Текст книги "Мираж"

Автор книги: Владимир Рынкевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 37 страниц)

1917. НОЯБРЬ

В избе, где расположился штаб, обсуждали полковую повседневщину, совершено ничтожную и незаметную в грохоте развала империи, когда адъютант Кутепова вспомнил, что после долгого лечения в полк вернулся штабс-капитан Соболь, тяжело раненный 7 июля. Если бы он не вернулся, наверное, никто в полку не опечалился – не любили его. Солдаты – за мелочную дотошность в строю, а офицеры... Даже не скажешь, за что его не любили офицеры. Может быть, за то, что не умел рассказывать анекдоты и не смеялся, когда рассказывали другие. «Мог бы и не возвращаться», – неожиданно пронеслась мысль у полковника. Однако вернуться на фронт после тяжёлого ранения в такое время – это подвиг. И вообще Соболь – хороший офицер.

Штабс-капитан – широкоплечий, коренастый, большеголовый, ещё не совсем оправился после ранения и, оттого что почти всё время сгибался в поясе, казался меньше ростом. Сравнялся с командиром полка. Преодолевая необоснованную и ненужную неприязнь, Кутепов говорил с Соболем долго, участливо и доверительно. И какая может быть неприязнь к офицеру, правильно ответившему на самый главный вопрос:

   – По-видимому, полк в ближайшем будущем прекратит своё существование или будет преобразован. Какие планы у вас на этот случай?

   – Надеюсь найти своё место в ряду тех, кто намеревается восстановить великую Россию. Однако генерал Алексеев в Новочеркасске уже начал набор в свой отряд.

   – Ну... Алексеев... Да... Лавр Георгиевич Корнилов скоро объявится там. Возможно, нам с вами выпадет счастье вести полк под его знамёна.

Всё же был чем-то неприятен штабс-капитан. Не присоединился к словам надежды, не поддержал, а молчал, изогнувшись на стуле. И глаза у него маленькие, словно всегда прищуренные.

   – После госпиталя, господин полковник, я просто не узнаю своих солдат, – продолжил штабс-капитан и выразительно уставился на свои сапоги.

Кутепов взглянул на сапоги собеседника и удовлетворённо отметил, что на них почти нет следов от того океана грязи, который надо преодолеть, чтобы подойти к штабу.

   – Почистили вам сапоги на крыльце солдаты? – спросил полковник. – Я приказал это делать, чтобы грязи в штабе было меньше. Я надеюсь на старых преображенцев, на офицеров, на унтер-офицеров.

   – Боюсь, господин полковник, что среди офицеров...

   – Господин штабс-капитан! Среди моих офицеров нет предателей! Или, может быть, князь Хованский большевик?

   – По долгу службы, господин полковник, я обязан вам доложить о возникших у меня подозрениях. В госпитале у меня было время для обдумывания некоторых странных фактов; Я почти месяц лежал без движения и думал, почему так тяжело нам пришлось 7 июля, когда я был ранен. Я знаю, что некоторые офицеры нашего полка слишком тесно сближались с местными жителями, среди которых могли оказаться шпионы. У одного поручика была любовница – подозрительная полячка.

   – Отставить! – приказал полковник резко. – Вы забываетесь, штабс-капитан! Вы не в жандармском управлении, а в лейб-гвардии его Императорского Величества Преображенском полку! Как вы смеете предлагать мне, командиру полка, сделать донос на офицера? Или вы советуете мне установить слежку за офицерами? Как вы смеете передавать мне гнусные сплетни об отношениях моих офицеров с женщинами?

   – Простите, господин полковник, сейчас такое время, и я хотел...

   – Какое бы ни было время, а русский офицер не должен терять чести и достоинства. Если вы считаете, что кто-то из офицеров ведёт себя недостойно, то вам должно быть известно, как поступают в таких случаях в офицерской среде. Идите и думайте.

Дымникову повезло на спутников-юнкеров – бравые юноши в казачьей форме научились почти всему, что отличает простых солдат и мужиков от благородного общества: материться, лезть в драку, пить стаканами дурной самогон, петь мужицкие песни, проклинать царя и буржуев и даже сморкаться без носового платка. В Петрограде на перроне ожидала подачи Поезда такая многослойная толпа, злобно бурлящая, неприступная, что если бы Леонтий был один, он даже не пытался бы пробиться через неё. А юнкера-константиновцы во главе со знакомым Вальковским, с тем, что охранял Николаевский мост, не хуже заправских фронтовиков врезались в эту страшную шевелящуюся массу как раз в тот момент, когда подавали поезд. С нагло грозными криками: «А ну, разойдись!.. Да-арогу красным казакам!.. Па-а приказу Па-адвойского[17]17
  Подвойский Николай Ильич (1880—1948) – в 1917 г. – председатель Всероссийского бюро военных организаций при ЦК большевистской партии, председатель Петроградского ВРК. С 1918 г. участвовал в создании Красной армии, член РВС Республики, нарком по военным и морским делам УССР.


[Закрыть]!» – они первыми оказались у дверей вагона, ворвались, заняли два отсека. Отставших в толпе, в том числе и Дымникова, со смехом втащили в открытое окно. Люди заняли все проходы, забились между полками, какой-то пролетарий втиснул свой рундучок так, что придавил ноги Леонтию, и немедленно вступил в беседу: «Что, ребяты, поехали своих буржуев бить?» – «А чаво ж на них глядеть», – отвечал Вальковский, изображая казака и переходя к изощрённой матерщине. Рядом, в соседнем отсеке, кто-то смачно рассказывал о боях с юнкерами: «Сперва кадеты, было, прищучили нас – стреляют хорошо, мать их... Но потом мы как попёрли...» Для говорившего кадетами были не только члены милюковской конституционно-демократической партии, но и все, в кого надо стрелять.

После мучительной дороги в душной тесноте, когда нельзя не то что выйти, но и двинуться, в Москве сделали остановку. Дымников отдал свой чемодан Вальковскому и поехал в Лефортово к Меженину. Единственный в Москве паровой трамвай провёз его по местам, святым для Александра Павловича Кутепова: Преображенская, Семёновская... Двухэтажный дом светлого кирпича напротив бело-голубого широкого строения ХVIII века – госпиталя. С другой стороны дома – знаменитый с петровских времён Головинский сад.

Дымников честно надеялся, что Игорь дома, а не на фронте, но его надежды не сбылись. И всё вышло не так, как он ожидал. Госпожа Меженина встретила настороженно человека, чьё интеллигентное лицо так не соответствовало мужицкой шапке, солдатской шинели и высоким сапогам с отворотами (в сапоге Леонтий прятал револьвер). Узнав, кто он и откуда, превратилась в приветливую хозяйку. Светловолосая, беломраморная красавица! Её неторопливые движения, а временами полная сонная неподвижность рождали ассоциации с холодным камнем, если б не выразительно посверкивающие живые карие глаза. Выражали эти чудесные глаза то, что Леонтий давно научился понимать: «С тобой можно это сделать?» У него самого такой взгляд, но не на каждую и не всегда, и не на жену фронтового приятеля. Тем более что в комнате, за чаем с белой булкой, сидел мужчина – некий Вайнштейн, брюнет лет сорока с горящими глазами пророка.

Памятуя о политических взглядах семьи Межениных, Дымников объяснил, что едет в Ростов к своей невесте, чтобы забрать её в Петроград. Вайнштейн, захлёбываясь чаем и словами, пророчествовал о мудрости Ленина, о диктатуре пролетариата и о неизбежной победе мировой революции. Леонтий уже раздумывал, к кому из московских друзей ехать ночевать, но Вайнштейн вдруг поднялся и начал прощаться.

Когда Дымников и хозяйка дома остались вдвоём, всё уже было ясно: «Конечно, останетесь на ночь у меня, – сказала Лиза, тургеневская женщина с понятным и понимающим взглядом будто наклеенных на мрамор глаз. – Игорь мне не простит, если я вас выставлю на улицу».

Пили чай, сочувственно вспоминали штабс-капитана, потом она сказала: «Я согрею воду – вам тоже надо помыться».

Выспаться в чужой супружеской кровати не удалось – рано утром Лиза спешила в госпиталь, а ночью уснуть не дала не только любовь, но и разговоры. «Мне нравится, что ты всё понимаешь, – говорила она. – Ведь это средневеково-буржуазная выдумка о нерушимой верности брака. Вредная выдумка. Нельзя засушивать своё тело. Теперь, когда победила настоящая социальная революция, изменятся и отношения между мужчиной и женщиной. Любовь станет свободной, как у нас с тобой. Ты едешь к невесте, а сейчас со мной» Ты понимаешь, что в этом нет ничего плохого. Почти год, как я одна. Конечно, у меня были встречи в госпитале. Я нравлюсь мужчинам, но мне нравятся немногие, а пристают все. Недавно один офицер-преображенец, Соболь такой. Ужасно противный, да ещё и отъявленный монархист. Предлагал мне какие-то драгоценные безделушки...

После любовной ночи пришло усталое мудрое спокойствие, когда даже смерть принимается как должное, а разрушенная жизнь, бегство из родного города куда-то в неизвестное будущее представляется естественным жизненным эпизодом, вроде болезни с надеждой на выздоровление.

Поезд, отправлявшийся из Москвы, оказался настолько свободным, что Дымников даже смог занять верхнюю полку и почти всю дорогу спал. На больших станциях просыпался, смотрел в окно на озлобленные толпы, топчущие не убранный с перронов снег, на обязательные плакаты: «Да здравствует власть Советов», «Смерть буржуям». Снова засыпал и даже проспал проверку документов. «Пусть товарищ отдыхает», – сказал солдат с красной повязкой и с наганом на поясе.

Когда въехали в Область Войска Донского[18]18
  Область Войска Донского – административно-территориальная единица в Российской империи, населённая донскими казаками и управляемая по особому положению. Упразднена в 1920 г.


[Закрыть], вагон совсем опустел, юнкера успокоились, перестали изображать большевиков.

   – Обратно поедете в классном офицерском вагоне, Леонтий Андреевич, – пообещал Вальковский, – а мы с орудиями и винтовками, со знамёнами впереди.

   – Нет, дорогой мой юнкер: я с вами.

   – И Миша Бурмин был бы с нами... Я говорил вам, что его мама в сумасшедшем доме? В морге его нашла и начала хохотать... Ничего. Мы до них доберёмся. А кто нас поведёт? Один Корнилов? Многие генералы продались большевикам: Брусилов, Бонч-Бруевич, Каменев...

   – Об этом не беспокойтесь. В Новочеркасске генералов много собралось. У них настоящая причина беспокоиться: кем им командовать. Ждут таких, как мы.

Леонтий вновь задремал и проснулся в настоящей России. В такой, какой она всегда была и какой должна и остаться. В той России, которую изобразил её любимый поэт: яркий чистый снег под весёлым утренним солнцем. На станции Новочеркасск, на прибранном почти пустом перроне их встретили несколько настоящих юнкеров – шинели пригнаны, сапоги сверкают, шпоры позвякивают, на погонах вензеля: М или К.

   – Господа, поздравляем вас с приездом на православный Дон!

   – Благодарим за встречу, господа!

Проходя мимо здания вокзала, Дымников указал Вальковскому на расклеенные на его стенах воззвания:

   – Об этом я вам и говорил – генералы ищут солдат.

Генерал Алексеев: «Вступайте в ряды Добровольческой армии[19]19
  Добровольческая армия – формировалась с ноября 1917 г. на добровольной основе, позднее комплектование шло за счёт мобилизации. В январе 1918 г. армия насчитывала около 4 тысяч человек, в ноябре – 30—35 тысяч. Действовала совместно с частями Каледина. В октябре 1919 – в марте 1920 г. армия потерпела поражение, её остатки эвакуированы в Крым, где вошли в состав армии П.Н. Врангеля.


[Закрыть]! В поход на предателей и немецких шпионов! За спасение и возрождение Великой России!»

Есаул Чернецов: «Казаки, русские люди! Приходите в мой партизанский отряд, чтобы сражаться против предателей-большевиков, как сражались наши предки – партизаны войны 1812 года!»

«Русские люди! Вступайте в отряд Белого Дьявола! Смерть врагам России и православия!»

Встречавшие объяснили, что «Белый Дьявол» – это казачий охотник Греков, с особой жестокостью расправляющийся с пленными: не расстреливает их, а рубит шашками.

На площади порядок. Даже городовой прогуливается, румяный от мороза, греется, постукивая рукой об руку. В витрине магазина – колбасы, сыры, пирожные... А самое потрясающе прекрасное – отряд юнкеров, вышедший с песней из боковой улицы на площадь:

 
Гимнастёрки тонные, сапоги фасонные
Это юнкера-гвардейцы идут!
Эй, песнь моя, любимая!
Буль-буль-буль бутылочка Казённого вина.
Скачет и мчится лихая батарея,
Стальные пушки на солнце блестят!
Эй, песнь моя, любимая!..
 

Шагали они особенной юнкерской походкой, выбрасывая руку чуть в сторону: винтовки в положении «на плечо», штыки выравнены, подняты высоко, по-гвардейски; лязгают шпоры в такт чётким шагам. Вот она, истинная Россия.

Из магазина тем временем вышел железнодорожник в шинели и фуражке, хмурый и небритый, с буханкой хлеба в руке, посмотрел вслед юнкерам, сказал со зловещей угрозой:

   – Понаехали воевать, мать вашу!.. Кадеты... Всех вас уложим!..

На последние выборы полкового комитета приехал из Петрограда Заботин. Собрались в штабной комнате. Всё было другое, и все были другие. Никаких «здравия желаю», никто не собирался ждать, пока соберутся офицеры и явится сам полковник. В дверях толкотня.

Заботин поднялся, как самовластный хозяин, и начал по-петроградски:

   – Товарищи! Сейчас у нас по всей России новая власть, и я как уполномоченный властью к вам из Петрограда. Мы там раздавили контру юнкерского мятежа во главе с офицерами. А все эти мятежи, вся контрреволюция идёт от того, что до сих пор командуют офицеры. Нам не нужен в командиры полковник Кутепов. Мы выберем своего солдата или унтер-офицера. А Кутепов, конечно, грамотный и может полку пользу принести. Тут как-то за него один писарь очень заступался. Наверное, полковник хорошо знает писарское дело, вот я и предлагаю выбрать Кутепова писарем хозяйственной части полка. Пускай наводит там порядок. Кто за? Абсолютное большинство. Принято. А теперь...

Все офицеры поднялись и покинули это собрание. Кутепову, не присутствовавшему на нём, сейчас же передали о позорных выборах. Офицеры столпились в его кабинете.

   – Господа, – сказал полковник. – Мы обязаны сохранить знамя полка, не ждать, пока его разорвут «товарищи». Сейчас на постах ещё старый караул, подчиняющийся мне. Давайте воспользуемся этим и спасём Преображенское знамя.

Малевский-Малевич взялся за дело. Он вошёл в помещение, где шло собрание и оттуда раздавался громкий смех, и очень официально, словно действуя в соответствии с какими-то правилами, обратился к Заботину:

   – Товарищ председатель собрания! Ввиду снятия полковника Кутепова с должности командира полка прошу в соответствии с уставом поручить полковнику снять старый караул, а также принять старое знамя для передачи в музей для хранения.

   – Нехай берут! – закричали солдаты. – У нас нынче красное знамя будет!.. И караул свой поставим. Голосуй командира, Заботин!

Кутепов твёрдым командирским шагом подошёл к караульному помещению, вызвал начальника караула капитана Зуева.

   – Господин капитан, – сказал полковник. – В связи со снятием меня с должности командира полка я снимаю караул. Приказываю вам снять все посты и передать оружие и имущество новому командиру полка. По договорённости с полковым комитетом знамя полка прошу лично вас взять с поста номер один и принести в чехле в мой кабинет. В кабинете уже появились бутылки с бимбером, и успевший захмелеть Малевский-Малевич лежал на диване, плакал и вспоминал былые победы.

   – Капитан Зуев, приказываю вам снять чехол и отделить знамя от скобы и древка.

Перед офицерами развернулось смятое Георгиевское знамя.

   – Господа офицеры! – скомандовал Кутепов, и те, кто мог стоять, приняли положение «смирно». – Вольно! Предлагаю желающим на память отрезать части знамени – здесь где-то есть ножницы – большевики всё равно его уничтожат, как символ царского режима.

Всего несколько человек воспользовались предложением полковника.

   – Я беру себе Георгия. Буду носить на груди рядом с портретом матери. А вам, капитан Зуев, поручаю сохранить то, что осталось, – сказал Кутепов, а потом спросил:

   – Или поручим другому, а вы со мною на Дон? А если хочешь, доверши демобилизацию, езжай в Петроград, береги полковое добро и, когда немцы займут город, сбереги жён, детей и всех, кого надо.

   – Всё равно на Дону встретимся, Александр Павлович.

1917. ДЕКАБРЬ

Корнилов его не принял.

Наверное, в манерах Кутепова, во взгляде, в движениях что-то осталось от того недоростка, юноши с чужой фамилией. Хоть по законам Российской империи она, конечно, правильная, полученная от усыновившего его отчима, но ведь был и настоящий отец, и что-то осталось в нём от него. Что-то осталось и от юнкера, изо всех сил старавшегося преуспеть, поскольку другого хода в жизнь не было. Тогда преуспел – стал фельдфебелем. Вероятно, в нём осталось нечто такое, что начальники с командирским чутьём сразу угадывают, решая, что не надо с ним дипломатничать, подыскивать службу, убеждать, уговаривать, а без долгих объяснений можно отдавать приказ и направлять туда, где требуется настоящая военная служба – убивать врагов. Вот и Алексеев...

Принял его в старой генеральской форме, помятой, плохо почищенной. В глазах – непреходящая усталость. Вежливо расспрашивал о том, как добрался, как устроился. Не рассказывать же, что в офицерском общежитии пришлось чуть ли не стрелять в дежурного, не желавшего предоставить комнату полковнику, известному алексеевцу, или о ночном шуме, возникшем у входа в общежитие. Молодая женщина кричала, что здесь живёт её жених и требовала от дежурного, чтобы этого жениха немедленно разыскали и предоставили ей, не то она утром вызовет из станицы казака-отца, и он тут всё разнесёт. Едва уговорили её отложить встречу с женихом до утра. Женихом оказался... поручик Дымников. Утром он смотрел на полковника круглыми честными глазами и говорил: «Всё же как хорошо, что в расположение воинской части не пускают посторонних. Какая она невеста? Переночевал два раза, а она размечталась». Упоминание об отце, правда, заставило его задуматься. Вновь напоминая лицом Дантеса, поручик говорил: «Может, на операцию против красных напроситься или податься в отряд к Чернецову? Как вы думаете, Александр Павлович?»

В беседе с генералом обо всём этом неуместно упоминать.

   – Лавр Георгиевич тоже уже здесь, в Новочеркасске, его текинцы по дороге были перебиты, разогнаны. Добрались всего человек 40, а служить у генерала остались лишь семеро верных, – с усталым безразличием сообщил Алексеев и, почувствовав немой вопрос Кутепова, добавил: – у нас с Лавром Георгиевичем были крупные разногласия.

   – Он всё ещё за республику?

   – Дело даже не в политических взглядах – будущее государственное устройство России будут решать другие люди. Речь шла об управлении армией, о военных планах. Он так был обижен на меня, что даже хотел уехать в Сибирь. К переговорам подключили Антона Ивановича, и, наконец, решили: армия – Корнилов, внешние сношения и политика – я.

   – Михаил Васильевич, я готов немедленно формировать полк, батальон или какой-нибудь отряд и повести его на самый опасный участок.

   – Какой полк, уважаемый Александр Павлович? Какой батальон? У нас здесь одни командиры полков и батальонов. Солдат нет – только юнкера. И всего в нашей армии около трёх тысяч. Откуда брать пополнение – неизвестно, а сражаться надо каждый день.

   – Россия просыпается.

   – Да. Большевики разорили страну, зимой начнётся голод, а они ещё половину страны отдадут немцам, тогда русские люди и поклонятся нам, Александр Павлович, скажут: «Придите и спасите». А пока будем сражаться, чтобы выстоять, выиграть время. Вы ведь знаете Тимановского? Он с остатками своего полка защищает Таганрог. Большевики атакуют его огромными силами, и ему требуется помощь. В городе много большевистски настроенных рабочих, они могут восстать и ударить с тыла. Я назначаю вас начальником Таганрогского гарнизона. В вашем подчинении георгиевские кавалеры Тимановского и юнкерское училище полковника Мостенко. Я пришлю ещё отряд офицеров.

   – Но ведь армией руководит Лавр Георгиевич.

   – Это я с ним уже согласовал, – сказал Алексеев и улыбнулся.

И тот, и другой знали, кто готов идти в бой.

Прежде, чем попрощаться, генерал вдруг сказал:

   – Знаете, Александр Павлович, хоть там, под Таганрогом, сил и маловато, в приказе мы именуем вас командиром 3-го полка Добровольческой армии.

1918. ЯНВАРЬ

Вот и Корнилов... Вот и сиди теперь в штабной теплушке на станции Таганрог, дыши угаром от раскалённой железной печки, выслушивай доклады по телефону – один страшней другого – и мгновенно принимай решения и отдавай приказы. Тимановского без его согласия зачем-то вызвали в Новочеркасск, а здесь по железной дороге то наступают большевики, то в городе бунтуют рабочие, нападают на юнкерское училище.

   – Господин полковник, штабс-капитан Соболь просит вас к аппарату.

В телефоне слышны были редкие выстрелы – уже редкие – и голос офицера, ещё не выключившегося из боя:

   – Мы их погнали!.. Бьём вдогонку... Пленных более сотни...

   – Докладывайте, что с училищем?

   – Все юнкера у меня, но...

   – Докладывайте, где начальник училища?

   – Полковник Мостенко приказал юнкерам бросить его раненого и уходить. Сам застрелился.

   – Плохие юнкера.

Кутепов встал, снял фуражку и перекрестился.

   – Господин полковник, город очищен. Какие будут приказания?

   – Расставьте посты. Назначьте дежурных офицеров. Остальным отдыхать. Сами с офицерами – на станцию.

В штабную теплушку Соболь явился вместе с Дымниковым. Тот помогал подняться по стремянке – старая рана ещё напоминала штабс-капитану о себе. Кутепов приказал ординарцам подать вино и закуску.

   – С рабочими легко воевать, – оживлённо говорил Леонтий, – один выстрел – и бегут. Не то, что немцы.

   – Вы не закончили рассказ о своей поездке в Новочеркасск, – напомнил Кутепов. – Или вы там прятались от страшного казака – отца вашей невесты и ничего не видели?

   – Его убили вместе с Чернецовым. Пришлось Наденьку успокаивать. Но кое-что я слышал. Марковцы встречали новый год, и Марков[20]20
  Марков Сергей Леонидович (1878—1918) – генерал-лейтенант (1917). За участие в Корниловском мятеже был арестован Временным правительством, бежал на Дон. С февраля 1918 г. – командир Сводного офицерского полка, затем бригады и дивизии в Добровольческой армии. Смертельно ранен в бою в июне 1918 г.


[Закрыть] на этом празднике сказал, что не надо тешить себя иллюзиями – предстоит, мол, страшная борьба и не многие увидят её конец. Самое главное я приберёг для финала, – сказал Дымников, грея руки над печкой, – генерал Деникин женился. Венчались сразу после рождественского поста. Присутствовали только свидетели-шаферы: генерал Марков, полковник Тимановский и два адъютанта.

Отдыхать в эту ночь не пришлось. Едва стемнело, как с жутким воем, со стороны Ростова подъехал паровозик с одним вагоном. Оттуда возник капитан Ермолин с несколькими офицерами и юнкерами. Набились в теплушку штаба с восклицаниями и замечаниями. Кутепов перекричал всех и приказал замолчать. Ермолин доложил: красные отряды Сиверса[21]21
  Сиверс Рудольф Фердинандович (1892—1918) – командовал отрядом при разгроме войска Каледина, бригадой, действовавшей на Южном фронте. Умер от ран.


[Закрыть] численностью не менее 5 тысяч перерезают железную дорогу. Юнкера отбиваются, но надолго их не хватит. Подошли к карте.

   – Матвеев курган?

   – Взят Сиверсом, – ответил Ермолин.

   – Соболь, что с пленными? – обратился Кутепов к штабс-капитану, назначенному им председателем военно-полевого суда.

   – Приговор приведён в исполнение, – ответил тот.

   – Прорываемся к Ростову, – решительно скомандовал Кутепов. – Не имеем права даром губить людей. Раненых – в теплушки. Впереди я с корниловцами и юнкерами...

В Ростове штаб армии размещался во дворце Парамонова. Корнилов, худенький, поджарый вышел в зал вместе с представительным Деникиным, одетым в хорошо сшитый штатский костюм. Доложили о депеше из штаба: «Войска Кутепова под давлением превосходящих сил красных оставили Таганрог и с боем отходят к Ростову».

   – «Превосходящих сил», – презрительно повторил Корнилов, сверкнув тёмными азиатскими глазами. – Плохой командир Кутепов. Алексеев сумел меня уговорить. Всё! Пишите: Кутепова снять и разжаловать в рядовые! Командование передать Тимановскому.

   – Не жестоко ли, Лавр Георгиевич?

   – У нас с вами, Антон Иванович, много генералов и полковников, умеющих воевать, а интриганы монархисты пусть заслужат в бою право командовать людьми.

Меженин любил Блока и Чернышевского, они помогли ему понять себя и оправдать. Сначала стало стыдно: вместо ревности и возмущения возникло неожиданное странное влечение к жене, встретившей его в постели с другим мужчиной. «Я тебе писала, – сказала она, поднимаясь голая с кровати и запахивая халат, – но ты, наверное, не получил – какая сейчас почта? Знакомься: это мой хороший друг Боря Вайнштейн, помощник комиссара госпиталя...» В выразительных чудесных глазах Лизы не было ни страха, ни смущения, лишь нечто, похожее на любопытство.

Пили чай втроём, ели сладкие булочки и говорили о мудрости Ленина, разогнавшего Учредительное собрание, а Игорь мечтал о моменте, когда ляжет с Лизой в ту же постель и будет ласкать жену, исцелованную, заласканную другим. Сначала он устыдился этого приступа страсти, но вспомнил: у Блока было нечто подобное с женой и с Чулковым, а потом с каким-то артистом, и даже ребёнок родился, а поэт любит её страстно; и в «Что делать?» прозрачные намёки на подобное положение...

   – Игорь, ты куда собираешься? – наконец, Лиза поняла, что происходит. – Зачем бельё в чемодан? И книги? Ты же сказал, что совсем...

   – У тебя здесь хороший друг, а я – лишний, – ответил он, стараясь не смотреть ей в глаза и быть убедительным.

   – Почему лишний? Ты – мой муж, а Боря просто друг. Мы были с ним, пока ты не приехал. Неужели ты ревнуешь? Это же буржуазное чувство собственности на женщину.

   – Не знаю, Лиза. Мне надо привыкнуть к такому... образу жизни. Надо побыть без тебя. Подумать.

   – Но ты же ночью... Ты был так ласков, так страстен. Так хорошо говорил.

   – Ночью... А теперь такой мрачный, унылый, безнадёжный день. Я поживу пока у тётки. Или, может быть, сразу уеду в Петроград и вступлю в новую армию.

Кое-как, с трамвая на трамвай, кружа и прячась, добрался Меженин до Курского вокзала, где его ждали двое друзей-единомышленников в солдатских шинелях. Они втроём решили пробираться на Дон к Корнилову, чтобы беспощадно бить взбунтовавшийся сброд, разрушивший первое в России свободно избранное Учредительное собрание – вековую мечту русской интеллигенции.