Текст книги "Мираж"

Автор книги: Владимир Рынкевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 37 страниц)

   – Так точно, ваше превосходительство: лучше места не выбрать для сосредоточения ударной группы.

   – Приглашайте начальника штаба и других. Будем готовить директиву и приказы.

Следующий день был такой же хмурый, низкое желтовато-тёмное небо будто давило на землю и на душу. Если Кутепов и ожидал новых данных о складывающейся на фронте обстановке, то не от авиации, и всё же самую важную весть привёз именно лётчик. Он летел на рискованно низкой высоте и увидел огромные массы конницы, двигающиеся и по дорогам, и по целине от Каховки в тыл кутеповской армии.

Кутепов собрал штаб, и в невесёлых раздумьях все согласились, что красные к утру 30 октября могут перерезать единственную железную дорогу, соединяющую с Крымом. Решения генерала были быстры и неожиданны.

   – Штабу армии немедленно перейти за Сиваш. Я выезжаю в ударную группу. Со мной капитан Жуков и ординарцы.

Начались нервные метания генерала по заледеневшим пустым дорогам. В Серогозы приехали в полной темноте. Он собрал совещание. На лицах Витковского, Барбовича, других видел плохо скрываемые растерянность и недовольство командованием. Все хотели за перешеек, понимали, что это единственно правильный выход. Кутепов это увидел и сказал своё решающее слово:

   – Я остаюсь при войсках группы на всё время операции. Приказываю завтра, 30 октября, перейти в наступление на противника, двигающегося по направлению Агайман—Рождественская к железной дороге. Задача – отрезать красных от Каховки. Капитану Жукову непрерывно быть на связи со штабом армии. О всех изменениях оперативной обстановки немедленно докладывать мне.

Напрасно Жуков дремал у телефонов – связи не было. Пришлось предполагать, что красные захватили перешеек я перерезали связь. Кутепов не помнил, чтобы когда-нибудь попадал в такую передрягу. Разве что в молодости, во время Русско-японской войны. Но теперь он должен вести в бой тысячи людей, не зная точно, где противник, и каковы его намерения.

И он вёл.

Конница Барбовича наступала на Агаймав сквозь метель, шла против ветра. Кутепов по обыкновению стоял под пулями и наблюдал за происходящим в бинокль. С ним Жуков, ординарцы, небольшая охрана. Пропищал зуммер. Жуков взял трубку и, выслушав сообщение, доложил:

   – По документам, найденным у убитого красного командира, деревня Агайман занята 11-й кавалерийской дивизией 1-й Конной армии.

   – Продолжать наступление. И решительнее. Что они? Метели испугались?

Испугались красные. А может быть, не испугались, а рассчитали, Их дивизия не приняла атаки и в полном строевом порядке направилась на запад к Каховке.

Подошли остатки Корниловской дивизии. Генерал Скоблин был ранен. Кутепов поздравил его с героическими боями, сказал, что нет связи ни с кем и надо пробиваться на юг, а противник со всех сторон.

   – Завтра я с Туркулом буду атаковать Отраду, – сказал Кутепов, – а ваши пусть стоят и обороняются с севера.

31 октября бой вновь пришлось вести в неизвестности – связи не было.

Идти на Отраду Кутепов решил, потому что об этом направлении хоть что-то было известно: там красные и там дорога к перешейкам. Раненый Скоблин с корниловцами отражал атаки с севера. Артиллерийский огонь корниловцев доносился на наблюдательный пункт Кутепова и Турнула. Прежде чем начался бой с красными, пришлось вступить в спор с Туркулом, который усомнился в правильности отвода войск армии от Днепра.

   – Существовала опасность быть отрезанными от перешейков конницей Будённого, – объяснил Кутепов.

   – Большевистские атаки могли быть отбиты нашим прорывом. Мы отшвырнули бы их за Днепр и, развязав себе руки на севере, могли бы броситься на конницу Будённого. Тогда это было бы не наше отступление, а манёвр.

Ещё один бонапартик, намекающий, что не ему, Кутепову, руководить армией. Если бы руководили они, армий уже не было бы.

Туркул раздражал, следовало бы поставить генерала на место, но ведь это его подчинённый, и его дивизия атакует противника. Правда, Туркул так увлёкся стратегическими решениями, что и не смотрел на своих – повернулся лицом к Кутепову. А как раз было на что посмотреть.

   – Повернитесь кругом, – сказал Кутепов, заставив себя улыбнуться, – такое редко увидишь.

Кто-то могучий дунул, и дымный туман, уже несколько дней висевший над степью, исчез. Огромной пёстрой плоскостью открылась степь, бурые, почти чёрные пятна, местами присыпанные ярким снегом, далеко слева поэскадронно шла конница – это наступал Барбович. Пехота Туркула только подходила к окраинам Отрады, и там учащалась стрельба.

   – Как на старинной батальной картине, – сказал Туркул.

   – Да. Но картину надо изменять. Надо брать Отраду.

В привычный шум боя вмешался неожиданный знакомый звук. Мотор аэроплана. Уверенно и быстро снизившись, он уже бежал, вздрагивая, по степи между наблюдательным пунктом и наступающими цепями. Двое суток не имея связи со штабом, вообще с внешним миром, окружённый войсками противника, Кутепов увидел вестника.

   – Машину мне! – крикнул он. – Жуков за мной!

Вскочили в автомобиль на ходу. Лётчик уже спрыгнул на землю и бежал навстречу офицерам дроздовцам. Заметили эту сцену и красные. Жукову показалось, что снаряд пролетел, едва не коснувшись его лица свистящим смертельным жаром. В этот же миг грохнул тупой подземный взрыв, и сверху полетели комья земли. Жуков схватился за голову – нет ли крови.

   – С вами всё в порядке? – спокойно спросил генерал.

Автомобиль продолжал мчаться.

Подъехали к лётчику, стоявшему в группе офицеров.

Все горячо радовались чудесному спасению от снаряда, разорвавшегося рядом с автомобилем.

   – Моя смерть в лицо мне не посмотрит, – уверенно сказал Кутепов. – Меня убьют как-нибудь тайно, сзади. Рассказывайте обстановку, господин пилот.

Лётчик доложил, что вчера, 30 октября, красные перерезали железную дорогу и взяли Геническ. Сейчас там идут бои. Кутепов передал лётчику донесение Главнокомандующему.

Со стороны Рождественского, где вёл бой Барбович, появилась красная конница, спешившая захватить аэроплан. Подоспевший Туркул скомандовал: «Цепь, в карре!» Мгновенно перестроившись, дроздовцы залпами встретили конников, и те повернули обратно. Лошадь, оставшаяся без всадника, с жалобным ржанием бежала вслед.

К концу дня Отрада была взята.

Для ночлега Жуков выбрал большой крепкий дом. Хозяин и хозяйка, картинно благообразные, встретили поклонами и приветливыми улыбками.

   – Милости просим, гости дорогие.

В горнице был накрыт стол: бутылки с вишнёвой наливкой, яблоки, квашеная капуста, каша в чугунке, яичница-глазунья. Кутепов и Жуков сняли шинели, помыли руки, хозяйка подала чистый рушничок. Помолились на иконы, сели за стол.

Выпили наливки, закусили, Жуков спросил о детях.

   – В немецком плену они, господин офицер,– ответила хозяйка. – Другой раз письма присылают.

   – Но всё же пленные вернулись.

   – Да вот не все. Они у хозяина работают и так понравились, что тот их оставил. Уговорил, с начальством уладил. Вот так и живут покуда на Неметчине.

   – Самое что ни на есть интересное вам расскажу, – вступил в разговор хозяин. – Вчера у нас гостил сам Будённый Семён Михайлович. И ужинал, и ночевал.

Жуков вопросительно взглянул на Кутепова, занимавшегося глазуньей.

   – Расскажите о Будённом, – попросил генерал. – Нам интересно. Мы же с ним воюем.

Хозяин со своей вежливой улыбкой, со спокойным бесстрастным голосом, с открытым взглядом, в котором умело пряталась хитрость, был неухватистый, как мяч, никак его не возьмёшь – и те хороши, и эти, и те плохи, и эти... Не расстреляешь за то, что красных хвалит, а он Будённого вроде бы и похваливал.

   – Мужик – он и есть мужик, – говорил хозяин. – Вот вы, генерал, обходительность знаете, а он такой же, как и я. Но крепкий, здоровенный мужик. Держал себя хорошо. Наливка вот ему не понравилась – свою горилку пил. Стакан выпил, потом ещё стакан. Говорил, что он сам мужик, вот мужики его и выбрали командиром. За мужиков, мол, и воюет. Как ни говори, ваше превосходительство, а ваши ничего для мужика не сделали. Все оставили у хозяев, как раньше было.

   – А красные сделали? – возмутился Жуков. – Продразвёрстку они вам сделали. Обобрали до зёрнышка.

   – Брали, – согласился хозяин. – Много брали. И хлеб, и лошадей, и курей. Война. Мы ж понимаем. Что вашему солдату, что ихнему – есть-то надо. Жаль вот, что русские русских убивают, и никак уж вам не замириться. Будённый сказал, что они Крым возьмут. У них праздник 7 ноября. «Будем, – говорит, – в Крыму праздновать».

   – А вам всё равно, какая власть? – спросил Жуков.

   – Мужику при любой власти одно – робить. Хлеб, ягоду, корову содержать. Лишь бы меньше власти брали. Будённый говорил: «Вот я буду власть, сам мужик, сам буду работать, зачем я у тебя, мужика, буду брать?»

   – А безбожие большевистское? – продолжал возмущаться Жуков. – Церкви рушат, священников убивают, иконы жгут! Это же антихрист в России.

   – Злое дело, – согласился хозяин. – Може, одумаются? А ежели посмотреть, то который верит в Бога, тот и без церкви будет верить. Пойдёт, на зорьку помолится и грешить не будет. А который неверующий безбожник, он и в старое время безобразничал, грабил, убивал.

   – Вот добра то было бы, если б замирились, – вздохнула хозяйка.

Кутепов хмуро молчал – ему вдруг показалось, что в мужицких словах проявляется какая-то дьявольская злая правда, направленная против всего, за что сражается он. Хитрая лживая хамская правда, соблазняющая народ. Носителей этой правды надо убивать, расстреливать, вешать.

Поблагодарив хозяев, в мрачном настроении отправились спать. На ту кровать, где прошлую ночь спал Будённый, не лёг – устроился у окна. Сон был тяжёл, неспокоен и не давал желанного отдыха. Кутепов вдруг просыпался и думал о Будённом, о красных – он каждый день отбивает их атаки, занимает какие-то деревни, одерживает победы над красными частями, но всё это не то. Нет никаких побед. Красные спокойно отступают перед ним – знают, что в любом случае свой праздник будут встречать в Крыму. И атаки их демонстративны – постреляют и окапываются. Правда, иногда доходит до рукопашной – боевой азарт. Но у них есть уверенность в победе.

1920. НОЯБРЬ

Поднялся Кутепов в мрачном настроении, что внешне проявлялось в тщательности генеральского туалета: особенно чисто побриться, расчесать бороду, приказать денщику до блеска вычистить всё, что полагается.

Главная мысль с утра: борьба за Крым проиграна – надо эвакуировать армию.

Жуков уже знал, что происходит, в пределах вёрст двадцати. Что делается дальше, не знал никто. Лётчик больше не прилетал. Красные с утра начали атаки на Отраду и Рождественское. Те самые, демонстративные. Однако, воспользовавшись тем, что дроздовцы прозевали их подход, ворвались на окраину Отрады и изрубили несколько человек. Затем по Отраде открыли непрерывный артиллерийский огонь. Сотрясались стены штабной избы, дребезжали стекла, росло число раненых. Раза два пришлось съездить генералу в Рождественское – Барбович стоял крепко.

Одна главная мысль логически приводила к другой: если Крым отдаём, значит, надо ехать к Врангелю и требовать суда для своей армии.

С наступлением темноты артиллерийский огонь красных прекратился.

   – Что будем делать, Жуков? – спросил генерал. – Поедем ночью или будем ждать утра, когда снова начнут бомбардировку?

   – Поедем сейчас, ваше превосходительство, но дорога не охраняется. Там могут быть красные разъезды.

   – Возьмите у меня эскадрон, – предложил Туркул.

   – На ваш эскадрон они поднимут полк, – возразил Кутепов. – Будем ехать скрытно. Жуков, прикажите подать автомобиль. А вы, Туркул, дайте мне пять хороших конников. За меня остаётся командир корпуса генерал Писарев.

13 вёрст от Отрады до Рождественского были для Кутепова едва ли не самыми страшными за всю его боевую жизнь. Страшнее, чем на скале во время Русско-японской. На небе ни звёздочки, вокруг глухая холодная степь, дымящаяся туманом. Налетят с десяток мужиков – и нет генерала Кутепова с его борьбой за какую-то настоящую Россию. Или пулемёт из засады сожжёт беспощадными очередями и автомобиль, и их.

   – Поезжайте медленнее, – приказал генерал. – Так мы скорее услышим подозрительные звуки.

Стало спокойнее, когда появились огни Рождественского, но оттуда доносились выстрелы, вспышки возникали во тьме, слышны были крики.

   – Кричат, словно свиней режут, – сказал Жуков.

Навстречу подъехали двое кавалеристов Барбовича. Доложили, что идёт бой с неожиданно налетевшим красным отрядом.

Барбович угостил хорошим ужином и успокоил генерала, заверив, что до станции Ново-Алексеевки дорогу охраняют его патрули и железная дорога свободна от красных.

По дороге к Ново-Алексеевке расчувствовавшийся после ужина и вина Жуков сказал:

   – Когда мы к селу подъезжали, это не свиней резали, а раненых латышей рубили, добивали.

   – Зачем вы это мне докладываете? – вскинулся Кутепов. – Чтобы я вернулся и запретил?

   – Что вы, ваше превосходительство, я хотел...

   – Вы хотите гражданскую войну вести в белых перчатках? Не получится. Думаете, они вас раненого лечили бы? Я видел на Кубани, как они раненых офицеров жгли на кострах.

В Ново-Алексеевке Кутепова ждала телеграмма Главнокомандующего: войска покидают Северную Таврию и занимают оборону на перешейках. Кутепов руководит этой операцией.

Происходящее возникает из происшедшего. Прячется в человеке увиденное, задуманное, пережитое, заставлявшее волноваться, и приходит час, когда всё это врывается в сознание и требует поступка. Несколько дней боев в окружении, в полной неизвестности о положении на фронте, жуткая поездка через ночную степь, этот Будённый...

Кутепов прибыл в Севастополь и немедленно явился во дворец к Врангелю. Он был готов к самому резкому, даже грубому разговору, но Главнокомандующий легко соглашался со всеми предложениями генерала и в заключение сказал:

   – Я поручаю вам всю оборону Крыма и контроль за эвакуацией.

Вагон Кутепова, куда он вернулся после этого разговора, стоял на привычном месте, с которого открывался вид на Южную бухту, на пассажирскую пристань, где готовилась к отплытию «Марианна».

Последний раз приехали за хлебом и прощались. Приехал и старый знакомый Заботин. Сказал Дымникову:

   – Прощевайте, Леонтий Андреевич. Оставаться вам нельзя. Это я с вашей помощью от Кутепова прятался. Пусть вам там живётся хорошо. Может, ещё и вернётесь.

   – А может, и вы мировую революцию устроите, и мы с вами в Европе встретимся, – усмехнулся Леонтий.

   – Может, и устроим, – рассмеялся Заботин.

Приехали в Севастополь, на пристань, заняли каюты.

До отплытия оставалось ещё более двух часов. Ядвига уже разбирала вещи. Леонтий после некоторых раздумий сказал Марысе, что решил пойти на прощание в Петропавловский собор.

   – Я обязан это сделать, – говорил он. – Иначе не буду себя уважать. На Днепре мне спас жизнь Воронцов не ради дружбы со мной, не ради какого-то там офицерского долга, а потому что он глубоко верующий человек. Христианин спас христианина, исполняя долг перед Богом. Сейчас он на фронте – я не могу с ним попрощаться, не могу выразить свою глубочайшую человеческую благодарность. Поэтому я должен пойти в храм, помолиться за него, поставить свечку. Пусть Бог поможет и ему выйти живым из этой ужасной войны. Это займёт у меня не больше часа.

Марыся не возражала.

Леонтий ушёл, сопровождаемый неожиданно поднявшимся сильным ветром, взбудоражившим воду в заливе. На пристани появились торопящиеся пассажиры и среди них почему-то её надоедливый конкурент, с которым все дела уже были покончены.

   – О чём нам говорить, – сказала она ему. – Хлеб давно в трюме. Вот с Витенькой я поговорю. Прощай, мой хороший мальчик. Расти большой, умный и сильный. Я тебя всегда буду помнить и любить. Мы с тобой встретимся, когда ты вырастешь, и я найду тебе самую красивую невесту.

Отец с сыном попрощались и отошли. Их кто-то ждал. Не прошло и минуты, как мальчик снова подбежал к Марысе.

   – Тётя Марина, папа просил, чтобы вы это письмо передали на почту в Константинополе. Он сам забыл вам передать, а теперь стесняется подойти.

   – Хорошо, Витенька. Обязательно передам, – сказала она и положила конверт в сумочку.

Исчез мальчик и его сопровождающие. Марыся ушла в каюту. По почти опустевшей пристани протопали человек шесть солдат контрразведчиков во главе с капитаном, а через несколько минут вышли, ведя под руки испуганную Марысю, вслед ей что-то кричала со слезами Ядвига.

Эту сцену Кутепов увидел в окно и узнал женщину – та самая шпионка то ли польская, то ли большевистская. Приказал, чтобы к нему вызвали капитана, а солдат остановили. Тот явился серьёзный и немного удивлённый успехом своей операции.

   – Знаете, кто я? – спросил генерал.

   – Так точно, ваше превосходительство. Командующий армией генерал Кутепов.

   – Я назначен начальником всей обороны Крыма. Мне подчиняются все войска и вся эвакуационная служба. Поэтому я и вызвал вас. За что арестовали даму?

   – Явный шпионаж. У неё в сумочке обнаружено вот это.

Капитан достал разорванный конверт, вынул из него сложенный вчетверо лист плотной бумаги, передал Кутепову. Объяснять было нечего – бумага говорила сама.

   – Полный план Перекопских укреплений и расположение всех артиллерийских батарей. Даже с указанием калибров.

   – Что собираетесь делать, капитан?

   – Я хотел отвести для допроса...

   – Какой ещё допрос? Вы теперь знаете, кто я, и обязаны выполнять мои приказы. Шпионку немедленно повесить. Немедленно! Здесь. На берегу.

   – Ваше превосходительство, днём... женщину...

   – Да. Вы правы. В газетах уже писали, что детям вредно видеть повешенных по моему приказу. Тогда расстреляйте. Там, за пакгаузом. Тело можете отдать родственникам или кому там. Пусть везут куда хотят. Рапорт об исполнении приговора жду через десять минут.

Леонтий вернулся, когда тело Марыси внесли в каюту. Глаза её, все понимавшие и так радостно вбиравшие Жизнь, были закрыты. На левой груди алел цветок смерти с оранжево-красными лепестками окровавленных клочьев кофточки. Убийца стрелял аккуратно.

Леонтий обливал слезами и целовал её холодные ноги, её леденеющие щёки, которые столько ночей были рядом, касались его лица. Не стало единственной в мире женщины, не только помогавшей ему выжить в это ужасное время, но и открывшей ему красоту и счастье жизни.

Он вышел на палубу. Ветер прекратился, море притихло, словно ожидая его слова. И он сказал кому-то невидимому: «У меня не было цели в жизни – теперь есть: убить Кутепова. Не просто убить, а уничтожить, превратить в ничто, чтобы понял перед смертью, что он лишён звания человека, чтобы испил чашу, наполненную кровью убитых им».

Часть вторая
ГОДЫ УМИРАНИЯ

1920

ля капитана Воронцова Галлиполи начался с двух выстрелов. Ещё не приступили к выгрузке, а выстрелы уже прозвучали.

Пароходы «Саратов» и «Херсон», набитые двадцатью пятью тысячами русских солдат и офицеров, ещё стояли в бухте перед небольшим полуразрушенным белокаменным городком, когда Кутепов, по обыкновению скрывавший растерянность и разочарование злобной решительностью, разразился гневом по поводу обычной для морского порта картины: к пароходам подплывали на лодках мелочные торговцы с фруктами, сладостями, хлебом, а пассажиры в обмен на товары опускали на верёвках свои вещи или деньги.

На палубе Воронцов встретил вольноопределяющегося Вострикова из батареи Дымникова, спросил о Леонтии, узнал, что тот уехал не то в Лондон, не то в Париж.

   – Простите, господин капитан, умираю – хочу свежего хлеба. Отдам лишнюю рубашку, – сказал Востриков и занялся обменом.

Тем временем раздражённый Кутепов приказал:

   – Через три минуты прекратить базар!

Востриков только успел спустить на верёвке свою рубашку и показывал, какой ему приглянулся хлеб, когда прозвучала команда:

   – Стой! Три минуты прошли. Арестовать опоздавших.

   – Что прикажете делать с опоздавшими? – спросил генерала начальник конвоя. – Один – вольноопределяющийся, другой – из технического полка.

   – Отвезти на берег и расстрелять!

Он разглядывал в бинокль городок, но в ту сторону, куда пошла шлюпка с арестованными, даже не посмотрел. Там, на берегу, конвоиры выволокли обречённых на берег и расстреляли в упор из револьверов.

Слабые звуки револьверных выстрелов едва донеслись до парохода, но Воронцову они словно попали в сердце. Генерал христианин привёз сюда русских людей христиан, чтобы спасти от гибели, и начал с убийства своих людей без вины, без суда, без права.

Так 22 ноября 1920 года начинал своё существование лагерь Русской армии в Галлиполи.