Текст книги "Мираж"

Автор книги: Владимир Рынкевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 37 страниц)

Деникин в большом выступлении в мягкой манере говорил, что несвоевременно решать окончательно вопросы о границах. Он указал Карницкому на крайнюю необходимость немедленного наступления восточной польской армии до линии верхнего Днепра. Он предложил, чтобы при этом разгранлиния между польской и русской армиями определилась бы на основании стратегических соображений, а в зоне польского наступления водворялась бы русская администрация, подведомственная, однако, на время операций польскому командованию ни общем основании «Положения о полевом управлении войск».

Затем произошло длительное общее обсуждение без рассмотрения конкретных вопросов, и заседание было закрыто. При закрытии Кутепов объявил, что его войска освободили в Курске знаменитую певицу Плевицкую, и пригласил всех присутствующих на её концерт».

Ленин подчеркнул слова: «Немедленного наступления восточной польской армии». Позвонил Дзержинскому:

   – От Мархлевского ничего?

   – К сожалению, ничего.

   – Напоминаю: никаких письменных объяснений. Только «да» или «нет». Также и по телефону. А то генералы разговорились почти по Салтыкову-Щедрину.

Взял следующий документ.

«Отпечатано в 5 экз.

Экз. № 1 тов. В. И. Ленину

После заседания с польской миссией состоялось совещание у Деникина. Присутствовали: Деникин, Романовский, Май-Маевский, Врангель, Юзефович, Кутепов. Обсуждали предложения поляков. Кутепов первым резко заявил, что никакая Польша не получит ни клочка русской земли и что её армия существует только на словах. Юзефович осторожно напомнил, что польская армия держит на советском Западном фронте 46 тысяч боеспособных обстрелянных красноармейцев, в том числе Латышскую дивизию. Кутепов грубо обвинил Юзефовича в том, что он агитирует за союз с поляками на условиях уступки им территории Единой неделимой. Деникин спросил Кутепова, легче ли ему будет взять Орел с помощью поляков. Кутепов заявил, что возьмёт Орел сам. Это подтвердил и Май-Маевский. Тогда Деникин приказал Романовскому готовить директиву на взятие Орла. Врангель ограничивался общими словами и, по-видимому, ждал момента, чтобы выступить против Деникина, и высказался по поводу наступления на Орел. Напомнил, что два месяца потеряли в Харькове, ожидая, когда красные «осадят» Колчака, а теперь нашли новых союзников и до сих пор не знают, что с ними делать. Как будто договор о временных границах разрушит великую империю. Конкретно же Врангель не высказался по поводу отдачи территорий.

В конце Деникин вновь обратился к Кутепову по поводу наступления на Орел с учётом того, что часть войск у него забирают на фронт против Махно. На это Кутепов сказал: «Я Орел возьму, но мой фронт выдвинется, как сахарная голова. Когда ударная группа противника перейдёт в наступление и будет бить по моим флангам, я не смогу маневрировать – часть своих полков мне и так пришлось оттянуть к соседним корпусам после того, как их ослабили».

Измерив расстояние от Орла до Москвы, Ленин поднялся из-за стола, прошёлся по кабинету лёгкой быстрой походкой, позвонил Дзержинскому:

– Я прочитал те донесения. Понимаете? Там у вас работают очень дельные и понимающие люди.

   – Приходится, Владимир Ильич, использовать дельных, но далёких от нас. Едва ли не врагов.

   – Да-а... Понимаю. Политика. Но всё это мелочи, пока Кутепов идёт на Орел, а Мархлевский молчит.

1919. ОКТЯБРЬ

В Таганрогском театре шёл спектакль «Три сестры». Марыся и Леонтий сидели в ложе вдвоём. Артисты играли слабо, но с огромным энтузиазмом – в зале-то те же Вершинины и тузенбахи.

Заканчивалось четвёртое действие, и, как полагается, оркестр играл марш. Ольга сказала загробным голосом: «Уходят». Ей вторила Маша: «Уходят наши. Ну что ж... Счастливый им путь».

   – Так и ваши будут уходить, – сказала Марыся, – но музыку мы сделаем лучше. Моцарт, Бетховен. О! Шопен!

   – Марыся, наши почти в Москве!

   – У ваших генералов очень деревянные головы, чтобы взять Москву. Испугались пообещать, как это у русских говорят – шкуру не пойманного медведя. Решили оставить эту шкуру единой и неделимой. На это мы и рассчитывали.

   – Кто?

   – Я и другие люди из окружения Начальника.

   – Карницкий хотел заключить с нами военный союз...

   – Карницкий – русская свинья, царский генерал. В 16-м году был помощником Брусилова, в нашу землю шёл. Он и сейчас во сне видит свою поганую Российскую империю.

На сцене прозвучала реплика: «Сейчас на дуэли убит барон».

   – Это про меня, – сказал Леонтий. – Хоть и не на дуэли, хоть и не барон, а судьба моя.

   – Нет, Леончик, ты больше никогда не попадёшь на фронт.

   – Попаду. Уже и приказ подписан: в кутеповский корпус на должность командира батареи.

   – Ты это сделал без меня? Оставляешь меня одну? У нас же комиссия.

   – Мы с Кутеповым закончим её в Москве.

   – Какой ты ещё глупый мальчик! Вам никогда не дадут победить, потому что вас все ненавидят.

   – А ты за красных?

   – Да! Сегодня за красных, потому что ненавижу Российскую империю.

   – Думаешь, они отдадут вам земли до Днепра?

   – Немцам отдали и нам отдадут. Не отдадут – возьмём. Наши легионы сильнейшие в Европе.

На них зашикали из соседней ложи. На сцене читался знаменитый заключительный монолог: «... О боже мой! Придёт время, и мы уйдём навеки, нас забудут, забудут наши лица, голоса и сколько нас было, но страдания наши перейдут в радость для тех, кто будет жить после нас, счастье и мир настанут на земле, и помянут добрым словом и благословят тех, кто живёт теперь...»

Марыся просила:

   – Леонтий, не уезжай! Это мальчишество. Мы сейчас же всё переоформим в штабе.

   – Зачем я тебе? Я артиллерист.

Он поднялся, быстро прошёл к выходу из ложи и исчез. В этот же миг грянули аплодисменты – спектакль кончился.

В Харькове Дымников, конечно, заехал в штаб к Макарову. Тот скучал в своём кабинете, у дверей – его брат.

   – Тихо у вас, – сказал Леонтий, вглядываясь в адъютанта.

   – Великий полководец идёт на Орел, а у нас здесь обеды и ужины, – вроде бы пошутил, а в глазах тоже сомнения и вопросы. – Зеноныч жмётся к Анне Павловне Жмудской. Та хочет его женить на себе, а он всё время в недеемужеспособном состоянии.

Посмеялись, не сводя друг с друга пристальных изучающих взглядов.

   – Стефан пропал, – наконец вышел на открытую Макаров.

   – Знаю.

Помолчали, не желая говорить о своих выводах.

   – Его никто искать не будет. Ни у них, ни у нас, – разрядил обстановку Макаров. – Неплохо бы и мадам Крайской уехать в Великую Польшу.

   – Я мог бы предупредить.

   – Уже предупредили. Теперь встретишься с ней только где-нибудь в Лондоне.

   – Аты?

   – У нас с Володей свои планы.

   – В Москве-то погуляем?

   – Кутеповские мечты, господин Дымников. Зеноныч говорит, что армия раздета и разута – всё продали и пропили. 80 процентов – пленные красноармейцы. Разбегутся или сдадутся. Говорит, что со стороны красных готовится страшная неожиданность и даже он со своим военным талантом не может её ни предвидеть, ни предотвратить. Скажет об этом и сразу кричит: «Франчук, водки и сыра!»

В Курске Дымников явился в штаб Кутепова. Думал, обойдётся докладом дежурному, но позвали к самому. Кутепов сидел в кабинете в шинели и фуражке – не успели натопить. Заунывный осенний дождь за окном завершал картину неустроенности, случайности, непрочности. На столе – роковая карта: Орел—Тула—Москва.

Перед Леонтием был как будто тот же решительный, быстрый в поступках, не сомневающийся в своих действиях генерал, но видел капитан и нечто другое: словно и не лицо это со знакомой бородкой и фуражкой на затылке, а маска, точно воспроизводящая привычный вид, точно, но холодно. Не тот Кутепов, но очень старающийся казаться именно тем.

   – Удачно попали, Леонтий Андреевич, – сказал генерал, и в его голосе Дымникову слышалась не бодрость, а какой-то искусственный оптимизм. – Начинаем наступление на Орел. Прямой атакой, как прежде на фронте. Боеприпасов хватает. Красные побегут. Да. Побегут. А надо бы их взять, но нет сил для манёвра.

   – Затем на Москву, Александр Павлович?

   – Главная цель всей кампании, а выполняет её один мой корпус. А вы всё так же на Дантеса похожи. Не пристрелили ещё одного Пушкина?

   – Пушкина нет, а так, некоторые попадались...

После ухода Дымникова появился генерал Скоблин. По обыкновению подтянутый, в специально для него скроенной шинели, пахнущий французским одеколоном. Шинель снял, несмотря на предупреждение о том, что в комнате холодно. Может быть, для того и снял, чтобы показать, как мягко и плотно облегает его стройную фигуру гимнастёрка, украшенная лишь двумя наградами: Георгий и память Ледяного похода; на плече – корниловская нашивка. Один из тех, которых всему научили, кроме, может быть, самого главного. Удивляли лицо Скоблина, которое выражало готовность мгновенно согласиться и такую же готовность резко возразить, и взгляд, внимательный взгляд, исполненный холодного, даже несколько презрительного любопытства.

   – Я понимаю, Николай Владимирович, что, когда дивизия ведёт бой, её командир должен быть с войском, – начал Кутепов осторожно. – Однако, по имеющимся у меня сведениям, обстановка на фронте вашей дивизии слишком обострилась и, по-видимому, вы не имеете точных данных о положении соседей. Ваш сосед слева – Дроздовская дивизия. Какая связь с ней? На каком расстоянии от вашего фланга находятся части дроздовцев? Карта перед вами.

   – Мы оторвались от дроздовской дивизии вёрст на 40.

   – На 60, – поправил Кутепов, – и связь только через случайные разъезды. Это грозит катастрофой.

   – Вы, Александр Павлович, как всегда правы, – и не заметишь ведь издёвки. – Я принимаю меры.

   – Какие меры? Какой фронт вы сейчас держите?

   – 160 вёрст. В среднем 50 человек на версту.

   – Красные разорвут ваш фронт, как нитку.

   – Я повернул 2-й полк на Кромы, разобью там красных, восстановлю связь с дроздовцами, и мы продолжим наступление на Орел по разработанному вами плану. Три направления, которые вы выбрали: Дмитровск Орловский, Брянск, Орел—Тула—Елец, – по-моему, единственно верное решение задачи.

Против таких высказываний Кутепов возражать не мог, но и... Скоблин удивил и даже вызвал у него некое раздражение: неужели ты, командир корпуса, сам не увидел на карте Кромы – узел шоссейных дорог на Орел и Дмитровск.

Дымников мгновенно усвоил самую модную поговорку: «Курск не Харьков». Она и в самом деле была верна, но не потому, что в Курске не было цветущих роз, женщин в белых платьях, духовых оркестров на площадях и девочек, плачущих при виде офицера-корниловца. И не в дожде проблема, хотя дождь мешал. Здесь всё не так.

В казармах, где располагались артиллерийские части, было темно и грязно. Он едва нашёл расположение полка Бондаренко, который теперь становился его полком. Майор стал, наконец, подполковником и перешёл в штаб артиллерии корпуса: «Тут, понимаешь, такое хозяйство на тебе висит, а там – одни разговорчики».

Курск не Харьков: ещё только начало вечера, а офицеров почти никого. Штабс-капитан Арефьев с пустыми пьяными глазами пытается объяснить, что должно произойти нечто особенное, «весь город готовился». Бондаренко махнул рукой – они только мешать будут. Главное – орудия и лошади. Там всё же был порядок. Хотя один ездовой с подбитым глазом, а другой в бессознательном состоянии валялся под передком.

– Утром с ними разберёшься, – сказал Бондаренко, – а сейчас бесполезно. Это же – Курск. Кокаин!

Арефьев повёл Дымникова на городской кокаиновый бал в зале Дворянского собрания. «Леонтий Андреевич, кока – это сила! – убеждал он по дороге, не замечая дождя. – Вы станете богом, а ваша подруга богиней! Кока – это трава, данная нам богами».

У входа – серебро дождя вокруг фонарей, толпа у дверей, шум. В основном, офицеры, даже в штатском их легко было узнавать. А вот богини... Встречались в толпе дорогие манто и интеллигентные причёски, но лица у всех «богинь» одинаково нервно напряжены и пламенеют невидящие глаза. Шум: сколько стоит вход? Кричат: «Не дороже дозы!» Хозяева увещевают: «Стоимость товара не входит в цену билета». Это ещё больше усиливает шум. Предупреждают: принимается только валюта, николаевские и колокольчики[42]42
  «Колокольчики» – казначейские билеты достоинством в 1000 рублей, выпущенные в 1919 г. Главным командованием ВСЮР, получили название по одному из элементов оформления купюры – изображению московского Царь-колокола.


[Закрыть].

Арефьев увидел знакомых: «Это же наши штабисты – Яскевич и Ермолин». И Дымников заметил Виктора. Тот махал рукой и кричал через толпу: «Леонтий Андреевич, я должен вам что-то рассказать! Обязательно должен!»

Привыкший к толкотне дворянских собраний, где горничных и лакеев едва ли не больше, чем гостей, а, кроме буфета, нечем развлечься, Дымников был почти потрясён. Томный голубой полумрак, какая-то знакомая пронзительно-печальная музыка... Да. Пуччини. «Баттерфляй», «Увижу я в золотом тумане...» Подошёл официант и шепнул, что для господ офицеров корниловцев с дамами приготовлен особый зал. Цена столика 1000 николаевских. Арефьев пытался возмущаться, но Дымников спокойно заплатил.

В этом зале царил особенно приятный фиолетово-голубой полумрак. Белые декоративные вишни на столах рядом с роскошными мелкими вазами. В вазах – несколько симметрично разложенных кучек белоснежного порошка. Лимонад, бокалы, ложечки, лопаточки.

   – Я вам покажу, как это делается. Лопаточкой. Можно на ноготь, но лучше сюда, в ямочку. Я возьму больше – уже привык...

Он втянул в ноздри порядочную щепотку порошка и откинулся в кресле, как больной, ожидающий действия лекарства.

Бал уже начался. Несколько пар танцевали, за столами нюхали, пили воду, многие вскакивали и покидали зал.

   – Иногда после этого сразу надо в туалет, – объяснил Арефьев. – Насыплю вам маленькую дозу?

   – Подождите.

Леонтий оглядывал зал. Стали громко говорить, а лица, особенно у женщин, были такие, как у тех, кто дождался, наконец, отдыха после тяжёлой работы. В свои 27 он достаточно знал женщин. Уверен, что эта в постели будет притворяться, словно умирает от счастья, та – изобразит падшую грешницу, наслаждающуюся своим грехом, а вот та… Та с улицы. Будет удивлять умением любить. И никто не сможет ласкать молча и молча говорить, как та: «Ах-как-хо-ро-шо-ты-э-то-ми-лый...»

За ближайшим столиком сидела милая блондинка и капризно ему улыбалась. Её мужчины о чём-то громко спорили, наверное, о сроках взятия Москвы, а она, всё так же глядя на Леонтия, одним движением распахнула кофточку – под ней только белые нежные груди с бордовыми набухшими сосками.

   – А где-нибудь просто выпить здесь можно? – спросил Леонтий Арефьева.

   – Надо в подвал тащиться. Там всё дорого...

В поисках подвала Дымников наткнулся на Яскевича.

   – Леонтий Андреевич! – вскричал тот. – Пусть это не совсем по-мужски, но вам я должен рассказать. Помните, я рассказывал, что в Харькове видел потрясающую красавицу – мадам Крайскую?

Перед Дымниковым стоял тот же красивый интеллигентный мальчик, любитель военной истории, с ужасом переживший свою первую штыковую атаку, но теперь на его лице нездоровый пот, расширенные зрачки, взгляд сумасшедший и преждевременная нагловатость в голосе.

   – И что с ней, с мадам Крайской?

   – Она стала моей любовницей, – Яскевич радостно захохотал. – Мы встречались несколько раз на квартире её знакомой дамы в Харькове. Она сказочная женщина. Здесь таких нет. Курск – не Харьков.

Как это она говорила иногда ночью: «Я тебя кохаю, а ты спишь».

Грузились в эшелоны солнечным утром. Тишина, просыхали лужи, какие-то птички кричали и суетились, но не было утренней радости, и в свете солнца вдруг виделся какой-то недобрый красноватый оттенок.

Орудия закатывали на платформы, закрепляли колодками и тросами. Лошадей по дощатому трапу заводили в теплушки. Опытные, привычные шли со злобной покорностью, другие сопротивлялись, ржали, их крыли матом и затаскивали с помощью верёвок, подхватывающих лошадь сзади.

Неподалёку грузилась батарея марковцев. Их везли не на Орел, а правее – на Елец. Когда-то это были юнкерские батареи – питерские юноши рвались на юг к Корнилову спасать Россию. Нет их теперь. Остались в кубанских степях. А погрузкой батареи заняты мужики, прячущие злые глаза.

   – Видали махновцев, Леонтий Андреевич? – спросил Арефьев. – Их взяли в плен на Днепре и мобилизовали.

   – Да и у нас много чужих.

   – Наводчики все свои первопоходцы. Это главное.

Марковцы закончили погрузку, подняли чёрный знак с золотой буквой М. Появились офицеры, знакомые по Ледяному походу: Шперлинг, Михно... и все.

Оркестр играл Марковский марш, офицеры недружно запели:

 
Марш вперёд... Труба зовёт,
Марковцы лихие!
Впереди победа ждёт,
Да здравствует Россия!..
 

Когда эшелон корниловцев был готов к отправке и Дымников стоял у офицерского вагона, вдруг на перрон, прямо к путям подъехал открытый автомобиль. Кутепов с сопровождающими подошёл к эшелону. Появился Скоблин в элегантном полевом плаще, доложил о готовности дивизии к решающему наступлению на Орел. Вдвоём они прошли вдоль вагонов, о чём-то озабоченно беседуя. Затем наступило прощание. Знакомые штабисты: мрачноватый Ермолин, молчаливо присматривающийся ко всему Соболь, изящный Ленченко... Обнимались, желали победы. Подошёл Кутепов и сказал, вздёрнув бородку:

   – Победа – это не значит гнать красных до Москвы или возиться с пленными. Мне не нужны отступающие красные, бегущие или сдающиеся в плен. Мне нужны только мёртвые красные. Чем больше мы их убьём, тем скорее придём в Москву. И вы, Леонтий Андреевич, – заметил знакомого, – как новый командир батареи, делайте ставку на прямую наводку, на картечь. Не разгонять надо противника гранатами и шрапнелью, а бить насмерть картечью!

Теперь оркестр заиграл корниловский марш, и офицеры запели:

 
За Россию и свободу
Если в бой зовут,
То корниловцы и в воду
И в огонь идут...
 

В ночь на 13 октября, накануне штурма Орла, начальник штаба 55-й стрелковой дивизии Лауриц с тяжёлым чувством обречённости всматривался в чёрные кутеповские стрелы на карте, пронзавшие не только тоненькие красные дужки обороны, но и его собственное сердце, столько лет уже бьющееся с перебоями. Когда-то безотказно твёрдое сердце полковника Генерального штаба. Несколько раз он советовался с другими штабистами, приглашал к себе начальника особого отдела – нельзя ли придумать какую-нибудь штуку с засылкой разведчика или дезинформатора. Впрочем, на особиста он не надеялся, а советовался с ним, чтобы подчеркнуть доверительные отношения. Служба в Красной армии научила его, с кем надо их поддерживать, а с кем не надо. Вскоре после полуночи начальник особого отдела получил шифровку из штаба армии.

Помощник командира комендантского взвода 55-й дивизии Меженин вечером прочитал в «Известиях» о том, что поэт Маяковский выступает в Петрограде с чтением стихов перед революционными матросами. Представил эстраду, чёрную толпу слушателей, «Левый марш»... Затем вместе с подчинёнными поехал в Орловскую тюрьму: до рассвета, то есть до начала штурма, следовало расстрелять всех заключённых.

Расстреливали не по инструкции, а как придётся. Входили втроём в камеру, где находилось 10—12 человек, и били из наганов в определённом порядке. Следом шли уборщики, тоже почти все обречённые на смерть. Если заключённые догадывались о происходящем и кричали, били в стены, двери, то стреляли прямо из коридора и лишь потом входили в камеру добивать живых.

Приближался блаженный момент, когда можно сунуть наган в кобуру и идти в кабинет начальника, где на столе ждали бутыли со спиртом, стаканы, вобла... И вдруг прозвучало: «Помкомвзвода Меженин, на выход!» За ним приехали особисты – он их узнал. Сразу отняли наган, а в штабе дивизии почему-то повели в кабинет начальника штаба, где сидел и начальник особого отдела.

   – Как жизнь, Меженин? Бьёшь врагов? – спросил Лауриц, отправив конвойных.

   – Бью, товарищ начштаба.

   – Ты думаешь, что ты наш товарищ? – злобно спросил особист. – А это как? – Он поднял со стола полоску бумаги. – Шифровка из армии. Читаю: «Разведкой ВЧК установлено, что помкомвзвода Меженин Игорь является деникинским агентом по кличке Литератор. Он, в частности, передал в штаб Кутепова план августовского контрнаступления Селивачёва, что привело к провалу операции».

   – Брехня.

   – Ты же знаешь, что ВЧК докажет. Имею право кончить тебя немедленно. И рука не дрогнет. Так что рассказывай всё подробно – легче будет. Связи, переданный материал, явки. Всё.

   – Дайте спирту и поспать хоть час – всё расскажу.

Начальники переглянулись.

   – Запрём здесь, в штабе, и двойную охрану, – предложил Лауриц.

Особист согласился, отправился к себе, прилёг, но едва задремал, как раздался гудок зуммера. Звонил неугомонный Лауриц. Спросонья начальник особого отдела плохо его понимал.

   – Я придумал, что с ним сделать, – говорил Лауриц.

   – Кончить его надо.

   – Это успеем. Его можно использовать для того, чтобы обмануть Кутепова. Пришли его с конвоирами ко мне. Я с ним поработаю, потом тебе сообщу.

   – Под твою ответственность.

Когда привели Меженина, начальник штаба отпустил конвоиров – согласовано, мол, с особым отделом, и сказал:

   – Вижу, с кем имею дело, и поэтому без предисловий. У вас есть связные. Я хочу войти в сношения с Кутеповым. Немедленно. До утра. Через связных вы передадите ему, что я сдаюсь вместе с некоторыми своими людьми, перехожу на сторону Деникина и помогаю ему взять Орел. Расставлю оборону так, чтобы оставить окно для его ударной группы.

   – Вы меня выпустите?

   – Отпущу вас со своими людьми. Сюда вас не вернут. Будете ждать там, где вам укажут мои люди. Получив через них ответ Кутепова, я действую. Через 30 минут после начала штурма открываю путь к центру города и вокзалу, сам выезжаю с белым флагом. Там вы будете со мной.

С началом штурма Дымников вывел батарею на прямую наводку почти без маскировки, редкие сарайчики, кустарник, едва заметные холмики – плохая защита от противника. Просматривались окопы красных шагах в пятистах, далее в тумане здания пригорода и вокзал. По нему уже бил бронепоезд «Слава офицеру». Бить картечью в 500 шагов по окопам бесполезно. Скомандовал прицельный огонь, чередуя гранаты со шрапнелью. Красные почему-то почти не отвечали. Вдруг по телефону скомандовали: «Отбой. Прекратить огонь. Ждать команду». На флангах шёл бой, а здесь чуть ли не тишина. В такие моменты вспоминаешь, что ты живёшь на земле, и хочется на эту землю посмотреть. Попросил наводчика: «Пусти к панораме, а то бинокль надоел». Увидел знак красного креста на вагоне в сплетении запасных путей и то, как из-за пристанционных зданий вдруг выехала конная группа – человек 5, с огромным белым флагом над ними. По телефону команда: «Не стрелять. Встретить. Доставить в штаб».

Группа мгновенно проскакала мёртвое пространство, люди спешились возле орудийного окопа, где стоял Дымников. Он ещё ночью словно чувствовал, что здесь надо бы делать укрытие покрепче. По брустверу, по щитам пушек застучали, зазвенели пули – красные опомнились, но было уже поздно – Дымников бегом провёл прибывших в укрытие за строениями. Представился, услышал, что перед ним начальник штаба 55-й дивизии Лауриц, а рядом... старый приятель Меженин.

   – Здравствуй, Лео.

   – Здравствуй, Игорь.

Оба они были свидетелями официальной сдачи в плен Лаурица.

   – Мы принимаем вашу личную капитуляцию, господин бывший полковник Генштаба, – сказал Кутепов, взял у него из рук револьвер с шашкой и передал Скоблину. – Ваши войска не капитулируют, город мы берём штурмом.

Приказы Лаурица открыли дорогу корниловцам в центр города и к вокзалу. Туда хлынула огромная толпа, состоящая не только из солдат-корниловцев, но и появившихся вдруг тыловиков, обозников, санитаров, легко раненных, даже каких-то полугражданских в папахах. Они рвались... не в бой, не убивать, как требовал Кутепов, а грабить. Леонтий в панораму видел, как разбили, растрепали санитарный вагон, вытаскивая оттуда ящики и бутыли. Спирт, опиум. Казалось, за несколько километров слышен звон разбиваемых стёкол и треск выламываемых вокзальных дверей.

   – Посмотри, – сказал Дымников наводчику.

Прапорщик – из первопоходцев – посмотрел, махнул рукой, плюнул, сказал чуть не со слезами:

   – Разве мы тогда?.. Разве те, кто там погиб, могли бы так? Разве за это мы сражались? Это не Добрармия. Сердце потеряли.

На перроне разбитого вокзала, среди битого стекла и обломков построили оказавшихся в районе станции корниловцев. Перед строем вышли Кутепов и Скоблин.

   – Герои корниловцы! – закричал тонким злым голосом Кутепов. – Читаю только что полученную телеграмму: «Орел – орлам!» Подпись: Май-Маевский.

«Ура!» грянуло нестройное, восторженно-дикое – вряд ли в строю был хоть один трезвый.

   – Теперь на Москву! – крикнул Кутепов, и его поддержали таким же «Ура!».

   – По вашим последним данным, с чем Кутепов идёт на Москву? – спросил Ленин.

Троцкий достал изящную записную книжку, но не открыл её – говорил по памяти:

   – 18 тысяч штыков, полторы тысячи сабель, 70 орудий, 250 пулемётов, 12 бронепоездов, 9 танков. Примерно столько же у его соседа справа Тимановского. Тот, правда, нацелен на Елец, но это тоже ведь на Москву.

Он чувствовал опасное настроение Ленина и пытался его смягчить, чтобы не последовало неожиданных решений, противоречащих намерениям его самого, Предреввоенсовета. Однако не сумел.

Взглянув на часы, Ленин ударил кулаком по столу, поднялся, пробежался нервной походкой по кабинету.

   – Ждём уже почти полчаса, а звонка нет! Возмутительная, преступная безответственность! Мархлевскому было сказано: если Кутепов возьмёт Орел, я начинаю снимать войска с Западного фронта. Орел взяли вчера. Вы готовы, Лев Давыдович, начать переброску Латышской дивизии?

   – Да, но... – начал Троцкий с обычным своим выражением лица человека, обречённого говорить неприятную правду.

   – Никаких «но»! – обрезал Ленин. – Расстреливать каждого, оставившего свои позиции. От рядового до командующего. И на Южный, к Егорову, членом военного Совета только Сталина. Сейчас же отдавайте приказ.

   – Если снимать войска с Западного фронта, то первой придётся пустить Латышскую дивизию.

   – Именно! Именно латышей. Они набьют морду Кутепову. Но где же связь? Он же знает, что всё решается сегодня!

   – Связь Бонч организовал?

   – Да. С какими-то учёными профессорами. Аж через Стокгольм. Полная секретность.

Троцкий открыл записную книжку.

   – Вот здесь у меня пропускная способность железной дороги Смоленск—Брянск с учётом реального наличия подвижного состава...

Раздался звонок.

   – Да. Сергеев, – сказал Ленин, взяв трубку. – Сразу скажите, что с продажей леса? Продан? Да? – Ленин с радостной улыбкой подмигнул Троцкому. – Разумеется, до весны. О цене поговорим здесь.

Положив трубку, он мгновенно превратился в мудро-спокойного, легко перебирающего десятки вариантов решений, убеждённого в правоте каждого своего движения руководителя государства.

   – Итак, Лев Давыдович, немедленно вводите в действие директиву. Пилсудский сказал «да». Это означает, что до весны на Западном фронте Польская армия не будет вести военных действий. И мне не нужна ваша пропускная способность. Мне нужно знать точно время начала наступления Латышской дивизии на кутеповцев.

   – Послезавтра.

   – Нет. Завтра. Вот, смотрите, Лев Давыдович. Этот флажок я ставлю на карте в точку Великие Луки и пишу время. Прошу вас поручить своим помощникам ежечасно докладывать лично мне, где находится Латышская дивизия.

   – Да, но это же десятка два эшелонов.

   – Главный эшелон: стрелки, пулемётчики, артиллеристы. Завтра они должны вступить в бой, не дожидаясь прибытия остальных эшелонов. И не забудьте приказ о назначении Сталина.

   – Владимир Ильич, Егоров слишком интеллигентен и не сможет в необходимых случаях противоречить Сталину.

   – Будет соглашаться с ошибочными решениями Сталина – расстреляем. Будет отстаивать верные решения – станет хорошим красным командиром.

И Суворов, и Наполеон, и другие настоящие полководцы не сидели в штабах за сотни вёрст от войск, а выезжали прямо в боевые порядки и руководили боем. Теперь Главнокомандующий находился за 600 километров, командующий армией – за 450 от военных действий, но по всем документам именно Деникин и Май-Маевский руководили войсками, наступающими на Москву. Кутепов никогда не позволял себе говорить об этом и даже думать, но...

Сам он из штаба командовать не мог. Выехал в дивизию Скоблина, который тоже не любил далеко уходить от передовой линии, нашёл полковника в деревушке за Кромами. Вокруг глухой осенний лес, и куда ни посмотришь, так и ждёшь, что появится оттуда нечто неожиданно грозное и беспощадное. А так – тишина. Лишь изредка где-то далеко постреливают.

В штабе дивизии допрашивали пленного. Скоблин доложил генералу обстановку и, кивнув на пленного, добавил:

   – А это у нас новости. Красноармеец 2-го полка Латышской дивизии. Нашли при нём.

На столе партийный билет, десятирублёвые золотые и замшевый мешочек с бриллиантами.

   – Как взяли? – спросил Кутепов. – Сам сдался?

   – Его взял в схватке штабс-капитан Внуков, – сказал Скоблин.

   – Так точно, – подтвердил Внуков.

   – Ви меня прикладом в грудь, и я упал. Иначе не взяли, – проговорил с некоторым акцентом высокий широкоплечий пленный красноармеец.

   – Когда прибыли сюда? – спросил Кутепов.

   – На рассвете разгрузился эшелон. За ним ещё эшелоны. Вся дивизия.

Кутепов кивнул на дверь. Скоблин приказал увести пленного. Латыш сказал:

   – Виноват, господин генерал, прошу вас только, чтобы меня расстреляли как солдата, а не в затылок.

Кутепов мрачно кивнул.

   – И ещё, – латыш вдруг засучил левый рукав гимнастёрки и снял браслет с золотыми часами. – Господин офицер, вы меня взяли. Возьмите часы себе на память. Не этим же перебежчикам отдавать, – он кивнул на конвойных солдат. – Сегодня у вас – завтра у нас.

Штабс-капитан Внуков взял часы, рассмотрел и протянул их Кутепову:

   – Ваше превосходительство, посмотрите, какая надпись.

Кутепов прочитал вслух: «Лучшему солдату Красной армии – Лев Троцкий».

Кутепов мог заметить, что у Скоблина в глазах сверкнуло нечто человеческое, и, наверное, жизнь солдата могла бы продолжиться, но Кутепов не заметил, и латыша увели.

   – Они оголяют польский фронт, – сказал Кутепов. – Это тысяч сорок штыков, если не больше. И все на нас.

   – Мы же не захотели заключать союз с Пилсудским.

   – Но Польша и без союза с нами находится в состоянии войны с Красной Россией.

   – Поляки могли договориться с Лениным. Им не нужна Единая неделимая.

   – Поляки всегда предавали Россию, и вот опять! – воскликнул Кутепов.

   – Ещё не всё выяснилось, – сказал Скоблин, опуская взгляд. Опытный и дисциплинированный офицер, он не позволял себе демонстрировать отрицательное отношение к начальнику, а к Кутепову оно начало теперь возникать.