Текст книги "Серый кардинал"

Автор книги: Владимир Моргунов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 26 страниц)

10

Вернувшись из Грузии, Клюев сразу же направился к себе на квартиру. На ту самую квартиру, где он постоянно бывал днем, но не ночевал. А вот фиг тебе, генерал Павленко, живу я здесь! Квартира мне принадлежит, я ее, можно сказать, потом и кровью заработал, я в нее и вселился-то, когда мне тридцать стукнуло. Я ночевать здесь буду.

Хорошее это было ощущенье, ночевать – все равно, что заниматься любовью на матраце, под которым лежат гранаты. Но прошла одна ночь, другая, никто не потревожил Клюева на его «официальной» квартире. Может быть, он излишне перестраховался вообще – заведя себе «логово», а в отношении Павленко слишком осторожно вел себя в частности – очень уж всерьез его воспринимали?

Нет, опасность затаилась где-то рядом, лежала, как приготовившийся к прыжку зверь, чье затаенное дыхание можно услышать, если только хорошенько прислушаться. Прыгнет зверь, обязательно прыгнет. И произойдет это скоро, вот-вот. Надо опередить зверя...

Просидев почти безвылазно двое суток дома, Клюев позвонил Бирюкову и Ненашеву, пригласил их к себе.

– Вот что, господа старики, – начал он без лишних предисловий, – я тут крепко поразмыслил на досуге и пришел к выводу, что господина-товарища Павленко надо дожать. Иначе он дожмет меня. Почему я вам это рассказываю – про свои заботы? Я не до конца уверен в том, что его люди знают вас по именам как моих сообщников, но в то же время...

– Жень, – перебил его Ненашев, – ты к чему такую хреновину несешь? «Уверен, не уверен.»

– Ну, наверное, я не должен вовлекать вас...

– Да ты нас уже вовлек, – теперь заговорил Бирюков. – И не валяй дурака, Костя прав. Мы же должны действовать вместе. Что касается меня, например, то мне начинает чертовски нравиться... быть вовлеченным.

– А про меня и говорить нечего, – добавил Ненашев. – Так что давай к делу, командир.

– К делу, так к делу, – вздохнул Клюев. – Вот вам Павленко Василий Васильевич, одна тысяча девятьсот пятидесятого года рождения. Генерал-лейтенант, командующий армией. Удачная карьера, Афган он за нее благодарить должен. Подполковником попал туда в восемьдесят шестом и генерал-майором вышел в составе той самой 40-й, «ограниченного контингента».

– Крутоватый подъем, – восхищенно покачал головой Ненашев.

– Да уж, крутоватый. Он, Павленко, десантник, Рязанское высшее заканчивал. Но насчет боевых наград за Афган – с этим у него весьма негусто, одно Красное Знамя перед самым выводом. А он ведь комбатом туда попал. Это сержанту надо что-то выдающееся совершить, чтобы его орденом наградили, а подполковнику его подчиненные славу зарабатывают. Готов спорить, что у него «крутые» связи были – «контора», ГРУ. И оружие он «духам» наверняка уже тогда продавал, а «зеленые» со своими покровителями делил.

– Ну, Жень, это ты загнул, – недоверчиво сказал Бирюков. – Тебя послушать, так все вообще в анекдот превращается. Знаешь, как Мюллер попросил Штирлица проверить Кальтенбруннера на предмет того, что последний мог оказаться русским шпионом. Штирлиц, по своему обычаю, и шарахнул объект проверки бутылкой по башке. Кальтенбруннер от такой неожиданности и выдал по-русски: «Бля!» Штирлиц остолбенел: «Ни хера себе!» А Мюллер зашипел на них: «Да что вы, мужики, совсем охренели, что ли?»

– Эх, Николаич, жизнь-то часто похлеще анекдота получается, только из-за несуразности ее не смеяться, плакать приходится. А насчет таких, как Павленко, то тут по известной поговорке выходит: кому война, кому мать родная. Одни гибнут, становятся калеками, их после ада войны ждет ад кромешный так называемой мирной жизни. А другие ловят миг удачи, везут «тачки», видики, «баксы», шмотки. Ты в эту теорию, конечно, не очень веришь, Николаич, но люди постоянно воюют за место под солнцем, друг с другом воюют. Разница между тем, что условно называется войной, и тем, что условно называется миром, заключается только в интенсивности. А Павленко – зверюга хитрый, подлый и коварный.

– Ладно, командир, хватит теории, – перебил его Ненашев – Где у этого зверя логово и что оно из себя представляет?

– Шестой этаж в девятиэтажном доме, отсутствие пожарной лестницы, охрана внизу, в вестибюле, охрана на лестничной клетке – в квартире напротив мальчики-спецназовцы живут.

– Да-а, – протянул Ненашев, – тут в лоб никак невозможно, надо что-нибудь... поизвилистей придумать.

Хитровато планировались российские города в последние десятилетия – рядом с самой оживленной центральной улицей или проспектом, где и транспорт идет сплошным потоком и народа – не протолкнуться, вдруг обнаруживается такая тихая, не очень широкая улочка, усаженная липками, каштанами, елками – в зависимости от широты, на которой стоит данный город. Здания на таких тихих улочках еще более солидны и величественны, чем на центральных, но народу не в пример меньше на них, потому что нет там универмагов, кинотеатров, гастрономов, а есть строгие таблички значительных учреждений, управлений разного рода, а то и иностранных представительств. У входа в такие здания можно часто видеть унылых милиционеров или подтянутых молодых людей в штатском, стальные ворота с многолетними наслоениями масляной краски на них открывают солдатики, обутые в «кирзу» и одетые в униформу, которая всегда почему-то выглядит не слишком чистой и недостаточно выглаженной. Правда, в последнее время на солдатиках появились шнурованные высокие ботинки, элегантная форма в пятнистых разводах и лихие беретики. Равно как и с табличками вроде «Областное управление внутренних дел» стали если не соседствовать, то располагаться на незначительном удалении таблички типа «Совместное российско-германское предприятие «Тильда»».

По одной из таких улиц и катила в восьмом часу вечера черная «Волга» со служебным номером. Вел автомобиль военный с погонами старшего прапорщика, а рядом с водителем восседал мужчина, чей вид уже указывал на то, что звезды на его погонах – на одну меньше, чем у старшего прапорщика – были именно звездами, а не звездочками: аккуратное золотое шитье и четкие «зигзаги». Генерал новой формации: лицо хотя и полноватое, но не обрюзгшее, очень молодое – на вид никак не больше сорока, дымчатые очки в модной оправе, прическа, которая могла скорее принадлежать политику, мелькающему на телеэкране, или преуспевающему бизнесмену. Никакого сравнения с носителями лампасных штанов хрущевско-брежневских времен: у тех и физиономии были либо сверхупитанно-бабьими, либо не отличались от физиономий «кусков»-сверхсрочников, ворующих портянки, тушенку и солянку. Очки на таких физиономиях смотрелись хуже, чем пресловутое седло на сакраментальной корове. Единственное, что роднит нынешних лампасоносцев с их предшественниками, стриженными под бокс – выражение власти во всем облике.

Вот и этот генерал, небрежно-величественно восседавший рядом с молодым, спортивного вида старшим прапорщиком, казалось, излучал энергию, заставляющую на расстоянии людей, носивших форму даже пять или двадцать лет назад, невольно искать большим и указательным пальцем наружный шов брюк, соединять пятки вместе, а носки раздвигать на ширину воображаемого ружейного приклада.

Мужичонка – стремительно лысеющий блондин с макаронно-картофельным российским брюшком, выпирающим из расстегнутой халтурно скроенной и до наглости небрежно сшитой зеленоватой китайской куртки – служил лет двадцать пять назад, то есть, в незабвенном – для него лично и многих других незабвенном – шестьдесят восьмом. Служил он на западе бывшего Союза, на свою беду служил в танковых частях и очень переживал, как бы его не послали в Чехословакию.

Так что мужичонка, увидев черную «Волгу» с генералом на переднем сиденье, когда эта «Волга» притормозила на красный сигнал светофора, невольно подобрал пузцо, развернул плечи и выпятил подбородок, хотя ему самому казалось, что он уже после дембеля, последовавшего осенью того же шестьдесят восьмого, манал-трахал всех старшин, офицеров, генералов и маршалов.

Все последующие события, развернувшиеся на глазах у тихого носителя халтурной китайской куртки и не менее похабных зеленых штанов, напоминающих элемент застиранного больнично-пижамного комплекта, заставили его забыть обо всем на свете. Стоявший неподалеку синий БМВ – не по делу стоявший, то есть, в неположенном месте (и куда нынче менты смотрят) – вдруг взревел-форсанул, выскочил на проезжую часть перед «Волгой», да ведь и выскочил-то не по-людски, боком, так что «Волга» не смогла его объехать.

Из «БМВ» в момент выскочили три парня – широкоплечие, гибкие, высокие, в пятнистых комбинезонах, перехваченных широкими офицерскими ремнями, в высоких черных ботинках, в черных масках с прорезями для глаз. Эти трое как-то сразу оказались рядом с «Волгой», и стекла со стороны водителя и со стороны генерала треснули и осыпались. Напавшие ткнули чем-то в лицо сидевшим в «Волге», и те сразу же отключились.

Мужичонка прирос к месту – во, блин, вляпался! Он же ближе всех, он же, едрена вошь, самый, что ни на есть из свидетелей свидетель. У этих, что в масках, автоматы короткие через правое плечо перекинуты, под рукой висят – чуть на спуск нажми, повернув автомат в сторону самого ближнего свидетеля, и дырок в нем будет штук двадцать самое меньшее. Сразу вспышкой блеснуло воспоминание: один на броню влезал, АКМС с откидным прикладом как-то не по-людски болтался на боку, стволом вниз и назад, а другой танкист внизу стоял, хлебалом торговал. За что уж тот первый зацепился, мать его ети, только шарахнул «калашников» короткой очередью, и несколько пуль калибра 7,62 тому, что внизу, в грудь попали. Минуты не прошло – концы отдал.

Что же делать?! Упасть, покатиться, побежать? Куда бежать, блин, место открытое, достанут – не фиг делать.

Но эти трое не стали в него стрелять, не стали решетить. Генерала под мышки схватили, как тряпку почти невесомую, в БМВ свой с затененными окнами швырнули, сами запрыгнули и с места – по газам! Резвая машина, зараза – сразу вроде как растворилась.

Номера-то, конечно, успел запомнить. Не наши, не русские номера – букв много, цифири поменьше и без черточки цифирь, сплошняком. Но тотчас же забыл случайный свидетель номер, забыл, какая цифирь была, какие буквы – что-то изнутри, из самых глубин естества заставило: «Забудь!» Осталось только смазанной картиной в памяти: букв вроде как аж четыре, цифр вроде бы три, еще сверху буква в кружке, то ли немецкая, то ли китайская буква – не вспомнить.

Мужичонка в зеленом испуганно оглянулся по сторонам – а кто же видел его, кто указать может: вот этот низенький, плешивый ближе всех стоял, шагах в десяти, он должен был номер запомнить, и марку машины, и всех, кто там был!

Но... Следовавший за «Волгой» темно-вишневый «Форд» так резво ее обминул, успевая под зажегшийся зеленый свет, что мужичонка подумал: либо сдрейфили, как и он, ребятки в «Форде», либо заодно с этими пятнистыми были.

По тротуару по его стороне парень с девушкой шли – равнодушные до удивления, этим как и не в новинку происшедшее, будто телевизор их к подобным картинкам приучил: из машины – прыг, руки заломили, мордой об асфальт – хрясь, наручники – щелк. Так ведь не рэкетиров мордатых повязали, мать-перемать, генерал-лейтенанта при погонах и лампасах.

Вон и курву старую, что с противоположной стороны улицы сквозь очки таращится, это происшествие тоже, видать, очень удивило. Она, паскуда, точно звонить сейчас кинется, хоть и долго исправный телефон-автомат искать придется. Прапор-то, как оклемается, сообщить никуда не сможет – один из ребят в масках у него из «Волги» телефон с потрохами вырвал и с собой уволок.

Ощущая противную дрожь во всем теле и привкус металла во рту, свидетель поспешил поскорее нырнуть в пространство между двумя соседними домами.

Автомобиль, рассекая плотный, еще более сгустившийся перед грозой степной воздух, мчался по грунтовой дороге.

– Все, – удовлетворенно сказал Бирюков, – американско-канадская, она же российско-украинская граница осталась позади. Как это мы ее не заметили, а?

– Это все из-за того, что она прозрачная, – хмыкнув, Клюев по-прежнему сосредоточенно глядел вперед. – Уже, наверное, километра три по сопредельной Хохляндии проехали... Как там наш пассажир, Костя?

Пассажир, плотный мужчина лет сорока, одетый в рубашку с коротким рукавом, в свободные широкие брюки, крепко спал на заднем сиденье.

– В кондиции пассажир, – Ненашев пододвинулся к спящему мужчине и пощупал пульс на сонной артерии. – Часов пять еще наверняка продрыхнет.

– Вот и ладушки, – кивнул Клюев, – тиха украинская ночь, таможенники дрыхнут, менты тоже, а для вертолетов у них «горючки» нет, поскольку энергетический кризис.

Где-то далеко впереди молния, ветвясь, воткнулась в землю, отчего степь осветилась дивным голубоватым светом.

– Хорошо, Василий Васильевич, значит, говорить вы не желаете? В таком случае вы умрете. Но как герою мы вам умеретьне дадим – будете по-прежнему очень крепко связаны,прикреплены вот к этому дивану, который при всем вашем желании не сможете сдвинуть с места. День будет проходить за днем, искать вас здесь вряд ли кто додумается. Ведь мы не в России, Василий Васильевич.

– А где же мы? – голос Павленко звучал хрипло, но непонятно было, пугает он кого-то или сам боится.

– О-о, все вам расскажи и покажи. Может быть, в Грузии, а может быть, в Молдавии. Допустим, что я и сам толком не знаю. Итак, двигаться вы не сможете совсем, кричать – тоже. Что вы сможете? Писать и какать в штанишки. Таким вас здесь и найдут – через полгода, когда вернутся хозяева квартиры. Хотя вам может и повезти – в случае, если сюда заберутся воры. Случайность может вас спасти, шанс у вас есть,но мизерный, надо признать.

– Вы за это ответите, – хмуро произнес Павленко.

– Перед кем, Василий Васильевич? Вы же сами не верите в то, что говорите. А ведь вы можете спастись. Для этого, как я уже говорил, требуется совсем немного: рассказать, каким образом вы расхищали армейское имущество, как продавали оружие в Чечню, кто были ваши сообщники. Учтите, что у нас есть достаточно много сведений о вас.

– Чего же, в таком случае, вам еще надо?

– Подтверждения, Василии Васильевич, подтверждения и чистосердечного признания – письменного и устного. А сейчас мы вам дадим укольчик. Спать вы после этого не сможете, это я вам гарантирую. Вы почти сутки проспали уже, да и после у вас времени предостаточно будет, чтобы отоспаться – если вы будете чувствовать себя достаточно комфортно, конечно.

... Этот тип, похоже, знал, о чем говорит и что делает. Какой там сон – через полчаса Павленко охватило чувство страха, невыносимой тоски, отчаяния. Он закричал бы, если бы не кляп-повязка. Профессионально, гады, закрепили, как ни верти головой, как ни трись подбородком, все равно ее не стащить. Крупные слезы текли из глаз и исчезали, впитываясь в ткань повязки.

До чего же все безнадежно, он так и умрет здесь. Глупо умирать здесь, глупо умирать за кого-то. Если он даже что-то расскажет или напишет, это не может служить доказательством в суде, он знает. Откуда-то из глубины подавленного сознания кто-то словно пытался докричаться: «Не делай этого, не смей!» Но голос заглушали новые волны тревоги, отчаяния, накатывающие неумолимо, заставляющие плакать, мычать и дергаться.

Утром опять появились эти трое.

Один из них снял повязку и спросил Павленко:

– Вы согласны сделать то, о чем мы вас просим?

Непонятно почему, но Павленко помотал головой.

– Хорошо, еще укольчик.

К вечеру Павленко чувствовал себя гораздо хуже, чем алкаш с большого «бодуна». Он панически боялся приближающейся смерти, он знал, что мучения его будут еще более ужасны, нежели в предыдущую ночь. Он страстно желал хоть на минуту забыться сном, не получалось. Только кошмары какие-то возникали – четко, словно галлюцинации. Кто-то что-то проделывал с его женой, детьми, непонятно что, но ясно нечто страшное, неестественно страшное. Кто-то распиливал его самого на части, вынимал мозг из черепа, мял его, отчего Павленко становилось безмерно тоскливо и в то же время стыдно...

... Яркий свет, вспыхнувший в помещении, заставил его зажмуриться.

Лицо, ненавистное, пугающее и в то же время очень желанное, словно он столько лет стремился увидеть вновь это лицо.

– Как мы себя чувствуем? – прозвучал голос. Ах, как он ненавидел – любил этот голос. – Еще укольчик, да?

Павленко энергично замотал головой.

Человек ослабил повязку-кляп.

– Я все сделаю, как вы скажете, – Павленко вспыхнул, словно ребенок, – я все сделаю, я все сделаю.

11

Бирюков уже целую вечность не был в Москве. То есть, был-то он в конце восьмидесятых годов, но за прошедшие пять лет не город – мир изменился.

Из автомата у Курского вокзала Клюев позвонил своему знакомому Беклемишеву, благо тот еще не выбрался из дома.

– Старик, приветствую тебя, желаю видеть сию же минуту, – сказал Клюев.

– У меня те же мысли и пожелания, – пробасила трубка. – Где ты?

– На площади перед Курским вокзалом. Со мной еще двое ребят.

– Значит, так, – уверенно произнес Беклемишев, и

Клюев подумал, что его московскому другу по-прежнему чужды сомнения и колебания. – Влезайте в метро, дуйте до «Бауманской». Надеюсь, тебе не надо объяснять, что ехать следует по радиальной, провинциал несчастный. На «Бауманской» выйдете через центральный вход, не через боковой, будете меня ждать напротив входа.

Они проехали всего один перегон, хотя и достаточно длинный, поднялись наверх. Ждать Беклемишева пришлось совсем недолго. Из резко затормозившего «джипа-чероки» их окликнул густой бас:

– Евгений и компания! Живо на борт!

Бас принадлежал мужчине лет тридцати пяти с густой серебристой недельной бородой. Мужчина был широкоплеч, могуч, ручища его, протянутая Бирюкову для рукопожатия, была огромна, хотя и вяловата на вид. Но только на вид – ладонь Бирюкова словно в тиски попала. Беклемишев искоса зыркнул на Бирюкова, словно наблюдая произведенный эффект.

– Елкин пень! – покачал головой Клюев. – Ты, Кирюха, с этой растительностью на Паваротти смахиваешь, или, пуще того, на Джанфранко Ферре.

– А это что еще за чайник – Джин?..

– ... Франко Ферре? Известный модельер, – пожал плечами Клюев.

– Вот я и спрашиваю: что за чайник, модельер этот? – Беклемишев втащил любовавшегося им Клюева в машину. – Вид у тебя бледноватый, бандит. Плохой коньяк, кофе, шлюхи, глисты?

– Все в комплексе, – мрачно ответил Клюев.

– То-то я и гляжу. Ну, садитесь, разбойники! Особое приглашение, что ли, требуется, – прикрикнул Беклемишев на Бирюкова и Ненашева, которые замешкались при посадке.

«Джип» зарычал и понесся вниз по улице в направлении Дворцового моста.

– Эй, полегче, – предостерег приятеля Клюев. – Еще менты остановят.

– Меня?! – взревел Беклемишев? – Ну ты, бандит, даешь! Пива не хочешь? – он кивнул головой в сторону парка, и Бирюкову вспомнилось, что когда-то, очень давно, этот парк называли Булонским лесом.

– Ладно, продолжал рокотать Беклемишев, – ты, Женька, объяснил приятелям своим, друзьям-разбойникам, куда я вас везу? Я вас в Лефортово везу, – он на мгновенье обернулся назад. – Добро пожаловать в лучший следствешшй изолятор.

– Типун тебе на язык, старый раззвездяй, – устало пронес Клюев. – Ты лучше скажи, во-первых, что это у вас за буза на праздники была – с убийством и членовредительствами? А во-вторых, откуда у тебя такой кабриолет? Угнал или добыл дешевым вымогательством?

– Отвечаю на второй вопрос: автомобиль добыт тяжким и упорным трудом. На первый вопрос ответить затрудняюсь, потому что мне подобные вещи и на фиг не нужны, я политикой сроду не интересовался. Кстати о политике – ты Тенгиза давно встречал?

– Вот это уж точно – кстати, – покачал головой Клюев.

– Какое же отношение Тенгиз к политике имеет?

– Ну, разное, – хохотнул Беклемишев. – У них же тоже воюют.

– Значит, ты в курсе его дел?

– Я? Откуда?

– Неужели тебе Тенгиз не звонит?

– Звонит, почему не звонит. Но я мало что про его дела понимаю. Он, наверное, по долгу нынешней службы обязан хранить государственную тайну, – теперь Беклемишев выглядел неожиданно серьезным, словно актер, который по ходу спектакля вдруг сменил амплуа. – Так вот, насчет кабриолета: деньги на него мне дали добрые и богатые люди, я теперь работаю на мощную финансовую группу.

Беклемишев лихо бросил «джип» в узкий проход между старинными домами Немецкой слободы, въехал в тихий, заросший высокими липами дворик.

– Вот моя деревня, вот мой дом родной, – объявил он. – Кам офф, ребятки! Вываливайтесь!

Подождав, пока все покинут автомобиль, Беклемишев с треском захлопнул дверцу. Только теперь Бирюков с Ненашевым смогли полностью оценить его габариты. Рост никак не меньше метра девяносто, вес килограмм сто десять – при практически полном отсутствии живота. Если он не добился в молодости хотя бы уровня кандидата в мастера в метании диска или вольной борьбе, значит, он и в самом деле раззвездяй, как охарактеризовал его – хотя и в шутку – Клюев.

Жил Беклемишев в квартире на третьем этаже. Входная дверь у него открывалась хитрейшим образом, с помощью магнитного ключа. Обстановка в единственной огромной – квадратов двадцать пять, как минимум – комнате указывала на то, что женщина здесь отсутствует, либо присутствует в течение короткого промежутка времени, не позволяющего заняться переустройством или наведением элементарного порядка.

– Вон там у меня, ребятки, клозет, – указал Беклемишев, – а на кухне в холодильнике пиво «Будвайзер».

– Ага, значит, одно из двух; либо кроме «Будвайзера» там ни хрена больше нет, либо кроме «Будвайзера» ничего нельзя трогать, – резюмировал Клюев.

– Поговори у меня еще, – прорычал Беклемишев.

– Удивительное дело, про чукчей анекдоты травят, про евреев травят, про шотландцев и хохлов тоже, а вот про москвичей почему-то нет анекдотов, – Клюев уже был на кухне и шарил в беклемишевском холодильнике. – А ведь они того стоят, москвичи. Оригинальная нация, отличающаяся тем, что в своем шотландско-хохляцком сквалыжничестве они по-чукчански простодушны, но сами при этом полагают, будто хитры и изобретательны, как евреи. Кирюха, здесь я обнаружил еще какое-то дерьмо в жестяных банках.

– Это консервированные сосиски, – почти обиженно отозвался Беклемишев.

Бирюков с Ненашевым рассмеялись, позабавленные пикировкой старых приятелей.

Потом Ненашев – естественно, «как самый молодой, легкий и быстрый» был снабжен самыми подробными инструкциями относительно расположения ближайшей «винной лавки».

– К и рюха, у нес к тебе дело очень щекотливое, – сказал Клюев, едва за Ненашевым захлопнулась дверь. – Видик у тебя, надеюсь, функционирует?

– Угу, – кивнул Беклемишев.

– Тогда для начала мы тебе один фильмец прокрутим.

Он извлек из «безразмерной» дорожной сумки кассету, вставил ее в видеомагнитофон. На экране возникло изображение. Мужчина с погонами генерал-лейтенанта, вида усталого, если не сказать помятого, небритый, рассказывал очень скучным голосом про то, как продавалось какое-то вооружение, кому оно продавалось, сколько за товар платили, кто платил и каким образом.

Прослушав исповедь военного столь высокого ранга в течение приблизительно десяти минут, Беклемишев выключил магнитофон.

– Понятно, – он почесал растительность цвета «соль с перцем» у себя на лице. – О том, кто его... интервьюировал, нет смысла спрашивать. Ты его по какой причине прищучил,

Евгений: корысти ради или из спортивного интереса? – тон его заранее исключал правдоподобность версии со спортивным интересом.

– По причине спасения собственной задницы, а также задницы Валерия Николаевича, присутствующего здесь, – сухо ответил Клюев. – Кому это будет более всех интересно: генеральной прокуратуре, МВД или военному министерству?

– Министру обороны это будет интересно только в том случае, если этот хмырь и его начальство – не его ставленники. В противном случае он всю разведку на уши поставит, чтобы наказать обидчиков этого генерал-лейтенанта. Одно дело, когда журналисты вякают, например, о том, будто в Западной группе войск воруют – журналистов военные достаточно четко посылает на три буквы, потому как у журналистов нет достаточно веских доказательств. И другое дело, когда генерала, да еще в такой должности похищают террористы и неизвестно что над ним проделывают, добиваясь признаний. – Беклемишев сорвал крышку с банки, сделал богатырский глоток и продолжал. – Милиция будет рада раскрутить это дело на всю катушку, как и прокуратура, но... Весь фокус будет заключаться в том, насколько эффективно они смогут распорядиться вашим материалом. Предыдущие примеры, честно говоря, не вдохновляют. Вон сколько они вожжаются с Якубовским, с «генералом Димой», а тот тем временем жирует в Канаде в компании Левы Лещенко и кладет с прибором на всех оставшихся здесь. Я думаю, вот что сделать надо: передать компромат в прокуратуру и МВД после того, как об этом будет знать Рудецкой. Он сейчас, конечно, никто и звать его Шурик-дурик, но шуму и треску в силу особого к нему внимания средств массовой информации Рудецкой в состоянии произвести много. Терять ему нечего, он сейчас с Хасбулиновым удалым задружил с тоски, а тот рассейским парламентом вертит, как хочет. Суммируя все то, о чем я только что трепался, могу сказать, что резонанс значительный может получиться. Валютные махинации – это статья нехорошая еще при коммунистах была и сейчас за баловство подобного рода по головке не погладят, потому как завидовать еще больше стали. Очевидно переживают, если кто более других хапнул, зорко друг за дружкой следят. Генерала этого обгаженного, конечно, в жертву принесут, но пинать и его особенно больно не станут, потому как времена сейчас демократические, головы за воровство не рубят.

Вернулся Ненашев, который приволок четыре бутылки «Смирновской». Хозяин дома выбор не особенно одобрил, но и попрекать тоже не стал. «Смирновская» пошла в ансамбле с консервированными сосисками, зеленым горошком – тоже, естественно, консервированным – и зеленым луком.

После второго стакана Беклемишев снял откуда-то со шкафа – при его росте это выглядело так, будто средний человек берет что-то с книжной полки – радиотелефон и стал разыскивать какого-то Волкова, попеременно набирая номера. С четвертой или пятой попытки ему удалось достичь намеченной цели.

– Я же тебе говорил, что у нас длинные руки, – пояснил он собеседнику, очевидно, пребывавшему в состоянии восторженного удивления – натурального или искусственного. – Ладно, кончай комедь ломать, щелкопер. У тебя есть шанс выжрать на дармовщину и еще кое-что поиметь. Учти, стоит тебе появиться у меня позже, чем через полчаса, и ты пролетишь.

Незнакомый Волков, которого Беклемишев честил щелкопером, оказался тележурналистом. Богатая кожаная куртка рыжего цвета с множеством застежек, карманчиков и клапанов, белоснежная сорочка с галстуком, ухоженная рыжеватая борода – волосок к волоску, не в пример беклемишевскому мху на камне – терпкий запах дорогого одеколона и дорогих сигарет.

Волков очень подробно расспрашивал о существе дела, потом очень осторожно начал обосновывать свой будущий отказ дать делу продолжение собственными силами.

– Юра, еть твою мать! – перебил его Беклемишев и трахнул огромной волосистой пятерней по столу, отчего у собравшихся сразу возникло впечатление, будто на верхнем этаже грохнулся на пол рояль, до того подвешенный к потолку. – Я же тебя, бля, сучару, не прошу самого в этом предприятии участвовать. Вы там, в вашем Останкино – все позажирались. Не надо лишний раз убеждать меня в этом. Лично для меня нет никакой разницы между Минаковой и шакалом Карнауловым – для них, как и для тебя, основной задачей является оторвать кусок пожирнее, не гнушаясь никакими средствами. Но если ты к завтрему не предоставляешь моим друзьям парня, у которого остались совесть, азарт и нормальная потенция, я тебе кости переломаю.

Лицо Беклемишева побагровело – не столько от выпитой водки, сколько от ярости. Куда подевался трепач и рубаха-парень. Даже Бирюкову с Ненашевым сделалось не по себе.

Клюев же благодушно улыбался в усы, словно присутствовал при самой милой застольной беседе. Зато Волков, что называется, потерял лицо. Он жалко, угодливо улыбался, стараясь, впрочем, сделать вид, что смятение, им испытываемое – ненастоящее, театральное.

– Значит, договорились, – Беклемишев посмотрел на Волкова тяжелым взглядом. – Завтра утром – в крайнем случае до полудня – ты звонишь сюда и сообщаешь координаты малого, который займется этой проблемой.

Волков расплылся в улыбке – слишком широкой и радушной для того, чтобы быть естественной.

– Да в чем дело, Кирилл? – и укор, и обида, и всепрощение слышались в его голосе. – Были случаи, когда тебя подводили?

– Были, – вздохнул и тут же досадливо поморщился Беклемишев.

– Когда же это?

– Ладно, хватит трепаться, – он щедро плеснул в стакан Волкова.

Тележурналист пробыл недолго, потом, не забыв извиниться, убыл по каким-то неотложным делам.

Клюев, ухмыляясь, спросил хозяина дома:

– Кирюха, а ты не слишком круто с ним обошелся?

– Этот сукин сын – муж моей двоюродной сестры. Это ее дело – что она в нем нашла. Может быть, то, что зарабатывает он, козел, прилично. Сейчас туда реклама, видал, как хлынула – будто всю российскую канализацию разом прорвало. А Юра нос всегда четко по ветру держал, у него в августе девяносто первого сильнейший приступ радикулита случился, гораздо сильнее, чем у Мишки в Форосе. Некоторые дураки высунулись – вроде Стефанова, который с благородной дрожью в, голосе за гэкачепистов задницу драл, другие – вроде Элина – по бумажке читали, что им начальство приказало. Результаты всем известны. А Юра, значит, тогда срочно занемог, забюллетенил. После же, при демократии да при его связях он такими делами закрутил-завертел, что ему башку всерьез отвернуть пообещали. И не токмо пообещали, но уже и приступили к отвинчиванию, потому как Юра, пообещав исправиться, не исправился. Обхезался тогда Юра с ног до головы. Мне бы он на фиг не нужен, да сестру жалко, хотя она и дура порядочная. Вытащил я Юру из-под «наезда», разобрался по-свойски с «наезжавшими», уши нескольким пообломал. Не один я, конечно, действовал, ребятки мои помогли. Вот такие, значит, делапрошлые. А парня нужного он вам разыщет, информации у Юры – ни в один компьютер не влезет.

Потом Беклемишев вызвонил кого-то из российской прокуратуры, договорился о встрече.

К вечеру хозяин дома стал собираться:

– Наша служба и почетна, и трудна. Вы, разбойники, оставайтесь, чувствуйте себя, как дома, только девок сюда всяких нежелательно приводить. Спать будете, где придется – один на кровати, другой на тахте, третий либо на полу, либо на раскладушке – она на балконе стоит. Я под утро вернусь.