Текст книги "Зачистка территории"

Автор книги: Владимир Митрофанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 27 страниц)

(позднее переименованную в "Дорогу Жизни") – ходить он уже не мог, нчего не весил, и его вынесли из дома на чертежной доске. Позже он даже получил медаль "За оборону Ленинграда" и удостоверение блокадника. Кто-то из общих знакомых как-то, будучи в Ленинграде, оказался в компании, где присутствовала и одна солидная пожилая дама

– профессор университета – того самого, где учился Василий

Иосифович. Этот кто-то вспомнил к слову и Василия Иосифовича как выпускника ЛГУ. Дама, впрочем, тут же нахмурилась: оказалось, она все еще сильно обижалась на Дуккеля, так как была уверена, что это они с другом похитили и съели в блокаду ее любимую кошку. Они пришли к профессорше будто бы по какому-то незначащему делу, вроде как спросить книгу, заговорили ей зубы, а потом оказалось, что пропала кошка. Даже не мявкнула. Василий Иосифович же по этому случаю ничего никогда не комментировал: не подтверждал, но и не отрицал. Все это получило неожиданно широкую огласку и вспоминалось обычно в его отсутствие следующей фразой: "вот-де хороший-то он хороший, положительный интеллигентный человек, а у профессора кошку съел!"

Однажды все засмеялись на эту историю, ходившую уже как анекдот, но одна присутствовавших женщин возмутилась: "А что тут смешного? Я представляю, как если бы он съел мою Муську – да я его просто бы убила!"

Идея размещения в Красной башне была совершенно замечательная: сначала посетители смотрят панорамы старого города, а потом поднимаются и видят новый. Интересно, что музей, пребывая в профтехучилище, там таких панорам не выставлял, они находились у

Ивана Сергеевича дома. Дело в том, что вначале разрешение было получено лишь на описание дореволюционного и революционного прошлого

Любимова. Когда стали принимать экспозицию, притом присутствовали сам секретарь горкома после оживленного осмотра панорам 1912 и 1976 года в зале вдруг повисла тишина и кто-то, не удержавшись, выдохнул общее впечатление: "Ах, какой был красивый город!". Беззвучным продолжением этой фразы было: "И как же мы его сейчас засрали!" Из большого количества церквей в 1912 г., осталась лишь пятая часть, старый город представлял собой какие-то трущобы, всюду бросали в глаза развалины, новые районы казались уродскими. Короче, панорамы по-тихому сняли. По тем временам считалось, что весь дореволюционный период был периодом глубочайшей отсталости (об этом свидетельствовали висевшие тут же на гвоздике лапти и рассохшаяся прялка) и только с приходом Советской власти (тут на стенде появлялись на фотографиях какие-то мутные лица), сюда пришла новая светлая жизнь. Эти же лица можно было видеть на снимке, где те же веселые ребята кувалдами разбивали монастырские колокола. Вокруг этого жуткого действа стояла толпа, смотрела, кто-то со страхом, но многие улыбались. На отдельном стенде висели групповые фотографии бойцов местных ЧОН, которые участвовали в подавлении так называемых

"кулацких мятежей", а ниже в витрине лежал поеденный ржавчиной

"наган". Кстати, на берегу реки, где были похоронены погибшие при подавлении мятежа бойцы, сохранился мемориал с горящим до сих пор вечным огнем и надписью на граните: "Жертвам кулацкого востания"

(именно с одной "с" – так в оригинале) и ниже перечислены фамилии погибших.

Из экспозиции непосредственно послереволюционного периода особый интерес представляла фотография знаменитого комиссара Ивана

Кострова, или, как его звали по-настоящему, Изи Кацмана – сына аптекаря, который даже на фотографии имел совершенно тщедушный вид, да еще и в очках и с бородкой – точь-в-точь как раньше в советском кино представляли типичных меньшевиков-троцкистов-вредителей.

Оказалось, что в Н. была даже улица имени Комиссара Кострова.

Бабушка Ивана Сергеевича, посетив музей уже в очень преклонном возрасте, так и оторопела, увидев эту фотографию, будто бы ей показали что-то очень неприличное. Оказалось, что этот сын аптекаря, кстати весьма уважаемого человека, исчез из города где-то перед самой Первой мировой войной, а потом вдруг объявился уже в 18-м году и буквально за пару месяцев истребил чуть не четверть всего местного населения – по крайней мере, всех более или менее видных людей.

Просто перебил без суда и следствия. Он появился внезапно и неизвестно откуда – как чертик из табакерки. С ним была некая группа людей, из которой выделялись двое: латыш и китаец. Эти два страшных человека с совершенно непроницаемыми лицами, занесенные бурей революции в российский глухой провинциальный город, воспринимались местными жителями настоящими всадниками Апокалипсиса, сеющими вокруг себя смерть и разрушение. Сама бабушка считала, что ей и ее семье удалось тогда выжить лишь только потому, что в детстве с

Кацманом-Костровым дружил ее кузен Саша на почве коллекционирования и обмена почтовыми марками: то ли Изя их ему продавал, то ли они менялись с Изей – что-то вроде такого было. Она этого парнишку очень хорошо запомнила, и в тот период между ней, совсем тогда юной девушкой, и Изей, которого школьники нередко туркали за его национальность и тщедушность, сложилась какая-то странная не то что симпатия, а скорее негласный договор о ненападении. Причем, уже тогда, еще будучи подростком, бабушка почувствовала, что мальчик этот был совершенно сумасшедший, он еще тогда ее пугал. Так вот, в

18-м году, этот Кацман-Костров при первой же случайной с ней встрече на улице тут же ее и узнал, хотя внешне никак этого и не выказал.

Она поняла это по взгляду.

По некоей системе, понятной только самому Изе-Кострову, он со своей иноземной командой стал планомерно уничтожать население

Любимова. Как раз к этому времени относится легендарная и страшная история с распятием живым на воротах монастыря священника отца

Михаила. Говорят, что кто-то из мучителей бросил прибитому гвоздями отцу Михаилу прямо-таки истинно библейскую фразу: "Ну, и где твой

Бог?" Тогда команда Изи собрала и вывезла из церковного имущества только серебро и золото. Ни мощи святых, ни иконы, ни колокола Изю и его компанию не интересовали – все это разграбили или уничтожили позже – уже в тридцатые годы. Они же, Изя и компания, главным образом были заняты уничтожением людей. Бабушка рассказала, что это был такой невероятный ужас, который переносить, казалось, было просто невозможно. Вероятно, Изя-Костров действительно был антихрист в чистом виде, и одно его присутствие, казалось, отрицало само существование Бога. "Это был единственный миг, когда вера моя поколебалась", – рассказывала бабушка. Объяснить то, что происходило в тот год, можно было бы разве что только карой свыше. Бабушка надеялась лишь на одно: она была твердо уверена, что все это должно когда-нибудь да кончиться, хотя бы просто потому, что такой ужас по сути своей не может продолжаться слишком долго. Близкая подруга бабушки по гимназии Софа, необыкновенно красивая тогда девушка, много лет позднее призналась ей, что она тогда во время допроса прямо в ЧК сделала Изе оральный секс, добавив при этом, что не ощущала в тот момент никакого эротического чувства, а только мысленно повторяла: "Ну, кончай, кончай скорей, сволочь!" Вся эта мерзость показалась ей мучительно долгой, и когда, наконец, он, застонав, кончил, ей было как-то сразу и не сплюнуть – она боялась этим его обидеть, и эта гадость попала ей внутрь. Изя, наверно, все-таки был больной, потому что после этого во рту у нее долго были язвы и болезненные трещины на губах, и она некоторое время не могла есть ни острое, ни соленое, ни горячее. Ей тогда показалось, что с семенем этого изверга внутрь ее проникло некое живое зло, наподобие личинки паразита. Впрочем, она и тому была рада, что хотя бы и так отделалась, а то если бы все сделали по-другому – вдруг бы забеременела, что было бы тогда делать? Семью свою Софа спасла, но считала, что все ее последующие болезни произошли вследствие того контакта с чудовищем. Она потому и рассказала бабушке эту историю – они однажды сидели вместе в очереди к стоматологу: бабушка на протезирование, а Софа с жалобами на постоянное мучительное жжение во рту, причины которого врачи никак не могли установить.

Впрочем, так же внезапно, как он и появился, Изя Кацман, он же комиссар Иван Костров, в один момент исчез из Любимова, сгинул – как сквозь землю провалился. Причем без всякой объясняющей информации по этому поводу. Просто в один прекрасный день вместо него появился другой человек, который вообще, слава Богу, никак не запомнился.

Исчезли и латыш с китайцем. Прошел слух, что это наверху разобрались с ними за их грязные делишки, что они были троцкисты, и вот-де она, наконец, наступила настоящая справедливая советская власть. Новая власть вела себя с жителями уже более корректно. Впрочем, тем, кто пришел на смену Кацману-Кострову, и расстреливать-то уже было просто некого, поскольку Изя уничтожил всех вероятных противников режима, включая дворян, купцов и государственных чиновников (там тоже были дворяне). Дворянское собрание перестало существовать в физическом смысле. А новое руководство местного ЧК-ГПУ уже не занималось городом, а стало чистить деревню и, несколько позднее, высылать в

Сибирь кулаков и загонять людей в колхозы.

От всего периода коллективизации сохранились только фотография трактора "Клейтрак" в окружении колхозников и настоящее колесо корчевальной машины "Хьюстон". И все. А период тот был тоже страшноватый. Бабушка Ивана Сергеевича всю жизнь считала, что тогда в двадцатые-тридцатые годы они пережили некое чужеземное вторжение.

Церкви закрыли и разорили, многие разрушили. В монастыре сделали тюрьму и свой штаб и оттуда, из-за стен, делали набеги, потом поместили туда сумасшедших и малолетних преступников. Священника распяли на задних воротах монастыря – реально прибили гвоздями, а потом долго не давали снимать и хоронить. Кстати, те самые ворота сохранились и поныне. Там с некоторых пор висит икона с лампадкой, и многие там молятся. Приписывали то преступление самому комиссару

Кострову, но вряд ли он лично забивал гвозди, поскольку вообще не был приспособлен делать что-то руками. Но кто-то ведь этот молоток держал и прибивал священника! И под суд не попал, и в тюрьму не сел.

Говорили, что Костров-Кацман сам лично убил человек двести (хотя никто не знает точно, сколько), и еще заставил и других убивать.

Интересно, как это они, психопаты, ухитрялись подчинять других людей своей воле? Кто такой был Изя Кацман до революции? – Просто сын аптекаря, уважаемого человека и сам будущий аптекарь. А кем стал?

Комиссаром революции, ночным кошмаром! Это была чисто библейская история. Они, местные жители, были как те же филистимляне – ныне полностью изведенный, исчезнувший народ. Никто никого тогда не уговаривал и даже не агитировал – их просто устрашали. Кто не подчинялся – уничтожали вместе с семьями. То же было и при продразверстке: тех крестьян, кто не отдавал свой же хлеб, зимой на морозе сажали в яму и заливали водой. Нечто похожее повторилось, когда начали внедрять коллективизацию. Еще, говорили, перед самой войной в монастырь доставили несколько сотен поляков – полицейских и государственных служащих откуда-то будто бы из Силезии, но детали точно никто не знал. Поляки сначала что-то строили, а потом их вывезли в Н. и там всех расстреляли. Об этом в краеведческом музее ничего не было.

Уже потом, где-то в начале 60-х, бабушка случайно увидела в Н. табличку с надписью "Улица Комиссара Кострова" и тут же мемориальную доску с его именем и с датами рождения и смерти, из чего она с удовольствием узнала, что оказывается Изя умер в 1938 году.

Несомненно, он попал под топор репрессий. Бабушка, поняв это, очень обрадовалась, потому что до этого в ней подсознательно все это время оставался страх, что Изя жив и может внезапно вернуться в Любимов, и тогда все может начаться сначала. Существовала вероятность встретить на улице человека, который убил многих ее знакомых и друзей – и что тогда делать? В ее представлении пребывание Изи на земле отрицало бы само существование Бога, и тут, перед табличкой на доме, она окончательно уверовала: "Бог есть!" – и все, что произошло с ними в те страшные годы, показалось ей страшным испытанием и наказанием за грехи, а Изя – обычным злым демоном, сделавшим свое черное дело, и потом низвергнутым назад – в преисподнюю.

Экспозиция музея наглядно отражала и всю фрагментарность, присущую исторической науке в целом. Полностью отсутствовали не только целые десятилетия в 18-19 веках, когда в городе будто бы ничего и не происходило вообще, но и даже значительные исторические периоды в 20-м веке, где, казалось бы, еще существовали и живые свидетели. Например, полностью отсутствовал раздел, который мог бы называться «Любимов в годы Великой отечественной войны», или

"Любимов в период немецко-фашистской оккупации". На этом периоде по неизвестной причине все еще лежала печать молчания. Любознательный посетитель музея никак не смог бы узнать, где в городе располагались оккупационные власти, полиция, хотя эти сведения, несомненно, можно было бы попытаться достать, скажем, в архивах ФСБ. С большой степенью вероятности можно было предположить, что эти учреждения располагались в административных зданиях монастыря, то есть там же, где и в свое время размещалась ЧК. Достоверно известно, что в это время была убита одна девушка-комсомолка, которую звали Зоя

Водопьянова. И причем, застрелена немецким офицером прилюдно в самый первый день оккупации, казалось, без всякой на то причины. Что-то она такое ему крикнула по-немецки, он тут же вынул пистолет и выстрелил ей в грудь на прямо глазах у ее матери. Что такое она крикнула, так и осталось неизвестным.

В целом же во время войны город практически не пострадал, что было связано с его никчемным стратегическим положением. Все решалось на других рубежах – типа Вороньей горы, что под Хрючинском, – там действительно шли тяжелые кровопролитные бои. До сих пор хрючинские мальчишки и приезжие "черные следопыты" откапывали там оружие и кости, которые всюду лежали по окрестным лесам. Там, в лесу, рядом с трассой Любимов-Хрючинск, на немецкие же деньги было создано немецкое военное кладбище, которое специально нанятые смотрители содержали в полном порядке. Шахов, будучи проездом в Хрючинск, видел это кладбище из машины, хотел даже остановиться, чтобы осмотреть, но там уже стояло несколько мотоциклов с немецкими номерами, были посетители, и он выходить не стал.

Сначала, когда из Любимова ушли наши войска, город дня два был вообще без какой-либо власти, а затем пришли немцы. Для них это считался глубокий тыл и в Любимовской школе разместили военный госпиталь. Длительные позиционные сражения происходили километров за

150 от города – в лесах и болотах, окружающих Хрючинск, раненых доставляли оттуда и из других мест. Странные были эти два года оккупации, по сути представлявшие собой продолжение периода безвластия, который начался, когда ушли наши. Немцы стояли только в

Любимове, а в окрестных деревнях их не было вовсе. Всю власть в деревнях представляли один-два полицейских из местных мужиков, которые пошли туда служить чисто из-за пайка и своих не трогали.

Суть всей их службы состояла главным образом в том, чтобы отгонять от деревни разного рода бродяг, ищущих, где бы подкормиться.

Партизан в этой местности также не было, поскольку сплошные густые леса начинались далеко за рекой. Местное население было занято главным образом торфозаготовками, частично работала и бумажная фабрика. Те, кто жил и работал в тот период в Любимове, о том периоде упорно молчали.

Немцы, стоявшие в Любимове почти два года, однажды вдруг собрались и уехали. Еще через сутки пришли наши и тут же стали искать лиц, хоть как-то сотрудничавших с немцами, кого-то нашли и увезли в Н. Кроме того, забрали в армию тех, кто за эти годы достигли призывного возраста. Таких в городе нашлось человек двадцать. Их погнали прямо в штатской одежде, потом прошел слух, что чуть ли не сразу их будто бы пустили без оружия через минные поля.

Правда ли это было или нет – неизвестно, поскольку никто из тех ребят с войны не вернулся. Интересно, что пункт "находился ли на оккупированных территориях" после войны оставался в анкетах отделов кадров целыми десятилетиями. Иван Сергеевич, когда его хотели взять в партию, а сам он того не желал, так и сказал: "Знаете, а я проживал на оккупированной территории". Не сказал бы – точно взяли бы. А когда сказал, дело сошло на "нет" и разговора об этом больше не возобновлялось.

С той военной поры за школой осталось небольшое немецкое кладбище, где были похоронены умершие в госпитале раненые. На нем сначала был разбит школьный сад и огород, а потом построили новое здание школы. Когда копали фундамент, находили черепа и кости, а на срезах земли можно было видеть ниши разрезанных ковшами экскаваторов гробов. Вездесущие мальчишки искали ценности. Во множестве находили военные знаки и будто бы золотые зубы. Один из ребят откопал коробочку, по виду серебряную, наполненную каким-то белым порошком.

Порошок дали попробовать соседской собаке, насыпав ей в миску.

Собака есть этот порошок категорически отказалась, трясла Гловой и чихала. Так и не узнали, что это был за порошок.

В конце экскурсии особо интересующимся обычно показывали небольшой фильм о Любимове. Туда вошли отдельные кадры официальной хроники праздников, снятые профессионалами, но самое главное – любительские съемки. Фильмы, снятые на обычную 8-миллиметровую пленку были переведены на видео, сопровождались музыкой, голосом за кадром, но в отдельных эпизодах специально сохранили в записи стрекот проектора. Весь фильм занимал минут двадцать. Павел просмотрел его весь на одном дыхании. Местами пленка была сильно царапанная, а в одном эпизоде Павлу показалось, что он на несколько секунд увидел себя в детстве. Это было потрясающее ощущение.

Отпечаток детства. И еще была одна съемка на соревнованиях по борьбе, посвященных Дню Победы, которые он выиграл, как раз перед самым уходом в армию. Там даже Оля, бывшая его любовь, промелькнула.

Надо добавить, что Иван Сергеевич, будучи профессиональным историком, кроме всяких облигаций коллекционировал еще и личные дневники. Он так прокомментировал это в своем неизданном исследовании о дневниках, еще не представляя, какую популярность будут иметь сетевые дневники-блоги:

"Тетрадей с рукописями находили, и будут находить тысячами.

Иногда держишь в руках целую пачку исписанных тетрадок, и напрашивается вопрос: стоило ли затрачивать такой труд, если в целом сложить – не одного вечера, не одного дня и даже месяца, чтобы написать все это, а потом вдруг все это оказывается на чердаке или в чулане – никому, по сути, и не нужный хлам. Зачем это было нужно? А может быть, это важный вид самопознания отдельного человека в такой период жизни, когда имеется потребность раскрыться, а раскрыться-то и не перед кем, кроме как перед листом бумаги…

Всего у меня в коллекции – четырнадцать частных дневников, из них десять, конечно, девические – с рисунками одежды, с цветочками, сердечками и прочей чепухой. При чтении следует, конечно, учитывать, что подавляющую часть дневниковых записей занимает вранье перед собой и придумывание себя; часть дневников шифруется: иногда собственными шифрами, которые разгадать для тех, кто знаком с элементарными дедуктивными методами или даже просто с "пляшущими человечками", раз плюнуть, реже письмо застенографировано – это разве что чуть сложнее. Вот как раз эти-то зашифрованные части читать бывает действительно интересно, хотя, впрочем, далеко не всегда. В дневниках меня же вообще интересуют подробности частной жизни и реальные переживания бытия человеческого – то, чего ни матери, ни другу, никому, а частенько и себе, человек напрямую не скажет. Кстати, не всегда можно понять, в каком году сделана запись, поскольку многие ставят только дату типа "15 мая", а иногда вообще только день недели. Это типично для очень молодых людей – они редко заглядывают более чем на год вперед. Впрочем, дату можно иногда вычислить по одной только фразе из дневника, например: "Когда я шел сегодня по улице в школу, мимо меня пробежала какая-то женщина, крича: "Андропов умер! Андропов умер! Какое счастье!" Здесь описана какая-то с общечеловеческой точки зрения непонятная ситуация, но в то же время дату тут можно установить совершенно четко – стоит только взять энциклопедия и узнать день смерти генсека.

Качество дневниковых записей тоже совершенно разное. Девические, например, дневники, класса 9-го-10-го представляют собой изумительное чтение на ночь – скука смертная – там все повторяется изо дня в день, как в некоем длинном французском романе, типа, что он сказал, да что я сказала, да что на это сказала Нинка. Впрочем, девчонки, пожалуй, откровеннее с близкой подружкой, чем с дневником.

Парни же – нет, хотя они и вообще гораздо реже пишут дневники, поскольку заняты разными важными мужскими делами: куда-то бегут, жуя на ходу, даже уроки не успевая делать, а не то, что писать дома в тетради. Считается, если мальчик ведет дневник – у него наверняка не все в порядке с головой, он полон комплексов и проблем.

По роду своей работы я часто общаюсь с подростками, и, надо сказать, среди них есть люди настолько взрослые и цельные, уверенные в себе и собственном будущем, что даже зависть берет: правда тут нередко имеется незримое присутствие успешных родителей с большими деньгами. Иногда эта уверенность нередко напускная, внешняя. Мне же интересно всегда внутреннее – то, куда шестнадцатилетняя душа рвется, поэтому гораздо приятнее было читать следующий опус, найденный завернутым в бумаге, с оттиском герба СССР с монетки в 5 копеек на сургучной печати. В этих записках нет никакой позы, и, судя по всему, пишет их самый что ни на есть обычный парнишка. Он точно из нашей Любимовской школы, где и я сам кода-то учился. А школа наша была и есть самая простейшая и обыкновеннейшая и, пожалуй, разве что только урок литературы и был интересный, где мы сами предлагали свободные темы для сочинений, из которых были две замечательнейшие: "Кем я не хочу быть" и "Мертвые души среди нас".

Суть и интерес первой темы состоит в том, что в шестнадцать лет очень часто человек вовсе не знает, кем он хочет быть, но довольно четко представляет, кем и каким он быть не хочет… К слову, в одной выброшенной школьной тетради я однажды прочитал совершенно потрясающее сочинение некоего третьеклассника, занимавшее всего-то одну страничку и полное глубокой горечи, о том, как ему в магазине

"недодали рубля" (речь идет о сдаче). Эта, может быть, первая настоящая несправедливость мира буквально потрясла юное создание до глубины души – это было даже не школьное сочинение, а настоящая, только очень маленькая, шекспировская трагедия – я чуть не прослезился. Впрочем, учителем это сочинение было оценено как 2/3/3

– что сие значит, я до сих пор так и не могу понять – что это такие за три параметра оценки (два-то вроде понятно: первая – за грамотность – тут действительно, были ошибки, вторая – за литературность – тут, я считаю, занизили, – но что за третья?).

А теперь я открываю тетрадь из запечатанной сургучом пачки, излохмаченную, с надписями названий рок-групп и импортных сигарет

(надпись Мальборо написано зачем-то раз десять) на корешке. Судя по стилю, думается, автору лет так шестнадцать. Итак, вот отрывок из этого дневника:

"Весь вечер мы орали на крыльце песни под гитару, пока нас оттуда не прогнали милиционеры. Потом мы пошли к клубу. Ребят почти никого у клуба на скамейках не было. Никого не было и в клубном садике.

Разошлись по домам. На следующий день у нас была контрольная по физике, даже и не контрольная, а цикл лабораторных работ, и наша работа заключалась в том, что надо было дуть в деревянный свисток, а осциллограф показывает колебания, и что-то надо было подсчитать, а что – я и не понял. Впрочем, делать эту работу было интересно. Олег же сидел через ряд от меня и определял общий радиоактивный фон с неба. Счетчик Гейгера то чаще, то реже потрескивал у него в руках.

Она же сидела наискосок от меня, и я все время на нее оглядывался.

Падающее в окно солнце ласкало ее лицо. Мимоходом я пытался писать стихи, но на физике эти вещи не проходят, потому всегда нужно слушать Роберта, что-то записывать и отвлекаться некогда. Небо было голубое, мальчишки орали за окном. Уже появилась на тополях легкая зеленоватая дымка, какие-то птицы пролетели высоко в небе, было грустно до тоски. Олег отчего-то бесился, я тоже бесился. Сразу после физики два часа подряд было автодело, преподаватель задержался, и тут кто-то притащил гитару, и мы решили досадить

Роберту и пели песни под окном кабинета физики во всю мощь. Впрочем,

Роберт и тут не растерялся и выплеснул на нас графин воды. Потом мы ездили на тракторе МТЗ-52. По заданию надо было его завести через пускач, сесть и проехать круг по двору, а потом остановиться и заглушить мотор. Лучше всех ездит Валерка Морозов, потому что у него отец работает трактористом, поэтому он уверенно врубил девятую передачу и умчался по кочкам куда-то в поле. Кентель его ругал вовсю, аж слюной брызгал. Впрочем, через какое-то время Валерыч примчался совсем с другой стороны. Потом ездил я и то ли от хилости, то ли рычаг коробки передач был очень тугой, но передачи мне приходилось переключать двумя руками, отпуская руль совсем. Педали тоже очень тугие. Эти занятия всегда интересные: или сам ездишь или стоишь с ребятами на улице, болтаешь, – куда как лучше, чем сидеть в классе, хотя на прошлой неделе изучали магнето, то стали его вертеть и Мирона всего прошило током, отчего он с воплем вскочил. Он утверждал, что это из задницы искра вышла. Мы осмотрели на стул: сам-то он был неэлектропроводный, но в сиденье была стальная заклепка. Сквозь эту заклепку и ушел ток. Потом мы пошли играть на гитаре в школьный сад. Вообще в этом году была целая эпопея с гитарами, когда мы решили создать свою группу и сами стали делать инструменты, потому что денег купить их не было. Мы достали толстой фанеры, нарисовали на них профили гитар почуднее и вырезали лобзиком гитарные доски. Потом выпилили там отверстие, в которую должны поместиться потенциометры – т.е. собственно электрическая часть, потом заклеивали сзади еще одной фанерой на казеиновый клей, потом все это зачищали рашпилями да напильниками. И тут опять я осознал, что во мне нет аккуратности к этому ручному делу: я великолепно представляю, как нужно делать, но у меня выходит всегда криво, нескладно, как и получилась моя первая табуретка на уроке труда – с разными ножками. А был у нас в классе такой Геха Смирнов, который ушел в техникум после восьмого – вот он все делал изумительно аккуратно. Особенно, я помню, это проявилось, когда все мы изготовляли на уроках труда лучковые пилы и всего-то был класс разве что шестой или седьмой – но уже тогда я осознал собственную несостоятельность в столярном деле, вот и теперь черновой вариант гитарной доски получился у меня не очень аккуратный Я плюнул на это дело и покрыл фанеру красной анилиновой краской, которую мать принесла с работы. Гитара стала красная, но не очень красивая, потому что предстояло ее еще несколько раз покрыть верху лаком Я пошел в магазин, купил лак, подвесил гитарную доску в ванной и пульверизатором от пылесоса стал напылять лак на доску, но опять у меня ничего не вышло, потому что получалась такая струя воздуха, что на лаке образовалась рябь, которая так и застыла. Тогда я впал в уныние и начал просто так красить – кисточкой – и, надо сказать, в общем-то в целом получилось неплохо. Проблемо оставались гитарные грифы и звукосниматели. Купить звукосниматели мы не могли и нашли статью в журнале "Радио", где было описано, как сделать звукосниматели самому. Для этого надо было растолочь магнит на мелкий порошок, засыпать в формы и залить эпоксидкой. Мы сняли магниты со старых динамиков от радио и начали их толочь в полотняном мешочке молотком, потому что иначе осколки разлетались во все стороны, и как-то у нас не очень получалось – кололось неровно, так что мы хотели даже напильником напиливать эту магнитную пыль. Так у нас ничего и не вышло. Тогда мы пошли сели на скамейку у дома и пугали малышей в песочнице громким пердежем. Потом пришел какой-то мужик и стал нас гнать, мы начали ругаться с мужиком, но когда он полез драться, то решили с ним не драться и пошли к бане, где в ларьке торговали пивом. У нас нашлось на двоих только двадцать две копейки – на одну кружку, и мы заспешили, боясь, что пива нам не достанется, потому что его всегда быстро раскупали. Успели. Выпили.

Подошли знакомые ребята и спросили, пойдем ли мы на танцы. Мне идти как-то не очень хотелось, но надо было пойти, и Олег тоже засобирался. Перед танцами мы встретили еще одного парня с нашей школы, соседа из Олегова дома, и он сказал, что у него есть бутылка вина. Она у него была спрятана где-то за школой под какими-то ветками, и мы там же за школой, на обгаженном крыльце и выпили бутылку из горлышка и пошли на танцы. Прошли туда без билетов. Было еще рано и в зале почти никого не было, и мы двинулись к самой сцене, где стояла группа парней – оттуда нам махали знакомые ребята.

Позже народу набилось много, началась толкотня, духота и драки. А когда музыканты сделали перерыв, притушили свет и начали показывать мультфильмы, то в темноте началась мощная драка и беготня. Я ждал

Ее, но она не пришла, и мне было все равно, что происходит, и все показалось пусто, и я пошел вон из зала и вдруг столкнулся с Ней у самого выхода, буквально в дверях. Но я не заговорил с Ней, а только кивнул и прошел мимо, потому что Она – не моя девчонка. Я один пошел домой по темным улицам. Дома все смотрели телевизор, они спросили из комнаты, я ли это пришел, я ответил, что я, попил чаю и лег спать. В воскресенье утром, часов в десять за мной зашел Шура Земсков, и мы пошли к Олегу. Домой к нему решили не заходить, чтобы не сердить бабку, а свистнули под окном, он тут же высунулся в мамашином парике

– волосы ниже плеч и заржал на всю улицу. Мы пошли из нашего района в соседний – в Ремизу. Земсков вынул по дороге пачку папирос "Север" и с подлой присказкой: "Кто закурит "Северок" – тот получит триперок!" – начал курить их одну за одной. По дороге в деревне мы встретили каких-то поддатых ребят и что-то сначала смеялись, а потом один из них меня неожиданно будто бы в шутку ударил в живот ножом, но нож он держал в руке несильно и попал прямо в пряжку ремня, поэтому у меня обошлось без повреждений, а он порезал себе руку.