Текст книги "Зачистка территории"

Автор книги: Владимир Митрофанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 27 страниц)

"Как тебе, Варя, повезло с мужиком!" Впрочем, мужчин после войны в

Любимове вообще было мало. Она даже какое-то время серьезно ревновала его к одной молодой женщине. На похоронах Варя ругала его:

"Ушел без меня!", шептала ему: "Володечка, жди, я скоро к тебе приду!"

Сразу после праздников Александр Михайлович воспользовался своим правом ежегодного бесплатного проезда туда и обратно, без проблем добрался до Москвы и там, переехав в метро на другой вокзал, уже оттуда отправился на электричке к Гвоздю на дачу. Оказалось, что ехать было очень близко – всего минут двадцать от города. Он особенно ни на что не рассчитывал, но даже просто увидеться со старым другом тоже было важно. Может быть, в последний раз встречались.

Не виделись они уже очень давно. Гвоздь показался совсем старым, сидел в очках. Видеть его в очках было и смешно и ужасно. Гвоздь – и в очках! Был он тучный, с одышкой, но все тот же – с характером.

Гвоздь тут же похвастался, что ему на День Победы подарили большой холодильник "Индезит":

– Теперь каждый год что-нибудь хорошее от бывшей работы дарят: в прошлый раз – телевизор, два года назад – микроволновую печь. Старые мы стали, все нас теперь жалеют. А что нас жалеть? Один поэт-фронтовик, забыл его имя и фамилию… кажется, Семен Гудзенко, написал: "Нас не надо жалеть – ведь и мы б никого не жалели…"

Стол у него в комнате был завален какими-то бумагами. Сверху лежала пухлая папка с надписью красным фломастером от руки: "История заградительных отрядов и оперативных заслонов НКВД". Оказалось, это прислал свою рукопись довольно известный в определенных кругах полковник в отставке Иван Егорович Федорчук. Человек он был скверного характера и нрава, но заслуженный, войну начинал в специальном подразделении НКВД по борьбе с парашютными десантами немцев. Говорят, этим подразделением тогда командовал чуть ли не сам легендарный Павел Судоплатов. Потом Федорчук до конца войны служил в контрразведке: сначала в управлении особых отделов НКВД СССР, будучи уже к 43-му году в чине майора госбезопасности. Потом это управление было преобразовано в ГУК "Смерш", и Федорчук продолжил службу уже там. Гвоздь знал его с зимы 43-44-го года, когда они какое-то время служили вместе. В то время Александр Михайлович еще не знал ни того, ни другого – он был курсантом школы "Смерш".

Тяга к писательству в широком понимании этого слова у Федорчука была еще с тех давних пор: он очень любил читать изъятые у военнослужащих военные дневники и записки, не исключено, что кое что и сохранил, и всегда гордился знакомством со знаменитым писателем

Федором Абрамовым, который тоже служил в "Смерше". Даже уже после смерти Абрамова он ездил в Ленинград на премьеру спектакля по его знаменитому роману "Братья и сестры". Будучи на пенсии, Федорчук уже много лет занимался историей заградотрядов и собрал много интересных документов. В своей рукописи он, с полным на то основанием, утверждал, что эти подразделения существовали уже к 20 июля 1941 года, а не, как обычно считали, что со знаменитого приказа N227 от

28 июля 1942 года, где действительно конкретно говорилось о необходимости: "сформировать в пределах армии 3-5 хорошо вооруженных заградительных отрядов (по 200 человек в каждом), поставить их в непосредственном тылу неустойчивых дивизий и обязать их в случае паники и беспорядочного отхода частей дивизии расстреливать на месте паникеров и трусов и тем помочь честным бойцам дивизий выполнить свой долг перед Родиной".

Пока Гвоздь занимался по хозяйству, Александр Михайлович эту папку пролистал. Рукопись Федорчука читалась тяжеловато, поскольку изобиловала цифрами и документами. Полностью приводился приказ

Сталина от 12 сентября 1941 года о формировании заградотрядов на

Юго-Западном направлении. Федорчук где-то нашел данные, что с начала войны до 10.10.41 г. заградотрядами было задержано 657 364 военнослужащих. Только на Западном фронте было арестовано 4013, из них расстреляно 2136, из них перед строем – 556.

Были там и выписки из донесений о героических делах этих самых заградительных отрядов, например: "13 сентября сего года 112 стр. дивизия под давлением противника отошла с занимаемого рубежа.

Заградотряд 62-й армии под руководством начальника отряда

(лейтенанта госбезопасности Хлыстова) занял оборону на подступах к важной высоте. В течение 4-х суток бойцы и командиры отряда отражали атаки автоматчиков противника и нанесли им большие потери.

Заградотряд удерживал рубеж до подхода воинских частей".

Или вот еще:

"15-16 сентября с.г. заградотряд 62-й армии в течение 2-х суток успешно вел бой с превосходящими силами противника в районе ж.д. вокзала г. Сталинграда. Несмотря на свою малочисленность, заградотряд не только отбивал атаки противника, но и нападал на него, причинив ему значительные потери в живой силе. Свой рубеж отряд оставил только тогда, когда на смену подошли части 10-й стр. дивизии".

Впрочем, Александр Михайлович тут же вспомнил, что 10-я дивизия – это была тоже дивизия НКВД. И фамилию командира дивизии вспомнил – полковник Сараев. Стал читать дальше:

"По 6-й армии Воронежского фронта согласно приказу Военного совета армии 2 заградительных отряда 4-го сентября с.г. были приданы

174 стр. дивизии и введены в бой. В результате заградотряды в бою потеряли до 70% личного состава, оставшиеся бойцы этих заградотрядов были переданы названной дивизии и таким образом расформированы. 3-й отряд этой же армии 10 сентября с.г. был поставлен в оборону".

И еще одна сводка:

"Заградительный отряд 29-й армии Западного фронта, будучи в оперативном подчинении у командира 246 стр. дивизии, использовался как строевая часть. Принимая участие в одной из атак, отряд из 118 человек личного состава потерял убитыми и ранеными 109 человек, в связи с чем заново формировался".

Также Федорчук считал, что количество погибших в Гулаге сильно преувеличено, хотя в годы войны 42-43 гг. смертность в лагерях действительно была очень высокой и достигала 25%, но затем она снизилась, а всего, по его данным, в лагерях умерло с 1930 по 1956 год – всего 1 млн.738 тыс. человек. До 1930 года у него документов и каких-либо сведений не было.

Впрочем, самым интересным в рукописи оказалось заключение, где и проявился весь Федорчук, каким его знал Александр Михайлович – будто вылез из текста. Эта заключительная глава представляла собой рассуждение о роли карательных органов в Великой отечественной войне и вообще в истории России. Федорчук пытался доказать, что без системы тотального террора, которая к тому времени уже сложилась, войну было бы не выиграть.

Вернулся Гвоздь, поговорили об этой рукописи, о мемуарах, которые ныне пишет каждый, кому не лень. Гвоздь сказал:

– Что бы я ни читал о событиях, которые знаю лично – все вранье, или в лучшем случае полувранье, по-настоящему было не так. Отсюда делаю вывод, что и все остальное, чему я лично свидетелем не был, тоже переврано. Вся история искажена – она была совершенно не такой, какой ее нам представляют. Получается, что история – это что-то вроде кривого зеркала. Всегда, например, мне было странно, когда я читал про поиски янтарной комнаты, что вдруг вот-вот ее и найдут, хотя я точно знаю, что никакой янтарной комнаты уже нет. Лично видел ее куски… Я сам, грешен, хотел написать мемуары и даже кое-что накропал. ("Вот бы почитать!" – тут же подумал Александр

Михайлович.) Когда начинал, то решил писать всю правду, как оно было, но вдруг почувствовал, что всю правду написать просто не могу.

Будто бы какой-то невидимый цензор сидит в голове. Вроде пересилил себя, написал, отложил, потом прочитал – все вроде так, как и было, но опять – неправда! Только отдельные частички истины. Я кстати, когда чужие воспоминания читаю, то эти частички истины всегда вижу – когда редко, когда часто – как крупинки золота высверкивают в песке.

Но, знаешь, оказалось, это очень полезное дело – писать воспоминания: всплыли некоторые почти забытые эпизоды. Тут эту

Федорчукову папку почитал и сам тоже кое-что вспомнил. Самый большой страх на войне, знаешь, когда у меня был? Не помню, рассказывал тебе или нет. Мы в сорок первом осенью при отступлении взрывали мосты, и нас поймал наш же долбанный заградотряд. Все мы были без документов, связи тоже никакой. И тут же, как предполагаемых диверсантов, нас стали готовить расстреливать. Мы могли бы, конечно, пока было оружие, попытаться вырваться, но пришлось бы их всех убить – а ведь это тоже вроде как наши. В таких ситуациях не знаешь, как и поступать. И вот тут-то я и струхнул! Им говоришь одно, а они тебя даже не слушают. Командир у них был какой-то совершенно упертый идиот. Прибил бы его, ей Богу! Надо было бы не полениться потом отыскать ему и морду-то в тихом месте хорошенько начистить… А тогда уже и поставили нас на обочину, и тут – о чудо! – мимо проезжает машина с нашими, и в ней сидит незабвенный Петр

Никифорович Круглов (всегда ставлю свечку ему, когда в церкви бываю). И он ведь как-то нас углядел, и все это дело остановил в самый последний момент. Это был самый большой страх, даже не страх – а недоумение, нелепость во всей моей жизни. Ощущение было – словно из могилы вылез. Я после того случая и бояться-то перестал, а ведь, помнишь, всякое бывало. Напишешь о таком, и тут же скажут: очернение священной правды о войне. Я когда начал писать, то стал искать эпиграф, и знаешь, какой подходит лучше всего – из "Горя от ума": "Я правду о тебе порасскажу такую, что хуже всякой лжи!"

Позже Гвоздь еще добавил:

– Интересно бы посмотреть на учебник истории лет так через сто и узнать, как же все это было на самом деле. Но там уже время пройдет, живое все потеряется, а документы многие уже сейчас утрачены навсегда, свидетелей нет, и тоже все переврут, конечно. Сложно понять природу этого исторического вранья, но видно она свойственна человеку вообще. Кстати, сейчас происходит то же самое. Сын мой старший, Лешка, тут как-то приезжал, и так же, как с тобой, сидели мы с ним и смотрели документальный фильм про Афганистан, про то, как штурмовали дворец Амина, а он, Лешка, там тоже как-то был задействован. И тут же об этом зашел разговор. Я его спрашиваю: "Ну, что, все правда?" – "В целом, – говорит, – да. Только вот некоторые мелочи: например, они сказали про то, как врача нашего убили, что будто бы он залез в шкаф и застрелили его там случайно, когда очередь пустили из автомата по комнате. Это неправда. Их там было двое врачей в маленькой комнате без всяких шкафов, и когда началась стрельба снаружи, они присели в углах у окна, потому что пулями сразу выбило стекла, а потом пошла стрельба в коридорах, голоса, мат, и вдруг появился силуэт в дверях и действительно, как полагается, веером пускает в комнату очередь. Одного врача сразу убило наповал, а у второго пули прошли над головой, и его просто поцарапало осколками штукатурки. А шкафов никаких там не было вовсе". Тут уже я возмутился такой придирке и говорю Лешке: "Это же мелочь!" – но согласились на том, что по таким вот мелочам искажена вообще вся история, и куда ни сунься – всюду найдешь ложь, как собачье дерьмо на газоне. Кстати, знаешь, сколько всего афганских ветеранов? – Он взял со стола листок и, надев очки, зачитал: "В войне в Афганистане всего участвовало 5 462 555 человек, 13 833 погибли, 49 985 получили ранения, 6 669 стали инвалидами". А вот по нашей войне у меня таких точных цифр нет. Наверно, устрашающие. У нас в управлении мужик работал в 50-е годы, так он воевал на крошечном километровом плацдарме под Ленинградом и рассказывал, что у них средние потери были восемьсот человек в день только убитыми.

Сам он был тяжело ранен, вывезен оттуда и только потому остался жив.

Вспомнили знакомых по прежним временам, кто еще живой. Оказалось,

Леша Филонов, слава Богу, жив-здоров и не так давно даже звонил

Гвоздю из Западной Украины, где отдыхал в санатории. Рассказал, как на День Победы пошел, как и полагается, возложить цветы к памятнику павшим, а там какие-то националисты-сволочи привязались к нему, что-де "гнида ты, сражался против борцов за свободу". Лешка, конечно, ответил. Завязалась драка. Впрочем, звонил он очень довольный: удалось кому-то хорошо дать в морду. Александр Михайлович помнил Лешку Филонова только очень молодого, а старого никогда и не видел и даже себе не представлял. И тут ясно, будто наяву представил, как молодой Лешка бьется с националистами у обелиска.

Порадовался за него. В прежние времена страшно было вообразить того человека, кому бы он попал в рожу: при захвате Лешка валил агентов с одного удара, мог случайно и убить, и такие случаи бывали.

Поужинали, Гвоздь разлил коньяк по хрустальным рюмкам, сказал:

– Знаешь, Саня, в чем разница между нами и ими. – Он кивнул куда-то в сторону, имея в виду нынешнее поколение, к которому относил как своих сыновей, так и взрослого внука. – Мы – победители!

Это дорогого стоило, но мы – все-таки победители! А они – все просрали – и Афган, и Чечню и вообще всю страну. Победа наша, конечно, стоила очень дорого, даже слишком, но поражение, знаешь, вообще ничего не стоит. Хотя, впрочем, я вовсе не исключаю, что

Совет Европы может однажды постановить, что это как раз мы-то войну и проиграли, а немцы выиграли. Сын мне на это, впрочем, ответил так, я даже записал и сейчас прочту: "Знаешь, батя, никто не может сказать, какая война главная. Может быть, тогда на афганских перевалах, поносимые всем миром, как душители свободы, мы делали и для нашей страны и для будущего всего мира важное и необходимое дело. Потом мы ушли, и оттуда вылезла всем известная дружная парочка: Аль-Кайеда и героин". Согласись, красиво Лешка сказал.

Может быть, он и прав. Он вообще считает, что Европе скоро будут кранты! Они заелись, прикрывают террористов и совершенно не чувствуют опасности. А война уже началась. Израиль давно ввязался и бьется, и с учетом большого опыта – отобьется. Америка тоже отобьется, вокруг нее все-таки океан, закроют границы. А Западной

Европе не отбиться – там уже целая пятая колонна живет. Испанцы (а я помню "Голубую дивизию") – те сразу обосрутся, как только пару поездов или автобусов взорвут; итальянцы – тоже, французы – тоже, там их уже совсем мало осталось во Франции. Лешка в прошлом году был в Марселе и, говорит, что это чисто Ближний Восток. Я тоже думаю, что выстоят только англичане и, конечно же, немцы. Вот немцев им не сломать, это нация сильная, не та, конечно, как была перед войной, но сильная. Я ведь в Чехословакии в 67-м году был и немцев там видел в деле. Интересно, конечно, было бы посмотреть на эту схватку со стороны: немцы против международного терроризма… Так что начинаются настоящие библейские войны. Я тут Библию периодически почитываю. Ты знаешь, кем мы, возможно, были для России? Как те римские воины (Марк и еще там кто-то), которые мучили, вели Христа на Голгофу и стояли под тем крестом, когда он умирал, и там же, под крестом, играли на его одежду в кости. Конечно, они действовали по приказу. Виноваты ли они в чем-то? Какова их личная роль во всем этом? И мы действовали по приказу. И какова наша роль? Получается так, что мы были солдатами последней империи, а Сталин был наш последний великий император! Какой еще правитель имел столько власти? Разве что Петр Первый, да и то вряд ли! Большие города создавались на пустом месте – в тундре! Перемещались целые народы! А людей действительно не жалели. Люди, увы, Саня, как показывает история, это есть единственный возобновляемый ресурс. Ладно, что тут поделаешь, как сказал протопоп Аввакум: "Увы, времени тому!" Я вот иногда думаю о цене Победы. Может ли она быть слишком высокой?

Отними у нас Победу – и у нас ничего не останется! Интересно, что для меня это – вчера, а для младшего внука моего, которому восемь лет – глубокая древность, как для нас война восемьсот двенадцатого года. Он как-то спросил: "А не тяжело тебе дедушка было воевать такому старенькому?" Потом еще стал спрашивать, много ли я немцев убил. И тут, Саня, я вдруг понял, что я немцев-то почти что и не убивал, – я в основном своих убивал: русских, украинцев, белорусов – короче, славян. Поляков только вроде не убивал. Разве что только двоих-троих. Подумать сейчас, все эти наши герои Гражданской войны тоже били только своих и за это еще получали ордена. Что мне было ответить внуку? Ему даже того времени и не представить! Но ведь скажи, Саня, разве было бы возможно, чтобы в наше время Басаев с бандой ушли живыми из Буденновска? А ты знаешь, что сказал Федорчук, когда мы с ним об этот разговаривали? С его точки зрения, правильным решением было бы уничтожить по дороге всех вместе с автобусами, включая и журналистов и заложников. Он говорит, что если бы была тогда реальная опасность, никто б из журналистов и политиков туда просто-напросто бы не сел. А уж если было сжечь всех – никто бы к террористами в автобусы уже никогда в последующий исторический период ни за что бы не садился. Я согласен, это напоминает классическое большевистское решение продовольственной проблемы – расстреливать едоков. Я сам, когда смотрел по телевизору всю эту вакханалию в Буденновске, – схватился за голову: все, нет России!

Хотя старший внук, Женька, мне тут недавно сказал, что сейчас бы точно бандиты живыми не ушли. Я вот по нему и друзьям его смотрю: нет, все-таки Россия еще жива!

Тут неожиданно оказалось, что у Гвоздя очень хорошие и теплые отношения со старшим внуком – куда лучше, чем с сыновьями. Гвоздь даже рассказал, что внук недавно привозил и показывал ему пистолеты из новых, называется то ли "Гюрза", то ли "Вектор" – Александр

Михайлович точно не понял. Или, может быть, у них в отделе оба пистолета получили, а внук привозил какой-то один из них, чтобы показать деду. Гвоздь остался пистолетом очень доволен:

– Хорошо лежит в руке. Восемнадцать патронов. Заявленная прицельная дальность – сто метров. Съездили с Женькой на карьер, я там даже сам отстрелял одну обойму. Вот в наше время такой бы!

Впрочем, ты же знаешь, что я даже из ТТ на ста метрах попадал в голову. Да и "Вальтер" тоже был не плох! – увлеченно говорил Гвоздь.

Он словно помолодел. Потом и Александра Михайловича спросил про внука.

– Аркашке скоро будет уже тридцать три – взрослый мужик. Но никак не женится нормально. Особо ничего не говорит, но понял, что недавно развелся. Живет-то он в Ленинграде, часто мотается в командировки.

Сейчас в отпуске в Любимове. Говорит: "До конца лета здесь поживу, а там посмотрим!" Я ему говорю: "Оставайся!" Но там у него работа, он же компьютерщик, привез с собой переносной компьютер и работает каждый день помногу. Местные женщины-разведенки как пронюхали, что он свободен, уже ко мне засылали узнать, не хочет ли он с кем-нибудь познакомиться. Оказалось, имеется масса вакансий, и неплохих, но он и слушать об этом не хочет! В себя еще не пришел после развода…

На улице было очень тепло, сидели за столиком на веранде. Бабка куда-то ушла в огород.

Гвоздь наслаждался этой чудесной погодой:

– Я, Саня, знаешь, к старости стал сентиментален, иногда очень люблю жизнь, особенно в некоторые дни в начале мая или в его середине, когда только начинается первая зелень, когда вишни цветут, когда на нашем огромном дубе – вон он! – вылупляются малюсенькие, какие-то даже стыдливенькие, как ноготки у младенца, нежные листочки; когда дует такой вот, как сейчас, теплый ветер, цветочки вылезают из земли. Вот сейчас наступает любимое мое время. И тогда, будто из-за стеклянной стены, жизнь придвигается ко мне, и мне становится радостно и счастливо жить. Жаль, что такие дни бывают очень редко. Вот если была бы такая возможно – ездил бы за весной по всему миру! Говорят, некоторые миллионеры-пенсионеры в Америке так и ездят по свету пока здоровье позволяет. Иногда так и умирают в дороге. Что ж неплохая смерть.

Коснулись и здоровья:

– Никогда не думал, Саня, что человеческое тело, как машина, начнет ржаветь, трухляветь, – сказал Гвоздь. – Пузо выпирает, а хер

– наоборот втягивается. Почему-то у меня странным образом осталась молодая душа, так и не успела повзрослеть и постареть – настолько быстро прошла жизнь! Смотрю молодыми глазами и вижу вокруг себя одно старье, хлам – и, если честно сказать, гляжу на это с ужасом.

Пересадить бы душу в здоровое молодое тело, например в свой клон. У меня жена смотрит такой сериал. Это, пожалуй, было бы решением проблемы. Ух, я бы дал! Тогда по сути ничего не меняется: просто однажды утром ты просыпаешься молодым! Или уж просто хотя бы не давали человеку стареть – вот чем надо заниматься медицине! А то жил себе жил, пил, конечно, курил и вдруг – здра-асьте – геморрой!

Словно кол в жопу забили! Ужасная болезнь: как говорится, ни самому посмотреть, ни другому показать! И еще – аденома: минут десять нужно, чтобы просто поссать. И по этому самому делу пошли проблемы.

Тут после баньки решил зайти к одной знакомой бабенции. (Александр

Михайлович от удивления чуть не упал со стула: "Во, дает!") И, знаешь, еле-еле оприходовал. Выдавил какую-то каплю, и больше – нету! Все, источник иссяк. Конец. Одним ухом вообще ни хрена не слышу. Если ляжешь на здоровее – то, как в могиле. Ладно, зато засыпать шум уже не мешает. Если уснешь, конечно. Правильно говорят, что все проходит в жизни, кроме старости. Если она наступает, то уже навсегда…

В этом был весь Гвоздь – он как бы даже и не жаловался, а просто констатировал факт – так на войне говорят о потерях. Стали разговаривать о жизни, о пенсиях. В целом, ни тот, ни другой особо материально не бедствовали. Только как всегда огорчали взрослые дети. Гвоздь рассказал про младшего сына Кирилла, который "на старости лет" (Александр Михайлович тут только ухмыльнулся.) вдруг ушел из семьи. Женщины (жена самого Ивана Филипповича – та самая бабка в огороде – и его невестка Валентина) считали, что Кирилл просто сошел с ума. Невестка специально приезжала на дачу жаловаться, и свекровь, к удивлению Гвоздя (а ведь никогда не были в особо хороших отношениях), ее поддержала, но Иван Филиппович отмахнулся: "Решайте сами!"

Поговорили про поздние браки. Все эти истории были какие-то нерадостные, неприятные. Александр Михайлович что-то вспомнил, а потом Гвоздь рассказал:

– Один мой знакомый дедок женился на молодой. Как-то ее уболтал, подавил интеллектом. Да и богатство его, конечно, сыграло роль, устроенный быт, общество. Ну, и стал жрать виагру, чтобы в постели хоть как-то соответствовать. Итог: через две недели после свадьбы получил инсульт и ослеп. Так вместе и живут. Она не работает, уход за домом и мужем осуществляет прислуга. Молодая жена увлекается лыжами, периодически ездит без него отдыхать за границу на горнолыжные курорты. Не факт, что она там ему с кем-то изменяет – пожалуй, она слишком брезглива и чистоплотна, хотя, конечно, не исключено и это, но все это в рамках приличия, не на виду. Не знаю, что будет у них насчет детей. Ведь считается, что в жизни женщины главное – это материнство. Иначе у женщины наступает психоз (хотя, впрочем, он так и так наступает). Ему-то, старому мужу, это не очень актуально: у него от первого брака есть двое взрослых и хорошо обеспеченных детей и четыре внука. Нужны ли ей дети прямо сейчас?

Кто знает? Ей – всего двадцать шесть. И тут же схожая история. Сосед справа, профессор в университете, рассказывал, что у них один доцент тоже женился на молодой студентке-провинциалке, перед первой брачной ночью для поддержания потенции наелся то ли петрушки, то ли сельдерея – до галлюцинаций. Бегал за бедной девочкой голый с ножом!

Уж не помню, чем там дело кончилось.

Под конец Гвоздь еще сказал то, чего не говорил никогда:

– Мы с тобой, Саня, прожили длинную жизнь, в течение которой занимались немало как полезным делом, так и самым разным дерьмом.

Были на самой страшной войне. И вот скоро уходить. Я иногда вспоминаю такое, что и в этих мемуарах долбанных не напишешь – стыдно. А больше всего в этой жизни жаль мне одной девушки – ты ее даже, кажется, однажды видел – Марты Зеллвегер. (Александр

Михайлович смутно помнил: действительно, была какая-то красивая девушка лет, кажется, восемнадцати.) Много в моей жизни было всяких случайных женщин, и она тогда тоже казалась случайной, а вот сейчас я думаю, что Марта – это и было мое настоящее, лучшие дни моей жизни. А все, что было потом – было зря, пустое. К сожалению, невозможно было тогда женится на ней – понятно, почему. И еще: мы были молодые, и казалось, что все еще впереди – еще лучшая любовь, настоящая светлая счастливая жизнь! Вообще после Победы казалось – весь мир наш! Но прошло после войны сколько-то там лет, и я, уже будучи семейным человеком, все ловил себя на такой безумной мысли-желании: а вдруг снова война или что-нибудь такое, – это когда в Чехословакию входили, – тут же эта мысль возникла, – все брошу, найду ее и мы навсегда будем вместе, а ведь двадцать лет уже прошло тогда после войны. Дико это сейчас звучит, а вот так ведь и думал.

Так и мой Кирка – пусть сам решает свои частные проблемы, чтобы потом не мучаться. Хе-хе-хе! А я, Саня, ведь всю свою жизнь ждал, помнишь, как у Пушкина: "И может – и на мой закат печальный – блеснет любовь улыбкою прощальной!" И ничего не блеснуло…

Гвоздь все это говорил опять так же как обычно – без слезы. Он просто констатировал факт. Дунул теплый ветер, вздул пузырем скатерть на столе, уронив вазу с цветами. Зашумели листья в саду.

Александр Михайлович решил напомнить о своей просьбе.

– Так тебе нужны патроны к "Вальтеру"? – тут же снова оживился

Гвоздь, будто только впервые и услышал об этом. – Это ведь, помнится, девять на семнадцать миллиметров? Я думал по этому поводу: от "Макара" легко было бы достать, но не подойдут – там калибр побольше – девять и двадцать пять миллиметра, а у "Вальтера", если не ошибаюсь, девять ноль два. Правда, говорят, умельцы гильзу как-то переделывают, но тогда ее запросто может заклинить. К твоему

"парабеллуму", помниться, идет патрон семь шестьдесят два на двадцать два миллиметра, – у ТТ калибр такой же, но патрон другой…

– Ему доставляло удовольствие говорить об этом – как будто они готовились к новой операции.

В конечном итоге коробку патронов и даже запасной магазин к

"Вальтеру" он дал. Даже не спрашивая, зачем. Самое интересное, что коробка была уже подготовлена заранее – лежала у него в кармане куртки. И очень интересные были в ней патроны – все заводские обозначения на торцах кто-то аккуратно высверлил фрезой.

Переночевал Александр Михайлович там же у Гвоздя на даче. На новом месте долго не мог заснуть, слушал соловьев.

Утром позавтракали, и Гвоздь проводил Александра Михайловича до платформы электрички. Расстались тепло, задержали руки в рукопожатии, обнялись – как в последний раз. Кроме просто мужской дружбы их связывало и что-то еще – не менее прочное – это совместное пребывание в смертельно опасных ситуациях. Александру Михайловичу вспомнилось, как гонялись на машине за диверсантами по лесным дорогам в тылу фронта. Двое оперативников, включая Александра

Михайловича, сидели сзади. Гвоздь же, одетый в генеральскую шинель, вызвался ехать спереди – рядом с водителем. Помниться, проездили так несколько ночей впустую. Одно время стало казаться, будто бы и вообще ничего не произойдет, когда вдруг чуть ли не посреди леса их внезапно тормознул якобы патруль. Хорошо, что сразу не попали под огонь из засады, а сами с ходу ударили из автоматов по ногам. Все равно двоих диверсантов убили – одному попали в живот, другому – видимо в крупный сосуд – быстро истек кровью. Одного все же взяли живым, прострелив правую руку. Еще один диверсант, как позднее выяснилось, страховавший в кустах, ушел, не открывая огня, видимо, поняв, что случилась серьезная подстава. Опасность, впрочем, состояла и в том, что обстрелять из кустов могли и вовсе не диверсанты, а просто разная мелкая шушера, типа бандитов и прочего сброда, и погибнуть можно было случайно и бессмысленно. Так позже, уже в 46-м году, одного знакомого – очень опытного офицера, ехавшего в открытой машине, застрелили в Германии с эстакады на автобане – попали прямо в лоб. Конечно, все это было опасно, но с другой стороны, они для этого и ездили. Как тральщики по минному полю.

Помнится, в салоне той машины был какой-то особенный очень приятный запах дорогой кожи. Александр Михайлович как-то много лет спустя однажды почувствовал похожий запах в мебельном магазине, и на миг будто снова очутился там – с оружием в руках на заднем сидении несущегося сквозь ночную мглу "хорьха".

Еще он подумал, что победа победой, но война для них тогда в мае

45-го вовсе не закончилась. Сразу после окончания войны в Европе они гоняли перемещенных лиц, и еще армию Крайову в Польше. Тогда была придумана интересная тактика выманивания бывших бойцов этой армии: создали будто бы запасные полки, их всех туда согнали, а затем захлопнули ловушку.

Потом еще было много всякого. Люди в этой послевоенной человеческой мешанине попадались самые разные. Александр Михайлович вспомнил, как допрашивал одного типа из бывших белогвардейцев. И в этом воспоминании промелькнуло что-то неприятное – как случайно увиденные на обочине дороги чужие похороны. Симпатичный был мужик, еще не старый, но уже в солидном возрасте – хорошо за сорок, – он еще застал разгром в Крыму, вывод армии Врангеля, помнил

Севастополь, легендарную черноморскую эскадру, и вдруг он стал говорить про то время, и все, что он говорил, была истинная и страшная правда. И Александр Михайлович ему полностью поверил, потому что реальность, которую он знал лично, была не менее страшной и безжалостной. Куда там героям Шекспира: король Лир рыдал бы, как ребенок, не переставая, а Макбет просто оторопел бы от ужаса! В то время над всеми ними словно нависала какая-то черная и злая сила, будто бы вовсе и нечеловеческая. Она была как чудовищная роковая машина, которая управляла всем этим окружающим ужасом, и в которой

Иван Михайлович был лишь маленьким, но необходимым винтиком. Но без этого винтика она бы не работала так эффективно. И Гвоздь тоже был таким винтиком, и Леша Филонов и многие другие ребята. А потом, когда эти винтики сработались и заменить их стало нечем, машина эта развалилась со страшным грохотом и вонью.

Как-то довелось допрашивать одного из так называемых

"перемещенных лиц". Пусть не власовец, но он был явный враг, хотя

Александр Михайлович его в общем-то понимал. У того человека в революцию отняли все, сожгли отчий дом, расстреляли родных, кого-то потом сослали в лагеря. Он сам еле-еле избежал этой участи, насмотрелся всякого. Поддерживать большевистский режим для него было бы равнозначно садомазохизму. Он был совершенно убежденный и осознанный враг Советской власти. Впрочем, и сам Александр