Текст книги "Зачистка территории"

Автор книги: Владимир Митрофанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 27 страниц)

– Ты что, в Паше сомневался? Зря, ведь Паша всегда побеждал! Ну, разве что один раз в конце зимы перед армией нам хорошо вломили, так и то, потому что мы с ним здорово перебрали и оказались втроем еще с одним парнем против не помню уже скольких человек из Ремизы – пяти или шести. Мне тогда попало капитально, вот, – он ткнул пальцем себе в лицо, – шрам остался – бровь зашивали, но и то отбились. То есть меня-то и того парня вырубили почти сразу, а Паша отмахнулся. Я из канавы, когда пришел в сознание, смотрю: такой бой идет – бог ты мой! Но Паша все-таки остался на ногах. И меня потом до дома дотащил. Поставил к двери, позвонил и убежал. Мать открывает – и сразу в крик. Я стою весь в крови, бровь, как лоскут, болтается, нос сломан, одежда в грязи – с нее аж течет. Действительно поехали в больницу, зашивали бровь, нос вправляли реально – с хрустом. Неделю в больнице лежал с сотрясением мозга и еще недели две дома – читать даже не мог. А самая главная история, связанная с Пашей, состояла в том, что у моей Татьяны тогда был ухажер из ее же школы. И, не исключаю, что между ними была какая-то симпатия, особые отношения.

Мы тогда с ним, тем парнем, вели себя словно тетерева весной: пушили перья, ходили вокруг Танюхи кругами, толкались, а она смотрела на нас и выбирала. Интересно было бы узнать, что думает женщина, выбирая из двоих мужчин, когда у нее этот выбор, конечно, есть? Я никогда позже ей про это не напоминал и не расспрашивал. Вот сейчас только сам вдруг и вспомнил. Не все хочется вспоминать. Да и она вряд ли помнит теперь, что сама тогда думала и чувствовала.

Наверняка скажет: "Я уже все забыла". А тогда между нами, соперниками, назревало нечто типа дуэли – драка один на один, и мне как бы был сделан вызов. И я, – продолжал Хомяков, – честно тебе скажу, Арканя, немного прибздел, поскольку скорей всего этот поединок наверняка проиграл бы. Драться бы, конечно, пошел, поскольку деваться было некуда, но точно продул бы, потому что парень тот был очень крепкий, спортивный и вполне могло случиться так, что после этого боя я потерял бы мою нынешнюю жену навсегда, поскольку это поражение непременно между нами бы встал. Короче, неизвестно чем бы дело кончилось. Вспомни, как это вообще возможно было в восемнадцать лет прийти к девчонке битым? Все это выяснение отношений между нами происходило в фойе клуба перед дискотекой. Для моей будущей семейной жизни ситуация была, скажем так, критическая.

Ну, мы с ним уже начинаем заводиться, начинается махач, и тут внезапно появляется Паша. Он что-то краем уха услышал, что мы тут бьемся, сам был какой-то злой, возбужденный (то ли со своей девчонкой поцапался, то ли чего еще), влезает в драку, спрашивает того парня: "Хули ты тут выебываешься?" – как тут же и врезает ему сходу – да так, что тот отлетел с треском в составленные к стене стулья, и уже больше его никогда и не видели. Впрочем, я просто не интересовался. Как-то все это дело сразу уладилось, хотя Татьяна некоторое время на меня и дулась, мы стали уже тогда с ней вместе жить и вскоре поженились. Тут именно я настоял: честно сказать, боялся, что она выйдет замуж, пока я служу. Знаешь ведь, что Пашкина девчонка его не дождалась – выскочила замуж за Мишку Королева? А

Татьяна меня ждала, да и куда ей было деваться – замужняя, – на танцы уже одна не пойдешь. Да и мать моя присматривала. Потом я в отпуск приезжал – она сразу и забеременела. Представляешь, я уже пятнадцать лет женат, и даже забыл, как это – быть не женатым. Даже странно, как это люди холостые ходят. Кстати, вовсе и не жалею, что рано женился, потому что у нас не было многих проблем, какие есть у знакомых ребят, женившихся поздно, хотя бы таких, как бывшие мужья и жены, дети от первых браков, прежние любовники, проститутки, венерические болезни и куча всякого дерьма и лишнего, как я считаю, совершенно ненужного опыта. Представь только, женщина (они ведь обожают обсуждать личную жизнь) скажет подругам: "Вот у Ваньки-то, моего бывшего, член был куда больше! Он, конечно, был пьяница и бабник, но зато каков в постели! Бывало, целую ночь спать не давал, да еще и в течение дня пристраивался, а этот…" Мне эту их беседу, кстати, сама моя Татьяна с возмущением и передала. Ее тоже глубоко поразил тот цинизм, с которым тетки говорили о своих мужьях – ведь, по сути, самых близких людях. А ведь если бы она была до меня замужем, то ни за что бы это не рассказала, и ее бы это вовсе не возмутило. А вот, кто это ей говорил – она ни за что не выдает – тут, понятно, женская солидарность!

– И вот еще что, – продолжил Хомяков. – Вот мы, считай, целый час разговаривали, вспомнили кучу народу, кто как живет, но ты хоть чего-нибудь узнал про самого Пашку? Хотя бы где он сейчас живет? В

Москве? В Питере? А где работает, кем, что вообще делает? И прошлый раз я тоже ничего о нем так и не узнал…

Шахов только пожал плечами. На том они и расстались до вечера.

Глава 3. В музее

Краеведческий музей города Любимова располагался совсем недалеко от центральной площади – в старой водонапорной башне, сложенной лет сто пятьдесят назад из красного кирпича, и носил соответствующее название «Красная башня». Встретились Павел с Дашей ровно в два часа. Павел перед этим сжевал купленные в ближайшем ларьке полпачки

"Антиполицая", чтобы хоть пивом не пахло. Даша пришла, одетая совершенно по-другому, – в платье, и показалась Павлу еще красивее и была поначалу очень серьезная. Сказала Павлу строго:

– Здравствуйте! – и повела за собой. Сидевшая на контроле старушка с фиолетовыми волосами радостно им кивнула.

Отношение Даша к местному краеведческому музею имела самое непосредственное и состояло оно в том, что часть музейной экспозиции под названием "Губернский город конца XIX-го, начала ХХ-го века" была Дашиным дипломным проектом. Прежде всего, по условиям проекта, требовалось создание достоверной атмосферы того времени. А этого ну никак нельзя было достичь в двух комнатах бывшего профтехучилища, ныне колледжа, где ранее располагалась небольшая историческая экспозиция. Основатель музея некто Иван Сергеевич Махнов уже лет десять-пятнадцать пытался перевести музей куда-нибудь в отдельное помещение, но это ему никак не удавалось. В девяностые годы по время кризиса, уже казалось, что вообще никогда ничего не получится, да и эти помещения заберут. Потом экономическая ситуация несколько улучшилась, а как раз в это время Даше Морозовой дали вышеупомянутую тему диплома и именно это повлекло за собой создание отдельного краеведческого музея в отреставрированном здании старой водокачки и, соответственно, возникновение новой городской достопримечательности.

Основная причина создания краеведческого музея в так называемой

Красной башне состояла, во-первых, в том, что здание это было нежилое, ни подо что другое не годилось, а значит, никто на него особенно и не претендовал, а во-вторых – с башни открывается замечательный обзорный вид на весь город. До конца 90-х годов вход туда был закрыт вовсе, что оговаривалось то ли пресловутой секретностью, то ли небезопасностью самого строения, то есть якобы ветхостью лестничных маршей. Впрочем, истинной причиной было скорее отсутствие какой-либо системы входа-выхода, ибо не столь много народу хотело просто полюбоваться панорамой города, чтобы хотя бы просто окупить ремонт и работу вахтера. Делать же свободный безнадзорный вход было бы безумием, поскольку, естественно, все бы тут же мгновенно изгадили, а еще бы кто-нибудь непременно и кинулся бы вниз по пьяному делу. Получалось так, что вроде все и не против, а дело никак не продвигается – нет денег и нет человека, который будет этим делом непосредственно заниматься.

Два слова следует сказать и об Иване Сергеевиче Махнове. Этот несомненно выдающийся человек родился в Любимове и жил в нем всю свою жизнь, уезжал только на службу в армию ну и на учебу. Город свой он очень любил и к тому же был с юности универсальным коллекционером. Этот необыкновенный человек, сам бывший учитель истории, коллекционировал все, что имело отношение к истории

Любимова, включая листовки, билеты на поезда и в кино, пропуска, карточки (сохранились даже хрущевские талоны на муку), календари, новогодние открытки, а главное – опять же фотографии родного города в разные времена года и в разное время. Он специально ходил по домам и рассматривал семейные альбомы, выпрашивал лучшие фотографии или делал с них копии. Уже одно это смогло дать целый раздел музея середины 20-го века. Дело в том, что на случайных фотографиях, снятых просто на улице, за спинами смеющихся людей в широких штанах, кепках или в других кажущимися сейчас странными одеждах проступал другой город и совсем другая жизнь, которая навсегда канула в прошлое. Иногда на них можно было видеть интересные трогательные детали: детей, глазеющих в объектив, домашних животных. Он имел в своей коллекции даже и военные фотографии, что само по себе было редкостью, например, там были фотографии, снятые немецким офицером в период оккупации, которые случайно обнаружили уже через много лет после войны при ремонте одного здания и почему-то не изъятые КГБ, хотя те их и просмотрели. Особый же интерес представляли панорамные снимки города, снятые с водокачки – один 1912 года, затем уже только послевоенные – 56 года, 66-го и, наконец, 76-го года. Павел надолго задержался перед этой последней панорамой – перед ним лежал тот город, где Паша бегал ребенком – застывшее мгновение, кипящая зелень

– другой мир. Панорама 12-го года была представлена на огромных фотографиях и окружала всю комнату, где находилась Дашина экспозиция. Павел был потрясен. Качество черно-белой фотосъемки было в то время очень высокое, можно было четко рассмотреть даже мелкие детали. Один из уже очень пожилых посетителей вдруг увидел себя совсем маленьким со своими родителями во дворе своего родного дома, который уже больше не существовал, и чуть не расплакался. Ныне уже не было на свете человека, который заснял эту прекрасную панораму.

Осталась сама панорама, Павел перед ней, полупустой музей и прекрасное юное чудо – Даша Морозова.

Кроме того, Иваном Сергеевичем за многие годы были собраны целые коробки с рулонами любительской кинопленки, из которых с трудом

(пленка ломалась) смонтировали и перенесли на видеокассету небольшой пятнадцатиминутный фильм, который тут же можно было посмотреть.

Сам Иван Сергеевич сам по себе был человек несколько необычный, можно сказать, даже экзальтированный: ходил в бархатном берете, носил длинные волосы и бороду. Впрочем, о таких в народе иногда говорят "гениальный дурак", поскольку вместо того чтобы купить бутылку водки, человек, например, покупает книгу.

Нести людям свет знаний с ранней юности представлялось для Ивана

Сергеевича его истинным призванием. Он оттого и пошел в учителя, однако реальное общение с детьми изменило его представление настолько, что уже буквально через год работы в школе он напрочь потерял все свои иллюзии и, пожалуй, стал бы первым в свите царя

Ирода. Дети при ближайшем рассмотрении оказались существами гораздо более беспринципными, наглыми, жадными, эгоистичными и жестокими, чем сами взрослые. Со своими родными детьми он еще как-то мирился, пытаясь хоть как-то держать их в узде, но с чужими ничего сделать не мог, кроме того, чтобы держаться от них как можно дальше. Поэтому он и ушел из школы.

Злые языки в городе поговаривали, хотя и с трудом в это верилось, будто бы этот исключительно приятный в общении, воспитаннейший человек, устраивает дома дикие скандалы и ведет себя там совершенно свинским образом. Обострение отношений в семье достигло такой степени, что Иван Сергеевич с женой практически не спал, не разговаривал и вообще ее презирал и частенько на нее орал, брызгая слюной и заламывая руки: "Дура! Что ты можешь понимать! Я тебя терплю только из-за детей!.." Жена была младше его на шесть лет.

Когда они познакомились, ему уже исполнилось двадцать пять, а ей – только-только девятнадцать. Тогда это была пухленькая очаровательная блондиночка, румяная, очень здоровая на вид, с великолепными сплошными зубами. Жила она с родителями в том самом областном центре

Н., где Иван Сергеевич учился в пединституте. К тому времени он уже заканчивал второй курс и откровенно бедствовал, даже чуть ли не голодал. Жил в общежитии, днем учился, а вечерами подрабатывал, где придется. С будущей женой познакомился совершенно случайно на какой-то вечеринке, потанцевал с ней, пошел проводить, увидел, что она простушка, и ему пришла мысль устроить так, чтобы у нее дома иногда питаться пусть и в качестве жениха. Своим деликатнейшим отношением и далеко не самым плохим внешним видом он сознательно ее влюбил в себя и стал частенько заходить в гости. Матери девушки он сразу понравился, а отец почему-то сразу принял его за человека очень хитрого и не без задней мысли, но оба они были не прочь отдать за него свое чадо. У Ивана Сергеевича появился стыд не оправдать этих надежд, но он все-таки надеялся со временем резко отвалить, однако остановиться никак не мог и все приходил и приходил обедать да пить чай, в больших количествах 6oрщи да наваристые бульоны и постоянно стреляя у хозяина дома покурить. Однако жениховство его начало неприлично затягиваться. А его уже приглашали на семейные торжества и не раз предлагали остаться ночевать, но он никогда и ни под каким видом не оставался, подсознательно ощущая в этом какую-то страшную угрозу себе и своей блестящей будущности. Однако однажды был приглашен к ней на день рождения: отмечалось ее двадцатилетие.

Весь вечер он сидел рядом с ней, она была влюблена, щебетала вокруг него. И вдруг в середине того вечера он ощутил ужас неизбежности женитьбы, дальнейшего существования в этом мирке перин, пуховых подушек, дальних родственников и незнакомых старух. И от этой самой обреченности он, в конце концов, прилично напился, причем отец невесты постоянно подливал, окончательно осоловел и не был отпущен домой. Постелили ему на полу в какой-то комнате, он даже не помнил, как оказался там, но вдруг проснулся совершенно трезвый и, облившись холодным потом от страха, услышал, как скрипнула дверь. Затем приподнялось одеяло, обдав бок прохладой, и невеста легла рядом, часто дыша. Он сделал вид, что только проснулся и ничего не понимает, с минуту погрустил, о чем мечталось, и – как с закрытыми глазами бросаются в омут – схватил ее и прижал к себе…

Утром они были встречены родителями уже как молодожены. Потом, как бы сама собой подошла свадьба, на которой была тьма-тьмущая родственников со стороны невесты и только одна сестра Надя со стороны Ивана Сергеевича. На следующее утро он проснулся рядом с законной женой и вдруг впервые отчетливо осознал, что уже все – дело сделано, обратной дороги нет, и его обуял такой срах, что он накрылся одеялом с головой и не хотел вылезать. Вечером того же дня он впервые наорал на жену; но спать легли все же вместе. Еще через неделю после жениться он на два дня исчез – сбежал к институтскому другу Сашке Лямину, и они два дня беспробудно пили, проклинали женщин и свистели в окна. В конце вторых суток Махина доставили домой в бесчувственном состоянии, – то есть мертвецки пьяного, – знакомые милиционеры. Еще сутки опасались, что он умрет, но он выжил, очнулся, застыдился своего поступка и объяснил все это тем, что отравился маринованными огурчиками. Сашка же Лямин был увезен в психушку, потому что с тоски вдруг затеял вешаться, но это заметила бдительная соседка тетя Маша Панкратова и тут же позвонила и в

"скорую" и в милицию.

По окончании Иваном Сергеевичем института они с женой переехали в

Любимов, там у них вскоре родилась дочь Мария, а еще через три года

– сын Саша. После рождения сына жена Махина вдруг начала неудержимо полнеть. Поначалу она даже обращалась к врачам, пыталась ограничивать себя в еде, но жир будто из воздуха брался – она полнела и полнела и в итоге располнела до невероятных размеров.

Тогда она плюнула на всякое соблюдение диеты и режима и стала жить как хотела, то есть, кушать что и когда захочется, и особенно любила наесться на ночь, что Ивана Сергеевича просто приводило в бешенство, поскольку сам-то он всегда был худощав.

Жена работала портнихой в ателье, считалась хорошим мастером, работу свою любила и в конечном итоге зарабатывала значительно больше Ивана Сергеевича, что его тоже раздражало. Дети незаметно подрастали. Иван Сергеевич как профессиональный педагог, конечно, принимал участие в их воспитании, по-своему любил их, но особенно никогда не ласкал. Дети же постоянно видели и слышали его ссоры с матерью, которую буквально обожали, и постепенно начали его тихо ненавидеть, а старшая, когда подросла, нередко говорила матери:

"Мамочка, ну почему ты не разведешься с этим гадом!" Мать, конечно, после таких вопросов лила горючие слезы: "Что ты, доча, такое говоришь, – это ж папка твой родной…" Как-то уже после того, как

Иван Сергеевич выписался благополучно из больницы после случившегося с ним сердечного приступа, дочь говорила своей подруге: "Явился домой, задымил всю квартиру, всех прогнал, здоровехонек, а мы-то надеялись с Сашкой, что у него рак…" В другой раз Иван Сергеевич по своему обыкновению утром стал придираться к жене по пустякам, не обращая внимания на тут же сидящих детей, После очередного заряда ругательств он начал потихоньку успокаиваться, даже погладил сына по голове. Тот, задрожав мелкой дрожью, мучительно покраснел и, не поднимая глаз от тарелки, сказал срывающимся голосом, едва удерживая слезы: "Папа, когда я вырасту, я тебя изобью!" Иван Сергеевич онемел от ужаса, с минуту сидел недвижно, а потом схватил сына за волосы и сунул его носом в тарелку. Дочь что-то закричала; жена зарыдала, и так далее…

Кончилось тем, что дочь, только достигнув совершеннолетия, поспешно вышла замуж и уехала из родного дома. Общалась она по телефону только с матерью. А сын Саша почти сразу после окончания школы попал в тюрьму. Дело было на ноябрьские праздники, когда город захлестнул пьяный угар и массовые драки. Самое крупное побоище центра с Ремизой случилось на площади перед клубом. Дрались кулаками, цепями и арматурой. Кому-то ударили по голове, и он умер от травмы. Саша сам вроде как не бил, но был задержан на месте преступления и в итоге получил пять лет. Сам он утверждал, – и так оно и было в действительности, – что просто проходил мимо и даже в стычку не влезал, но когда он уже отходил от площади, один из сволочных мужиков по прозвищу Хуйвейбин, нагнал его, заломил руку и сдал подоспевшим милиционерам. Самое поразительное, что все неизвестно откуда взявшиеся свидетели совершенно уверенно показали, что именно Саша и ударил убитого палкой по голове. Находясь в заключении, он перенес тяжелую желтуху, видимо не долечился (да и питание было не то) и вернулся совершенно бледно-желтого цвета.

После возвращения он поселился отдельно от родителей, на съемной комнате, которую арендовал у явных пьяниц, с которыми и продолжал пить вместе. С отцом близких отношений не поддерживал, хотя деньги у него иногда и брал. Иван Сергеевич, как ни пытался, никакого контакта с ним наладить не мог. Он в это время преподавал в профтехучилище, где народ был постарше, чем в обычной школе, то есть более вменяемый, и продолжал пополнять свою коллекцию, послужившую основой экспозиции краеведческого музея.

Тут следует привести небольшую историческую справку. Самим своим основанием Любимов был обязан знаменитой иконе – так называемой

"Богородице с ручкой". Впервые эта икона явилась, или, как принято говорить, "была обретена", в 1368 году. Существовала целая легенда, как она выбирала свое место, то есть переходила с одного берега реки на другой. Точнее икону неоднократно пытались переносить, но она вновь и вновь возвращалась на то самое место, и на тот самый камень, где впервые ее и нашли, и где в тот же год поставили маленькую деревянную часовенку. А потом начались чудеса, исцеления и паломничество. Позднее здесь был основан сначала мужской монастырь, потом женский и только затем город, ставший широко известным в

России исключительно благодаря чудотворной иконе. Основанием же города считают год 1538, еще при регентше Елене Глинской – матери

Ивана Грозного. Нашли грамоту, в которой местные помещики писали ей, что "реки-де пришли большия и лесу тут много и место под город пригоже, собою крепко и не песковато". Позднее новому городу сильно досталось от опричников, с тех пор сохранилось даже название близлежащей деревеньки – Скуратово, переименованной после революции в совхоз Коммунары. Известно, что в 1612 году Любимов разграбили поляки, а уже в 1614 его полностью сжег знаменитый разбойник Иван

Заруцкий. Город неоднократно страдал от пожаров, и в последний раз сильно горел в 1918 году, когда начисто выгорел весь городской архив, в связи с чем документальная история Любимова очень фрагментарна. В легендах и частных описаниях дореволюционного времени остались лишь темные истории о злобных помещиках и одиозных личностях, таких как некая помещица Грязева ("Грязиха") и помещик

Матюшин. Других каких-либо интересных событий не описано. В девятнадцатом город потихоньку развивался и расширялся. Впрочем, выпущенный в 1910 году справочник "Города России" писал тогда:

"Числясь уездным городом, он скорее не город, а село. Любимов лишен почти всякого благоустройства: мостовые ужасны, освещение почти отсутствует. Извозчиков не видно…". В то же время на каждой сохранившейся фотографии из того периода можно было видеть дворника в фартуке и с метлой, да и городовой всегда где-то на заднем плане маячил. В настоящее время ни дворника, ни милиционера увидеть на улице Любимова практически невозможно.

Когда монастырь после революции закрыли, там сначала, по обыкновению того времени, была тюрьма, потом интернат для психически больных и колония для малолетних преступников. И если мужской монастырь еще хоть как-то сохранился, то постройки находившегося невдалеке от него женского монастыря были практически полностью уничтожены: осталось лишь здание управления, которое в настоящее время занимает городская пожарная часть. Остальные строения представляли собой одни гнетущие развалины. Египетские пирамиды выглядели куда как новее. В мужском монастыре тоже разграблено было все, включая половые доски, оконные рамы и двери. От когда-то огромного количества икон остались лишь жалкие остатки.

Кстати уже в конце 80-х годов один житель Любимова был пойман на таможенном контроле в аэропорту Шереметьево-2 с небольшой иконкой и имел за это большие неприятности. Сам же он, как и многие позже узнавшие об этом происшествии старожилы города, был в полном недоумении. Он вез икону своим родственникам, точнее – родному дяде, который после всяких военных передряг оказался во Франции и проживал там в городе Лионе. Как только стало возможным, он написал родным письмо по старому их адресу, и письмо это к удивлению дошло. Он начал переписываться с сестрой, приглашал ее и родственников к себе, во Францию, при этом просил привезти что-нибудь из семейных вещей, поскольку после пребывания в немецком плену у него не осталось вообще ничего, да и очень хотелось просто встретиться, пока живы.

Сама его сестра Мария Васильевна, к тому времени уже очень пожилая женщина, поехать никак не решалась, да и на кого оставишь кур и поросят? Она всегда имела хозяйство и животных. До начала 60-х годов у нее была еще и корова Зорька, однако потом Хрущев, хотя и разрешивший выдавать крестьянам паспорта, то есть, по сути, отменивший крепостное право, вдруг запретил держать коров в городах и поселках. Со слезами кормилицу отдали. К слову, Прасковья

Васильевна потом очень Хрущева благодарила – теперь не надо было вставать в пять утра на первую дойку, а потом разносить молоко по квартирам – хоть какой-то передых был изуродованным работой рукам.

Однако вообще без хозяйства было тогда не прожить, поэтому держали кур, кроликов и поросят. Сын ее Николай, которому одному еле-еле наскребли на дорогу, вдруг предложил отвезти маленькую икону, поскольку где-то услышал, что за границей русские иконы ценятся.

Икону Св. Николая Угодника он нашел у себя же дома на чердаке. Там и еще были другие иконы, правда, почти совершенно разрушенные. Он просто выбрал одну, которая лучше всего сохранилась. Некоторые старые жители города еще помнили, как в довоенные годы иконы чуть ли десятками рубили топорами и жгли на улице. Икон было так много, что одно время ими даже топили городскую баню. Причем, иконами куда как более старыми, чем та, за которую Николай был задержан на московской таможне. Он так и сказал при заполнении протокола. На него как-то странно посмотрели, но в конечном итоге икону забрали, а самого его сдали в милицию. Куда делась та отобранная икона – неизвестно, наверняка так и лежит в каком-нибудь запаснике – в подвале, а может быть, таможенники просто взяли ее себе. Подержав пару часов в

Шереметьево, Николая, который уже поверил, что совершил тягчайшее государственное преступление, отправили в Москву – в отделение.

Доставили его туда в самый пик какой-то очередной милицейской операции или облавы: все камеры были битком забиты различными азиатами, цыганами и кавказскими бандитами. Внезапное появление светоловолосого русского, явно из глубинки, да еще в костюме с галстуком (кто-то сказал Николаю, что только в таком виде и надо ехать за границу, иначе не выпустят) – всех очень развеселило. К тому же и фамилия задержанного была тоже смешная – Картошкин и, надо признать, очень ему соответствовала. Стоявший в проходе милиционер подставил ему подножку, тот запнулся, чуть не упал.

– Гляди, лапоть, куда прешь! – служивый треснул Николая кулаком по спине.

Впихнули в камеру: пусть для ума посидит до утра, а там, мол, решим, что с ним делать. В камере тут же стали его шпынять: сбили шляпу, дали пендаля, обшарили карманы – вдруг что и осталось. Тот стоял обреченно, склонив голову посреди этого мельтешащего вокруг него разбойного гнуса.

– Вот выключи свет на минуту, и его тут же разорвут уже только за то, что он русский, – пробормотал доставивший задержанного пожилой усатый милиционер, плюнул с досадой и вышел, хлопнув дверью.

Дежурный офицер тоже усмехнулся на эту забавную картину, хотел, было, пройти мимо, но что-то его удержало. Покорность большого простого человека среди всей этой разнузданной золотозубой публики, вид опущенных плечей и открытой шеи, будто подставленной под нож, видимо чем-то скребанули ему по душе. Что-то в этом человеке из глубинки напомнило дежурному его родного отца, который тоже жил в мелком городишке. Офицер уже в дверях остановился, прошептал: "Во, бля, Россия! Своих же и бьем!" – потом рявкнул:

– Сидорчук, иди сюда!

Тот подошел вразвалочку, поигрывая резиновой палкой.

– Этого… Картошкина – отпускай!

– Да чего, это же деревня! Только посмотри на него – обоссышься!

Ну, щас черные его быстро обломают!

– Оформляй на освобождение. Немедленно. Проверь данные и оформляй. Выполняй!

Еще через пятнадцать минут Картошкин, все так же ссутулившись и опустив голову, уходил в темноту – в сторону площади трех вокзалов, чтобы ехать домой. Потом письма из Лиона перестали приходить – дядя умер, так ни с кем из родных и не встретившись.

А главный интерес в краеведческом музее представляла именно

Дашина экспозиция по дореволюционному городу с многочисленными предметами городского быта того времени. Там, например, на письменном столе того времени лежал перекидной календарь за 1904 год

(Павел не удержался, перелистнул несколько страничек и увидел запись карандашом на листе – "день освобождения крестьян" – еще и другие заметки, которые читались с трудом). На витрине был портрет гимназиста, который видно только что поступил в первый класс, лежала его тетрадка, ручка, чернильница, листок с каракулями. Павла чем-то это задело за душу. Рядом располагалась групповая фотография мальчиков в фуражках – учащихся какого-то учебного заведения – наверняка никого из них уже не было в живых. Кто бы они ни были – впереди у них была первая мировая война, революция, гражданская война, коллективизация, репрессии, вторая мировая война, восстановление разрушенного войной хозяйства и так далее, включая пресловутую "перестройку", до которой никто из них уже явно не доживет. А если чудом и доживет, то уж ее-то точно не переживет. Они смотрели в объектив фотоаппарата широко открытыми глазами и никак не предполагали, что будет у них впереди. Это был отпечаток реальности одного дня сентября 1904 года. В этом же контексте также любопытно смотрелась фотография выпуска ремесленного училища 1939 года в зале этажом выше. Первая мысль при взгляде на эту фотографию у любого была такая: кто же из них останется живым через пять лет. Стоящие на этой фотографии мальчишки тоже не могли знать, что с ними будет впереди и смотрели в будущее с присущим юности оптимизмом.

Часть экспозиции выглядела как уголок дома позапрошлого века, где на столе стоял настоящий тульский самовар, лежали баранки, утюг, граммофон и прочие предметы быта. На витрине сверкала медная бляха почтальона и колокольчики, звеневшие тогда на почтовых тройках.

Неоценимый вклад в экспозицию музея послевоенного периода внес известнейший в городе человек – фотограф Василий Иосифович Дуккель.

Он лет тридцать работал в единственном городском фотоателье и жители всего Любимова и всех окрестных деревень снимались у него на паспорта и прочие документы (фотографии 3 на 4), а также просто на память. Работая обычным фотографом, Василий Иосифович имел высшее образование как-то связанное то ли с химией, то ли с фотографией и неизменно носил на лацкане пиджака ромбик – знак окончания ВУЗа. В архиве у Василия Иосифовича отыскали большое количество городских фотографий, включавших в основном официоз, типа закладки зданий, многочисленные торжественные собрания и прочее, но самое главное – практически все фотографии выпусков любимовской средней школы N1 за период с 55 по 78 год. На одной из них хорошо была вида звезда над входом с надписью "Школа – спутник семилетки". Это были еще черно-белые фотографии, где школьники стояли в фуражках и в гимнастерках с ремнями. На ремнях – латунные пряжки. Вокруг – высокие деревья – уда они делись?. Пионерская дружина школы в то время носила имя Павлика Морозова.

В первую блокадную зиму Василий Иосифович, будучи студентом университета, находился в Ленинграде, а весной 1942 года был вывезен в крайне истощенном состоянии через Ладогу – по "Дороге Смерти"