Текст книги "Зачистка территории"

Автор книги: Владимир Митрофанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 27 страниц)

Слухи об отъезде Шахова вскоре подтвердил и Александр, который как-то заскочил в гости:

– Сейчас не знаю, где. Может быть, уехал к себе на историческую родину – в Любимов. У него там дед старый и отец. А осенью собирался ехать в Америку. Ему там предложили работу программистом в компьютерной фирме, которой один из бывших наших заправляет. Там вообще много бывших из России. Сейчас оформляет рабочую визу. К работе должен приступить в сентябре. Но, – тут Александр хихикнул, -

Шахов есть Шахов: зарплату в контракте оговорили всего в шестьдесят тысяч долларов в год…

– Скоко-скоко? – Марина даже перестала заправлять кровать. -

Ничего себе!

– Мариша! Это очень мало. Аркадий знает язык си-шарп.

Программисты такого уровня получают там больше восьмидесяти штук в год. А он, как всегда не подумав, подписался на шестьдесят!

Марину это почему-то задело:

– Почему ты сам не подпишешься на больше?

– Я бы подписал, только, меня, Мариночка, никто туда не приглашает!

Со временем она постепенно успокоилась, но все спокойствие однажды испортил совершенно неожиданный разговор с Лерой. Они -

Шахов и эта самая Лера – по какой-то непонятной причине друг друга просто на дух не переносили. Спорили и сцеплялись по любому поводу.

Причина, скорей всего, была простая – Шахов никак не воспринимал как женщину Леру, и ее, ослепительную блондинку, это страшно бесило.

Неприкрытая неприязнь Леры к Шахову одновременно и забавляла и злила

Марину. Всем казалось, что они – Лера с Шаховым – по жизни были полные антиподы, но когда уже все было кончено, и Шахов навсегда исчез из Марининой жизни, Лера вдруг сказала ей мельком в болтовне-скороговорке как бы между прочим:

– И чего это вы расстались с Аркадием? Даже как-то странно…

Ведь, нам казалось, вы так любили друг друга! Мы за вас с девчонками всегда очень переживали. Все тебе даже завидовали… Галка так вообще сказала: "Ах, если меня бы так любили!.." Да, а ты знаешь,

Анюта сказала, что как раз из таких мужиков, как твой Аркаша, и получаются самые хорошие отцы… А Дима твой, – ты уж меня извини, – полный придурок! Ну, тебе, конечно, видней! Может, с ним трахаться здорово, может, у него сперма вкуснее… На вкус и цвет товарищей нет. Но ты, надеюсь, помнишь, что нам уже не восемнадцать лет и даже не двадцать, а уже двадцать пять, погуляли, и пора устраивать жизнь нормально. У людей уже дети скоро в школу пойдут… Если ты Аркадию наставляешь рога – это твое личное дело. (Тут Марина слегка покраснела: откуда они про все знают?). Если вы Жилкинской жене наставляете рога (Жилкин – была фамилия Александра) это тоже ваше дело, но пора как-то определяться. Если ты остаешься с Димой, то так и скажи, тогда Шахова возьмут другие – и это будет честно. Между прочим, мать-то у Шахова и отчим его очень богатые люди в Москве. У матери куплена трехкомнатная квартира в Питере в Лондон-парке. И она, мать, хочет подарить ее Шахову на свадьбу. Просто так он денег от нее, естественно, не берет, а тут получится подарок, от которого нельзя отказаться. И если тебе это не надо – у тебя-то квартира есть, то другие девчонки хотят определенности…

– Может, и ты тоже? – съязвила Марина.

И тут же получила неожиданный ответ:

– Хоть завтра я вышла бы за Шахова замуж!

– А Рафик?

– А Рафик тут же пошел бы на хер!

И еще что-то болтала такое, как бред, но эта фраза "вы так любили друга" неприятно задела Марину, пронзила, как иглой – до боли. Тема разговора, впрочем, тут же перескочила на что-то другое, но эта саднящая боль внутри осталась, а потом так и забубнило в голове, когда Марина шла домой уже одна: "Вы так любили друг друга… так любили друг друга…" А действительно, ведь все могло быть так хорошо! "Какая я была дура!" – вдруг сказала она себе.

Утром, когда Дима ушел на работу, она вдруг, собравшись с духом, набрала номер городского телефона Шахова. (Странно, как сильно билось сердце!) Но тут же неприятный женский голос ответил ей:

"Набранный вами номер не существует!" – будто ведьма какая-то прокаркала! Марина удивилась и повторила набор с тем же результатом.

Потом она попробовала дозвониться до Шахова по обычной

"междугородке" уже в сам город Любимов, но и эта ее попытка была оборвана резким женским голосом, который сказал: "Неправильно набран номер!"

И тут только она вспомнила, что незадолго до их разрыва Шахов дал ей свой новый номер мобильного, который записал на бумажке. Марина тогда для вида бумажку-то взяла, думая сразу же, как только он уйдет, ее и выбросить, но потом все же сунула клочок в какую-то книжку. Там она его с трудом, но нашла. Позвонила Шахову уже на мобильный. (Почти сердечный приступ! Ослабли ноги.) Но и тут ей сразу же ответил уже другой спокойный голос: "Аппарат вызываемого абонента выключен или находится вне зоны действия сети". "Вне зоны действия сети? Где?" – удивилась Марина. Он ведь сказал тогда: "Я всегда буду ждать твоего звонка, хотя и прекрасно знаю, что ты никогда мне не позвонишь. Но я все равно буду ждать". В кои веки она сама решила позвонить, а связи не было вообще никакой. Она не знала, что делать дальше и включила радио, – первую попавшуюся станцию, – и вдруг услышала почти мистическую фразу из прогноза погоды, которую произнес, кажется, все тот же бесстрастный, как в телефоне, голос:

"Ливневые дожди с грозами пройдут сегодня по всей территории

Камеруна и Кении…" Что-то в этих словах поразило и ранило ее. Это было словно сообщение из другого мира, куда она могла попасть только вместе с Шаховым, и теперь уже точно никогда не попадет. Тут же вспомнилось однажды увиденное ею на Родосе: гигантский белый круизный лайнер уходит в море, как уплывающий праздник. Тогда казалось, что он уплывает именно от них с Аркадием. Они смотрели ему вслед как завороженные. "Когда-нибудь и мы так поплывем!" – сказал тогда Шахов, крепко обняв Марину за плечи и прижав ее к себе. В тот момент это представлялось Марине совершенно невероятным, а тут вдруг показалось очень даже возможным – но лишь только в том случае, если бы они оставались вместе. Но вся проблема состояла в том, что их лайнер, на котором они должны и могли бы уплыть, уже ушел. Это выглядело так, как если бы они выбежали на пристань, а сходни уже убрали, швартовы отдали, и постоянно расширяющая полоса воды между бортом и причальной стенкой уже не оставляла им никаких шансов.

Провожающие расходятся. Пристань пустеет. Длинный басистый гудок.

Уходящая к горизонту белая громада становится все меньше и меньше и, наконец, исчезает, растворяясь в сиреневой дымке. Впрочем, тот замечательный вечер на Родосе закончился очень плохо. Они, как всегда, пошли в ночной клуб. Марина обожала танцевать и танцевала прекрасно. И там был один итальянец – тоже замечательный танцор.

Очень он Марине понравился, а Шахов, сидевший у края танцпола за столиком, неудержимо зевавший и с видимым отвращением потягивавший через соломинку пинаколаду, опять же ее раздражал: не танцуешь – иди спать, не порти другим настроение! Она уже третий вечер танцевала с итальянцем, они даже общались на ломаном английском. Интересный был парень, и звали его Марио. Но в этот вечер Марио был то ли поддатый, то ли обкуренный и вел себя слишком уж разнузданно, лез буквально ко всем, а Марину беспардонно лапал и слишком тесно прижимался к ней, буквально хватал за задницу И тут случилось страшное: Шахов встал, вышел на танцпол, оттолкнул от Марины итальянца, что-то сказал ему по-итальянски, а потом врезал по роже. Бедный Марио полетел через столики, сметая коктейли. Марина замерла от ужаса. И, что самое поразительное, в наступившей тишине вдруг раздались аплодисменты.

Это хлопали англичане, сидевшие неподалеку, и еще другие посетители присоединились к ним, и, кажется, даже сам бармен. Оказалось, что этот придурок Марио всех уже достал и все не знали, как от него избавиться. А что самое удивительное, никаких последствий для Шахова этот скандал не имел. Возвращались они в свой коттедж по улице молча и по разным сторонам аллеи. Разговаривать начали только на следующее утро. Шахов встал рано и начал тормошить Марину, чтобы идти купаться, но она, ничего не ответив, завернулась в одеяло с головой и осталась спать. Он пошел купаться один. После обеда они улетели домой. В аэропорту Петербурга было двенадцать градусов тепла, моросил дождь. Машина, оставленная на стоянке, была вся грязи.

Вспомнив об этих событиях, Марина испытала странную грусть, сходную с любовной тоской, и некоторое время лежала на уже заправленной постели, пытаясь одновременно и уйти от этой грусти, и сохранить ее в себе, поскольку это было истинное чувство. И может быть, в этот самый момент она впервые почувствовала, что такое настоящая любовь. Впрочем, грустила она недолго, прислушалась к чему-то в себе и подумала, что надо бы все-таки зайти в аптеку и купить тест на беременность. Тест беременности показал отрицательный результат, то есть она была не беременна.

Отчего же тогда это странное чувство? И эта тоска никак не проходила. И три дня, и четыре, и неделю. Единственным положительным эффектом этого дела была полная потеря аппетита, отчего Марина похудела на четыре килограмма. Еще с месяц она мучалась, ожидая, что-то вот-вот Шахов появится. А в конце июня решила все же съездить в Любимов. Дима уехал на рыбалку до вторника. Марина отдежурила сутки с пятницы на субботу и выехала в Любимов ночным поездом в Н.

Ночь она провела у подруги по медучилищу Нади, было весело. Надя пригласила в гости своего молодого человека с другом. Друг, которого звали Максим, был довольно приятный парень. Хорошо посидели, выпили, потанцевали. Спать легли уже часа в два: Надя со своим парнем у себя в спальне, а Марина с Максимом на раскладном диване в гостиной.

Нашлись и презервативы. Максим был нежен, энергичен и Марине понравился. Однако, замедляя дыхание на скомканной простыне, глядя на Максима, который стянув презерватив, завязал его узлом и бросил на пол, она вдруг почувствовала: что-то не так. Отвернулась. Максим лег сзади, обнял за груди, прижался, поцеловал в шею, так и заснул.

Перед тем как уснуть Марина, чувствуя дыхания Максима на своей шее, вдруг подумала и сказала про себя: "Шахов! Клянусь, я изменяю тебе в последний раз! Когда мы поженимся, я буду тебе самая верная жена".

Тут она и уснула. Однако Максим овладел ею утром, развернул на спину и вошел, Марина даже слова не успела сказать, причем без презерватива и кончил прямо в нее.

Марина всполошилась:

– Ты что делаешь? Совсем обалдел? Мне сейчас нельзя…

– Маришка, извини. Не смог сдержаться: святое дело утренний стояк! – заныл Максим, нашаривая на столике сигареты. – Будешь?

– Ты соображаешь вообще?! – кипятилась Марина.

– Да придумай чего-нибудь! Ты же медсестра. Не бойся, я не заразный.

– Слышали такие сказки! – сказала Марина, вскакивая с постели и направляясь в ванную.

Из соседней комнаты высунулась сонная Надя:

– Доброе утро! Ну, что, хорошо покувыркались? Судя по звукам очень даже!

Марина только криво улыбнулась:

– Надька, у тебя есть мирамистин?

– Есть. Мужики, согласись Маринка, все-таки гады!

– Если я залечу, я тебя убью! Приеду и убью!

Со всеми этими делами она на семичасовой автобус опоздала, и выехала вместо этого в восемь двадцать. Автобус должен был прибыть в

Любимов примерно в полдесятого. Сев в автобус, она подумала: "Если сегодня залечу и буду с Шаховым (тут ее вдруг до низа живота пронизало мгновенное сладкое волнение) то получится неизвестно от кого!" Все повторялось с роковой неизбежностью.

Кстати, неожиданной новостью тогда для Марины оказалось, что у

Шахова богатая мать. Это ее немножко встревожило, поскольку, если выходить замуж, то предстояла неизбежная процедура знакомства с будущей свекровью. Марина по опыту жизни знала, что богатые люди обычно очень проницательны.

Между тем, Аркадий Шахов и сам по себе был если не очень богатым, то весьма состоятельным человеком, только сам еще не догадывался об этом.

Глава8.Александр Михайлович Шахов.

Насчет прошлого своего деда Аркадий знал только то, что тот когда-то служил в армии. Кем и где, Аркадий не ведал – знал только, что он был не только участником, но и инвалидом войны и не забывал всегда поздравлять его с Днем Победы. Из-за своих личных проблем, конфликт деда и предпринимателя Мамаева по поводу земли под пасекой не казался Аркадию серьезным, и он не придавал ему большого значения.

Как уже говорилось, в процессе перевода музея в новое здание

Мамаев неоднократно встречался с Дашей Морозовой. Встречи эти подчеркнуто носили официальный характер. Мамаев избегал прямых заигрываний, разговоры вел все на историческую тематику. Впрочем, и ему и Даше все это было интересно, она ощущала себя настоящей деловой женщиной. Иногда Мамаев звонил ей и говорил: "Дарья

Олеговна, я сегодня не обедал, сейчас я заеду в кафе, у меня будет двадцать минут, там и переговорим". Это было всегда не поздним вечером и такие встречи не носили интимного характера, к тому же

Мамаев при ней никогда не платил наличными, чтобы та не чувствовала себя обязанной, говоря Даше, что это все уже оплачено из представительских расходов его фирмы. Он не говорил ей, что кафе это принадлежит лично ему. Он даже не пил в это время ничего крепкого – только хорошее красное вино да и то один бокал – чтобы лишнего не сболтнуть (напиться можно было и позже).

Так сложилось, что обычно им удавалось встречаться по четвергам.

И Мамаев полюбил эти четверги. Стол был сервирован очень красиво, всегда на нем стояли деликатесы, и каждый раз меню было другим.

Как-то даже ели устриц с подробными разъяснениями для Даши, типа лекции, как их вообще положено есть. В другой раз пробовали особым образом приготовленную рыбу. Тут присутствовала и подводная цель: потихоньку привить у Даши вкус к красивой жизни. В одну из таких встреч Альберт Мамаев как-то вдруг проговорился Даше, что он, якобы, и сам историк-любитель и собирает материалы по истории дивизии СС

"Галитчина", где якобы служил то ли его дед, то брат деда, то ли еще какой-то родственник. Никакой, конечно, дед у него там не служил, однако вот брякнул к слову даже неизвестно почему. Засела у него в мозгах эта треклятая дивизия. "Собираю материалы", впрочем, было слишком сильно сказано. Имелась у него пара книжек, да значок этой дивизии, который он лично купил в Киеве на блошином рынке. Потом еще один украинский партнер по поставкам сахара и вафель действительно имел родного дядьку в Канаде, который в юности повоевал в этой самой

"Галитчине" и даже кое-что порассказал племяннику, а то уже и

Мамаеву. Кстати, хорошо тогда они однажды погуляли в украинском ресторане "Шинок" на Пяти Углах в Петербурге.

Непонятно, чем был обусловлен такой интерес Мамаева именно к

"Галитчине". Из официальной истории войны известно, что дивизия эта в свое время была разгромлена под Бродами, а остатки ее, признанные немцами как небоеспособные, использовались ими в карательных операциях. Мамаев историю не читал, и ему это было неизвестно.

Александр Михайлович Шахов, напротив, это знал очень хорошо, так как в свое время не раз сталкивался с людьми из "Галитчины". Это был конец 45-го года. Двор местного управления НКВД в одном из городов западной Украины был тогда завален трупами, которые свозили из окрестных лесов практически каждый день.

На Дашу, которая в силу своего юного возраста воспринимала ту войну как "предания старины глубокой", это откровение Альберта

Ивановича никакого впечатления не только не произвело, но даже и не удивило. У одного десятиклассника в их школе был полный комплект немецкой военной формы и вооружения, где-то им частично откопанный, а где-то обмененный у других коллекционеров и "черных" копателей.

Вряд ли форма эта была с убитого – слишком уж хорошо сохранилась, а скорее всего со времен войны лежала у кого-то в доме. Не хватало только оригинальной обуви, да и пряжка на ремне была странная – с припаянной поверх немецкой надписи "Got mit Unz" красной звездой, снятой с обычной солдатской пилотки. Тяга к этой форме у обычного русского мальчика была тоже необъяснима. Кто-то, впрочем, вдруг высказал следующее предположение: "А может быть, он немец, и эта форма у него дедушкина?" Идея была интересная: раз немцы здесь стояли почти год, значит, от немцев должны быть и дети. И куда они потом после войны девались? И виноваты ли те дети перед страной? И виноваты ли их матери перед страной – вдруг их изнасиловали, или были другие какие обстоятельства, например голод или любовь? Стали считать по срокам, вроде бы действительно дед мальчика по возрасту подходил под немецкого ребенка, поскольку он был воде бы какого-то военного года рождения. У Даши была даже идея выпросить или же с помощью спонсоров – скажем, того же Мамаева – выкупить этот комплект формы для музея, но раздел этот был не ее, и она этим заниматься не стала. В конечном итоге, раздел "Любимов в годы войны" не стали делать вовсе. А поначалу идея была интересная: соорудить макет блиндажа с полной обстановкой. Один ветеран даже был готов помочь советом.

Конфликт между Мамаевым и Александром Михайловичем Шаховым случился по самой банальной причине. Мамаев планировал сделать недалеко от комплекса отдыха пристань, однако ближайшая дорога вела туда через участок с пасекой. Участок этот и пасека принадлежали

Александру Михайловичу по праву долгосрочной аренды. Пчелы опыляли большой уже старый яблоневый сад, который Мамаев тоже собирался вырубить, площадку под ним выровнять и построить на этом месте теннисные корты.

Как уже упоминалось, знакомый чиновник из администрации наотрез отказался обсуждать этот вопрос с ветераном: "Сам иди к нему. Если договоритесь – тут же все и оформлю. А идти говорить со стариком – уж уволь!" – "Я тебя действительно уволю!" – уходя, пообещал в сердцах ему, рассерженный Мамаев, которого такая ситуация уже начала раздражать. Он поехал с ребятами на пасеку. Дед ковырялся там с ульями. Мамаев демонстративно закурил, бросил на сухую траву непотушенную спичку, начал разговор.

– Давай, старик, договоримся – я тебе покупаю участок в любом другом месте, или даю деньгами. Говори, сколько ты хочешь. Хватит до конца жизни. Внуку хорошую машину купишь! Говорят, он ездит на каком-то ржавом ведре!

Александр Михайлович прошамкал:

– Я вам ничего продавать не буду, итак уже все вокруг скупили…

Мамаев, бледный от ярости, выпучив на Александра Михайловича глаза, заорал:

– Слушай, старик, ты знаешь, что я могу тебя тут же грохнуть и закопать! Это раньше ты был кем-то – а сейчас ты – никто! Но ты сам скоро сдохнешь! И эту землю я себе заберу, а ульи твои – лично сожгу вместе с твоими погаными пчелами. И внука твоего прибью! – Потом обратился он уже к стоящим за ним парням:

– Эти ветераны хреновы просто реально всех уже задолбали! Небось, по тылам замполитом шастал! Скоро помирать, а все за жизнь хватаются, нормальным людям жить не дают,

Александр Михайлович ничего не отвечал, а только смотрел Мамаеву прямо в глаза.

– Чего лупишься, дед! Лучше иди на хер отсюда со своими ульями! – проскрежетал Мамаев.

"По юности поймать бы этого борова со всей его ватагой!" – вдруг подумал Александр Михайлович. В этом тоже было что-то жалкое, старческое, брюзжащее, что он так ненавидел в других стариках. Что ж, он и был старик. Можно было, конечно, позвонить кое-кому – наверняка нашлась бы ниточка и в теперешнюю Контору; вспомнил, что у давнего приятеля сын работал в управлении как раз в Н. Хотя и не факт, что помогут. Он подумал еще, что наверняка будут жалеть: вот-де старика обидели, он и занудел, и кого-то придется отрывать от дела. А скорее всего, просто ничего делать не будут. А что тут реально можно сделать? Любое отделение милиции полно полоумных старух, которым кажется, что соседи пытаются уморить их смертоносными лучами или отравить. Обычно профессионалы все такие жалобы воспринимают с досадой. Да и времена изменились, кому ты нужен со своими бывшими заслугами? Наверняка отмахнутся, как от надоедливой мухи. Так и представил Александр Михайлович, как молодой генерал стоит и говорит кому-то по телефону: "Отец сказал, что звонил его старый друг дядя Саша Шахов, что-то там жаловался, кто-то его будто бы обижает – вообще старик выжил из ума. Даже не знаю, что и делать! И отказать, вроде, как неудобно…"

– Ну, и что ты на меня смотришь, дед! – крикнул опять Мамаев в раздражении, и отвернулся. Он сам не знал, что делать в этой ситуации, и это ему очень не нравилось. Чуть позже в машине водитель его, Валера, обычно всегда молчавший, вдруг сказал:

– Вы бы с этим дедом поаккуратней, шеф! Батя мой говорил… – хотел он еще что-то добавить, но этим вдруг снова привел Мамаева в бурную ярость.

– Что-о-о?! – прервал он водителя. – Что ты тут вякаешь? Тебя спрашивали? Ты подумал, интересует ли твое мнение вообще кого-нибудь? Все, быстро остановил машину, встал и вышел. Чтобы я тебя больше не видел! Ты уволен!

Парень вжал голову в плечи, но сделал, что велел Мамаев. И, как показали будущие события, вовсе об этом не пожалел.

У Александра Михайловича после этого разговора долго тряслись руки: "Вот они, враги! Повезло ребятам, что не дожили до такого позора, не видят этого! За что воевали?" Расстроенный, он вернулся домой. В прихожей у него стоял большой зеркальный шкаф и всегда, уходя и приходя домой, он видел себя в зеркало в полный рост.

Александр Михайлович на этот раз долго и пристально смотрел на себя в зеркало. Потом взял стремянку, полез на печку. Колени не гнулись.

Ужасное было чувство – неподчинение когда-то гибкого, послушного тела. Забрался, отодвинул кирпич и достал большую жестяную коробку из-под печенья. Спустившись, открыл ее. Там находились предметы, казалось бы, совершенно несовместимые: две боевые пружины от пистолетов, три старинные австрийские золотые монеты номиналом в десять дукатов каждая, немецкий орден "Железный крест с дубовыми листьями", наша "Красная звезда" с отколотой на одном лучике эмалью и бордовое удостоверение с уже блеклой выдавленной звездочкой, буквами НКО под ней и надписью еще ниже: "Главное управление контрразведки СМЕРШ".

Еще одна железная коробка была зарыта в углу сарая, под дровами.

В ней, завернутые в промасленные тряпки и в полиэтилен, лежали два пистолета: "Вальтер ПП" калибром девять миллиметров и "Люгер -

Парабеллум", а также по две запасных обоймы к ним – всего тридцать два патрона.

Пружины, хранившиеся отдельно в доме, были в полном порядке – тугие, патроны же требовали проверки. Ранним утром в лесу – в песчаном карьере – Александр Михайлович отстрелял по три патрона из каждого пистолета. Все было вроде нормально, однако на последнем выстреле из "Вальтера" произошла неожиданная осечка. Александр

Михайлович достал патрон, осмотрел и подумал, что надо бы достать боезапас посвежее. Взвесив все возможные варианты, он все-таки решился позвонить Гвоздю. Посмотрев в записную книжку, набрал номер телефона в Москве:

– Можно попросить Гвоздя Ивана Филипповича, – сказал он какой-то бабке, взявшей трубку. После этого прошла где-то минута.

– Слушаю, – произнес хриплый знакомый голос.

Александр Михайлович от волнения закашлялся, потом сказал:

– Ваня, здравствуй, это Саша Шахов…

– Здорово, Саня! – обрадовался Гвоздь.

– Я хотел узнать, живой ли ты!

– А куда я денусь? – весело ответил Гвоздь. – У тебя-то что новенького, что-нибудь случилось?

– Есть дело. Я сегодня же тебе письмо напишу. Там будет маленькая просьба. Не удивляйся!

– Ладно, буду ждать.

Поговорив с Гвоздем еще с минуту, Александр Михайлович положил трубку.

На следующий же день Александр Михайлович послал Гвоздю письмо.

Письмо было, в общем-то, тоже ни о чем, однако в конце была приписка: "есть не совсем обычная просьба: если можешь, достань хотя бы десяток 9 мм патронов к "Вальтеру". Недели через две пришел короткий ответ: "Саня, приезжай на майские. Я уже буду на даче".

Далее следовала очень подробная инструкция с планом, как туда проехать от Москвы.

Так Александр Михайлович и сделал. Правда, поехал он уже после майских праздников, которые все провел у себя на дачном участке – опрыскивал деревья. Сам День Победы праздновал дома в городе.

Девятого мая с утра ярко светило солнце. В полдень, как обычно, появился дед Коля Борисов – весь в импортной яркой одежде: джинсы, красная куртка с надписью Rally и такая же ярко-красная шапка с козырьком. Его дочка, полная и очень энергичная дама пятьдесят шестого размера, держала в Н. магазин одежды "секонд-хэнд". Как-то раз приехала, выкинула все отцовы телогрейки, прочую рвань и оставила только яркую заграничную молодежную одежду – джинсы, кроссовки, шапочки-бейсболки и свитера с эмблемами западных университетов. Дед Коля поначалу одежды этой стеснялся, но постепенно привык, так теперь и ходил. Их дружеские отношения с

Александром Михайловичем продолжались уже много лет. Началось с того, что Александр Михайлович случайно узнал, что оба они в сорок втором году воевали где-то рядом, на одном фронте и у них даже оказался один общий знакомый, которого они встречали там, на войне.

Это их тут же объединило. В день Победы они всегда вместе выпивали так называемые "фронтовые сто грамм", а реально – целую бутылку водки на двоих, хотя в последние годы уже не допивали. Традиционно в этот святой день часов в двенадцать дня дед Коля появлялся у

Александра Михайловича с поллитрой, причем бутылку всегда покупал он. Это тоже было как своеобразный ритуал. Александр Михайлович в свою очередь организовывал к этому делу хорошую закуску.

Надо сказать, что Коля Борисов был реальный фронтовик-окопник.

Сначала, правда, он воевал в десанте, но при первой же выброске в тыл прямо в воздухе они попали под обстрел, и ему то ли крупнокалиберной пулей, то ли осколком перебило бедренную кость. Он приземлился с ногой, закинутой за голову. Какое-то немалое количество времени его таскали по вражеским тылам в партизанской подводе, пока, наконец, не переправили назад через линию фронта.

Самое удивительное заключалось в том, что он благополучно вылечился, вернулся на фронт, но уже в пехоту и еще довольно долго воевал. Да и сейчас, правда, чуть прихрамывая, бегал на этой самой ноге без всякой палки. Еще у него от той войны остался в черепе осколок – где-то за ухом. Осколок этот совершенно случайно обнаружили уже через много лет после войны на рентгеновском снимке. Сам Коля

Борисов даже и не помнил, когда получил это ранение. Интересно, что попал он на фронт в семнадцать лет, сбежав вместе с товарищами из детского дома. Несколько раз их ловили, снимали с поезда и отправляли назад, но они снова бежали. Основная причина такого стремления в армию была донельзя банальная – голод. В детдоме в то время кормили очень плохо, есть хотелось постоянно, а в действующей армии, люди говорили, будто бы питание было хорошее. Недаром всюду висели плакаты: "Все для фронта, все – для Победы!" Коля Борисов как-то говорил, что потом он не один раз пожалел, что сбежал из детского дома.

Они с Александром Михайловичем были совсем разные люди, но в них, этих двух стариках, было и что-то общее. И этим общим было то, что они оба знали, что такое окоп и что такое артиллерийский обстрел и авианалет, когда ты сидишь в этом окопе.

Из той своей относительно короткой окопной жизни в памяти

Александра Михайловича отчетливо остался лишь один бой у какой-то

Богом забытой деревни, называвшейся то ли Клинцы, то ли Калинцы.

Сама деревня располагалась на немецкой стороне обороны и имела совершенно осиротевший вид, поскольку по ней бегало как-то необычно много беловолосых детей, а взрослых не было видно вообще. Не обращая внимания на постоянную стрельбу, эти отчаянные белоголовые дети перебегали через немецкие окопы и даже приносили нашим солдатам кое-какую еду. Еще запомнилось, что несколько раз по нашим позициям начинала бить вражеская артиллерия, и также несколько раз, как нарочно начиналась сильная гроза с дождем, и немцы прекращали огонь.

Почему-то хорошо запечатлелось в памяти одно по началу очень тихое утро. Рядовой Шахов сидел в своем окопе. Чирикали птицы, какая-то серая пичуга тащила веточку прямо перед его лицом, когда тишина вдруг взорвалась, став за миг до этого оглушительной, и впереди окопов встали огромные черные кусты разрывов. Они сначала будто застыли, а потом осели, оставив в воздухе взвесь пыли и земли, которую ветром понесло на позиции, запорошив глаза, а земля бруствера упруго ударила Александра Михайловича в так же вздрогнувшее сердце. И так повторялось снова и снова довольно долго, пока внезапно – когда стало уже совершенно невыносимо это переносить

– не наступила жуткая тишина, сквозь которую через какое-то время стало проступать отдаленное урчание моторов – пошли танки. Только через полчала страшное напряжение артобстрела стало медленно отпускать шею…

Днем позже они попали под авианалет. Это показалось еще хуже, чем артобстрел. Стоял такой грохот, шум и свист, что оставалось только одно – лечь на дно траншеи (их вырыли ночью, соединив окопы) и изо всех сил зажать уши руками. Земля падала сверху, барабанила по спине и по каске. Когда налет закончился, Александр Михайлович насилу откопался, отплевался и наконец осмотрелся. Вся траншея наполовину, а где и полностью была засыпана землей. Казалось, никого в живых уже и не осталось. Потом земля начала шевелиться и из-под нее, как ожившие мертвецы из могилы, начали вылезать солдаты с черными лицами. Кто-то с безумными глазами на карачках пронесся по растрясенной взрывами траншее.

Это безумие продолжалось еще целых три дня, пока Александр

Михайлович не получил осколочное ранение и не был отправлен в госпиталь. После госпиталя он на передовую уже не возвращался, чему был, честно говоря, очень рад.

В его воспоминаниях из того периода осталось нечто такое, на чем в мозгу словно стоял какой-то предохранитель, и о чем он никогда не мог вспоминать и рассказывать. Других слушал, а сам рассказать не мог. Он себе еще тогда, будучи еще мальчишкой, поклялся: "Если останусь живой – никогда ничего никому про это не расскажу!"

С каждым годом реальных участников войны в городе становилось все меньше. В этот День Победы помянули умершего не так давно Володю

Комарова. Во время войны Володе Комарову, воевавшему танкистом, обожгло лицо и выбило правый глаз. Вместо выбитого ему вставили стеклянный и какой-то страшный – другого, видимо, просто не было. А

Володе Комарову, когда он пришел с войны, было всего двадцать два года. Когда Варя, его невеста, увидела его, в самый первый миг ей стало очень страшно, но потом радость, что он остался живой, затмила тот страх. Она как-то очень быстро привыкла и через какое-то время уже не замечала ни рубцов на лице, ни искусственного глаза. Они поженились, и всю жизнь для нее не было человека роднее, ближе и желаннее, чем Володя. Позже знакомые женщины нередко ей говорили: