Текст книги "Зачистка территории"

Автор книги: Владимир Митрофанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 27 страниц)

Зато на утро была такая невыносимая жажда! Вов, ты веники-то привез?

А, вот они!

Вошли в парилку. Натоплено там было просто страшно. Еле-еле потихоньку вскарабкались на полки. Там, в этой безумной жаре, сидел, обмахиваясь веником, старый-престарый человек. Кожа на нем висела складками, как будто он внезапно и сильно похудел. Повсюду на теле у старика были татуировки, кое-где из-за глубоких морщин почти что неразличимые. Шахов наклонился ближе – посмотреть. Прямо в лицо ему оскалилась классическая тюремная наколка: пират с ножом в зубах и с надписью ИРА, что, говорят, будто бы означало "Иду резать актив".

Шахов тут же засомневался, что старику есть эти предполагаемые им лет восемьдесят, если не больше, как показалось сначала, поскольку уголовники обычно так долго не живут.

Дед нахлестался до малинового цвета, лег спиной прямо на засыпанные мокрыми березовыми листьями доски пола и даже застонал.

– Ты, дед, шел бы отсюда, а то вдруг помрешь! – сказали ему.

– Ну, если и помру! Хер с ним!

– Да помирай, где хочешь, а только не здесь. А то людям неприятно…

Напарившись, Аркадий с Павлом вышли в раздевалку отдышаться.

Место напротив Аркадия освободилось, и его занял знакомый Шахову молодой парень, которого звали Сережа Егоров. Они поздоровались за руку. Егоров спросил Шахова, хороший ли сегодня пар. Аркадий ответил, что пар хороший, и Егоров с веником ушел в парную.

Периодически открывалась дверь, и из мыльной в предбанник врывался шум льющейся воды и гремящих тазов. Из открытой форточки тело приятно обдувало прохладой. Было видно, как на березе трепещут листья.

Пришел из парной застрявший там Хомяк – толстый, потный, красный, сел, отдуваясь. На плече – синяя татуировка: кораблик, советский военно-морской флаг и буквы ДКБФ. У Павла никаких татуировок Шахов не заметил.

– Говорят, скоро эту баню будут сносить. Может быть, в последний раз вместе здесь и моемся, – сказал Хомяков. – Жаль, но тогда уже будем у меня париться. Паша, а ты знаешь, что у тебя на шее засос? – вдруг без всякого перехода сказал он. Павел и глазом не моргнул.

Именно в это самое время Пичугин уже подходил к БМВ N666. Он тут же обнаружил и лежащих рядом с машиной парней. Это зрелище его нисколько не ужаснуло – он, как наркоман со стажем, был безжалостен, на то и имел характерное прозвище «Гнус». Напротив, он тут же подумал, что имеется реальная возможность хорошо поживиться. По сути, он ничем не рисковал, а кроме того, хорошо знал нравы этого городка, и представлял, что машина тут до утра не простоит – от нее просто ничего не останется. Разве если только милиция не отгонит ее к себе на стоянку, но и там сами менты что-нибудь обязательно с нее да и снимут. Тут же Пичугин взял из багажника буксировочный трос с крюком, чтобы вытащить им из-под плотины сумку с товаром. Из своей торбы ненужную уже взрывчатку он переложил в багажник и захлопнул его – сам не знал, зачем так сделал, но испытал облегчение, что избавился от опасного груза. Потом он, приглядывая за лежащими, один из которых, беловолосый, явно был жив, всунулся в салон. Пошарил в перчаточнике – ничего хорошего там не было, кроме пяти патронов к охотничьему ружью и кучи музыкальных дисков. Все диски и патроны

Пичугин засунул себе в сумку. Пошарил под сиденьями – тоже ничего интересного, типа барсетки с деньгами, не нашел, зато обнаружил валявшееся на полу помповое ружье. Достав ружье, он зарядил его найденными патронами, подошел к лежащим, пнул черноволосого ногой в бок: "Эй!" – Никакого ответа. Достал у лежащего из внутреннего кармана пиджака бумажник, заглянул туда, вынул деньги и сунул бумажник обратно. Забрал деньги и у второго, который был живой, но ничего не соображал, сняв у него сруки еще и явно дорогие часы. Не забыл сунуть в сумку и бейсбольную биту, хотя рукоятка ее и торчала наружу. Очень довольный, Пичугин направился к мосту, переждал, когда пройдут мужики из бани, вытащил крюком сумку, проверил товар, и тут вдруг в голове выскочило: "Отпечатки пальцев!" На машине внутри и снаружи, на кожаных бумажниках, в багажнике на гильзе снаряда…

Проблема состояла в том, что у него однажды в райотделе в Н. уже снимали отпечатки, и они вполне могли храниться в центральной картотеке. Хорошо зная милицию, он тут же представил себе, что отпечатки находят, Пичугина тащат в милицию, бьют, и он, естественно, во всем признается, причем, даже в том, чего никогда и не делал. "Вот идиот! Идиот! Идио-о-от!" – завопил сам себе Витя, стуча себя по лбу костяшками пальцев. Деваться было некуда. Он бегом вернулся к машине, огляделся. Забрал у лежащего беловолосого бумажник. Другой, брюнет, оказалось, очухался и сидел на земле, держась за голову. Пичугин вытащил из сумки бейсбольную биту и с размаху треснул его по затылку, а потом забрал бумажник и у него.

Машина, проезжавшая в этот момент по дороге метрах в пятидесяти, остановилась, постояла, потом снова поехала. Пичугин присел и подождал, пока проехали еще две машины, открыл багажник, достал бутылку с бензином: полил оттуда в багажнике и в салоне, поджег газету, зажег от нее салон, а потом кинул ее в багажник и побежал со всех ног прочь. Он не успел отбежать далеко: пришедший в себя блондин, лежа достал откуда-то пистолет и метров с десяти два раза выстрелил Пичугину в спину. Тот по инерции пробежал еще несколько шагов и зарылся лицом в траву. Через пару минут раздался мощный взрыв (время взрыва 20.13 потом четко было отмечено в милицейских протоколах, поскольку многие посмотрели в этот момент на часы), от которого машину разорвало в клочья, а находившихся рядом с ней людей разбросало далеко в стороны. Ботинок одного из них через пару дней далеко в кустах найдет местный бомж Вася, и будет долго сокрушаться, что такой хороший ботинок и только один.

От недалекого взрыва содрогнулась вся баня, зазвенели стекла. "Ни хера себе!" – вздрогнул Хомяков. Вернувшийся из парной Сережа Егоров тоже напрягся и прислушался: не будет ли продолжения. В свою очередь

Павел по привычке по часам на стене отметил время. Продолжения не было. Пошли еще париться. Потом Хомяков пошел за пивом, а Шахов с

Сережей Егоровым, надев плавки, побежали окунуться в речку. У Павла плавок с собой не было, он остался и слушал разговор стариков в раздевалке. У них в углу раздевалки было что-то вроде клуба со столиком – видно, люди ходили сюда постоянно. Они были знакомы еще с мальчишества и, несмотря на возраст, звали друг друга

"лешка-васька", и у них всегда было с собой немного спиртного и закуска. Полуглухие, они говорили слишком громко, почти кричали.

Много было безобидного мата. Традиционно ругали теперешнюю жизнь.

Один, правда, сказал: "Вы все просто позабыли, какая после войны жизнь была – говно! У меня тетка жила в Ленинграде на Лиговке, имела шкаф и считалась среди наших зажиточной. А здесь в колхозах еще несколько лет после войны люди мерли от голода. Просто мы сами тогда были молодые, и все нам казалось нипочем!". С ним спорили, вспоминали, как Сталин снижал цены. И снова деды орали про старую войну.

– Каждый раз одно и то же долдонят! – сказал подошедший уже с пивом Хомяков. – Не верю, что они вообще что-то помнят: я вот лично не помню, что даже пять лет назад было, а они вспоминают сороковые годы. Тесть мой считает, что мы все войны, в которых только участвовали, просрали – во всяком случае, по потерям и общим результатам. За что воевали? За свободу? Один знакомый дед сидел в немецком лагере, а потом в нашем – так в нашем, говорит, было сидеть гораздо хуже. Он в начале войны попал в плен, бежал, воевал в

Югославии, а после войны сидел уже у нас. За какую такую свободу он лично воевал: от кого и от чего? Тесть считает, не надо было воевать с немцами. Даже без войны Гитлер продержался бы у власти от силы еще года три-четыре. Его свои бы и прибили. И все на этом бы кончилось.

Шведы вот отсиделись и молодцы. Это нашей России, как и моей теще, обязательно во все надо влезть! Опять же: вот в четырнадцатом году – убили какого-то там эрц-герцога в Сараево? Да и хер с ним!..

Павел, между тем, внимательно слушал разговор стариков.

– Мне всегда интересно было узнать, был ли на той большой войне такой же бардак, как и на нынешних, или все-таки было по-другому? – объяснил он Хомякову свой интерес.

– Я думаю – куда как хуже, – сказал Хомяков. Они оба замолчали и стали слушать.

В основном говорил один, самый старый. Более молодой собеседник его в основном молчал, только кивал постоянно, пихая в рот кусочки соленого огурца.

Некоторое время деды вспоминали про какого-то известного им Саню

Макарова, который пришел с войны без ног и умер в пятьдесят пятом, и припомнили место, где он всегда сидел и умер, – на паперти

Успенского собора:

– Парадокс жизни: говорят, в тридцатые годы он сам громил монастырь, лично рубил иконы, а потом умер прямо там, на паперти, с тяжелого перепоя.

Тут вступил другой старший собеседник, уже не вполне трезвый:

– Да, пьянка она вещь такая. Валя Семенов, помнишь, как страшно пил и на этом деле сгорел дотла, а ведь золотой был человек. И руки у него были золотые. И молодой еще был. Однажды жена решила его заговорить от пьянства, повезла в Н. к специалисту, и как-то его там закодировали, что он действительно пить перестал. Причем, совершенно. Даже пиво не пил! Сказали, нельзя, значит нельзя. И как человек тут же изменился! Стал что-то изобретать, заниматься, ходить в клуб. И, знаешь, этой старой грымзе, его жене, вдруг это очень не понравилось. Вот и пойми ее! Все она раньше его проклинала, какой он есть сволочь и пьянь. А тут человек стал трезвый, самостоятельный – уже не подкаблучник. И ей почему-то это не понравилось. Я так думаю, что еще немного, и он бы мог ее бросить. Она, видно, это почувствовала, и тогда сама стала подначивать его выпивать по праздникам. Он говорит: "Я же вообще не пью, мне врач запретил". -

"Нет, сто грамм выпей, как все! Выпей! Выпей!" А ему только начать и все – и он смертельно запил! А эта снова гугнить: "А мой-то, вот сволочь, пьянь поганая!" – и нет человека. Осталась только могилка.

Впрочем, ухоженная – я сам видел. А вообще-то я думаю, что она его отравила. Он бы точно ушел от нее. Поэтому она и убила его, а представлено было так, как будто он отравился фальшивой водкой.

И действительно, получилось так, что жена Вали Семенова, которая была вроде как примерная правоверная христианка, – то есть посещала храм, причащалась, соблюдала посты, – вдруг взяла да и отравила мужа, который хотел от нее уйти. Внешне это действительно выглядело как отравление левой водкой. "Меня отравила жена!" – прохрипел Валя перед самой смертью, уже ослепнув. Впрочем, окружающие приписали это одурманенному сознанию. Никто из услышавших не принял эти слова умирающего всерьез, однако, одна медсестра, не удержавшись, кому-то все-таки сболтнула, и по городу прошел слушок. Похоронила жена Валю по всем правилам и за могилкой ухаживала, как полагается. Опять же регулярно ходила в церковь, заказывала молитвы за упокой души раба

Божия Валентина. Батюшке на исповеди о своем грехе не сказала, но закричала дурным голосом, когда захотела приложиться к вновь обретенным мощам отца Михаила, и больше к ним уже близко не подходила, держалась в отдалении. Котел для нее в аду был уже готов.

Она это поняла еще во время паломничества в Печоры. В знаменитых святых пещерах кто-то будто шепнул ей в ухо: "А сунь-ка руку в дыру!" (Это туда, где гробы стоят.) Она с ужасом спрятала ладонь за спину и, громко крича: "Нет, нет!!!", – выскочила на свет, рванула кофту на груди. На миг ей показалось: падает колокольня.

Старший между тем продолжал рассказывать:

– Знаешь, многие привычки остались именно с тех пор. Помню, как-то взяли на работу одного пенсионера, он сидел за своим столом и все время оглядывался. Я поначалу думал, что это он оглядывается: или чтобы никто не подкрался или это такая нервная болезнь? А все оказалось проще: он когда-то был военным летчиком-истребителем, а там нужно было постоянно оглядываться, и эта привычка осталась у него на всю жизнь. А я, например, с войны не люблю оттепель.

Оттепель на войне – это была просто погибель. Валенки разбухнут – уже не убережешься, даже и если сапоги – тоже вдрызг! До костей пробирало, ноги вынешь – ступня белая, морщинистая – как у утопленника, того и гляди – расползаться начнет, как мокрая булка.

Удивительно, именно при этой плюсовой температуре столько народу у нас ноги поморозило – страшное дело. При минус двадцати так не морозили, а вот при плюс один и минус 2-4 – был просто кошмар! Я с тех пор стал мерзлявый и вообще холод не люблю. Помнишь, был на фабрике такой инженер Северцев Николай Иванович? Уже будучи на пенсии, он будто бы изобрел рецепт продления жизни. Как-то я встретил его зимой: он был в одной рубашке, в легких брюках и с совершенно синим носом, и понял его метод. Он состоял в том, что надо организм вымораживать и в любую погоду ходить легко одетым.

Кстати, вскоре он умер. Впрочем, я тоже думал, что мне сносу не будет. А сейчас чувствую: скоро конец. С ужасом говорю это тебе,

Митя, но это факт… Я не пил, не курил и никогда не занимался спортом – вот поэтому и живу еще. И еще: выжил я только потому, что всегда был средним. На войне я усвоил несколько важнейших жизненных правил, первое из которых: не высовывайся и второе: будь в хороших отношениях с начальством. Что касается второго, бывало нужно, например, кого-то послать в заведомо гиблое, опасное место и если это так – то пусть не тебя. И еще: когда пошла команда "вперед", не надо сразу из окопа лезть, а так – чуть-чуть позднее – как все.

Командир, конечно, бегает, орет, но сам-то не лезет и никто не лезет

– все чего-то ждут. Потом как-то все-таки с матом потихоньку народ повылазит, потому что уже бегут первые. Кто-то вот говорил, что первым, наоборот, везет, но, по моим наблюдениям, первых валят сразу. И, кроме того: мне в войну было восемнадцать-двадцать лет – тоже великое преимущество, мужикам постарше – тем, кому к тридцати и сорока, да еще семейным – приходилось куда как тяжелее. И еще: я всегда был человек верующий, и крестик свой нательный всегда носил с собой, хоть и в комсомол меня приняли там же на фронте. А брат мой

Михаил погиб, я даже его лицо плохо помню– он был старше меня на три года и его взяли на срочную еще перед войной. Это сейчас в старости три года разницы в возрасте тфу, чепуха – ничего не значат, а тогда в детстве – это была целая пропасть лет! Лица его не помню, а вот отчего-то хорошо запомнилось, как он меня лупил в детстве. Но зато, каким он был для меня авторитетом! От чужих всегда защищал! Потом понял, какое это было счастье: иметь старшего брата! Я помню, у него даже невеста была – Галина. Очень красивая: светлые, почти белые волосы. Красавица, она, конечно, сразу же после войны вышла замуж, родила детей. У женщин короткая память. Сейчас даже не знаю, жива ли она! А после войны иногда встречал в нашем городе – и обычно с детьми. Здоровались как знакомые. Поначалу мне даже казалось, что будто бы ей как-то даже неловко, что ли. Впрочем, мне было тогда, после войны, все равно. Потом я уехал работать сюда на фабрику – в сорок девятом, и больше никогда ее не видел. А ведь могла быть брату женой, и наверняка стала бы, если бы он вернулся. Он ее очень любил, собирался сразу после возращения со службы жениться, да и она была уже как бы член нашей семьи и в войну навещала нашу маму, помогала ей, писала брату на фронт. А потом он был убит. Возможно, нелепо, случайно, как это часто бывает на войне. Мне навсегда запомнился один случай уже в самом конце войны: кто-то чистил оружие и случайно выстрелил сквозь куст и убил нашего командира роты наповал. А тот почти всю войну от начала до конца прошел практически без ранений. У меня было два ранения, из которых одно тяжелое. Именно тогда я понял, что умирать – не страшно. Нет, вру, конечно же, страшно, но – не ужасно. Я ползу и тут – бах! – будто со всего маху доской с гвоздями по спине. Да так больно, что уже вроде и не больно – как замерз. Меня наши тут же трогают, тормошат, что-то спрашивают, я все слышу, а ответить не могу, хотя и вижу и слышу все. Глаза открыты, но не моргают. А они: "Гришку убили! Гришку убили!" И тут опять мины

– так противно – тиу-хлоп, тиу-хлоп, хлоп-хлоп… Чувствую: комья земли падают на лицо, а глаза закрыть не могу. Они забрали документы, вычистили, гады, все карманы, уползли. Бросили. Я хочу крикнуть, но не могу – убит…

Тут Павел, Вова Хомяков и вернувшийся с купания Аркадий Шахов с

Сережей Егоровым – все высунулись посмотреть и действительно увидели на спине старика страшный шрам под правой лопаткой. Дед же продолжал:

– Позже у мамы, разбирая бумаги, в коробке, где она хранила все свои документы, я нашел похоронку на брата. Она ничего никогда не выбрасывала – и чего там только не было: какие-то займы, которые никто никогда уже не отдаст, квитанции, наши письма с фронта и похоронка на брата. Написано там было что-то стандартное, типа:

"командование воинской части такой-то извещает, что Ваш сын гв. ст. сержант Григорьев Михаил Петрович, 1920 г.р., уроженец г. Г-ова, верный присяге и воинскому долгу пал смертью храбрых в бою при защите СССР" и так далее, и что-де похоронен он "в братской могиле в

150 метрах к востоку от деревни Павлыкино". Я после войны был человек ожесточенный, о войне и вспоминать-то не хотел: все медали детям отдал – они в детский сад с ними ходили и многие потеряли.

Было ведь как: сначала о войне как бы забыли, а в шестьдесят пятом году мы с мамой (а маме самой было уже за шестьдесят) съездили туда

– в это самое Павлыкино. Там на братской могиле открывали памятник, было что-то типа торжественного митинга и все такое – с речами и пионерскими горнами. Было даже странно: двадцать лет официально никто не отмечал – будто и не было войны, а тут вдруг все внезапно стали вспоминать свою героическую юность и все такое. Сестра моя,

Нюра, всю войну была зенитчицей, так после войны никому и не говорила, что служила в армии, потому что считалось, что женщина из армии – это оторви и брось. Замуж не выйдешь. Это потом хлынули воспоминания, фильмы и все такое. Кстати, мне до сих пор кажется, что это все о какой-то другой войне, а не о той, на которой я лично был. Может, действительно так оно и есть? Но та война, которую я знал, была просто кошмаром наяву, бредом и рассказывать о ней бессмысленно – это надо там самому побывать. И вот внезапно в этом

Павлыкине, стоя в тот весенний день над могилой брата, я вдруг понял что-то очень важное, близко почувствовал сам смысл жизни – понимаешь, до дрожи, а сейчас словами определить ясно не могу – просто склероз все съел нужные слова. И еще: я вдруг понял ту немыслимость потери. Нет моего брата – и целый пласт нашего рода никогда не появился на свет, потому что он не успел жениться, родить детей, а погиб в бою, лег в землю. И таких, как он, было – миллионы!

Поля сражений были засыпаны трупами. Помнишь, наверно, что такое

"жуковская трехрядка" подо Ржевом – это когда убитые лежали в три слоя. Огромная часть русского народа была выломана с мясом. Возьмем только наш род. Первая мировая война – погиб мой родной дядя, я его так никогда и не видел, потом в гражданскую – еще убит был один дядя, потом в тридцатые – репрессировали отца, у моей жены родственники попали на Украине в сталинский "голодомор" – почти все умерли от голода, потом началась эта треклятая война. Только я так до сих пор и не пойму – зачем все это и кому это было нужно? Все после нее пошло прахом! Нет брата – все было зря. Мы проиграли эту войну: по крайней мере, мой брат и я, и вся наша семья. И Любимов проиграл эту войну – больше половины мужиков были убиты, окрестные деревни после войны просто опустели. Хрючинск тоже проиграл эту войну. Я так и не понял – в чем там была заваруха. И с чего это немцы на нас поперли? Очень хотелось бы знать. Не верю этому бреду немцев про неполноценные расы и тысячелетний Третий Рейх, это что-то для них специально было придумано, как тогда для нас светлое коммунистическое будущее – некая абстрактная идея, в которую, уверен, никто из них тогда не верил. В Германии же были Кант,

Гегель, другие великие умы, тот же Маркс и Энгельс. Не может быть, чтобы вся нация вдруг разом свихнулась. С молодыми немцами говорить об этом, конечно, бессмысленно, надо с теми, кто воевал. Я как-то беседовал с одним таким – тоже вроде нормальные люди, тоже окопники.

Тоже никто тогда не выбирал – его призвали, и он пошел. Зачем шли сюда, и как вообще удалось собрать, организовать такую тучу народу и кинуть драться, умирать, воевать другую страну? Так в чем же была заваруха, чем она закончилась, в чем был ее подлинный смысл? Прошло больше пятидесяти лет – и что? Немцы и другие иноземцы теперь покупают у нас землю, все вокруг продано, опустевшие земли заселяют другие народы. Что это было: война наций за территории? Или война политиков за власть? Так и не пойму, за что мой брат погиб и еще множество народа? Я понял, что после тех трех войн России уже никогда не восстановиться. России уже нет. Нацию просто истребили.

Из всего нашего класса в живых после войны осталось только двое: я да еще один парень, остальные все либо погибли, либо пропали без вести, что по сути одно и то же…

Шахов, слушавший этот монолог, вдруг подумал совсем по-детски: "А мой-то дед этому бы деду задницу бы надрал!" – но как-то даже и смеха такая неожиданная нелепая мысль у него не вызвала– только кривую ухмылку.

Павел же, взглянув на сидящего напротив Сережу Егорова, вдруг спросил:

– Ты, Серега, говорят, тоже на войне был?

Тот ответил что-то невнятно.

Хомяков, оторвавшись от бутылки пива, вмешался:

– Приехал тут один парнишка из Чечни, как выпьет стакан – так сразу нарывается на скандал, а если начнут его увещевать, то сразу вопит: "А ты в Чечне был? А я был!" – и чуть ли не слезу из себя давит.

Павел на это сказал безразлично:

– Видал я таких: один раз на боевые сходит, вытаскиваешь его в соплях и в слезах, а потом он уже – геройский ветеран, пулеметчик разведроты! И начинает скулить. Выжил – живи, радуйся, тебя Бог отметил!

Тут он пропал не в бровь, а в глаз, хотя Сережа Егоров, впрочем, таким сопливым ветераном вовсе не был.