Текст книги ""Король" с Арбата"

Автор книги: Владимир Чачин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)

– Папка никогда так бомбить не будет,– медленно го-ворит Мишка.– Я знаю. Он хороший.

– Ну, твой не будет. А другие будут.

– И другие наши не будут.

– Почему?

– Потому что они папкины товарищи.

– А что же они будут делать? – это спрашивает Лариска.– Их же пошлют.

Гога добавляет:

– Им же за это платят.

– Они будут сбивать врага в воздухе,– говорит Лидочка.– И не за деньги.

Распахнулась дверь сарая.

– Здравствуйте, товарищи!-Это Мишкин папа. Улыбается: – Ты здесь, Миша? Ну, как, прошел на аэродром?

Окружили мы летчика, трогаем его, радуемся:

– А мы все протырились. Все были. И вас видели.

– И я вас видел,-смеется он.– Крылом качнул, помните?

И все вдруг вспомнили. А ведь действительно нам кто-то качал крылом.

– Вы на бомбардировщике? – догадывается Лева.– Один нам качнул…

– Нет, на истребителе.

– Ну, все равно нам кто-то качнул крылом.

– А это что у вас? – удивляется летчик – Аппарат? Закончили?

– Покрутите за эту ручку,-просим мы.-Не бойтесь. Он крутит, а мы все улыбаемся.

– Можно еще. Ну, пожалуйста.

Он опять крутит. Наш аппарат работает ровно, четко, наверное, как настоящий боевой самолет.

– Правда, наш обтюратор похож на пропеллер? – спрашивает Славик.

– Правда.

– А правда, что наша авиация самая сильная в мире? – спрашивает Женька.

Летчик зачем-то снимает фуражку, задумчиво поправляет на ней красную звездочку, говорит строго:

– Будет.

Козырнув нам, он уходит, прихватив с собой Мишку. Я наклоняюсь к Лидочке:

– Вот он тоже говорит задумчиво, значит, по-твоему, влюблен?

– Конечно.

– В кого?

– В самолеты и в Мишкину маму. Наш двор оглашается криками:

– Лева, немедленно чай пить!

– Ларисочка, доченька, скорее домой! Папа торт принес.

– Славик, а ну-ка домой! По тебе ремень плачет!

– Алешка! -это голос Нонки.– Домой! Мы прощаемся с Лидочкой.

– Знаешь что? – говорю я задумчиво.

– Что?

– Давай всегда дружить. Мне хорошо с тобой. Она зажмурилась, крепко трясет мою руку:

– А мне с тобой ну просто очень, очень хорошо!…

***

У нас дома в гостях незнакомая женщина. Чай пьет из маминой чашки. В пепельнице окурки со следами губной помады.

– А мы аппарат закончили,– громко объявляю я. Но никто не радуется.

– Этот? – спрашивает женщина, оглядывая меня с ног до головы.

– Этот,– улыбается мама.– Разбойник мой.

Мама суетится, подливает ей чай, двигает вазочки с вареньем. Лицо у нее жалобное, как будто она что-то выпрашивает, ждет.

– Ну, что же, такой рост с базы получим. Как раз перед учебным годом.

– Спасибо, Матвеевна, спасибо,– торопится мама.– Я уж отблагодарю.

Женщина останавливает ее, говорит, что-то подсчитывая:

– Значит, тридцать первого часов в шесть утра подходи к магазину.– Она опять смотрит на меня, прикидывает: – Да, на его рост будет.

Я понимаю, о чем идет разговор. Скоро в школу, а у меня нет костюма.

– Спасибо, Матвеевна, большое спасибо,– суетится мама. И пока та в кухне надевает макинтош, мама торопливо отодвигает ящик комода, шелестит бумажкой.

– Дай ты,– шепчет она Нонке,– я не знаю как. Нонка брезгливо морщится, отказывается. Мама неумело складывает бумажку в несколько раз, виновато выходит на кухню.

Слышно, как хлопает дверь. Мама возвращается повеселевшая, садится за недопитый чай.

_ Ну вот, Алеша, будет у тебя костюм. Добрый человек помог.

_ Я бы ее в милицию,– сердится Нонка,– а ты ей взятку сунула. Жулик она. Вот кто.

Мама часто моргает, чашка дрожит у нее в руках:

– Нона, а как же быть? Парень уж жених. А в магазинах пустые полки. Как же он в школу пойдет? С заплатками?

Потом она долго молчит, пьет чай. Нонка вдруг что-то вспоминает:

– Где ты целый день гонял?

– На воздушном параде. В Тушино. А что?

– Тебя Костя спрашивал. Какую-то вещь тебе оставил. Вон на окне.

Я мигом к окну. Торопливо развертываю увесистый сверток. Ну, так и есть – кинопленка. Туго, аккуратно скрученная, она загадочно поблескивает у меня в руках. Сразу ее на свет. Рассматриваю. Этот кусок из какого-то киножурнала.

Вон спускается на воду корабль, а вот маленькие дети в яслях… Дальше смотреть не стал, скрутил ее, сунул за пазуху и к двери:

– Мама, я только на минуточку в сарай.

Долго не попадает ключ в замок. Никак не мог нащупать выключатель. Об гвоздь расцарапал руку. Наконец вспыхнул свет. Вот он, наш аппарат. Я заряжаю тяжелый моток в верхнюю бобину. Послушно вставляется гибкая пленка в фильмовый канал, и через валики попадает в нижнюю бобину. Пленка почему-то вдруг липнет к рукам, и я с трудом соображаю, что это моя кровь.

Зализал царапину, включил свет в аппарате. Прямо на стенке сарая вспыхнул ровный прямоугольник.

Вот и все. Осталось закрутить рукоятку, и на этой стене задвигаются люди, поплывут корабли, поскачет конница.

Я закрываю глаза, кручу ручку. Аппарат мерно, четко стрекочет. Открыл глаза и далее стало жутко – настене надпись: «Англия уже потеряла господство на морях…» А потом прямо на меня, покачиваясь на волнах, движется корабль. На палубе суетятся матросы. Зашевелились, нащупывая цель, орудия. И какой-то моряк быстро-быстро размахивает флажками.

Я остановил ручку, и сейчас же замер матрос с флажками.

В дверь сарая кто-то настойчиво стучит, какие-то крики. Открываю. А это Мишка, Женька, Лева. За ними встревоженная Лидочка.

– Я вижу из окна свет в сарае,– отдувается Мишка, – скорее за Левой. Думал, жулики. А он уже сам выбегает. Ты что тут делаешь?

Я молчу. А что им говорить? Разве они сами не видят? Начинаю крутить ручку, минуту все молчат, а потом поднимается такой шум, будто на Красной площади в день Первого мая.

– Это Костя пленку принес,-объясняю я, но меня никто не слушает. Мишка делает на голове стоику и отчаянно орет. Лидочка, присев, зажимает уши и пронзительно визжит. Лева и Женька вдруг схватились бороться.

В одних трусиках прибежал перепуганный Славик, за ним в сарай ворвалась его мать.

– Славик, крути ручку ты,– кричу я.– Смотрите, мама, что ваш сын сделал!

Славик осторожно крутит ручку, и на экране по каким-то горам друг за другом двигаются пограничники с собакой, а потом надпись: «Большой любовью пользуется новый душ у рабочих завода «Красный пролетарий». Какие-то голые дядьки брызгаются и смеются под струями воды.

– Не надо так быстро крутить,– слышим мы голос от двери. Это в одном халате прибежала мать графа де Стася.– Я тиски для них не пожалела,– говорит она Славикиной матери.

– Подумать только,– удивляется мать Славика,– и мой все лето без воздуха. Сарай да сарай.

Мы снова заряжаем пленку. Женька предлагает показывать кино прямо во дворе. Я бегом домой за простыней. Мама сердится, не дает:

– Какое еще там кино?

– Ну, выйдем, посмотрим,– тяну я ее и Нонку.

– Так я и пойду непричесанная,– упирается Нонка.– Выдумывает тоже.

Простыню все же дали. Кое-как мы пришпиливаем ее к забору, и вот луч аппарата прямо из сарая проколол темный двор и сразу ярко забелела простыня.

Откуда– то появился Гога из дом пять. Суетится, наводит порядок, зрителей рассаживает. Кого на скамейку, кого на кирпичи, сам уселся вместе с Лариской впереди всех, командует:

– Давайте. Можно начинать!

Я кручу ручку. И вот на моей простыне настоящее море. По нему плывут настоящие корабли…

Изо всех окон двора свесились головы жильцов. Кто-то тихонько гладит мой затылок. Оглянулся: Иван Иванович. Ему трудно стоять на костылях. Лидочка где-то стул достала, осторожно усаживает бывшего пулеметчика революции.

Рядом Ларискин отец. Стоит, хмыкает, подтяжками щелкает. Мне видно, как Гога из дом пять, будто нечаянно, по дожил руку на Ларискино плечо: увлекся, мол, фильмом. Ну, прямо все как у взрослых в настоящем кинотеатре.

Я перестал крутить аппарат, а он руку не снимает.

Зрители зашумели, засвистели, затопали. Кричат:

– Сапожник!

В общем, все как в настоящем кино.

Раз пять мы прокрутили нашу пленку, а народ не расходится, требует еще и еще. Потом все стали аппарат рассматривать.

– Так вот где колесики от кровати,– удивляется моя мама.

А это ремень от моей швейной машинки,– почему-то хмуро делает открытие мать Славика.

– Позвольте, позвольте,– близко нагибается к аппарату Ларискин отец,– да ведь это же электропатрон с нашей лестничной клетки…

Я выключаю свет. Во дворе темень.

…Хорошо засыпать на простыне, которую только что обласкало море.

С утра мы уже в сарае. Женька тонкой кисточкой разрисовывает на плотной бумаге пригласительные билеты для райкома комсомола.

Чего только не нарисовала веселая кисточка на этих билетах! Здесь и голубой луч, и сверху красная звезда, серп и молот, и даже по углам якоря. Зачем якоря – не знает даже Женька. Но, в общем, все очень красиво. На одном из билетов чернилами написали (Лидочка писала. У нее самый аккуратный почерк):

«Уважаемый товарищ Наташа!

Кино готово наше!

Приходите, когда стемнеет,

Мы все вас очень ждем».

Внизу все подписались. Славик добавил к своей подписи: 6X8 = 48.

Так. Билеты готовы. Еще чуть подсохнут и готовы.

Мы на них по очереди дуем. А упрямая краска не сохнет. Обидно, если размажется.

– Понесем в руках,– предлагает Лидочка.

Мы идем в райком комсомола. Идем к Наташе.

Перешли Садовое кольцо. Вот он, в зелени, веселенький, аккуратный, словно тортик, райком.

– Значит, так,– останавливается Лева.– Сначала вытрем ноги, а потом всем скажем «здравствуйте!».

– А потом?

– Ну, а потом отдадим билеты, и все. -' Не отдадим, а вручим.

– А как это – вручим?

Стоим, переглядываемся: ни мы, ни нам еще никто никогда ничего не вручал. Мишка говорит:

– Пусть один выйдет вперед, а мы все позади. И пусть он скажет: «Дорогая Наташа…»

– А мы что будем делать?

– А мы? Ну, наверное, улыбаться…

– Как?

– Ну, как Джоконда,– предполагает Женька. Меня просто зло берет:

– Да ну вас, с вашей Джокондой. Скажем просто: «Мы построили киноаппарат. Приходите, посмотрите». И чего тут выдумывать?

– Нет, так просто нельзя. Надо, чтобы все было торжественно. Вот как по радио: «Рапортуем вам и рады доложить, товарищ Сталин…»

Ну уж, если так, тогда, конечно. Идем. Славик спрашивает:

– Мне тоже можно?

Входим в райком. Я коврик ищу. Меня в спину подталкивают. А коврика нет. Тех ребят в коридоре, что в комсомол принимали, – тоже нет. Одно все время вертится: надо вручать билет, надо рапортовать… А как это делается?

– Ну, Алешка,– это толкает Лидочка.– Ну, что ты? Вот и ручка в комнату Наташи. Сама дверь открылась, меня потащила:

– Здравствуйте!

Совсем рядом Наташа. В телефон что-то говорит.

– Здравствуйте,– топчемся мы.

Она нам кивает и опять в свой телефон. Ребята напирают. Я билеты протягиваю.

– Аппарат вот построили…

Она рукой знаки делает, нас приглашает садиться, торопится, на кого-то в трубку сердится:

– Есть же рисунки, картины… есть свои таланты, художники-строители… Почему негде выставить? Прямо на стройке… Ну, прямо на доме. Пусть все видят. Ничего, не размоет.

Она нам рукой показывает: мол, садитесь. И опять – в телефон.

Наконец положила трубку, а нас не видит. Встрепенулась и уже обращается к девушке напротив:

– Ну, Клава, все поняла?

Потом волосы пригладила и – к нам:

– Ну, что у вас, ребята?

Я ей билет подсовываю. Она читает и ничего не понимает.

– Так что же это?

– Ну, билет пригласительный.

– До свидания, Наташа,– это нам мешает Клава.– Я к ним поехала… Все поняла.

– Подожди, Клава, минуточку. Извините, ребята. Мы, конечно, извиняем.

– Ты им расскажи,– медленно, строго говорит Наташа,– про сегодняшний поезд. Расскажи, как детей из лагеря встречали…

Клава кивает:

– Все ясно, Наташа. Ну, я пошла.

За дверь взялась, нам, улыбаясь, кивнула и ушла.

Мне как– то обидно. Вот они сразу друг друга понимают. А мы все лето уткнулись в аппарат и ничего не знаем. Какой поезд? Какие дети из лагеря?

– Ну, садитесь, ребята,– приглашает Наташа. И сама вдруг смеется: -Да ведь вы уже сидите.

Наш пригласительный билет в руках вертит, говорит:

– Хорошо, хорошо, ребята. Молодцы.

А мне видно, что никак еще она не поймет, в чем дело. То на телефон поглядывает, то на дверь, где только что была Клава.

– Наташа,– решаюсь я,– какой поезд из лагеря? Какие

дети?

Она встает, ходит по комнате, ловко, сильно щелкает пальцами. Кто-то у меня за спиной так же пробует. Оглянулся: это Мишка. Смутился, руки в карманы.

– Так вот какой поезд,– садится Наташа и подпирает руками голову.– Вчера ребят из лагеря встречали. Вокзал.

Перрон. Мамаши толпятся. Поезд подходит. Мы около райкомовского знамени стоим. Рядом барабанщик, горнист. Ну, вся детвора с цветами, скорее из вагонов к родителям. Соскучились. Такой гвалт – ничего не разберешь. Все отряды перепутались.

Ну, конечно, целуются, смеются. И вдруг слышу: «Мама, кормили гадко. Скучища была страшная. Будили рано. Ни за что больше не поеду».

Смотрю, повис на шее у худой мамы толстый верзила. Ну, наверное, пятый-шестой класс. Вот как вы. А что мне было делать? – беспомощно разводит руками Наташа. – Вмешаться? А тут кругом цветы, ребята загаром хвастаются.

Наташа опять присела, задумалась, наш пригласительный билет в руках вертит.

– Сегодня в пятнадцатой школе интересный вечер будет. Комсомольцы собираются. Клава туда поехала.

– Это же наша школа, – довольные, переглядываемся мы.

– А какой вечер?

Наташа молчит, нас по очереди оглядывает. На дверь осторожно посмотрела, к нам придвинулась:

– Вот слушайте. Из фашистской Германии к нам тайно бежал революционер. И он будет сегодня выступать в пятнадцатой школе. Мы в зале свет погасим, чтобы никто его лица не увидел. И он будет рассказывать. А когда кончит, уйдет, мы опять свет зажжем. В общем, будет встреча комсомольцев в честь нового учебного года. Понятно? А остальное – тайна.

Я смотрю на Леву. Лева – на Мишку. Мишка – на Женьку, Женька – на Лидочку, а Славик – на всех сразу.

– Можно мне туда? – спрашивает Славик.– Я буду очень тихо. Я воды в рот наберу. Вот хотите – прямо из этого графина.

Наташа улыбается, Славика по голове треплет:

– Можно, Славик.

– А нам? Мы ведь не комсомольцы.

Она на часы смотрит, потом снова читает наш пригласительный билет.

– А как же кино?

– Ну, кино после вечера.

– После вечера я не смогу,– почему-то виновато говорит Наташа.– Меня ждут.

– Кто?

Наташа мнется, не отвечает.

Лидочка тихонько меня толкает. Я – Леву. Лева – Мишку. А Мишка – Женьку. Только Славик ничего не понял, головой вертит:

– А вы скажите, что с одним революционером в темноте встречались, и все.

Наташа отворачивается, ищет рукой телефон, потом в окно смотрит, пальцем по стеклу водит. Мне кажется, она беззвучно хохочет. Успокоилась. Повернулась к нам какая-то вся ясная, повеселевшая.

– Ну, ребята, пошли. А кино давайте на завтра.

ЗДРАВСТВУЙ, ШКОЛА!

Вот она, наша пятнадцатая школа. В Москве школ много. А вот наша – пятнадцатая – самая лучшая. Она старенькая. В ней раньше гимназия была. И нам рассказывали, что в революцию в этой школе бои были. То белые ее занимали, то красные. А вот теперь мы. Мишка, Лева, Женька, Лидочка, Славик и я. И еще Лариска. Ну, и Гога из дом пять.

Вошли в школу. Ой, какая она вдруг маленькая! У лестницы на полу большой плакат сохнет; «Добро пожаловать!» Над плакатом важные старшеклассники согнулись, подмазывают кисточками буквы, прищуриваются, покашливают.

Мы идем за Наташей в физкультурный зал. С ней все здороваются, все ее знают. Я вижу нашу учительницу по русскому и литературе Пелагею Васильевну. Еле удержался, чтоб не кинуться к ней. Спрятался за колонну. Еще скажет, что нам нельзя на этот вечер. Прошла мимо. Остановилась. С кем-то заговорила. Я на нее смотрю. Все такая же она, только одета по-другому. Добрая. И улыбается все так же.

– Пелагея Васильевна!-не удержался я и скорее за другую колонну. Она по сторонам смотрит, руками разводит, вся такая радостная, хорошая. Может быть, мой голос узнала.

В физкультурном зале одни старшеклассники. Наташа сразу потерялась, а нас в угол зажали и еще подозрительно осматривают. Все больше на Славика косятся.

– Ты почему здесь, шкет,– больно щелкает его по затылку длинный, лопоухий, весь в прыщах старшеклассник.– Мелюзге сейчас нельзя.

– Ему можно,– выручает Лидочка,– он сын директора школы.

Лопоухий пожал плечами, очень удивился:

– Я знаю его сына, мы с ним в одном классе. Это не тот.

– А этот недавно родился,– убеждает Лидочка.

Лопоухий отошел к своим товарищам, что-то им пошептал, и они все с интересом уставились на Славика. Потом лопоухий протиснулся к Славику, протянул ему перочинный ножичек.

– На, в подарок. Карандаш точить. Я не хотел тебя обидеть, мальчик. Стой, пожалуйста. А спросят дома, где взял, скажи – я подарил. Фамилии не надо, а наружность опиши.

– Угу,– соглашается Славик и сразу увлекся ножичком.

Вдруг в зале гаснет свет. В темноте голос Наташи. Она говорит о том, что сейчас комсомольцев школы будет приветствовать немецкий коммунист.

Ничего из его слов разобрать нельзя, а вот по голосу, по тому, как он то громко, то тихо говорит, я себе представил, что ему было очень трудно пробраться к нам, в Советский Союз. Я даже услышал, как он перепиливал решетку и по нему стреляли фашисты. И еще он, конечно, говорит, что немецкие рабочие никогда не начнут войну с советскими рабочими.

Он закончил. Мы все хлопаем. Старшеклассники кричат: «Рот фронт!»

Потом учительница по-немецкому стала переводить. И надо же! Все совпало. Как я думал, так и есть.

Мы опять долго хлопаем. Вспыхивает свет. За красным столом только Наташа, наш директор школы и учительница по немецкому языку.

В зале нарастает торжественная и какая-то очень тревожная песня. Словно чапаевский горнист зовет дивизию в атаку:

Заводы, вставайте,

На битву шагайте…

Я смотрю на Мишку. Он весь подтянулся, руки по швам, глаза направлены куда-то далеко-далеко, может быть, туда, откуда бежал немецкий коммунист. Мишка поет как-то очень сурово, даже грозно:

Не страшен нам белый

фашистский террор,

Наш лозунг – всемирный

восстанья костер.

Так же торжественно поют все ребята, и только Славик стоит молча, крепко зажав в руке свое оружие – маленький перочинный ножичек.

Из школы мы вышли вместе с Наташей.

Она смотрит на часы, торопится:

– Мне к метро, ребята.

– Мы вас проводим.

Наташа разрешает только до угла.

– А теперь я сама дойду. Спасибо.– Она быстро жмет нам руки, делает пионерский салют и исчезает за углом.

– Пошли за ней,– предлагает Мишка.

– С ума сошли,– говорит Лидочка,– дети. Какое вам дело, кто ее ждет? Ну-ка, домой.

– А я знаю,– тоскливо говорит Женька,– ее какой-нибудь парень ждет.

– А тебе что? – набрасывается Лидочка.

– Ну, все-таки… Ведь она же наша, Наташа… Нельзя так.

– Что нельзя?

Женька переминается, на нас смотрит.

– Эх, была бы сейчас зима,– вздыхает Мишка,– я бы ему снежком залепил.

– За что?

– Да так просто. Пусть с ней не ходит.

– Вот дикари! – громко удивляется Лидочка.– А ну, марш домой!

Идем гуськом друг за дружкой. Мишка приотстал, все оглядывается.

– А все-таки жаль, что сейчас не зима,– переживает он.

* * *

Утром будят очень рано. За окном еще не ходят трамваи. В комнате все серо.

– Скорее,– торопит мама.– Поближе очередь займем. Она пересчитывает деньги, прячет их куда-то под синий

платок, мне сует авоську, будит Нонку:

– Ну, мы пошли за костюмом.

Нонка что-то бормочет, поворачивается к стенке.

Выходим во двор. Кругом все тихо. Даже воробьи спят.

Из Мишкиного парадного выходит военный. Я было поднял руку для салюта, но это не летчик. У него другая форма. И он какой-то весь хмурый. Руку держит на расстегнутой кобуре. За ним показывается Мишкин отец. Увидал нас с мамой, как будто что-то сказать хотел, да только слабо улыбнулся, махнул рукой. За его спиной еще один военный. На нас строго посмотрел, ладонью подтолкнул летчика в спину. Скрипнула калитка и закрыла всех троих. За воротами вдруг затарахтел мотор отъезжающей машины.

Мне страшно.

– Что это, мама? – трогаю ее за рукав. Она стоит, не слышит.

В раме окна – белый Мишка.

– Что это, мама?

Она все так же стоит, зябнет.

К нам бежит Мишка. Уткнулся в мамину грудь, дрожит.

– Ничего, Мишенька, ничего, сыночек,– гладит его по голове мама.– Разберутся… все будет хорошо… Ничего, сыночек.

Спотыкаясь, выходит Мишкина мама. Она в одной тапочке.

– Ничего не пойму… Ничего не знаю,– дрожат у нее губы.– Пойдем, сынок.

Она уводит Мишку, согнутого, сжатого в комок.

– Что это, мама? – опять спрашиваю я.

– Не знаю, Алеша,– маму всю трясет, она ищет рукой стену, бормочет:-Может, самолет он поломал… не знаю… Пойдем скорее.

Мы бредем по пустой Плющихе. Мама разговаривает сама с собой:

– Господи, на каком же трамвае нам? Всю память отшибло. На пятнадцатом? Нет, сорок седьмой. Или на пятом?

– Мама, я к Мишке вернусь,– говорю я.– Костюм потом купим.

Она тянет меня за руку, сердится:

– Еще чего захотел. Ну, господи, какой же наш трамвай?

Наконец мама вспоминает номер трамвая, и мы, обнявшись, стоим на пустой остановке.

И все– таки мы опоздали. Уже с Каменного моста видно много людей. В толпе разъезжают конные милиционеры. Мама тянет меня в самую гущу. Но к дверям магазина не пробиться. Там люди тесно прижались друг к другу, руками сплелись.

– Алешенька, как же мы так,– шепчет мама,– опоздали. Давай пролезай вперед.

Я не могу пролезть. Пуговицы от рубашки вдавились мне в грудь. Лицо сплющилось об чью-то спину.

– Осади! Осади! – кричат сверху милиционеры.

– Алеша, где ты? – слышу я голос мамы.

– А ну, осади! Назад! – хранят над головой лошади.– Гражданка, назад! Гражданка в синем платке! Назад!

Я вижу, как конный милиционер оттаскивает за платок маму. Она вырывается, платок соскользнул.

Я бью ногами лошадь, молочу кулаками по коленке милиционера, кусаюсь.

– Сволочи! – кричу я.– Я Сталину напишу!

Конный отпустил маму и – на меня. Я под лошадь. Он завертелся в толпе, потерял меня. А я потерял маму.

И вдруг поток людей всех потянул к дверям. Магазин открылся.

Меня вышвырнуло из этой лавины. Мамы нигде не видно. Наверное, уже в магазине. Я побежал на мост. Отсюда сверху все хорошо видно и даже слышно, как трещат большие двери, звенят стекла.

Около меня стоят два милиционера. Один устало махнул рукой, потянул за рукав другого:

– Ну их всех. Пошли, Степан.

С моста виден Кремль. Там живет правительство. Вот бы сейчас Сталин посмотрел из окна на этот магазин. Вот бы он всем дал прикурить.

И вдруг я вижу мою маму. Она вырвалась из толпы растрепанная, растерзанная и к груди прижимает сверток.

Я бегу к ней. Она видит меня, улыбается.

– Ух, Алеша,– дышит она,– вытри мне лицо.

Мы едем в трамвае домой. Я уже надорвал сверток, пощупал и понюхал черную жесткую ткань костюма. Моего костюма. Первого костюма в моей жизни.

Во дворе на скамейке вся компания. Я поднимаю над головой сверток, сообщаю:

– Покупочка!

Но никто не радуется, никто ничего не спрашивает. Мама берет у меня из рук сверток, хмурится:

– Вот, хвальбун!

В центре скамейки – Мишка. Согнулся, коленки трет. Рядом молчат ребята.

Славик настойчиво сует Мишке свой ножичек:

– Возьми насовсем.

Но Мишка ничего не видит, ничего не слышит. Лидочка тихо говорит:

– Вот помните, тогда Алешку забрали в милицию из-за

конфет. А потом разобрались и отпустили. Так и здесь будет. Разберутся.

Гога из дом пять смеется:

– Сравнила тоже. А если он враг народа?

Мы долго молчим. Какие это страшные два слова «враг народа».

– Летчики не бывают врагами народа,– уверенно говорит Лева.– Сам ты, Гога, враг народа.

Ну– ну, потише, -обижается Гога, – за такие слова ответишь.

Мишка согнулся еще ниже, плечи у него дрожат.

– Не надо, Миша,– гладит его Лидочка.– Вот, честное ленинское, во всем разберутся. Мы все письмо напишем про твоего отца. Мы же его знаем. Он хороший.

– Чего захотела,– ежится Гога.– Еще самих заберут.

– Слушай, ты! – медленно говорит Женька.– Катись отсюда. Ну! Быстро! Славик, дай-ка ножик.

– Пошел с нашего двора!

– Кто тебя сюда звал?

– Гога, Жога из дом пять, не ходи ты к нам опять,– сочиняет Славик.

Гога послушно идет к калитке, поворачивается, медленно сплевывает, старательно растирает землю ногой.

Наступило первое сентября.

С утра наскоро проверяем, как Славик знает таблицу умножения, все вместе торопимся в школу. Лидочка несет наш общий букет цветов. Славик весело подпрыгивает рядом со мной, то и дело смахивает пылинки с моего нового костюма.

Мишка все отстает, еле передвигает ноги. Всю дорогу его тормошит Лидочка:

– Миша, сколько будет семью семь? Он молчит.

Высоко в синем небе гудит самолет. Мишка поднимает голову, останавливается, по его лицу текут слезы.

– Миша, а сколько будет пятью пять?

– Слушай, Миша,-предлагает Лидочка,-неси ты букет. Почему все я да я.

Он прижимает букет к груди, прячет в него лицо.

– Правда, здорово пахнет? – суетится Славик.

…Мы расселись за свои парты. Так же, как и в прошлом году. Я с Левой. Лариска с Гогой. И только Мишка один. Его сосед, верзила-второгодник, еще летом уехал жить в другой город.

Пелагея Васильевна очень весело всех нас по одному осматривает, остановилась на Мишке, задумалась, прошлась по классу, сказала:

– Лидочка, ты будешь сидеть рядом с Мишей. Хорошо? Лидочка поспешно собирает свои книжки.

– Спасибо, Пелагея Васильевна,– тихо благодарит Лидочка.– Мы будем очень хорошо сидеть.

Пелагея Васильевна еще раз всех нас поздравила с новым учебным годом, заметила, как мы подросли, и сразу предлагает писать сочинение.

Она медленно, очень красиво пишет на новенькой доске название темы: «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство».

* * *

…Сейчас у нас за спиной Москва и то далекое сочинение. Наверное, хранятся наши листки где-нибудь на полках в школьных шкафах. Разные нам тогда поставили отметки. Помню, что у Гоги было – «отлично». Способный… Вот, наверное, сейчас в Ташкенте старается для нашей победы.

…Связисты протянули к нам провод. Тонкий, смоленый, он идет по стенкам окопа, всем внушает надежду, уверенность. Ведь там где-то далеко на другом конце провода наш комбат. А от него провод идет к командиру полка, а еще дальше – к командиру дивизии, которого мы видели и слышали всего один раз.

Это случилось в самое жаркое время, когда все в батальоне потеряли друг друга и даже мы с Женькой разъединились. Вооруженной толпой мы шли по пыльным дорогам Смоленщины, ломились сквозь кустарники, топтали рожь. Вперемежку с бойцами в этом сером густом потоке шли небритые командиры и никто не знал, что делать, никто не подавал команд.

Сквозь пыль проступали мокрые спины впереди идущих. Усталые руки уже не держались за ремни винтовок. Руки болтались, словно плети, а винтовки, почуяв свободу, сползали с плеча, глядели дулами назад. Заглядись – и штык впереди идущего проткнет глаз.

Какой– то сержант тащил, словно коромысло, ручной пулемет, упрашивал его сменить, но никто не слушал. Его толкали, от него отмахивались.

Сержант ругался, всхлипывал, кому-то грозил и опять, спотыкаясь, не разбирая дороги, шел в пыльном облаке.

Никто ни с кем не разговаривал. Хотя уши жадно, настороженно ловили любой звук. Уши боялись только одного слова «Окружили!»

И вдруг это слово надрывно, с визгом, заметалось в толпе. Люди ускорили шаг, сталкивались друг с другом. В лохматых от пыли веках страшно застыли белки глаз.

– Окружили!

И толпа заметалась. Толпа побежала.

И вдруг я увидел самое страшное: кто-то на ходу рвет с воротника петлицы с кубиками, путается в ремнях, сдергивает командирскую портупею.

– А как же мы? – кричу я.

Сержант держит пулемет, словно винтовку, ошалело повторяет:

– Где? Где? Где?

Рядом рыжий боец без пилотки ставит гранату на боевой взвод. Руки у него трясутся. Кому-то радостно обещает:

– Сейчас! Сейчас!

Меня толкают, куда-то неудержимо влекут.

Впереди кто-то большой, сильный крутит над головой винтовку, словно палку, кричит:

– Стой! Спокойно, товарищи! Коммунисты, стой!

Это же наш Григорий Иванович. Я проталкиваюсь к нему, вижу рядом с ним Женьку, Пончика. В поднятых руках Женька держит гранаты, кричит что-то страшное.

Григорий Иванович узнал меня, показывает:

– Вот связной из штаба полка! Никто нас не окружил! Алеша, говори! -приказывает он.

Стало вдруг очень тихо.

– Ну, докладывай же. Тут все свои,– прикрикивает политрук.

Я начинаю что-то соображать.

– Никто нас не окружил,– ору я,-Это подмога идет. И вдруг резкие автомобильные гудки. Толпа шарахается.

Из пыльного вала выскакивает с раскрытыми дверцами «эмка». На подножке – седой человек без шапки. Я вижу генеральские лампасы и алые большие петлицы.

– Кто за старшего? – кричит генерал.

Григорий Иванович оглядывается, потом винтовку к ноге, делает шаг вперед.

– Политрук Бритов.

– Кто кричал, что нас окружили? – сурово спрашивает генерал. Мне видно, как его шофер в машине держит на изготовку немецкий автомат.

– Я спрашиваю, кто видел, что нас окружают? – гремит сверху генерал.

– Никто не видел, товарищ генерал,– опять оглядывается Григорий Иванович,-просто один с перепугу закричал, другие услышали, подхватили. Вот и все.

Сейчас очень тихо. Только урчит мотор запыленной «эмки», да кто-то шумно дышит мне в затылок.

Генерал устало потер лоб, присел на подножку машины и уже просто, как-то по-домашнему расстегнул ворот, платком шею вытирает.

– Ну вот что, дорогие товарищи, за «слыхал» буду расстреливать, а за «видел» – награждать. Всем ясно?

Мы глухо, вразнобой отвечаем:

– Ясно, товарищ генерал.

Он всех оглядывает и вдруг подмигивает:

– Ну, у кого закурить есть?

Шофер ему из машины папиросы протягивает, но он тянется к солдатским кисетам, ловко рвет бумажку, раз – лизнул языком – и самокрутка готова. Задымил, поморщился:

– Кошачий хвост. Клопов и тещ морить.

Сначала несмело, потом все громче, дружнее смеются бойцы.

Вот так мы познакомились с нашим комдивом.

И сейчас, когда я смотрю на телефонный провод, мне уютно, покойно на сердце: ведь там на другом конце провода наш комдив, наш генерал. Он такой же, как и мы все, он не даст нас зря в трату. А если в мыслях пойти дальше, то даже дух захватывает: от генерала провод идет к командующему фронтом, а потом в Москву, в Кремль…

Я тихонько подергиваю провод:

– Товарищ Сталин, мы здесь…

* * *

Дождь давно прошел. Солнце поднимается выше. От гимнастерок шинелей курится парок.

– Алешка,– толкает Женька,– прислушайся! Я прислушиваюсь, но ничего не слышу.

– Да птицы же.

Где– то совсем рядом птичьи голоса. Они встречают утро. Наверно, умываются, прыгают. Могут над немцами пролететь, им почирикать, потом к нам обратно.

Вода уже почти сошла. Тянет голову каска. Спать хочется. А тут голос Григория Ивановича. Он говорит, что к нам идет пополнение.

Это же хорошо! Может быть, нас отведут в тыл на отдых?

Наши спины неуверенно трогает солнце. Куда-то медленно уходит вода из окопа. Григорию Ивановичу она уже до колен. Нестерпимо хочется есть. Сухари, пшенные концентраты и сахар слились в одну клейкую массу. Из вещевых мешков мы пригоршнями черпаем эту замазку и в рот.