Текст книги ""Король" с Арбата"

Автор книги: Владимир Чачин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)

– Нет, больше не надо,– вмешивается Лидочка.– У меня только две таких запасных, больше нет.

– Жертвую от своей куртки,– говорит Гога и, натужась, отрывает пуговицу.– На, бери.

– Так ведь эта мне не подходит, дурачок,– сердится Лидочка.

– Ничего, укрепим отдельно на доске,– торопится Гога к сараю.

– Эй, пижон, подожди,– говорит Жиган.– Иди сюда. Возьми пуговицу в руки. Держи пальцами за кончик. Вот так. Теперь поднимай над головой. Вот так. Алешка будет стрелять. Верно, Алешка?

– Буду,– решаюсь я.

– Ну иди, иди к сараю,– подталкивает Жиган Гогу.

– А почему я?

– Ты, ты должен,– говорит Жиган.– Ведь сам же говорил, что до трех раз. Вот сейчас и будет третий. Так, ребята?

Все шумно согласились.

Жиган с удовольствием крякает, потирает руки и смотрит на Гогу.

–  Но почему же я? – упирается Гога.– Я вас не понимаю. Мне некогда.

– Вы не смеете его трогать! -вдруг сверху из окна раздается Ларискин голос.– Что он вам сделал? Гога, уходи от них. Хулиганье!

– Хулиганье,– подтверждает из окна Ларискин папа.– Мальчик, иди к нам. Завтра же все участковому сообщу!

И откуда он взялся? Сердитый, Лариску от окна отгоняет.

Я смотрю на Гогу, он вертит в руках пуговицу, молчит.

– Давай мне,– подошел к нему Ленька Косой.– Я встану. Бей, Алешка.

Гога не отпускает пуговицу, в землю смотрит.

– Ну, давай,– хочет разжать кулак Ленька. Из окна Ларискин голос:

– Гога, ну что же ты? Будь, как Лермонтов… Докажи им…

– Уйдите все,– глухо говорит Гога.– Я сам.

Он подходит к сараю, поднимает руку с пуговицей.

– Бей!

Пляшет пуговица в рогатульке. Даже рука целиться устала. Решил передохнуть и нечаянно провел рогаткой по окнам. С треском захлопнулось ее окно. Только белый папин кулак мелькнул и пропал в глубине.

– Готов? – спрашиваю Гогу.

– Бей!

– Возьми в левую руку,– советую я.– Правой писать пригодится.

И опять прыгает в разрезе рогатульки пуговица. Но вот она установилась, успокоилась.

Мне надо попасть, и попасть точно в пуговицу. Это я твердо знаю. Но палец, ох этот Гогин палец!

– Огонь!

Ф– р-р! -ответила рогатка.

***

Утром на следующий день к нам пришел дядя Карасев. Не во двор, а прямо к нам домой, к маме.

Присел на стул, фуражку не снимает. Сердитый, строгий. Вздыхает, сморкается не долго, молчит.

– Ну что же, Григорьевна, может, в колонию отдать? – смотрит куда-то в угол дядя Карасев.– Вот опять история.

Палец мальцу разбил… Заявление пришло… Гогины родители подписали, да еще один жилец.

Мама тихо плачет, закрыв лицо передником, на меня не смотрит. Устало махнула рукой:

– Как хотите, дядя Карасев, нет моих сил больше. Дядя Карасев за чай взялся, на меня посмотрел, нахмурился, отвернулся.

– Дядя Карасев, я нечаянно в палец попал,– говорю.– В пуговицу целил, а вот так случилось.

– В какую еще пуговицу?

Я все рассказал. Все как было с самого начала. Только не назвал Леньку Косого. А так просто: какие-то ребята на наш двор налетели. И все.

– А какие ребята? – спрашивает участковый.– Откуда?

– Не знаю… наверное, с Дорогомилова… Участковый поскрипел стулом, глаз почесал, крякнул:

– Ну, это не моего участка.– Маме чашку протянул: – Григорьевна, налей-ка погорячей.

Теперь сидим пьем чай все вместе: мне тоже дали. Дядя Карасев нет-нет на меня посмотрит, отвернется, чай прихлебнет и сам с собой советуется:

– Надо бы участковому с Дорогомилова сообщить… Пусть за ребятами присматривает… А я думал, это все наш Ленька Косой… А тут, вишь ты,– дорогомиловские…– удивляется дядя Карасев и опять на меня посматривает.– Вот ведь бывает на человека подумаешь плохое, а он совсем не виноват,– помолчал, сам себе поддакнул,– бывает. Так, Алеша?

Я чаем обжегся, поперхнулся.

– Так,– говорю,– все бывает…

– А вы бы взяли Леньку Косого в свою компанию,– помолчав, говорит дядя Карасев.– Он парень хороший… Отец у него в прошлом году умер… Асфальт варил… Вот около нашего дома аккурат его работа…

Он молчит, скатерть поправляет, сахарницу поднял, на свет рассматривает. Суетится мама.

– Дядя Карасев, а Жиган хороший? – спрашиваю я.

– Жиган? Жиган… тоже хороший парнишка.

К нам в дверь стучат. Мама поспешила открыть: За дверью разные голоса и чей-то требовательный сердитый:

– Участковый у вас?

Заходит Гогина мать, за ней – Гога. У него вся рука в Пиитах и еще широкая черная перевязь с шеи руку поддерживает.

– Вот полюбуйтесь! – кричит его мать.– Полюбуйтесь, что этот бандит натворил. А вы тут чаи распиваете… В колонию его, в тюрьму!

– Подождите, гражданка, при чем здесь чай,– отодвигает дядя Карасев чашку,– мы разбираемся…

– Милиция должна действовать, а не разбираться,– все так же шумит Гогина мать,– мальчику руку разбили, а вот вы все разбираетесь,– тычет она пальцем в дядю Кара-сева.

– Гога, садись. Садись, мальчик.

Гога присел, руку на повязке вперед выставил, в окно смотрит.

Я пугаюсь Гогиных бинтов, черной повязки.

– Послушай, Гога, ведь я же тебе в палец попал, зачем лее вся рука?

Он на меня не смотрит. Может, не слышит?

– Ты расскажи все, как было,– прошу я.– Ведь я же в палец не нарочно. Ты же сам захотел встать с пуговицей. Ведь так?

Гога на руку дует, в окно смотрит.

– Ну, говори же, Гога,– прошу я. Гога руку раскачивает, морщится.

– Нечего тут говорить,– вмешивается Гогина мать.– Дядя Карасев, принимайте меры на этого бандита, или я обращусь к мужу. Вам известно, кто Гогин отец? Вы знаете?

– Знаю, знаю,– отворачивается дядя Карасев и снова тянется к чашке.

– Гога, домой,– торопится его мать.– Пошли. Тут одна шайка.

И опять к нам в дверь стучат. Мама открыла. Слышно на пороге кашель, деревянный стук – и вдруг голос Ивана Ивановича:

– Григорьевна, участковый у вас? Ну-ка, где вы тута?

В дверях на костылях – Иван Иванович, пулеметчик революции. Его под руку Жиган поддерживает, а за их спи нами все ребята: Женька, Лева, Лидочка… Позади всех ежится Ленька Косой.

Иван Иванович согнал меня взглядом со стула, уселся. Костыли между ног установил, отдышался.

– Ты, милиция, чего тут? – спрашивает он сердито дядю Карасева.

– Я ничего, Иван Иванович, а ты чего?

– Я-то… Вот то-то… Во всем разобраться надо.

– Вот мы и разбираемся… Надо же все как положено. Хлебни-ка чайку. Разберемся, и все будет как надо. Вот заявление поступило. Тут граждане подписали…

– А чего они подписали? Я все видел, а они подписали. Надо бы ему в лоб из рогатки всадить. Вот и все.

Дядя Карасев машет на пулеметчика революции:

– Ну, чего ты? Чего расходился? Да еще при детях. Разве так можно? В лоб из рогатки! Сказанул!

Иван Иваныч хмурится, костыли перебирает.

– Иван Иванович, может отдохнешь пойдешь? – спрашивает дядя Карасев.– Поспишь. А?

– Нет, я потом спать,– как-то вдруг обмяк старый пулеметчик. Склонился над столом, головой уткнулся в тяжелые руки, глухо бормочет: – Нет… товарищ Карасев. Отдыхать – это потом… Обида у меня в душе… Вот хочешь расскажу…

Мама вокруг неслышно ходит, глазами на дверь показывает.

Мы тоже чего-то поняли, послушно за дверь, на кухню. А дальше не пошли. Стоим, прислушиваемся. Из-за двери голос Ивана Ивановича:

– Думаешь, у меня так не было? У, брат, еще как… Все было… Не виноват, а заляпают грязью. Вот была в эскадроне Мотька. Мы ее Матильдой звали. Ух, какая! Огонь! Ракета! Порох! Не ухмыляйся, товарищ Карасев, поясняю: жена нашего командира… Ну, значит, вызывает командир, толкует приказ и прямо мне в глаза смотрит:

«Давай,– говорит,– Ваня, отправь ее на тачанке к родичам. Постели сена и отправь. Тут завтра бои начнутся, и нечего ей здесь делать». У меня от этого приказа сначала сердце захолонуло, но все же бодро ответил: «Есть!» – а потом опять сердце… Это самое. Ну, все-таки сказал: «Есть!»

…Везу ее и все думаю: почему командир мне в глаза смотрел? Едем. И она, понимаешь, мне в глаза заглядывает. Спросит что-либо, я обернусь, а она своими глазищами мою голову держит, обратно не повернуться. Я по лошадям вдарю и вроде легче мне.

Потом зло меня взяло. Что ж, думаю, я есть пулеметчик революции, а такую интеллигентскую слабость проявляю. Ну, чтобы отвлечься, стал я ей, не оборачиваясь, так сказать, заочно объяснять, зачем в пулемет вода заливается, какие обязанности второго номера, как большим пальцем расстояние до противника определить и разное другое. Она слушает. Умно так слушает, а иногда и чего дельного спросит. Вот, думаю, толковая какая. Ее бы чуть подучить и к нам в пулеметную команду. Так всю дорогу про пулемет, а потом про нашего командира ей рассказывал. Какой он есть орел и герой революции.

К родичам доставил, честь отдал, сундучок ее в избу внес и опять честь отдал. Сел в тачанку и давай хлестать лошадей. За что и сам не знаю. А еще всю дорогу песни пел.

Прибыл, доложил. И как-то хорошо мне стало… Светло. Словно на душе котята играют. Только вижу – командир так грустно на меня смотрит, ногами переступает, шпорами звякает.

Достает он из кармана гимнастерки смятую записку: «Вот,– говорит,– подбросили мне. Прочитай».

Распрямил я бумажку, читаю – и буквы в глазах запрыгали. Я ее и сейчас помню. Вот какие там слова были: «Товарищ командир! Чем нам, рядовым бойцам, гайки все туже закручивать, лучше бы над супругой дисциплину установил. Сегодня в степи ее и пулеметчика Ивана наша конная разведка в бинокль уследила, А мы все за Советскую власть, но без твоей дисциплины. Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

«Ну так кому же верить?»-тихо спрашивает командир. Ничего я ему тогда не сказал, хотел выругаться, а только заплакал. А тут труба заиграла: «Тревога!» Кто на коня, а я в тачанку. Пулемет лапаю. Лишь бы что не заело, лишь бы что не запуталось.

Ну, тогда все с пулеметом в отряде было. Нажимал на чашечку, бил по белякам, все казалось, что стреляю в того, кто грязную записку писал. От ярости со своей тачанкой чуть ли не в самую сабельную сечу ворвался.

Замолчал Иван Иванович. Тихо и у нас за дверью. Кажется, мы давно не дышим. Иван Иванович шумно чай прихлебнул, прокашлялся:

– Ну, значит, кончился бой. Командира нашего конь за стремя приволок. Не смогли мы саблю из его мертвой руки вынуть. Словно впаялись пальцы в рукоять. Комиссар сказал, чтоб так с саблей и хоронили.

Ну, похоронили, значит. Салют дали. Все разошлись, а я сижу у холмика, встать не могу. Кто же теперь тебе, командир, всю правду скажет и про Матильду и про меня?

Замолк пулеметчик, тихо за дверью.

– Ну, а потом как же, Иван Иванович? – Это голос мамы.

– Потом? Потом нашел я того, кто записку писал. Сам он по пьянке проболтался. Дурак дураком. Стоит, смеется. Такого рубануть – два дурака получится – так комиссар сказал, когда прыжком очутился между нами. Взял он за грудки того дурака.

– Пусть,– говорит,– этот гад при всем эскадроне над могилой командира всю правду скажет.

Наутро весь эскадрон снова окружил могилу. Тот гад на колени встал, чего-то лепечет.

«Громче,– кричат бойцы,– пусть мертвый услышит!» Он громче. А комиссар ему подсказывает: «Чтоб пролетарии всех стран верили друг другу и не боялись доверять один другому самое дорогое, что есть в жизни!»

Слышно за дверью, как мама чай разливает да покашливает старый пулеметчик.

Як чему это рассказал,– снова голос Ивана Ивановича,– чтоб ты, милиция, знал, что человека могут забрызгать грязью и словами и на бумажке. Подумаешь, тебе заявление написали, а я вот сам все видел. И говорю тебе, как бывший конармеец, что Алешка не виноват. И надо, чтобы Гога при всем дворе сказал всю правду, как тогда у нас в эскадроне.

– Как же это сделать? – тяжело вздыхает дядя Кара-сев,

Как? Ну, вот так. Пойду к его отцу и скажу, что все напишу в «Пионерскую правду», все, что сам видел. Конармейцу, пулеметчику в редакции поверят. Глаз пулеметчика видит все правильно. Иначе не попадет. Мало было пулеметов в гражданскую. А один мне доверили…

* * *

Сейчас у нас в окопе пулеметов хватает. Это нам всем доверили. Настоящее боевое оружие -и прямо в школьные руки. Значит, здорово в нас поверили…

ПИШИТЕ ЗАМЕТКИ

Высоко над нами повисла немецкая «рама». Это тихоходный двухфюзеляжный самолет-разведчик. Наверное, окопы фотографирует.

Расстреляли по самолету не одну обойму, а «раме» хоть бы что. Кружит и кружит себе в высоте. Что-то отделилось от самолета и все быстрее, быстрее приближается к земле. Вдруг это что-то рассыпалось в небе и уже опускается на окоп белыми снежинками. Кто-то кричит:

– Листовки! Хватай на курево!

– Не стоит рук пачкать,– сердито кивает Григорий Иванович на бумажные снежинки.

Мне нестерпимо хочется подержать в руках немецкую листовку. О чем они пишут? Чего хотят? Ведь это же «их» листовки.

Один листок тихо опустился на бруствер, покачнулся и скользнул в окоп. Я хочу поднять, но почему-то стесняюсь Григория Ивановича. Наступил сапогом, помалкиваю. Листовка жжет подметку, не дает успокоиться. Я на Григория Ивановича посматриваю, он будто ничего не видит, неотрывно следит прищуренными глазами за «рамой».

Отодвинул чуть ногу, но ничего не прочтешь. Какие-то рисунки и слитно буквы.

– Ладно уж читай,– не отрываясь от «рамы», вдруг говорит политрук.

– А можно?

– Чего уж там,– машет рукой Григорий Иванович,– не маленький.

Мы с Женькой поднимаем листовку.

– Читай вслух,– просит Григорий Иванович.– А вы, товарищи, слушайте,– оборачивается он к бойцам.

Оказалось, это не просто какая-то листовка, а пропуск. Фашисты советуют хранить его подальше «от командиров, евреев и комиссаров». При встрече с немцами этот пропуск предъявляется, и тогда сдавшемуся в плен обеспечена «райская жизнь».

На обороте рисунки «из райской жизни», На одном нарисован улыбающийся красноармеец. В руках у него балалайка, на другом – тот же красноармеец сидит за самоваром, потом он с веником в бане…

– Здорово нарисовали,– говорит Григорий Иванович и старательно прицеливается в «раму».

– Нy, ребята, прячьте свои пропуска,– говорит политрук,– в рай попадете.

– Да ну вас, Григорий Иванович,– сердится Женька.– Уж и посмотреть нельзя?

–  Сомни-ка получше,– между выстрелами советует политрук,– в туалет сгодится.

Потом Григорий Иванович долго рассматривает листовку, хмыкает.

– Дураки не догадаются: такие бы вещи на наждачной бумаге печатать. Тогда сохраняется.

Бойцы смеются.

Я люблю, когда людям весело. Особенно приятно слышать смех здесь, в окопе.

Сейчас немцы притихли. Вернулась наша разведка, сообщила, что противник укрепляет свои окопы. Наверное, немцы уже выдохлись и наступать больше не могут. А может быть, ждут подмоги?

Иногда ветер со стороны деревни трогает уши звуками губной гармони, мандолины.

– Вот гады! Как у себя дома,– говорим мы и, не целясь, шлем пулю за пулей на звук гармошки.

Григорий Иванович на корточках роется в своем планшете, достает сморщенный лист бумаги:

– Алеша, в школе стенгазету выпускал?

– Еще какую! – радуемся мы с Женькой.

– Ну-ка, «боевой листок» изобразите.

– Как? Прямо сейчас? Здесь? – переглядываемся мы с Женькой.

– А то где же? Одну здесь, другую в Берлине,– спокойно говорит политрук.– Вот вам цветной карандаш. Тут заголовок, здесь рисунок. Наши пулеметчики дадут заметку, как стрелять по самолетам. Так? Я передовичку напишу. Да, вот еще юмор должен быть. Может быть, у нас кто трусит. Сюда его. Или бесславный конец немецкой листовки… А на весь лист такую шапку: «Доброволец в штаны не кладет»… Как?

Шапка понравилась.

Григорий Иванович отдал нам планшет, и Женька, положив на него бумагу, вывел в углу: «Смерть немецким захватчикам!»

Чем– то очень мирным, далеким, школьным повеяло на нас от цветного карандаша и от этого белого листка бумаги. Не хватает школьного звонка и… совсем как до войны.

* * *

…Звонок, Окончились занятия. Сейчас после уроков в классе остается только наша редколлегия. Мы будем выпускать новогодний номер классной стенгазеты.

Редактор стенгазеты – Лева Гоц. Женька и я-художники. Лидочка и Гога – члены редколлегии.

В дверь просунулась мордашка Славика.

– Учитесь? – спрашивает он.– Давайте старайтесь.

– А как у тебя день прошел? – строго спрашивает его Лидочка.

Славик сообщает:

– По арифметике «отл»,

– Ха-ха!

– Ура!

– Банзай!

– Мировецки,– довольный, подытоживает Славик.– Ну, пошли домой.

– Иди один, Славик. Нам стенгазету выпускать.

– И я с вами останусь. Можно?

– Нельзя. Тебе поесть надо.

– А я поем и приду. Можно?

– Зайди к моей матери,-просит Женька.– Захвати бутербродов на всех. И еще акварельные краски и черную тушь.

– Я сегодня не останусь,– объявляет Лидочка.– Мы с Мишей пойдем посылку его отцу отправлять.

– Ну и что же,– говорю я,– отправите и приходите оба.

– Так мне лее нельзя делать стенгазету,– тихо говорит

Мишка и садится за парту.

– Меня выбрали…

Разглядываем сгорбленного Мишку вместе с его летчицкой сумкой, и вдруг, не знаю почему, я заорал:

– Какой глупый! А кто же нам лучше тебя самолет нарисует? Кто? Прямо над Спасской башней будет лететь самолет. Понял? Ну, давайте бегом!

Мишка вскочил, убежал. Лидочка задержалась, подставила мне кулак:

– Как ты думаешь? Что у меня здесь?

– Самолет.

– Молодец!

Лева упрямый лист ватмана расстилает на сдвинутых партах, сердится, очкастой головой крутит:

– Опять вы это самое… Чувства… Давай-ка пиши заголовок: «За отличную учебу».

Женька рисует башню Кремля, а я набрасываю заголовок «За отличную учебу».

Раньше, выпуская любой номер стенгазеты, мы просто мучались. Мы не знали, как и чем заполнить безгранично большой лист ватмана. Мы даже хитрили: название нашей стенгазеты писали очень большими буквами, потом рисовали огромный номер, слева как можно больших размеров рисовали Спасскую башню. Потом изображали какого-нибудь отстающего ученика, обязательно с большим носом, с подвязанной к ноге гирей, на которой было написано «неуд». Рядом рисовали каких-нибудь драчунов с большими кулаками.

Места еще оставалось много, и мы старались пятна на ватмане заполнить заметками.

Сначала, конечно, передовая статья. Скучная и противная, которая называлась или «Наши задачи» или «Будем учиться на «отлично». Потом шли заметки, которых нам никто не писал, и мы их сочиняли сами. Они тоже были почти всегда одни и те же: «За чистоту в классе», «Что нам мешает?», «Лучше готовить домашние задания» и уголок юмора: «Кому что снится».

И все– таки места еще оставалось очень много, и тогда мы в конце часто рисовали огромный почтовый ящик и крупно писали: «Пишите заметки в стенгазету!» Но заметок никто почему-то не писал, и следующий номер стенгазеты опять выходил вымученным, тоскливым, хотя и с ярким красочным заголовком и очень красивой Спасской башней.

Однажды мы увидели стенгазету, которую выпустили комсомольцы. Даже не увидели, а скорее услышали.

В коридоре, где была вывешена газета, раздался хохот. Старшеклассники сгрудились у газеты и смеются.

Вот это была стенгазета! На таком же листе ватмана, как и наш, поместилось всего очень много интересного, веселого и даже неожиданного. Тут были нарисованы барон Мюнхаузен, Митрофанушка, Иван Иванович с Иваном Никифоровичем, Обломов, Хлестаков, а внизу вопрос: «Есть ли. в нашем классе такие герои?» Рядом веселая беседа корреспондента газеты «Десятиклассник» с тетрадкой одного ученика. В отделе «Вещественные доказательства» приклеены перехваченные шпаргалки и еще записка на промокашке: «Зиночка! Любовь моя! Плюнем на последний урок, бежим в кино. У меня два билета на Чарли Чаплина. Жмурюсь заранее».

Тут же отрывки из сочинений по литературе: «Буревестник, вроде хорошего барометра. Предсказывает погоду. Иногда даже бурю». «Гость оказался безумно умным человеком», «Он выбился в люди, хотя сам никогда не был человеком…»

А вот очень серьезные статьи: «Чем ты можешь поделиться с товарищем?» и «Что взять с собой, что бросить по дороге?»

Рядом веселая страничка из дневника Васи Пупкина. Такого Васи у них в классе нет. Они просто придумали. Но все очень здорово. Есть и уголок спорта. Здесь итоги комсомольского лыжного кросса. Рядом нарисован лыжник, у него на ногах лыжи прикреплены задом наперед. Ему говорят: «Что же ты наоборот лыжи надел?» А он в ответ: «А вы почем знаете, в какую сторону я поеду?»

В уголке юмора нарисован десятиклассник на приеме у врача. Врач ему говорит: «Да у вас же отличное зрение!» А десятиклассник удивляется: «Странно, а мне все говорят, что я дальше собственного носа ничего не вижу».

А вот копия письма родителям одной девочки, в котором комсомольская организация благодарит родителей этой девочки за то, что они воспитали хорошую дочь.

Посмотрели мы эту газету и как-то скисли. Ну куда нам с нашим нарисованным почтовым ящиком! Разве так делают стенные газеты!

В тот день мы разыскали редактора «Десятиклассника» и, как пишут в газетах, имели с ним дружескую, сердечную беседу.

Длинный худой парень в ковбойке рассказывает нам, как они делают газету.

– У вас блокноты есть? – вдруг спрашивает он.

– А зачем?

– Ну, как же без этого,– удивляется десятиклассник.-

Проходит день, что-то в классе случается, надо сразу лее на карандаш.

– Нам записывать нечего,– с сожалением говорит Лева Гоц.

Десятиклассник смеется:

– Так не бывает. Просто внимательно присматривайтесь. Вот сегодня кто-нибудь получил плохую отметку?

– Было,– подтверждаем мы.

– Сейчас же и анализируйте.

– Как это?

– Ставьте три вопроса: «что?», «как?» и «почему?» На первый вопрос ответить легче всего. «Что?» Плохая отметка. На второй вопрос: «как?» – ответить труднее.

Десятиклассник хмурится, смотрит куда-то в потолок:

– Как получилась плохая оценка? Заслуженно ли? Случайно ли? Впервые или система? Обо всем этом надо подумать. А самое трудное – дать ответ на третий вопрос: «почему?» Понимаете?

Мы согласно киваем.

– Почему ученик получил «плохо»? Какие причины? В чем дело? Может быть, ему дома мешают делать уроки, может быть, он просто лентяй, а бывает, человеку что-то не дается, а он стесняется спросить. Стесняется потому, что ему кажется, класс будет над ним смеяться: вот, мол, какой бестолковый. Все поняли, а он нет. А может быть, он по болезни пропустил много уроков и никто из товарищей ему не помог.

Наш наставник замолчал, оглядел нас всех по очереди, солидно сказал на прощанье:

– Печать – дело серьезное. Тут уж вашим почтовым ящиком с воплем «Пишите заметки!» не отделаешься. Печать– самое сильное и самое острое оружие нашей партии. Слышали?

Мы киваем.

– Ас оружием шутить нельзя. Все должно быть продумано. Ну, ауфвидерзейн. Мне пора.

И вот мы выпускаем по-новому уже вторую стенгазету. Очень дорожим площадью ватманского листа. Правда, Спасская башня осталась по-прежнему, только размерами поменьше, а все остальное заменили. Вместо огромного почтового ящика ввели отдел юмора под названием «Всегда с собой платок носовой». Это нам Славик посоветовал. Ему так Лидочка написала и приклеила к внутренней крышке ранца. Мы сначала удивились, а потом согласились, ведь носовой платок очень помогает человеку.

Мы ввели морской вахтенный журнал. На его страничках отмечаем точное время, что и когда случилось в классе.

Сейчас Лева старательно выписывает: «В 11 часов 08 минут палец учителя истории заскользил по фамилиям в классном журнале. В 11 часов 09 минут на лице Толи Кучкина появилась бледность. В 11 часов 10 минут Толя у доски начал пускать пузыри, сопроволедая их словами: «значит…», «так сказать…», «ну, вот…», «это самое…». В 11 часов 20 минут пузыри на поверхности исчезли. Толя тоже. В 17 часов спасательный катер «Юный историк» под командой Лидочки Кудрявцевой вышел на помощь пострадавшему. В 18 часов 30 минут под Толю были подведены понтоны под названием реформы Петра 1, и Толя Кучкин пробкой всплыл на поверхность».

Мы с Женькой рисуем карикатуры на тему: «Дома, в школе и на улице».

Пришли Лидочка с Мишкой. Лидочка ведет в газете уголок «Полезные советы». Сейчас она пишет заметку о вежливости. Я читаю через ее плечо: «Еще Сервантес, автор знаменитого «Дон-Кихота», писал, что ничто так не дается нам легко и ничто так дорого не ценится, как вежливость. Слова, которые необходимо запомнить: «здравствуйте», «разрешите войти?», «будьте добры», «спасибо», «извините», «пожалуйста»…

Рядом Мишка, высунув кончик языка, рисует новейший скоростной самолет. На нем летит наш лучший ученик в классе. Рядом курьерский поезд, потом автомобиль… На последнем месте нарисовали черепаху, а за ней – рака. Я прикинул свое место в этой таблице и оказалось, что на чем-то все же я еду, но только это «на чем-то» почему-то без мотора.

Итак, мы с Женькой рисуем смешные карикатуры. Это очень серьезное дело. Редактор «Десятиклассника», или, как они теперь называют свою газету, «Третьего звонка» рассказывал нам и о карикатурах. Он говорил, что карикатура на своих товарищей не доллша обижать или унижать человека.

В самом деле, очень обидно, если тебя нарисуют каким-то уродом. С огромным носом, на тоненьких ножках и с кривым глазом. Это совсем не смешно. «Такая карикатура не попадает в цель,– как объяснил редактор «Третьего звонка».– Это оскорбление, а вовсе не добрая товарищеская шутка. Вы хотели помочь товарищу исправить какой-то недостаток, а получилось, что вы его обидели, оттолкнули от себя».

Теперь мы с Женькой рисуем карикатуры по-новому. Газета почти готова.

– Интересно получается,– говорит Лидочка,– а вот название у нас какое-то казенное, скучное. Ну что это такое,– передразнивает она,– «За отличную учебу»? Неужели нельзя как-то живее назвать? Вот как большевики называли свою газету? «Искра»! Это смело, ярко. И еще эпиграф поставили: «Из искры возгорится пламя». Так и хочется читать. Или вот журнал «Огонек». Хорошо же? Так и представляешь людей, которые собрались дома на огонек и листают этот журнал. Десятиклассники назвали лее свою газету «Третий звонок». И всем понятно, что десятый класс последняя ступенька. Как все равно поезд трогается после третьего звонка, или в театре поднимается занавес,– она смотрит на наше название, выпячивает губу, морщится: – А у нас? «За отличную учебу». Прямо какой-то лозунг, а не название.

Давайте придумаем новое? – предлагает Мишка,

– А какое?

– «Истребитель»!

– Почему?

– Ну,– мнется Мишка,– потому, что это самолет. Мы подумали и отвергли.

– «Снежинка»,– говорит Женька.

– Почему?

– Сам не знаю.

– «Рупор»,– сказала Лидочка и сейчас же замахала руками,– не то, не то!

– «Бегемот»,– бухнул Мишка.

– Почему? В Советском Союзе бегемоты не водятся.

– Крокодилы тоже не водятся, а ведь есть же такой журнал,– оправдывается Мишка.

– Надо что-то такое,– задумывается Лева,– чтобы ребята поняли, что газета друг и товарищ.

– А что надо?

– Да вот я и сам не придумаю.

– «Костыль»,– неуверенно говорит Мишка и по очереди смотрит на всех нас.

– Почему?

– Ну, костыль помогает людям ходить.

– А разве мы хромые?

Подумали и дружно отбросили этот «Костыль»,

– «Товарищ»,– тихо, почти шепотом, говорит Лева. Но мы услышали.

– Правильно,– вдруг кричит Женька,– конечно, «Товарищ»! Ведь настоящий товарищ – это здорово!

– Верно,– согласилась Лидочка.– «Товарищ» – это очень правильно.

Мы решили посоветоваться с Пелагеей Васильевной, с нашим пионерволеатым, может быть они предложат что-либо лучше, а если нет, то наша газета отныне будет называться самым хорошим словом.

***

Мы уже настолько выросли, что даже изучаем химию. В кабинет химии всегда бежим с удовольствием, восторгом. Я стараюсь обогнать Гогу и бежать за Лариской. Впереди всех Мишка размахивает летчицкой полевой сумкой, за ним по ступенькам прыгает Лидочка. Она с Мишкой и в химическом кабинете сидит рядом.

Вместе они нагревают свои пробирки, вместе нюхают какую-то дрянь, и даже вместе своими языками облизывают одну и ту же соль.

Если у них спросить промокашку, то она обязательно вся разрисована самолетами разных марок. И рядом рукой Лидочки написано: «А это какой?» И тут же Мишкин почерк: «Это бомбардировщик ТБ-3».– «А это?»-Это истребитель. А вот гидросамолет».

Однажды на промокашке было написано Мишкиной рукой: «По-моему, Алешка на нас сердится. За что?» И тут же ответ Лидочки: «Ну его, он просто глупый». После этого я не стал просить у них промокашек. Пусть уж лучше буду жить с кляксами.

По химии мы уже много прошли. Помнятся первые уродываюсь. Но на кого? Почему-то я впервые сейчас посмотрел на Лидочку, а уж потом на Лариску, а они посмотрели на своих соседей.

Когда мы переступали порог роскошного буддийского храма, я опять посмотрел на Лидочку, а она – на Мишку. Я взглянул на Лариску, а она – на Гогу.

– Что ты все вертишься, как еж? – сердится Женька.– Ведь мешаешь.

Урок окончился. Лариска с Гогой свертывают карты. Географ ждет вопросов. Я встаю и стараюсь задать вопрос поумнее. Смотрю на Лидочку. Но они с Мишкой все еще летят в самолете. На меня никакого внимания.

Хочется еще встать и еще задать вопрос, но ничего умного в голову не приходит.

Вот Лева нашел что спросить:

– Николай Семенович, почему Индия до сих пор не сбросит английских колонизаторов?

Эх, мне бы такой вопрос!

На следующий день Пелагея Васильевна раздала нам сочинения: «За что я люблю свою Родину». Заметно, что она довольна. Веселая. Да и у ребят на лице хорошо. Все получили свои листки, только Гога ничего не получил. Он руку тянет, а Пелагея Васильевна его опережает:

– Знаю, знаю. Твое сочинение мы прочитаем вслух,– говорит она.

Мы переглядываемся. Наверное, и отметок не хватило для Гогиной работы. Вот ведь, писатель!

– Садись за мой стол и читай,– приглашает Гогу Пелагея Васильевна.

Гога неловко вылез, боком прошел к учительскому столу, шевелит своими листками, непонимающе смотрит на Пела-

гею Васильевну.

– Я не поставила тебе отметки,-она прохаживается вдоль рядов, потом подсела к Женьке на нашу парту.– Мне хочется знать, что скажет класс. Ну, читай.

Гога начал неуверенно. Что-то застревало у него в горле, а потом он разошелся, раскраснелся, даже в нужных местах потрясал рукой.

Мы притихли, мы подавлены. Гога здорово читает.

«Родина! Это самое дорогое, любимое и прекрасное, что есть у человека. Сердце мое переполнено любовью к ней. Нет выше счастья, чем любить свою цветущую Родину. Согретая сталинским солнцем, она, моя Отчизна, цветет и развивается. Наши сердца бьются вместе с Родиной. Мое сердце полно тобой и принадлежит тебе, Родина!»

Гога окончил, посмотрел на Лариску. Лариска – на класс.

– Ух, здорово,– не выдерживаю я.– Красиво!

– Да…– вздыхает Женька.

– Прямо, как в театре,– говорит Лидочка. В классе гул.

Гога нашел свою парту, уселся.

Пелагея Васильевна прошла к столику, журнал листает. Ждет, пока мы успокоимся. Встала, карандашиком посту-кишнгг:

– Кто из вас своими словами расскажет, о чем написал Гот?

Стали очень тихо. Я хочу пересказать, но вот не знаю, кап начать, ()чень много таких слов, как «Родина», «любовь», «сердце», «счастье», а пот о чем:т»? Псе ярко, гладко, а никак не ухватишь. Схватиться бы за какую мысль, к ней спои мысли присоединить и рассказывать. По что-то не получается. Соскальзывает.

Назад к карточке книги ""Король" с Арбата"