Текст книги ""Король" с Арбата"

Автор книги: Владимир Чачин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)

– Мировецки! – заорал Славик. Уж очень все неожиданно. Своя киностудия! Надо же! Это значит, делать свои фильмы. Самим рисовать целые картины!

– А что для этого надо? – спокойно говорит Лидочка,

– Тушь… ну еще тонкие перья,– прикидываем мы,– соскоблить эмульсию с пленки и на ней рисовать по кадри-кам…

– Ну, это все пустяки,– говорит Лидочка,– а еще что? С чего вообще начинают делать фильм?

Мы задумались. Кто же его знает, с чего начинается работа над картиной.

– Наверное, сценарий нужен,– неуверенно говорит Лева.

– Это еще что такое?

– Да, что такое? – суетится Славик. У него голова, как на подшипнике. Крутится во все стороны.– Для чего это? А?

Лева хмурится, задумывается:

– Ну, как бы вам сказать… Вот, например, мы хотим сделать фильм «День нашего двора». Так?

– Так,– киваем мы.

– Ну, с чего бы начинался этот фильм?

– Я бы начал с метлы тети Дуси,– говорит Женька.– А потом из всех труб дым пошел… Открываются двери, и люди оставляют следы на снегу от дверей до ворот. Это следы взрослых. Потом собачьи следы. Значит, Короля прогуливают. После показал бы, как в окне у Лидочки и Алешки показываются и исчезают макушки. Значит, они делают приседания. И снова следы до ворот, только уже маленькие, детские.

Мы слушаем. То, что говорит Женька, ново, интересно и необычно.

– А потом,– глубоко вдыхает Женька и задумывается,– а потом идет снег, и все следы во дворе заметает. Это значит, что сейчас взрослые на работе, а мы в школе.

– И вдруг опять детские следы,-добавляю я.– Где от ног, а где от рук. Это опоздавший Славик, спотыкаясь, торопится в школу. Следующий кадр: мама Славика свертывает и прячет на место ремень.

Ребята смеются.

– А следующий кадр,– торопится Славик,– уже вечер и на крыше сарая следы. Это Алеша подглядывает в Ларискино окно.

– Опять? – удивляется Лидочка.

– Ну, это уже исторический фильм,– поправляет Славика Лева,– а нам нужно сегодняшний день.

– А он и сегодня смотрит,– упорствует Славик.– Мы с малышами в пряталки играли, я залез за сарай и все видел.

– Неужели? – часто моргает Лидочка.

– Слушай, молекула, катись отсюда,– говорю я Славику.– Ну, давай двигайся, радость моя.

– Пойдем, Славик,– встает Лидочка,– мне тоже пора. Они уходят. Лева потирает лоб, вздыхает:

– Вот это и называется киносценарий.

* * *

После уроков мы, артисты, остались. Пелагея Васильевна слушает, как мы читаем роли. Сейчас она не за своим столиком, а сидит на первой парте в нашем кружке, сидит совсем рядом со мною и, словно мама, сердится:

– Алешка, не болтай ногами.

А я уже не Алешка, а купец Калашников. Читаю свою роль. Стараюсь погромче. Ору на весь класс:

Уж ты где, жена, жена, шаталася,

На каком подворье на площади…

Тетя Агаша в дверь заглянула, кивнула учительнице, успокоилась.

Уж гуляла ты, пировала ты,

Чай с сынками все боярскими!…

Пелагея Васильевна морщится:

– Ты зачем орешь?

Да ведь она же моя жена,– киваю я на Лариску.

– Но ты же ее любишь… Понимаешь, любишь. Ведь так у Лермонтова?

Эх, при чем здесь Лермонтов? Ну то Лермонтов, а то мы. Теперь свою роль читает Лариска. За ресницы глаза спрятала, руками кофточку теребит, говорит тихо-тихо:

– Государь ты мой, красно солнышко,

Иль убей меня или выслушай!

Потом она чугь-чуть помолчала, начала читать дальше и прямо вот-вот расплачется. У ней в горле какие-то перегородки. Вроде как кричать хочет, а ее что-то душит.

И он стал меня целовать-ласкать

И, целуя, все приговаривал…

Гога громко хохочет.

Пелагея Васильевна карандашиком постучала, он осекся. Мне сейчас очень нравится Лариска. Вот это да! И где это она так научилась? Надо же!

Как это здорово у нее про поцелуи. Ну, хотя это не у нее, а у Лермонтова.

И ласкал он меня, целовал меня,

На щеках моих и теперь горят,

Живым пламенем разливаются

Поцелуи его окаянные…

Лариска локтем закрылась, голову вниз. Гога прыскает. Мне не по себе: «Может быть, дело совсем не в Лермонтове?»

– Так, хорошо,– говорит Пелагея Васильевна.– Теперь ты, Алеша.

– Что?

– Продолжай.

– Чего продолжать?

– Ну, смотри в книгу и читай роль.

Я. смотрю в книгу… Неужели они вправду уже целовались? А может быть, она такая уж актриса?

– Ну, читай же, Алеша.

– Значит, так… В общем, так… «Я скажу вам, братцы любезные, что лиха беда со мной приключилася…»

– Громче,– просит Пелагея Васильевна.– Ты, что? Умиающий? Повтори-ка.

А что мне жалко, что ли, вздохнул поглубже и…

Опять тетя Агаша в дверь просунулась. Не уходит. Стоит с ведром и шваброй, слушает.

Я замолчал. Пелагея Васильевна ничего не говорит. Все молчат. Только тетя Агаша на швабру хмурится, тихо сморкается:

– Да, да… все правда… так вот и в жизни…

И пошла себе, цепляясь в дверях ведром со шваброй.

Пелагея Васильевна книжкой шелестит, Гога снова роли бормочет, Лариска у окна вертится, себя разглядывает, Женька тренируется бровями шевелить. Он ведь царь: ему нужно на всех людей страх нагонять. А Мишка просто опричник, слуга царский. У него слов нет. Он только за столом должен сидеть и кубки поднимать. Говорили, что ситро будет к царскому столу. Ну, а пока ситро нет, так зачем же Мишке притворяться? Он просто сидит, на стены смотрит, портреты вождей изучает.

– Ну, так,– задумывается Пелагея Васильевна.– В общем, все хорошо. Теперь по ходу песни вы должны драться. Вот ты, купец Калашников, и ты, опричник Кирибеевич. Как это у вас получится, я не знаю.

Она смешно пожимает плечами, близоруко щурится:

– Я просто не знаю, как мужчины дерутся.

Мы наперебой поясняем. Она, конечно, ничего не понимает, все время морщится:

По– моему, в рассказе о драке нельзя избежать слова «морда», это Пелагее Васильевне очень не по душе. Она просто не понимает, что по лицу не бьют, а уж если бьют, то, конечно, «по морде».

– У Лермонтова сказано про два удара,– говорит учительница.– Первым ударяет Кирибеевич и удар попадает в грудь Калашникову. Вот слушайте:

Размахнулся тогда Кирибеевич

И ударил впервой купца Калашникова…

Мне как– то очень ясно представилась широкая грудь купца, медный крест и росинки крови.

– Потом,– говорит Пелагея Васильевна,– ударяет купец Калашников. Вот слушайте:

…Изловчился он, приготовился.

Собрался со всею силою

И ударил своего ненавистника

Прямо в левый висок со всего плеча…

И опять мне представился опричник и даже, как попало ему в левый висок. Ну, конечно, в левый. Ведь Калашников бил правой рукой. Вот это драка: раз, раз – и все в порядке. Не то что сейчас дерутся мальчишки. Кулаками размахивают долго, а толку никакого. Один воздух месят, и все.

– Значит, мальчики, не увлекайтесь,– предупреждает Пелагея Васильевна.-Сначала ты, Гога, бьешь Алешу в грудь. Ну, конечно, потихоньку. А потом ты, Алеша, бьешь будто бы в висок,– она задумывается.– Конечно, несильно. Ну, как бы тебе сказать? В общем, плавно. Прикоснулся, и все. Понятно?

– Понятно,– угрюмо говорю я.

– Ну, вот и хорошо,– радуется она.

У Лидочки – очень коротенькая роль. Она играет Еремеевну – старую работницу в доме купца Калашникова.

У нее совсем мало слов. Она их хорошо знает и сейчас сидит рядом с Мишкой, тоже портреты разглядывает, о чем-то с ним шушукается. Мне досадно.

– Пелагея Васильевна,– громко спрашиваю я и чувствую, как загорелись уши,– а купец Калашников по ходу спектакля может целоваться со своей женой?

Лидочка сразу встряла:

– У Лермонтова этого нет.

Пелагея Васильевна спокойно листает книгу, сверяется:

– У Лермонтова, Алеша, вот так сказано:

Задрожалась вся моя голубушка,

Затряслась, как листочек осиновый,

Горько-горько она всплакалась,

В ноги мужу повалилася…

– А что я должен с ней потом делать?

– Думаю, Алеша, нужно поднять жену с колен и приласкать, успокоить.

– Как это – приласкать?

– У Лермонтова этого нет,– опять встревает Лидочка. Пелагея Васильевна удивленно пожимает плечами.

– Странно, Лидочка,– говорит она,– у тебя мама актриса, и неужели ты от нее не слышала, что такое режиссура?

– Слышала,– тихо говорит Лидочка,– только все равно так не по Лермонтову.

Пелагея Васильевна медленно снимает пенсне, долго близоруко щурится то на Лидочку, то на меня.

В дверях снова гремит ведром тетя Агаша. Пелагея Васильевна закрывает книгу, мы заканчиваем репетицию.

Мы даже и не подозревали, что значит подготовка к спектаклю. Начиная от клея для бороды и кончая ватой для снега– все пришлось разыскивать, доставать, делать.

Позвонили в райком Наташе. Она пообещала прийти на спектакль. Я еще пригласил маму и Нонку. Долго им рассказывал про купца Калашникова и про всю эту драму. Мама с удовольствием согласилась прийти, а Нонка поморщилась:

– Тоже мне Станиславский с Плющихи.

Я обиделся. Мама с укором на нее посмотрела:

– Нехорошо, Нона. Ты и меня обижаешь.

Нонка смутилась, полезла под кровать, вытащила старый чемодан, долго в нем рылась, потом протянула мне бумажный сверток:

– На, отдай своей купчихе.

Я развернул легкий сверток, а в нем пушистая, длинная Нонкина коса.

Утром следующего дня в класс забежал наш школьный пионервожатый Гриша.

– Кто посильнее, после уроков останьтесь,– серьезно сказал он.– Поедем за костюмами.– Гриша значительно поднял палец.– Райком комсомола пошел навстречу. Наташа с настоящим театром договорилась. Дают все боярское.

Мы закричали, завизжали, захлопали. Гриша за дверь, на ходу обернулся:

– Только чтобы учиться сегодня на «отлично».

Это он всегда так говорит. И всегда почему-то на ходу. Мы, конечно, пообещали.

Интересный у нас вожатый Гриша. Он все время торопится. Даже когда открывает пионерскую комнату, то долго никак не попадет ключом в замочную скважину.

Раскроет шкаф, где хранятся два горна, два барабана и одна фанфара. Даст кому-нибудь чуть погорнить и сразу отбирает:

– Больше нельзя, директор услышит.

Однажды взялся учить нас играть в шахматы. Только мы расставили фигуры, как он уже принялся выдворять всех малышей из пионерской комнаты.

– Вы еще октябрята. Вам сюда рано. Мы за Славика заступились:

– Он всегда с нами. Ему можно.

– Он сын директора школы,– попробовала было заикнуться Лидочка.

– Ну и что же? – удивился Гриша.– У нас все равны. Давай-ка, дружок, иди гуляй.

Нам почему-то это понравилось. Только было непонятно, почему Гриша боится, если директор услышит горн, и совсем не испугался «сына директора школы?»

Гриша умеет все делать весело. Умеет хорошо придумывать смешное.

Все плакаты к нашему новогоднему вечеру он придумал и сам нарисовал. У входа в раздевалку Гриша повесил плакат: «Здесь раздевают!», а внизу подрисовал бандита в маске и с ножом. Рядом шутливая просьба: «Калоши и ботинки вкладывать в рукава». Под урной забелел веселый плакатик: «Урна– твой друг, плюй в нее». У входа в зал: «Хочешь сказать что-нибудь умное – считай до 16».

Не знаю, кто как, а я считал. И как будто кое-что получалось.

Итак, Гриша выпроводил Славика и стал объяснять нам, как ходят пешки. Не успели мы это уяснить, а Гриша уже побежал к роялю:

– Ребята, давайте учиться танцевать.

– Для чего нам танцы? – сержусь я.

– А ты считал до шестнадцати?

– Сейчас нет.

– Вот оно и видно,– смеется Гриша.

– А я сосчитала,– говорит Лидочка.– Ребята, нам нужно научиться танцевать.

Мы удивленно смотрим на Лидочку.

– Что вы услисьь? Гога умеет, Лариска умеет, а мы что, хуже?

Теперь уже и я сосчитал.

– Правильно,– говорю, что мы, хуже?

Начали учиться.

Гриша из рояля выжимает танго, покрикивает:

– Алеша, не смотри под ноги.

– Лева, не ломай Мише руки. Это танго, а не борьба.

– Лидочка, не делай каменное лицо. Смотри в угол, на нос, па предмет.

Потом «кавалеры» по просьбе «дам» сняли ботинки, и пары задвигались смелее. Лидочка смотрит «в угол, на нос, па предмет», и передо мной совсем другая Лидочка. Будто киноактриса. Как же все это называется у взрослых? И вдруг меня осенило: кокетство! Вот как это называется.

Гриша закрывает рояль:

– Продолжим в следующий раз. Только учитесь на «отлично».

Мы заверили.

…И вот вместе с нашим Гришей мы привезли из театра настоящие костюмы. Мешки сложили в пионерской комнате. Гриша развязывает узлы, суетится со списком, все пересчитывает, никого не подпускает.

Пересчитал, успокоился. Только и сказал:

– Ну, валяйте.

Мы кинулись примерять костюмы. Шелка, бархат и еще чего-то. Всюду путается Славик, суетится, помогает нам застегивать пуговицы, смеется:

– Ну и костюмчики тогда были! Мировецкие!

– Да…– говорю я, оглядывая свой бархатный кафтан,– хорошо раньше люди одевались.

Женька напяливает царский наряд. Один Славик ему помочь не в силах. Помогаем все. Как-никак, а все-таки царь.

Вот уж где полно разного золота, мехов да каких-то цветных камней! Это, значит, чтобы все прямо издалека угадывали, что он царь.

Ну, а если вблизи? Или, скажем, царь пошел купаться в Москве-реке? Как же тогда люди узнают, что он царь? Так и будут купаться рядом в одной воде. И ничего люди не узнают.

– Алешка,– говорит Лидочка,– посмотри-ка. Я, наверное, не свое взяла.

Она стоит вся в цветных шелках, на голове какая-то штука в разных камнях. Все переливается, светится.

– Ух ты!

– Алешка, тебе нравится?

– Здорово!

Меня за кафтан дергают. Это Славик.

– Мировецки! Да?

Лидочка посмотрела «в угол, на нос, на предмет», отшвырнула ногой пустой мешок и плавно пошла к окну. Даже не оглянулась.

– Лидочка, постой,– прошу я.

Около нее крутится Лариска. Сует какие-то тряпки.

– Лидочка, ведь ты же старая служанка Еремеевна. Тебе вот что надо, смотри-ка. Очень будет красиво…

Укрепляем последние декорации, примеряем бороды. У меня одна борода на двоих с Иваном Грозным.

Пришла Наташа. Около нее старшеклассники. Нам даже не пробиться. Я Славика приподнял, он кричит:

– Тетя Наташа!

– Славик! – радуется она. Старшеклассники удивленно расступились, мы поспешно окружили нашу Наташу. Она всех по очереди к себе прижимает, тормошит нас.

– Цыплята вы мои,– суетится она,– ой, как все выросли! Алешка, ты же мне был вот до сих пор,– показывает Наташа,– ну-ка, а теперь?

Она меряет, я не дышу.

– Ого! Уже настоящий мужчина!

– Вы куда тогда от нас ушли? – вдруг вспоминает Славик,

– Когда?

– А вот тогда, после того вечера в темноте. Помните? Ну, где еще немецкий коммунист выступал?

Лидочка сзади дергает Славика, он оборачивается, сердится.

– Ну, я же все помню…

– У тебя хорошая память,– смеется Наташа,-сколько будет семью девять?

– Шестьдесят три.

– Ну, вот и молодец. А помнишь, какую мы пели на том Вечере песню?

– «Заводы, вставайте»,– говорит Славик и поднимает кулак,– Рот фронт!

Нас зовет Пелагея Васильевна.

– У вас все готово? – тревожится она.– Скорее гримироваться.

В пионерской комнате нас по очереди гримирует наш учитель рисования. Только Женька пожелал гримироваться сам. Ну что же – он художник.

Мы на сцене. Занавес закрыт. В дырочку видны зрители. Вон у стенки все наши учителя. С ними Наташа. А вон у окна тетя Агаша. Я ее в первый раз вижу без синего халата. На ней белая блузка и бусы.

И вдруг что-то очень знакомое, родное. Да это же мама с Нонкой. А рядом наш киномеханик Костя. Вот это да!

– Костя пришел,– толкаю я Женьку.

– Да здравствуют наши советские киномеханики! – говорит Женька.

– Мальчики,– слышу я за спиной,– как мы смотримся?

Это Лариска. Она стоит под ручку с опричником Гогой и поправляет свои красивые волосы. И тут я вдруг вспомнил:

– Лариска, подожди. У меня же для тебя кое-что есть.

– Что?

– Славик,– подзываю я.– Пулей в наш класс. Там в моей парте сверточек. Скорее сюда.

По сцене мечется опричник Лева. Ко всем пристает:

– Кто знает, при Иване Грозном очки носили?

На длинный стол, покрытый красной скатертью, девчата устанавливают бутылки с ситро и жареные пирожки. Нас, артистов, то и дело вежливо отжимают от стола.

Меня трогает Славик, молча протягивает сверток. Я скорее к Лариске.

– Снимай свой кокошник,– тороплюсь я,– на вот, прицепляй.

Она развертывает бумагу, потом марлю и в полутемном углу сцены засветилась, вспыхнула невесомая Нонкина коса.

– Ой!-вырвалось у Лариски.– Это мне? Да?

– Цепляй уж,– говорю я.

Гога приподнял косу кончиками пальцев, морщится:

– Она чистая?

От обиды у меня прямо в глазах темно.

– Ребята, все по местам, даем занавес,– суетится Пелагея Васильевна.

Все идет хорошо. Я стою за кулисами и смотрю, как пируют опричники. Почему-то я им сейчас не завидую. Не хочется ни ситро, ни пирожков.

Женька стучит посохом (лыжной палкой) в пол. Получается все, как у Лермонтова:

И дубовый пол на полчетверти

Он железным пробил наконечником…

А потом Женька насупился, закричал грозно:

– Гей ты, верный наш слуга Кирибеевич,

Аль ты думу затаил нечестивую?…

В зале тишина, мне видно, как тетя Агаша испуганно покосилась на выход.

В общем, все идет как надо. Все по Лермонтову, Потом кто то выталкивает меня на сцену. Я зажмурился. (вскрыл глаза, и кажется, весь зал дышит на меня.

Ты скажи, скажи, Еремеевна,

А куда девалась, затаилася,

И такой поздний час Алена Дмитриевна?! –

кричу я на Лидочку.

– Тише,– подсказывает суфлер,– подойди, дубина, поближе.

– Тише!-ору я.– Подойди, дубина, поближе.

Лидочка подходит ближе.

– Алешка,– шепчет она,– не дури.

Господин ты мой, Степан Парамонович,

Я скажу тебе диво дивное:

Что к вечерне пошла Алена Дмитриевна… –

к меняется Лидочка.

Потом опять все пошло хорошо. Я уже различаю декорации, Лидочку, Пелагею Васильевну. Она стоит за кулисами напротив и спокойно нам кивает.

На сцену вбегает растрепанная Лариска. Все, как у поэта:

Сама бледная, простоволосая,

Косы русые, расплетенные…

Я на нее закричал так, как требует моя роль. Она в ноги повалилася. Поднял с колеи, ешаю, глажу по голове, по спине. И почему-то сам разволновался больше, чем она.

В зале аплодисменты. У ней па лице слезы. Голову мне на грудь и всхлипывает. Я испугался и прямо задрожал. Не знаю, что уж теперь делать. Ревет моя Алена Дмитриевна, И капают у ней настоящие слезы. Я опять ее глажу, разные слова шепчу и даже поцеловал в ухо. А она прямо захлебывается и даже заикается:

Ты не дай меня, свою верную жену,

Злым охульникам в поругание!…

Повисла на мне, рук не расцепляет и ревет по-настоящему.

"Вот так штука,-думаю,-что же теперь делать?» А зал ну прямо разрывается от аплодисментов. Начал снова гладить, лизнул другое ухо. Приятно, просто жуть берет.

– Алешка, не увлекайся,-шепчет старая Еремеевна.

Дали занавес. Антракт.

В нашей уборной покуривают старшеклассники. У двери выставлены «сигнальщики». Верзила с прыщами на лице, тот самый, что хотел прогнать Славика с комсомольского собрания, меня поучает:

– Ты бы ее обнял крепче и прямо в губы, прямо в губы. А? – наклоняется он и противно смеется мне в лицо.

– Дурак ты,– говорю я.

В уборной стало очень тихо.

– Что ты сказал, тюбик?

– Дурак ты.

Он описывает полукруги около меня и все время переспрашивает, что я сказал. Мне некогда. Я занят: никак не застегивается нижняя пуговица кафтана. Ну и шили же при Иване Грозном!

– Помоги застегнуть,– прошу я.

– Что ты еще сказал?

– Да вот эта пуговица не застегивается. Кругом хохот.

А тут влетает красный Славик.

– Алеша, сейчас начнется, скорей!

* * *

Начинается последнее действие песни про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова.

– Где ты все ходишь? – ахает Лидочка.– Ведь сейчас начинается погибель моя.

Около – Пелагея Васильевна, старается быть спокойной, но у нее не получается.

– Ребята, Алеша и Гога, Слушайте меня. Сейчас последнее действие. Соберитесь, ребята. Вот ты, Гога, опричник, царский слуга. Но ты… как бы тебе сказать… тоже человек. А вот тебя, Алеша, обидели…

Она вдруг оборачивается, сердится.

– Тише вы!

Стихли молотки. Рядом ребята на цыпочках проносят декорацию.

– Ты, Алеша, сейчас будешь не купец. Ты человек. И тебя обидели. Понял?

Я киваю.

Откуда– то появился взлохмаченный, мокрый наш вожатый Гриша. У него в руках огромный кривой гвоздь.

– Хорошо, хорошо все получается,– ободряет он нас,– только учитесь на «отлично».

– Ребята, по местам,– спокойно говорит Пелагея Васильевна.– Все у вас идет хорошо.

Женька мне бороду свою отдал, а себе прилепил бумажную.

– Я сейчас буду на втором плане,– объясняет он,– а ты v самого края. У меня не заметят.

Занавес пока закрыт. Мы с Гогой стоим друг против друга. Он показывает, куда мне сейчас ударит.

– Прямо в грудь, в твой крест,– говорит Гога, раскачивая кулак. – А ты мне вот сюда, в левый висок, только не очень. Понял, Алешка?

Я молчу. Почему-то подумалось о Нонке. Наверное, ей сейчас приятно было увидеть на сцене свою косу.

– Ты оглох? – спрашивает Гога.– Бей, но не сильно. Так Пелагея Васильевна просила. Помнишь?

Вдруг заскрипел, задергался наш занавес. Началось.

Гога Женьке кланяется, вызывает па кулачный бой любого бойца. Потом я в круг выхожу и тоже Женьке кланяюь. Женька бровями поводит, лыжной палкой в полу точки делает, хмурится. Все опричники ему в рот смотрят.

Ну, значит, приготовились мы к драке, то есть к кулачному бою. Сказали друг другу все слова, какие надо, и приготовились. Богатырский бой начинается.

Гога размахивается, а я грудь подставляю. Ударил он. Ударил сильно. Не знаю, как я устоял. Гога в зал смотрит, прошелся, подбоченясь, по сцене, опять встал напротив.

А потом вдарил и я. Показалось мало – вдарил еще. А тут захотелось и еще. Он даже не защищается – только пятится в угол и все кричит:

– Так нельзя… Это не по Лермонтову…

– Это фольклор,– говорю я.

Женька сигает со своего трона, разнимает нас, а тут заскрипел, задергался занавес. На сцене Наташа, Пелагея Васильевна, моя мама, Костя и еще кто-то.

– За что ты его? – волнуется Костя и уводит меня за руку.

– Где тут у вас курить можно? – оглядывается он.

– В уборной.

Здесь, в уборной, много старшеклассников. Увидали Костю, смутились, папиросы в рукав, незаметно дым разгоняют.

Костя не спеша закуривает, старшеклассники переглянулись, приободрились.

– За что ты опричнику наподдал? – спрашивает меня редактор «Третьего звонка».

– Обидел…

– Тебя?

– Нет, не меня. Сестру…

Он молчит, потом, что-то вспомнив, весело смеется:

– Ну, и правильно сделал.

Костя отводит меня к окну, хмуро спрашивает:

– А чем он Нонку обидел?

– Да не Нонку, а косу ее.

– Какую косу?

Я рассказал всю историю с Нонкиной косой. Костя заторопился:

– Пошли скорее, ведь сейчас последнее действие. По лестнице он поднимается сзади меня, бормочет:

– А я и не знал, что у нее коса была… Интересно… По перилам съезжает Славик:

– Алеша, скорее. Я за тобой. Начинается.

У входа в зал мы расстаемся. Костя к зрителям, я на сцену.

– Сейчас ты косу не увидишь,– говорю я.– В последнем действии Алена Дмитриевна не участвует. Сейчас моя казнь будет.

– Эх, ты,– сокрушается Костя,– все позабыл… Давно читал.

Я так и не понял, что его больше волнует: моя казнь или Нонкина коса.

Пелагея Васильевна с нами шутит, подбадривает:

– Ну, теперь уж осталось немного. Постарайтесь, ребята.

Она гладит меня по голове. Почему-то очень щекотно и прохладно. Не хочется, чтобы она отняла руку.

Женька уже восседает в своем кресле, торопится, жует яблоко, изучает наконечник лыжной палки.

– Алешка,– говорит он,– посмотри в зал. Как наши зрители? Живы?

В дырочку вижу маму, Нонку. У окна Костя. Рядом с ним • Li подоконнике Наташа. У Наташа лицо серьезное, озабоченное. От внимательно слушает. Костя ей что-то на руках показывает, объясняет. Потом блокнот вынул, торопливо п нем чертят. Наташа задумчиво кивает, жмурится, смотрит па сцену. Мне кажется, прямо на меня в дырочку на зана-" вес. И опять она склонилась к Косте. Смотрит в его блокнот.

Нонка беспокойно ерзает, на окно оглядывается.

«Так тебе и надо,– думаю я.– Все-таки Костя лучше всех».

Началась моя казнь.

Женька бьет в пол своей палкой, шелестит бумажной бородой. Подавился яблоком, никак не выговорит:

Отвечай мне по правде, по совести,

Вольной волею или нехотя,

Ты убил насмерть мово верного слугу,

Мово лучшего бойца Кирибеевича.

Что ему ответить, я и сам не знаю. Стою, помалкиваю. Женька посохом п пол вдарил. Тут я сразу вспомнил свою роль,-и дальше все пошло по классику.

I". общем, меня казнили. Мотом дали за на нес, опять его открыли – мы все стоим и раскланиваемся..

Никогда в жизни нам никто не аплодировал, а вот сейчас нее хлопают, улыбаются. Что-то кричат. Больше всех старается Слапик. Все время кричит «бис!» и весело хохочет.

В пионерской комнате мы переодеваемся, разгримировываемся. Здесь Наташа, наш беспокойный вожатый Гриша и, конечно, Славик.

Наташа интересуется, как идут дела с нашим кино.

– Плохо,-говорю я,-новой пленки нет, а старая надоела.

– Рисовать будем, по кадрикам,– говорит Женька.– Мультфильм, значит.

Наташа задумывается, по очереди оглядывает нас, молчит. Женька торопливо объясняет ей, что значит мультфильм, что значит делать картину по кадрикам. Она рассеянно слушает, думает о чем-то своем.

– Вот что, ребята,– говорит Наташа.– Давайте снимать свой фильм. Я вот сейчас в зале беседовала с вашим Костей. Он верит в постройку самодельного киносъемочного аппарата. Даже берется вам помочь.

Она опять оглядывает нас, улыбается:

– Артисты вы хорошие… только Алеша иногда увлекается… Сами будете сниматься, сами делать декорации. Художники у вас есть,– она кивает на Женьку,– руки у вас со шрамами, с железом знакомы.

– А что для этого надо? – растерянно спрашиваем мы. Наш вожатый Гриша тут как тут:

– Учиться на «отлично».

Мы поморщились: опять за свое. Что мы, маленькие? Наташа недовольно хмурится, поддерживает Гришу:

– Чтобы построить аппарат, нужно знать физику, математику. Чтобы проявлять пленку, нужна химия.

– Без знания литературы и русского языка вам не написать сценарий,– добавляет Пелагея Васильевна.

Мне почему-то становится тоскливо. У ребят тоже лица кислые. В самом деле – как только мы пошли в школу, еще семь лет тому назад, нам все время и в школе, и дома, и во дворе – все, кому не лень, твердят одно и то же: «Учитесь на «отлично». Ну, просто надоело слушать.

Дворничиха тетя Дуся двор подметет, к нам подойдет и начнет:

– Вот не хотите, как я, метлой махать – учитесь «на отлично».

Наш участковый дядя Карасев идет мимо по своим делам, обязательно остановится, спросит:

– Как учеба, шалопаи? Давайте у меня чтоб на «отлично». Вот так.

Дома мама вздыхает:

– Ну, что тебе мешает учиться на «отлично»?

И так каждый день одно и то же. Мы уже привыкли к этим словам, и не знаю, кого как, а меня они уже не задевают.

Сейчас Славик смотрит на Наташу, тяжело вздыхает.

– Ты что, Славик?

– Да ну, все одно и то же,– щурится на свет мальчуган.– Хоть бы кто-нибудь сказал: «Учись, Славик, плохо» – я бы тогда все наоборот делал. Ведь правда, так интереснее?

Наташа смеется. Смеемся и мы.

Гурьбой спускаемся в раздевалку. У нас стало привычкой подавать Пелагее Васильевне пальто. Когда в первый раз это сделал наш культурный Женька, мы все очень поразились. Гога определил это как подхалимаж. Но на следующий день Женька схлопотал плохую отметку по литературе, и Гога удивленно пожимал плечами:

– Странно… ничего непонятно.

С тех пор когда мы выходили из школы вместе с Пелагеей Васильевной, всегда кто-нибудь из нас первым летел вниз по лестнице и поджидал учительницу с ее пальто.

Сейчас я первым бегу вниз. Впереди медленно спускаются по узкой лестнице старая преподавательница по немецкому и тот самый педагог, что когда-то в учительской комнате спорил с Пелагеей Васильевной, ругал нашего физика Николая Ивановича. Они заняли всю ширину лестницы: не проскочишь, я замедлил шаг. Учитель поддерживает кашляющую немку и что-то убежденно ей говорит.

– Это же непедагогично,– слышу я его голос.– Она заставляет ребят на сцене драться.

– Выслуживается,– захлебывается в кашле немка,– перед районом выслуживается.

– Л вы заметили, уважаемая Амелия Карловна, она специально пригласила ну девушку из райкома. Специально.

– Да, да…– сморкается немка,– карьеристка. В завучи метит…

На лестничной клетке я обгоняю их, через две ступеньки кидаюсь вниз, За спиной услышал:

– Хулиганье… все из ее класса…

В раздевалке хватаю пальто Пелагеи Васильевны, держу на руке, жду. Вот и немка со своим попутчиком, она с любопытством смотрит на меня, а я аккуратно, очень старательно сдуваю пушинки с пальто Пелагеи Васильевны…

На улице меня ждут мама, Нонка и Костя. И снова, как в тот далекий вечер, Наташа поглядывает на часы.

– Опять убегаете? – интересуется Славик.– Как тогда?

Лидочка дергает Славика, он оглядывается, хмурится.

Наташа смущенно треплет Славика за подбородок, делает всем нам салют и убегает.

– Пойти за ней, что ли? – раздумывает Славик. Лидочка показывает ему кулак, и он успокаивается.

«ППЛЮЩИХФИЛЬМ»

Приближались весенние каникулы. Кто сидит у окна, тот в промокашках не нуждается. Яркое, веселое солнце сушит чернила в тетрадях, греет наши затылки, ползает между параллельными прямыми на доске, залезает в пробирки с растворами, и уже не понять: какой же точно цвет у медного купороса?

Я жду каникул, как раскаленная почва капли влаги. Все-таки мы здорово устали за эту, как нам говорят «решающую», четверть. У Пелагеи Васильевны почему-то все четверти «решающие».

Вместе с веселым солнцем то и дело веселится весь наш класс. Ребята острят наперебой. И почему-то сейчас, в эти весенние дни, у нас получаются остроты. Даже когда Женьки просто показывает палец и при этом серьезно молчит, весь класс начинает дико хохотать.

Наша стенгазета «Товарищ» почти вся разрисована удачными карикатурами, и даже помещены стихи. Наверное, весной у поэтов появляется вдохновение, а у всех людей прибавляется энергии. Ее просто некуда девать.

Славика уже два раза выгоняли из класса. Один раз за «прожигательное» стекло (когда-то, в детстве, год назад, мы тоже увлекались выжиганием), а в другой раз за то, что стоял на голове.

Сейчас я смотрю в окно на школьный двор и вижу скучающего Славика. Наверное, прогнали в третий раз. Он тоскливо сидит на перевернутой тачке и противно скрипит ржавым колесом.

Потом задумчиво смотрит на небо, на наши окна и медленно направляется к трансформаторной будке высокого Напряжения. На железной дверце будки строгое предупреждение: «Не трогать! Смертельно!» Ниже нарисован череп и две кости. Славик долго изучает надпись, потом лезет в карман и мелом аккуратно пишет на дверце: «А я тронул и не мер».

Монотонно, словно откуда-то издалека, наш географ рассказывает о каких-то полезных ископаемых, О них сейчас не хочется думать так же, как о дровах в жару.

Рядом Женька увлеченно рисует чертеж самодельного киносъемочного аппарата. Мы уже знаем, что киносъемочный аппарат – это то же, что и наш проекционный. Только он со всех сторон закрыт, чтобы не засветилась пленка, и в нем нет осветительной части.