Текст книги ""Король" с Арбата"

Автор книги: Владимир Чачин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)

Наверное, никогда еще такого не видела и не слышала наша Плющиха. Мы идем дружно в ногу под Лидочкину команду:

– Пятью пять!

– Двадцать пять,– громко отвечаем мы.

– Шестью восемь!

– Сорок восемь.

– Вас не спросим,– бурчит сзади Славик.

Бахиля и Славик идут в стороне. Мне слышно, как Сережка терпеливо объясняет Славику, почему одиножды один будет один, а не два.

– Ну, теперь понял?– спрашивает его Бахиля.

– Понял,– говорит Славик и недоверчиво смотрит на своего учителя.

У ворот нашего дома Жиган. Скучает. Семечки лузгает и ногой дрыгает. Кепочку снял:

– Привет!

– Привет,– говорим мы. И торопимся к калитке.

– Бахиля, останься, Дело есть.

Бахиля переминается, на Жигана, на калитку, на нас смотрит.

– Ну, что тебе?

Жиган не спеша шелуху выплевывает, выжидает. А мы не уходим. У Лидочки вдруг тапочка развязалась. Нагнулась, шнурки долго распутывает. Женька молча ладонь подставил. Жиган нацедил ему семечек. Женька со мной поделился, я с Мишкой. Стоим, поплевываем.

Лева очки протирает, а Славик обломок кирпича поднял, на тротуаре классики чертит.

Жиган семечки в карман, ладонь о штаны вытирает:

– Ну, чего же вы встали?

– А куда нам спешить?– спрашивает Лидочка.

– Я же Бахилю просил, а не вас.

– А Бахиля без нас не считается,– Лидочка выпрямляется, волосы поправляет.-Тебе чего от Сережки надо?

– Ну ты, рыжая, замолкни.

– Коричневая она,– поправляю я.

– А тебе чего надо? – поворачивается ко мне Жиган.– Ты что, влюбленный, лезешь?

Женька за рукав Жигана трогает, опять ладонь протягивает.

– Ты чего?– не понимает Жиган.

– Дай еще семечек.

– Что у меня, фабрика, что ли?-а все-таки отсыпал. Стоим и опять молча поплевываем.

– Интересно все получается,– говорит Жиган и задумчиво ковыряется в зубах.– Ну, прямо цирк.

– Что интересно?– спрашивает Лева.

– Да ничего. Так просто. На моих глазах погибает порядочный человек, светлое лицо.

– Кто?

– Ну, хотя бы Сережка Бахиля.

– Почему же он погибает?-интересуется Лидочка.– Может быть, кто другой погибает?

– Ну ты… коричневатая. Тебе-то чего надо? Брысь. Тут мужчины стоят.

А потом произошло непонятное. Треск по одной щеке, треск по другой. Славик вежливо кепочку поднял, протянул Жигану.

– Ах, вы так?-захлебывается Жиган.– Ну-ка, рыжая, пройдем во двор.

– Зачем ей проходить?-говорит Женька.– Она и Славик пусть у ворот останутся и никого не впускают. А мы пройдем.

– Хорошо!– орет Жиган.– Пройдем!

Мы все прошли. А Лидочка к Славик караулить остались.

Потом Славик целый день всем рассказывал, как он слышал из-за калитки что-то вроде шумных аплодисментов. И почему-то высоко над забором один раз высоко взлетела кепочка Жигана.

И снова мы сидим на нашей скамейке. Я в руках нож верчу. Красивый. Блестящий. Бахиля на лбу синяк уминает. Лева над очками вздыхает. Треснуло одно стекло. Вынул из-за пазухи подаренную нам линзу «мениск». Примерился было и опять ее за пазуху. Мишка осторожно на свой кулак дует, а Женька с интересом зуб трогает. Славик ему в рот заглядывает, радостно сообщает:

– Качается! Это молочный. У меня так было. Потом настоящий вырастет.

Рядом на земле Жиган сидит. Отплевывается. Никому ни слова. Поднялся, побрел к калитке. Лидочка негромко спрашивает:

– Ребята, сколько будет семью семь?

Мы не отвечаем. Почему-то сейчас все позабыли таблицу умножения.

Славик поколдовал что-то кирпичом на земле, довольный, выручил:

– Сорок девять!

– Алешка,– спрашивает Лидочка,– ты делал сегодня зарядку по радио?

– Вообще-то, да.

– Когда начали, ты какую ногу поднял?

– Какую еще ногу?

– Ну, когда начали, ты сразу какую ногу поднял?

– Какую-то поднял. А что?

– Нет, Алешка, ну, мы же с тобой условились. Помнишь? Я разозлился. Да и перед ребятами стыдно.

– Чего ты сейчас лезешь? Какое тебе дело? Ну, сразу две поднял. Ясно?

– Дурак ты,– говорит Лидочка.– Ну просто дурак.

Встала со скамейки, Бахилин синяк пальчиками потрогала и пошла. Калитка захлопнулась, и все.

Славик у самой скамейки на земле большие цифры рисует. Что-то пришептывает. Лева очки то снимет,' то снова наденет.

– Подобрать такое стекло. С одинаковыми диоптриями, и все будет как надо.

– Конечно,– говорит Славик и удивляется, почему у него на земле получилась цифра «6», а если смотреть наоборот, вверх ногами, то будет «9».

– Алешка,– тихо говорит Женька,– хоть ты и король, а ни фига не понимаешь. Ведь она же тебя любит.

Какое это новое, непонятное, тревожное и очень зовущее слово «любит». Как горн, как барабан, как красное знамя. Любит!

Я на Женьку смотрю. Вот сказанул!

На Леву смотрю. Тот плечами пожимает.

А Мишка долго в небо смотрит. Наверное, там сейчас летает тот, кто любит его маму.

Славик на земле царапает слово «любовь». Так просто пишет. Написал шесть букв, прочитал, доволен. А потом все ботинком заровнял. Глупый еще.

– Ну, что замолк, Алешка? Это Лева.

– Что-то непонятно мне, ребята. Вот если все по-честному, то как-то страшно.

– А что страшно?-говорит Женька.– Любит она тебя,, и все.

– А что дальше делать?

– А фиг его знает,– говорит Женька.– Ну, значит, ухаживать надо.

– Это как?

– Ну, чего-нибудь скажи ей.

– Чего?

Мишка вмешивается:

– Ну, как у взрослых. Скажи ей что-нибудь.

– А чего сказать? Лева:

– Ну, ничего не говори. Ходи рядом, и все.

– Долго?

– А кто ее знает? Ну, ходи и ходи.

– А она что будет делать?

– И она будет ходить.

* * *

Открываем наш сарай. Надо из большой консервной банки жесть вырезать. А у ней края загнутые. Ножницы отскакивают. Все по очереди нажали – пальцам больно.

Я о Лидочке подумал, взял из рук Мишки ножницы, нажал, прорезал. Сдается консервная банка. Вырезал все годное, а донышки в сторону. Не нужны.

Потом мы распрямили деревянным молоточком эту жесть. Вот теперь что хочешь, то и делай. Ровненькая.

– А чего из этой железки вырезать?

Со стола все сдунули, осторожно разложили чертеж.

Советуемся.

Ведь что же у нас получается? Детали на чертеже маленькие, железка большая. Жалко ее на мелочи пускать. Водили-водили пальцами по чертежу… Все запачкали. Ничего не придумывается. И вдруг свалился на нас чей-то голос.

– Обтюратор надо делать. Обернулись, а это Лидочка.

– Вот же стрелка показывает. Давайте мерить.

Ребята за линейку, чертеж пачкают, а я на Лидочку смотрю. В общем, долго смотрел. А она на меня никакого внимания. Я думаю, что же ей сказать? Да еще ходить около надо!

– Пришла?-спрашиваю.

– Пришла,– отвечает.-: А ты как думал?

– Ничего я не думал.

Начали мы вырезать обтюратор, Это такая лопасть, что перекрывает свет, когда кадрик двигается. А как встанет кадрик, лопасть убегает, прячется. И свет себе вовсю дует прямо на экран. А вместе со светом застыл кадрик. Только все это очень быстро делается. Пошел дальше кадрик, а обтюратор его подкараулил и опять перекрыл свет. Пусть, мол, двигается, пока никто не видит.

А потом открыл. Совсем чуть-чуть открыл, и замер кадрик. Говоря по-ученому,, кадрик проектируется на экран.

Ничего этого зритель, конечно, не замечает. Потому что пленка рывками передвигается со скоростью двадцать четыре кадрика в секунду.

Пока у нас все идет хорошо. На киноаппарат уже можно смотреть, его можно потрогать руками, он солидно высится на столе. Не хватает отдельных мелочей и одной очень важной вещи – двух совершенно одинаковых конических шестеренок.

Этого сделать из консервных банок и разных железок, конечно, мы не можем. Конические шестерни – заводская работа.

– Конические шестерни…-вдруг среди работы вздыхает Женька, и мы все тоскливо смотрим друг на друга. Просто опускаются руки.

– Молчал бы уж лучше,– советую я Женьке.

– Молчи не молчи, а без шестеренок не обойтись,– говорит Женька.– Что же придумать?

Вот люди живут себе и даже не знают, что одна шестерня может передать другой вращение под прямым углом.

Сколько раз в школе нам говорили про этот прямой угол, а мы не слушали. Думали, что он нам ни к чему. Обойдемся и без него. И вот сейчас он нас подстерег, спрятавшись в киноаппарате. Без этого прямого угла ни один киноаппарат не работает.

В каком– нибудь будильнике или ходиках можно без прямого угла. Там у них стрелки движутся плавно, без скачков. Когда они ползут себе по кругу, их никто не перекрывает. Их все время видно. А если эти стрелки начнут двигаться скачками, то все люди будут прыгать.

Вот проснулся, допустим, Ларискин папа. Ну, конечно, на часы посмотрел – все в порядке. Не опоздал. Умылся. Делает зарядку. Потом бреется. Потом в окно на нас смотрит. Ну, потом, наверное, завтракает. Лариска, конечно, тут же. Он в окно смотрит, про нас что-то говорит.

Идут себе часики плавно. Значит, позавтракал Ларискин отец и, как в кино показывают, поцеловал жену, Лариске пальчиком погрозил и на лестницу. Ну и конечно, мимо нас прошел.

А вот, если часы сделать скачками, то что будет?

Не успел умыться – тебе скачок: давай, мол, дальше. Только за бритву – опять подталкивает: давай дальше. Только он захочет сказать, что мы хулиганы, а ему стрелка – раз! Давай дальше.

Но так в часах не бывает. Просто это людям не нужно.

А вот в кино обязательно лента должна идти рывками. И каждый ее рывок прячет от зрителя наша жестянка из консервной банки. И эта жестянка в форме лопасти должна вертеться под прямым углом к движению ленты. Вот почему нам нужны две конические шестеренки. А где их взять?

Достали дверную медную ручку. Попробовали из нее выпилить трехгранным напильником. Зажали в тисках. Один зуб еще кое-как получается, а вот остальные пятнадцать нет. Уж очень точная работа. Наверное, ни один профессор не выпилит все шестнадцать зубцов, да еще на конус.

Женька предложил отлить эти шестеренки из олова. Он из пластилина, не дыша, ланцетом делает формочку. Мы у него за спиной. Как у него спина занемеет, мы ее дружно растираем, и он опять ковыряется ланцетом в пластилине.

Теперь нужно достать олово. У Ивана Ивановича выпросили оловянную палочку. Он часто дома что-нибудь паяет.

С тех пор как Женька подарил ему пластилинового конармейца на коне, Иван Иванович всегда останавливал нас около своего окна, интересовался, как идут дела, кашляя, спрашивал:

– А инвалидам кино бесплатное?

* * *

У меня дома разогреваем олово в консервной банке на керосинке.

Поплевываем в банку, трогаем олово палочками, а оно не плавится.

Нонке это не нравится. Она нас выпроводила. Пришли домой к Женьке. Развели на кухне примус. Женькина мать походила вокруг, спросила:

– Вы что там жарите? Оно не взорвется? Мы ее успокоили, и она ушла.

На примусе прямо чудеса получаются. Дрогнула, размягчилась оловянная палочка, и вдруг из-под нее потекли блестящие капли. А потом и вся она медленно растаяла и стала одним сплошным чистым зеркалом.

Мы шепчем: – Ура!

– Ха-ха!

– Банзай!

– Мировецки,– говорит Славик, тянется на носках и всех спрашивает, что сейчас происходит в консервной банке.

Жирная пластилиновая форма наготове. Женька осторожно плоскогубцами снимает с огня банку и медленно наклоняет ее к пластилину. Потекло жидкое зеркало струйкой в формочку, и сейчас же началось шипение, треск и все окуталось едким дымом.

На наших глазах формочка как-то лениво развалилась, и олово весело скользнуло со стола на пол. И сейчас же и на полу и на столе вспыхнули голубые огоньки.

Мы даже ничего не успели сообразить, как олово отчаянно зашипело и вся кухня окуталась паром. Лидочка спокойно поставила чайник на стол, покрутила пальцами около виска:

– Фантазеры. Вы бы еще из мороженого форму сделали.

В общем, опыт с литьем не удался. Один Славик охотно собирает на полу блестящие шарики и очень доволен.

– Давайте еще так,– предлагает он.

И опять к нам в сарай заползло противное уныние. Где же достать эти несчастные шестеренки?

Пришел Бахиля. Посмотрел на нас, все понял, молча уселся на пороге.

– Может, в гипсе попробовать отливать. У отца есть гипс. Я принесу.

Женька не согласен. Говорит, что гипс тоже не выдержит. Женька скульптор, ему виднее.

– А что, если из двух ластиков?-предполагает Лидочка.– Вырежем из ластиков два кольца. Тесно их прижмем друг к другу, вот так,– показывает она,– ведь у резины большое трение. А?

Мы обдумываем, молчим. Один Славик подтвердил, что у резины большое трение, и напомнил про тетрадь с дырками.

Из двух ластиков вырезали два конуса. Плотно посадили их на оси, прижали друг к другу: вращаем одну ось, вращается и другая. Закрепили на оси нашу жестяную ось. Пробуем. Вращается.

Сейчас только Славик крикнул:

– Мировецки!

А мы все помалкиваем. Дело в том, что с нагрузкой резиновый конус все-таки, как ни нажимай, проворачивается.

Отдали оба конуса Славику. Ведь скоро в школу. Скоро он раскроет новенькие, без клякс, тетради.

Целыми днями не выходят из головы эти проклятые шестеренки. Мы бредим ими, мы спрашиваем о них у взрослых, а Славик даже тайно от нас исследовал дома швейную машинку, после чего три дня его не выпускали на улицу.

Мы ищем эти шестеренки во всем, что хоть чем-нибудь напоминает технику: в мясорубках, в электрическом звонке, в будильнике и даже в уборной, в сливном бачке.

Неудачи расхолаживают нас. Славик начал строгать себе пистолет. Мишка принялся выпиливать расческу. То же самое немедленно подхватили Женька с Левой.

Дело в том, что у нас вдруг как-то сами собой незаметно появились шевелюры. В моду входил «политический» зачес. Это значит, волосы смачиваются водой, а потом зачесываются назад и весь день прижимаются тюбетейкой. К вечеру тюбетейка снимается и, пожалуйста,– днем был просто Женькой, а сейчас, вечером, полюбуйтесь: Евгений Кораблев с «политическим» зачесом, да еще поверх куртки с «молнией» белеет воротничок рубашки «апаш».

Ну, это все ничего. Пусть ребята пофорсят. Меня и Лидочку пугает другое: мы перестали по-настоящему работать.

Днем еще кое-как водим напильниками по железкам, а к вечеру, когда засеребрятся от света из окна листья тополей, ребята чутко прислушиваются к разным звукам в нашем дворе.

Я знаю, чего они ждут. Это Ларискин патефон. Гога из дом пять и Лариска со своими хохочущими новыми подружками вытаскивают прямо во двор патефон, и с этой минуты наши напильники двигаются в такт «Утомленному солнцу».

Первым не выдерживает Женька.

– Пойду посмотрю немножко,– говорит он и виновато просит Лидочку полить ему из кружки на руки.

Потом, сняв тюбетейку, «чуть-чуть посмотреть» уходит Мишка, за ним Лева. А потом и я, избегая взгляда Лидочки. Славика загоняют домой, и только одна Лидочка остается в сарае. И еще долго электрический свет сквозь щели сарая мучает нас, не дает спокойно танцевать.

Гога утешает:

– Да брось ты на свой сарай любоваться. Не все же работать. В жизни только раз живем. Хватай вон ту с косичками. А я Лариску. Лариса, прошу вас,– наклоняется он перед Лариской.

Я иду к сараю. Здесь Лидочка подметает пол, раскладывает по полкам наш инструмент.

– Ты чего же вернулся?– спрашивает она.

– А ты что думала? Так я и уйду?

– Ничего я, Алешка, не думала. Просто скоро в школу, а еще столько нужно сделать.

– Какое число сегодня?

– Пятнадцатое августа. Через три дня День авиации. Забыл?

Я молча помогаю ей убираться. Потом приходит Мишка, садится на стол, натягивает свою тюбетейку.

– А ты чего пришел?– спрашивает его Лидочка.

– Не танцуется,– вздыхает Мишка. – Сейчас отца проводил. В ночной полет. Тренировка у них ко Дню авиации.

Во дворе хохочут девчонки, патефон разоряется:

Все хорошо, прекрасная маркиза, И хороши у нас дела… Но вам судьба, как видно, из каприза, Еще сюрприз преподнесла…

Лева с Женькой возвращаются вместе.

– Ну их,– говорит Лева и разыскивает свою тюбетейку.

– Где их достать, эти несчастные шестеренки?– смотрит в потолок Женька.

Мы помалкиваем.

Патефон надрывается совсем близко у сарая. Лева выглянул, засмеялся:

– У самой двери установили. Взвизгивает, дразнит патефонная пластинка:

Раз живем на свете

Настя, Настя, Настенька…

Раз ведь молодость бывает нам дана…

– Ребята,– говорю я,– так дальше нельзя. Ведь скоро в школу.

– Ну, а где достать шестеренки? – горячится Мишка.– Все равно дальше тупик.

А за стенкой сарая патефон настойчиво сообщает:

Марфуша все хлопочет,

Марфуша замуж хочет,

И будет верная жена…

Лева косится на дверь, морщится, потом встает, медленно всех обводит очками:

– А как же наша клятва? Ведь даже землю ели.

– Не будем больше танцевать!-горячится Женька.

– Ты ведь первый уйдешь, как патефон услышишь,– говорю я. Женька не отвечает, долго лохматит свой «политический» зачес.

– Придумал,– упавшим голосом говорит Лева.– Нужно всем остричься наголо.

Мы задумались. Молчим.

– Правильно!-вдруг кричит Мишка.– Тогда отступать будет некуда. Как говорится, позади Москва.

– Все-таки жалко,– мнется Женька.– На солнце не так печет.

Мы осторожно трогаем дорогие нам зачесы, смотрим на Лидочку. Она смеется:

– Волосы потом еще лучше будут расти. А какое теперь солнце? Уже осень скоро.

– Ну, так как?– спрашивает Лева и смотрит не на нас, а на аппарат.– Решили?

– Решили,– тихо отвечаем мы.

За дверью радостно захлебывается патефон:

А Маша чаю, чаю наливает, И взор ее так много обещает…

Лидочка встает, поднимает руки:

– Ребята, нам нужен свой гимн. Я предлагаю «Не спи, вставай, кудрявая…» Начали.

Лидочка весело дирижирует, а мы все хором:

Нас утро встречает прохладой, Нас ветром встречает река, Кудрявая, что ж ты не рада Веселому пенью гудка…

Хорошо звучит песня в тесном сарае. Бьется она о стенки, взлетает к потолку.

Мишка дверь открыл, и бодро, задорно понеслась песня в темный двор:

Не спи, вставай, кудрявая, В цехах звеня, Страна встает со славою Навстречу дня…

Нам видно, как Гога и его дружки осторожно оттаскивают стул с играющим патефоном подальше от нашего сарая.

Утром я первым делом – к зеркалу. Рукой прикрыл свой зачес. Ничего получается. Можно стричь. Сойдет. Боком повернулся, тоже ничего. Жалко, не видно, что получится сзади. Ну, наверное, сзади как спереди.

– Ты чего там вертишься у моего зеркала? – Это сонный голос Нонки.– Ведь еще молоко на губах, а уже фасон. Все девочки на уме.

– Эх, Нонка, Нонка…

– Что, Алешка?

– Ничего-то ты не понимаешь.

– Я все понимаю. Постарше тебя. Пережила это.

– Что это?

– Ну, вот это самое.– Она высунула руку из-под одеяла, рисует что-то вроде головы и кудрей.

Что с ней говорить!

Просто не о чем с ней разговаривать.

Во дворе на скамейке – все ребята.

– Долго ты,– говорит угрюмо Женька.

– Нонка задержала.

– Чего она?

– Да хочет тоже остричься… Все советовалась. Лидочка заинтересовалась:

– Как? Совсем?

– Да как тебе сказать… Что-то там оставить, а что-то отрезать.

Лидочка успокоилась.

Женька осторожно свою шевелюру потрагивает. На нас не смотрит, все больше к Лидочке обращается:

– Вообще-то ребята… Вот возьмем древних греков.

Мы переглянулись и взяли этих «древних греков». Женька продолжает:

– У них все скульпторы, поэты там разные все с прической…

– А кто же наголо бритые?-спрашивает Лидочка.-Я в музее видела. У них много без волос.

Ну, это разные мудрецы, ученые, изобретатели – те, верно, лысые.– Подумал, уточнил: – А может, стриглись наголо… Я не знаю.

– Ты куда, Женька, гнешь?-вдруг сердится Лидочка.– Жалко волосы? Так бы и сказал сразу. А то – поэты, скульпторы… Алешка, ребята, пошли…

Мы идем. Это только так говорится: «Мы идем». А в самом деле мы передвигаемся. Скачками, как кинопленка.

У входа в парикмахерскую переминаемся. Фотографии разные и парики на витрине рассматриваем.

– Алеша,– говорит Лидочка.– Ну? Что же ты встал? Я шагнул в зал, словно в школе к врачу на уколы. Обкрутили салфеткой. В зеркале мне видно: суетится

около черненький, сухонький парикмахер, весь в белом. Над головой ножницы пробует, воздух стрижет.

– Как вас, молодой человек? Я молчу.

– Бокс? Полубокс? Полечку?

– Стригите наголо,– слышу я голос Лидочки. Ножницы застыли.

– Как вы, барышня, сказали?

– Стригите наголо. Ну, чего же ты молчишь, Алеша?

– Наголо,– подтверждаю я. Остригли.

Потом сразу Женьку и Мишку остригли. Мы ждем, пока и Леву остригут.

– Это почему же вас всех наголо?-участливо спрашивает пожилая парикмахерша, пригнув Левин затылок так, будто хочет приклеить его подбородок к груди.

В больших зеркалах нам все видно. Мы любуемся стрижеными головами, друг другу подмигиваем. Вообще-то ничего получилось.

– Это зачем же вы так? Все вдруг наголо?-опять спрашивает парикмахерша.

– В армию они идут,– серьезно говорит Лидочка. Парикмахерша губы поджала, дальше стрижет Леву

молча.

А наш черненький худенький мастер то сидел тихонько в своем кресле, одеколоны разные на себе опробывал, а тут вдруг встал, расческой по стеклянному столику постукивает:

– Кларцета Федоровна, нужно читать прессу. Между прочим, мы на салон получаем газету. Что я вам всегда говорил? Я вам говорил, что будет война.

Мы поскорее друг за другом к выходу.

На улице как-то холодно без волос. Ну, ведь это еще утро, а скоро солнце припечет. Прошли гуськом в наш двор, и скорее в сарай.

Сначала зашелестел чертеж, а потом к утренним шумам Плющихи присоединилась вся наша техника: напильники, молоток, сверло.

В общем, стараемся.

Оно бы все хорошо. Да вот поджидают нас две конические шестерни.

В дверях Славик нарисовался. Яблоко жует. Присел прямо у входа, сам себе подмигнул, задумался:

– Это вы нарочно?

– Что, Славик?

Он по затылку яблоком трет:

– Ну, волосы? Это вы нарочно?

– Так надо, Славик. Вот, давай как мужчины с мужчиной…

– Давай,– вяло соглашается Славик и нерешительно трогает свой чубчик.

Лидочка берет его на руки, осматривает мордашку, сердится:

– Ив чем это у тебя лоб?

– Где?

Она показывает. Славик искренне удивляется:

– Неужели не догадались? Ведь я же на чердак лазил. Там от гитары была штука такая с шестеренками, крысоловки разные, а ботинок на крепкой резине сколько хочешь. Пошли, посмотрим.

В дверях обозначился граф де Стась. Конечно, с персиком.

– Граф, подари персик Славику,– предлагает Лидочка. Он на аппарат засмотрелся: что означает – не слышит.

– Граф, отдай персик Славику.

Плечами пожимает. Куснул чуть персик, протягивает

Славику: г*

– Пожалуйста. А что?

В сарай Жиган заглянул. Хмурый, усталый. На нем рабочий комбинезон в масле. Жиган прямо из ночной смены. Знать, так и шел от самого завода в спецовке. Наверное, хвалился перед прохожими: вот, мол, я иду. Рабочий человек.

– Бахилю не видели?

– Нет, не видели.

Он присел на порожке, потянулся, закурил.

– Ну и устал я сегодня, ребята,– говорит Жиган. Мы молчим.

– Понимаете, цех срочное задание получил,– он помолчал, огляделся, сказал шепотом: -военный заказ.

Мы молчим.

– Всю ночь вкалывали, как черти. Мастер благодарность вынес.

Один Славик заинтересовался, на Жигана смотрит, а мы своим делом заняты.

– Устал же я,– опять вздыхает Жиган. Мы с чертежами возимся…

– Что же вы молчите?-тихо спрашивает он.– Что же вы молчите, черти лысые?

Согнулся Жиган, папироской на порожке точки делает.

– Ведь я же устал,– говорит он сам себе и потом долго молчит.

Пришел Сережка Бахиля. Жиган на него – никакого внимания. Сидит и молчит. Потом встал, подошел к столу, аппарат разглядывает. Попробовал осторожно ручку покрутить, удивился, что все вдруг завертелось, кроме обтюратора. Пальцем его потрогал, подумал, сказал:

– Сюда нужны конические шестерни.

– Сами знаем,– говорит Женька.– А где достать?

– Где?– удивился Жиган.– Сделать надо. На заводе.

Лидочка ему скорее чертеж подсовывает. Он быстро, почти без нашей помощи разобрался, где должны быть шестерни, на сколько зубцов и какого размера. Закурил, пустил дым в потолок:

– Ладно, сделаю.

– Когда?

– Дня через два. Слово – закон.

Мы смотрим на Жигана и не знаем – кричать ли нам, прыгать ли. Только Славик сказал:

– Вот мировецки!

– А для чего вы все остриглись?-спросил Жиган.– Школа требует?

Мы все ему рассказали. И про танцы, и про нашу клятву, и про то, что скоро в школу.

Он слушал, крутил головой, улыбался. Потом нахмурился, снова за папироску, дым в потолок:

– Ладно, завтра будут шестеренки.

– Ура!

– Ха-ха!

– Банзай!

– Мировецки!-Славик подставляет Жигану консервную банку.– Вот сюда пепел.

И только сейчас Жиган заметил Бахилю, на нас показывает:

– Вот, Сережка, учись. Академиком будешь. Он шагнул к дверям, оглянулся:

– Эх, и устал же я сегодня.

– Еще бы,– говорим мы,– ведь военный заказ. Иди поешь и поспи.

– Ты на правом боку спи,– советует ему Славик.-Тогда сердце не устает.

Он слабо улыбнулся, потрепал голову Славика, хотел что-то сказать, да махнул рукой, отвернулся, вышел.

– Спокойной ночи,– кричит ему вслед Славик.

Наступило утро следующего дня. День авиации. Небо такого цвета, как если капнешь синими чернилами в стакан чистой воды.

У Мишки есть один пригласительный билет на аэродром в Тушино. У нас нет ничего, кроме тонкой резинки. Этой резинкой Мишка должен послать нам свой билет обратно через цепи милиционеров. Мишка завязывает резинку на пальцах, прикидывает:

– А если заметят, то скажем, что мы родные братья. Снимем тюбетейки и, пожалуйста,– все одинаково лысые.

– А как же я?-спрашивает Лидочка и рассеянно крутит в руках мамин театральный бинокль.

Мы смотрим на Лидочку. Думаем.

– Очень просто,– говорит Славик.– Отдадим ей билет. Мы же мужчины. Протыримся. Я скажу, что потерял маму. А вы скажете, что потеряли меня.

Лева хмурится:

– Подожди. Но ведь тебя же никто не берет.

– А мне мама разрешила. Вот и бутерброд дала.

– Ну и протыривайся вместе со своей мамой.

Славик смотрит на нас, как на самых последних предателей. Он даже не утирает слез. Он просто удивленно смотрит на всех по очереди и молчит. Даже не молчит, а говорит мокрыми глазами.

– Ладно, пойдем,– не выдерживаю я.

* * *

В общем, или милиция очень любит детей, или дети очень любят авиацию, но мы на Тушинском аэродроме.

Народу полно. У всех какие-то бумажные козырьки от солнца, все смотрят в небо, а еще тянутся на носки, смотрят туда, где очень далеко на трибуне стоят люди в белом. Мишка спрыгнул с моей спины, почему-то шепотом сказал, что он видел Сталина.

И какой бы самолет с могучим ревом ни пролетал над нашими головами, Мишка машет и громко кричит:

– Папа!

– Сколько же у тебя пап, мальчик?-смеются вокруг. А потом самолеты начали «воздушный бой». Их пулеметы распарывают небо, дико завывают моторы.

В небе – бомбардировщики. Они точно бомбят фанерную цель. В бинокль видно, как от земли подскакивают вверх в дыму, в огне какие-то куски дерева, листы фанеры.

– Алеша, так и на войне будет?-прижимается ко мне: Лидочка.

– На войне еще страшнее,– радуется Мишка.

– Глупый какой,– говорит Лидочка.

Небо расцветилось куполами парашютов. Радио разносит над аэродромом бодрую песню:

Мы рождены, чтоб сказку сделать былью… Преодолеть пространство и простор…

Славик хлопает в ладоши, смеется прямо в небо. Ему сейчас очень хорошо. Он ничего не боится. Он здорово устал и, наверное, сегодня очень спокойно уснет. А чего ему бояться, если наша авиация самая сильная в мире!

Уже стемнело, когда мы доплелись до дома. У сарая Жиган сидит, покуривает. Поздоровался и сразу в карман. На ладони желто поблескивают новенькие конические шестеренки.

– Вот, возьмите…

Присел на корточки, папироску раскуривает. Лидочка его сзади тихо за плечо трогает, он молчит.

– Жиган,– говорит Лидочка,– как тебя зовут?

Он удивленно на всех нас смотрит, не поймет, о чем его спрашивают.

– Жиган – это прозвище,– замялась Лидочка,– а зовут как?

– Ну, Колька. А что?

– Спасибо, Коля.

Он встает, отряхивается.

– А ну вас…– и медленно идет к калитке. Обернулся, замялся, спросил:-Та из райкома у вас не появляется? Нет?' Как придет, то приветик ей.

Хлопает калитка. Мы открываем свой сарай и сразу прилаживаем шестеренки.

– Влюбился он,– говорит Лидочка.

– А как ты знаешь?

– Когда задумчиво говорят, то всегда влюбляются. Мама так все роли про любовь учит.

– Может быть,– неопределенно соглашаюсь я.

– Ты бы хоть раз задумчиво что-нибудь сказал,-шепчет Лидочка,– а то только и умеешь, что орать.

– Лидочка,– говорю я задумчиво,– а в твоем бинокле хорошие линзы. Давай его разберем.

– Нет, вы только посмотрите на него,– удивляется Лидочка.

– Тише вы,– сердится Лева,– Алешка, прижми клещами этот винт.

Наконец– то тесно прижались друг к дружке шестеренки. Наконец-то закрутился, как пропеллер самолета, наш обтюратор.

Аппарат на пол поставили, сами расселись на верстаке. Сидим, молчим, любуемся.

– Сделали все-таки,– говорит Женька.

– Сделали,– сам себе удивляется Мишка.– Надо же.

– Чудно как-то все,– протирает Лева очки.

– Ну-ка, еще крутани,– прошу я Лидочку. Она сначала осторожно, а потом все увереннее, все быстрее крутит ручку нашего аппарата. И все в нем крутится, все в движении, все солидно жужжит, пощелкивает.

– А вон тот гвоздь мой!-радостно сообщает Славик.

– Собственник несчастный,– улыбается Лева.– Все это наше, общее.

Славик не понимает, беспокоится:

– А зачем вы меня тогда ругали за тот гвоздь? Можно, я покручу?

Крути, Славик! Крути. Ведь там и твой гвоздь. Все накрутились вволю. Сидим, друг на друга смотрим. Все-таки все очень хорошо на свете! Ну, просто здорово!

– Ура!

– Ха-ха!

– Банзай!

– Мировецки!

– Алешка, ну скажи что-нибудь задумчиво,– просит Лидочка.

В дверях – Гога из дом пять. За ним – всем «здравствуйте» – Лариска.

– Вы чего тут разорались?– спрашивает Гога. Мы дружно болтаем ногами.

– Аппарат закончили. Вот, смотри.

Он пригибается, обходит аппарат вокруг:

– Мне можно покрутить?

– Валяй!

Потом покрутила Лариска.

– Ну, хватит,– останавливает ее Лидочка,– его еще нужно смазать.

– Правда, обтюратор похож на самолетный пропеллер?– спрашивает Славик Гогу.

– Нет, это просто кусок консервной банки,– морщится Гога.– Самолетный пропеллер – это знаешь какая вещь? Там все изогнуто.

Славик не соглашается.

– А я видел сегодня. Когда быстро крутится, то похож.

– Где ты видел?

– Ну, на празднике… на аэродроме.

Гога плечами пожимает, на Лариску смотрит.

– Что ты там увидел?

– Настоящие боевые самолеты,– упрямится Славик.

– Он видел самолеты,– пожимает плечами Гога.– Вы только посмотрите на него. Какие? Табуретки?

– Нет, боевые. И они стреляли.

– Ребенок, это же чепуха. Вот у немцев самолеты, так это настоящие боевые. Я у отца в заграничном журнале видел. Вот эт© самолеты! Сильнее наших.

– Врешь ты,– тихо говорит Мишка. Гога на Лариску оглядывается, торопится.

– Почему вру? Пожалуйста, принесу журнал.

– А летчики? – спрашивает Мишка.

– Что летчики?

– Где летчики лучше?

– Наши летчики, конечно, хорошие,– тянет Гога,– но, понимаешь, Мишка, у них опыта нет. Они же еще не воевали. Так?

Все молчат, только одна Лариска кивнула Гоге.

– А какой у тех опыт? – это хмурится Лева.

– Ну как, какой? Они вот бомбили Абиссинию, Испанию…

– Значит, мирных жителей? – спрашивает Женька.

– Ну, значит, цель,– недоумевает Гога.– Как вы не поймете. Значит, меткость.