Текст книги ""Король" с Арбата"

Автор книги: Владимир Чачин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 19 страниц)

– Теперь бы и закурить,– сытно, довольно жмурится пограничник и просительно оглядывает нас. Махорка у всех промокла и только некурящий Пончик сохранил курево в стеклянном флаконе из под «Тройного» одеколона. Там же у него спички и кусочки коробка.

– А бумажка? – умоляюще смотрит пограничник. Бумаги нет. У меня под каской только письма. От мамы,

сестры, Левы, Лидочки и одно Ларискино.

Отдал конверт от Ларискиного письма. Пограничник распрямил его на коленке, прочитал обратный адрес, заулыбался:

– Спичек не надо. Сама загорится.

По окопу начали бить немецкие минометы. Визг мин короткий, противный, словно провели гвоздем по стеклу. Пронзит уши секундная тишина, а потом нас встряхивает.

– Мимомет! – пытается шутить пограничник, отряхиваясь от земли.

Какой уж тут смех! Немецкие минометы – страшная вещь. Пригнет визгом наши головы, потом рванет уши взрывом и сразу крик: «Санитара сюда!»

Григорий Иванович при каждом свисте нагибается, нас к земле прижимает, неизвестно кого ругает.

Минометный огонь стих. Над окопом вонючий запах взрывчатки.

Пограничник закуривает, усаживается на корточках вплотную, спиной к окопу, вспоминает:

– У нас на заставе был один миномет.

– Какой он? – спрашивает Женька.

– А, чепуха одна. Кусок водопроводной трубы на подставке. Вот и все. Суй в нее мину, она обратно сама вылетает.

И вдруг по окопу тревога:

– Комбата убило!

Рванулся, цепляясь за бойцов полевой сумкой, и куда-то исчез наш командир роты. Из глубины окопа его голос:

– Бритов, остаешься за меня!

Григорий Иванович губы кусает, лицо серое, растерянное:

– Спокойно, ребята…

Низко над нами с ревом проносятся самолеты. На крыльях желанные, родные красные звезды.

Слева нарастает: «Ура!» Это наши соседи оставили окопы, поднялись в атаку.

– За Родину! За Сталина!-кто-то громко командует нам.– Вперед, товарищи!

Чертыхаясь, мы вылезаем на бруствер, и сейчас же оглушительное «ура!» несет нас, словно на крыльях.

Рядом со мной бежит какой-то длинный худой боец. Он низко согнулся, кажется, вот-вот упадет лицом в землю.

– Не останавливаться! Не останавливаться! – кричит он, и только сейчас я заметил у него на груди пулеметный щит от «Максима». Привязан ремнем за шею и тянет, тянет бойца к самой земле.

Женька, не останавливаясь, стреляет на ходу, что-то кричит мне, но ничего не слышно.

Ткнулся головой в землю боец с пулеметным щитом на груди. Винтовка отскочила далеко вперед, пальцы землю царапают. Пончик от него шарахнулся, споткнулся, упал. Вскочил ошалело и опять бежит рядом.

– Ура-а-а-а! За Родину! За Сталина!

Ощетинившись штыком, пригнувшись, легко бежит чуть впереди пограничник, манит, зовет нас его зеленая фуражка.

– За мной!-оборачиваясь, кричит он перекошенным ртом.

Кажется, что все кричат: «За мной!», Григорий Иванович нам с Женькой, я – Пончику, а Пончик сам себе.

…Сама собой увяла, свернулась наша атака. Лежим, прижимаемся к земле и потихоньку начинаем отползать обратно к окопам. Какой-то сержант поднялся рядом со мной с пистолетом, повернулся к нам, потрясая руками:

– Вперед!

Но сейчас же опрокинулся на спину, каблуками царапнул землю и затих.

Снова мы в окопе. Сейчас у нас спокойно. Григорий Иванович уже давно прилип к биноклю. Молчит, не шевелится.

– Ну, что там? – время от времени спрашивает пограничник.

– Черт их знает. Посмотри-ка сам.

Пограничник фуражку прочь, как-то по-особому, по-своему смотрит. Кажется, навел бинокль прямо в землю за бруствером и медленно, медленно поднимает «цейс»…

Повернулся к Григорию Ивановичу, говорит только ему, но нам все слышно:

– Могут бросить танки…

Григорий Иванович опять за бинокль, долго неотрывно всматривается. Нагнулся к пограничнику:

– Где ты их увидел?

– Да вон пыльное облако. За деревней. Григорий Иванович плечами пожимает, удивляется:

– Но ведь все тихо… Не гремит…

– Ветер от нас. К ним ветер-то.

– Нет, не нравится мне эта тишина,– озабоченно говорит наш политрук.

С танками мы еще не встречались. Наслышались всякого, а вот видеть не видели. Где-то они на других участках прорывались. Иногда до нас доносил ветер их мощный звериный рев, грохот металла. Пограничник с ними встречался, но вспоминает об этом хмуро, неохотно.

Против танков у нас есть инструкции, отпечатанные типографским путем. Их называют «памятки». С ними спокойно. Ведь не как-нибудь от руки написано, а отпечатано в типографии. На листке все расписано, все указано.

У каждого из нас бутылки с самовоспламеняющейся жидкостью. Инструкция учит:

Танк идет на тебя, а ты замри в окопе, пригнись. Танк прошел, ты поднимайся и бей бутылкой ему в решетку, откуда выходят выхлопные газы. Бутылка разбивается, горючая смесь от соприкосновения с воздухом вспыхивает, проникает в решетку, растекается по всем щелям на броне, и танк горит. Экипаж выпрыгивает из люков, а ты только успевай стрелять. Вот и все.

Есть у нас еще и другие бутылки. В них бензин. К бутылке двумя резинками, словно аптечный рецепт к флакону, прикреплена длинная спичка, сплошь облитая серой. К ней прилагается терка. И дальше: пропускай танк через себя. Теркой – об эту большую спичку и скорей кидай бутылку в решетку. Такая спичка, пока летит, не гаснет. Бутылка кокается о бронь танка. Бензин вспыхивает, течет в щели. Танк горит. Вот и все.

Еще мы вооружены противотанковыми гранатами. Правда, у нее ручка короткая – далеко не закинешь. Да и сама очень тяжелая.

Помню, мы ехали в грузовиках к фронту и какой-то инструктор, длинноногий капитан в пенсне, показывая на гранаты пальцем (они покоились в раскрытом ящике) объяснил, что если такой гранатой угодить под гусеницы, то танку – смерть. Закрутится на одном месте, и все. Дальше клей на мушку танкистов.

– Только считайте секунды,– осторожно дотрагивается капитан до ящика.– «Раз», «два», а на «три» – скорее бросай. Не успеешь – рванет в окопе. Итог: общая братская могила.

Мы с уважением разглядывали ящик с гранатами, просили разрешения потрогать, но капитан отстранял наши руки, машинально взглядывая на часы. Потом пальцем указал, где примерно у этих гранат предохранительная чека и в какую сторону ее следует дергать.

Вблизи самой передовой нам раздали эти страшные гранаты. Неуклюжие, тяжелые. Сунуть их некуда. Только и думай: «Считай: «раз»… «два»…, а на «три» – бросай…» Но бросать пока некуда. Танки от нас еще где-то далеко. Иногда мы их слышим и только.

Вскоре все привыкли к этим «клюквам». Привязали к поясу на бечевках, вот так она и постукивала по нашим задам всю Белоруссию. Где уж тут «раз», «два»… «три»… Пограничник ею даже сахар колет, и никто не морщится.

Сейчас Женька отвязал свою, положил рядом, смотрит на Григория Ивановича:

– Ну, что там? Не движутся?

Политрук долго после бинокля трет глаза, пожимает плечами:

– Ничего не пойму.

– Да чего там понимать,– машет рукой пограничник,– подойдут, так и услышим. Послал бы кого за табаком.

– Нет, не нравится мне эта тишина,– хмурится Григорий Иванович и опять поднимает бинокль.

А нам тишина нравится. Мы переобулись, заново туго скатали наши шинели, щепочками, прутиками поскоблили сверху винтовки. Пограничник снял гимнастерку, вывернул наизнанку, исследует швы, от нас отворачивается, чертыхается.

Женька надоедливо просит меня описать, какой он есть. Дело в том, что у нас нет ни одного зеркальца. Мало кто догадался захватить из Москвы. Папиросы, иголки, нитки, носовые платки, теплые носки, конверты,– это все взяли, а вот про зеркальца забыли. Наверное, потому, что многим из нас нечего еще брить. У меня было Нонкино, круглое, да хряснуло в нагрудном кармане после первого ползанья по-пластунски. Так и у остальных.

Правда, есть зеркальце у Григория Ивановича, но он почему-то упрямо не дает нам посмотреться: «Не девицы красные».

Мы уже давно не знаем, какие мы. И вот сейчас Женька просит меня описать словами, какой он есть. Не хочется говорить всю правду, и я сочиняю.

На меня смотрит Женькино лицо. Худое, грязное. Острые позеленевшие скулы и нетерпеливый вопрос в запавших красных глазах.

– Ну? – спрашивает Женька. Я раздумываю.

– Ну? – переминается он и лихо сдвигает набок каску.

– Красивый,– решаюсь я.– Что-то в тебе есть.

– Как до войны?

– Еще лучше. Что-то мужественное. Лицо как на бронзовой медали.

Женька трогает подбородок, сокрушается: •– Жаль, не растут…

– Теперь ты меня,– прошу я.

Женька разглядывает меня, цокает языком.

– Вообще, что-то есть… Что-то такое есть…

– А что «что-то»?

– Глаза большие, Алешка. Круглые.

– Это у него от страха,– уточняет пограничник. Пончик просит Женьку описать и его тоже. Покорно моргает грустными глазами, трет полосы на щеках. Женька отказался, заявив, что у него не хватит красок достойно описать славного защитника Родины Пончика.

Я прошу зеркало у Григория Ивановича, он не слышит, увлекся биноклем. Пограничник тоже попросил. Ему политрук дал посмотреться и сейчас же отобрал, спрятал в карман: «А вы не красные девицы»…

– А он? – показывает Женька на пограничника. Григорий Иванович опять ничего не слышит, прилип к биноклю. Нарочно он, что ли?

Пограничник уселся поудобнее на дне окопа, изучает подметку сапога, ушел в воспоминания.

– В этих «джимми» в увольнение ходил. К Насте… Мы трогаем великолепные хромовые голенища.

– Н-н-да,– вздыхает пограничник,– когда началась война, я выскочил от Насти разогретый, без сапог… в одних часах…

– Перестаньте,– сухо говорит Григорий Иванович.

– Виноват, товарищ политрук.

Мне неловко. Женька по сторонам смотрит, а Пончик за штык спрятал лицо и на красной щеке долго качается тень штыка.

– Ну, значит, началась война,– косится на политрука пограничник,– И расстались мы с Настей. Ты слышишь, Григорий Иванович?

– Угу,– отвечает политрук,– слышу.

– Вот, значит, все бы хорошо, с мужем у ней развод намечался…– ты слышишь, Григорий Иванович?

Григорий Иванович кивает.

– Я ее сынишку на Первое мая к нам на заставу привел. На детский праздник. И командир заставы – тот ничего. Яблоко дал, спросил, когда ему в школу. Слышишь? Григорий Иванович?

– Угу.

– Ну вот, значит, как было…– он задумывается, рукавом натирает разбитый лакированный козырек своей зеленой фуражки.– Эту фуражку Настя любила примерять,– сообщает он и любовно нюхает подкладку.

–  Вы бы лучше сменили фуражку на каску,– советует пограничнику Женька.– А то так и не встретитесь со своей Настей.

– И то правда,– вздыхает пограничник и медленно, медведем пробирается вдоль окопа.

Вскоре вернулся. На голове – чья-то помятая каска. Попросил зеркальце у Григория Ивановича, полюбовался, сказал:

– Никогда не носил. Целоваться в ней несподручно.

– Зато спать хорошо,– говорит Женька.– Внутри ремни. Голова все равно, что на подушке.

– Григорий Иванович, вам не приходилось обниматься в этой кастрюле?

Политрук не отвечает. И вдруг по окопу понеслось:

– Тайки!

– Внимание! Танки!-почему-то приседает Григорий Иванович.– Спокойно, товарищи! Спокойно! Гранаты, бутылки к бою!

Мы слышим далекий рокот, тяжелый лязг металла. Со стен окопа осыпается земля. Я выглядываю из окопа, вижу несущуюся на нас стену пыли и впереди нее, блестя металлом на солнце, будто не касаясь земли, несутся танки. Подпрыгивая, они кланяются на ходу длинными стволами пушек.

Грохот все нарастает. Уже не слышно никаких команд. Сплошной рев моторов, скрежет металла. Кажется, гудит на голове каска.

– Алешка! – тормошит меня Женька.– Чиркай бутылку!

Нестерпимый грохот над головой, в самом окопе, даже под землей.

– Чиркай!– кричит Женька.

В руках у меня клокочет пламя длинной спички и вдруг что-то лязгающее черное над головой мгновенно обдает жаром, горячим маслом и мигом пропадает. Куда-то за окоп, в клубы пыли, дыма кидаю обжигающую руку бутылку.

Вижу, как трясутся руки у пограничника. Он резко встряхивает ручную гранату, размахивается, но граната срывается с руки, плюхается на дно окопа. Она шипит, крутится. Вдруг жуткая тишина сжала уши.

– Раз… два,– почему-то считаю я и вижу-пограничник накрывает гранату своей каской, плюхается на нее сверху животом. Страшный взрыв вышвыривает меня из окопа. В глазах огонь, земля и, кажется… сапоги пограничника…

…Мне жутко. Куда-то отлетела винтовка. Ползаю в едком дыму, шарю по траве. Наткнулся на Пончика. Он лежа беспрерывно клацает затвором, стреляет. А вот, кажется, и моя винтовка. Рванул затвор: заряжена. Совсем рядом на наш окоп бегут фигуры людей в чужой форме.

– Так это же немцы!-соображаю я и, не целясь, дергаю спуск. Лишь бы скорей, лишь бы успеть. Они залегли близко за нашим бруствером. Чья-то команда, кажется, это Григорий Иванович:

– Гранатами, огонь!

За окопом частые взрывы, фонтаны из огня, дыма.

– Товарищи! В штыки! За нашу Советскую Родину!

– В штыки!-дико визжит мне в ухо Пончик. Винтовка трясется у него в руках.– Они боятся штыков!

– За Ро-о-о-дину-у! За Ста-а-а-лина-а!-оглушительно, несется над полем.

Я вижу карабкающихся на бруствер бойцов, множество их уже бежит впереди окопа с винтовками наперевес. Откуда-то всплеснулось Красное знамя. Я вижу его вперзые. На ходу мы сбрасываем шинельные скатки…

Немцы штыкового боя не принимают. Они бегут к деревне, зажав под мышками дулами назад автоматы и, не оборачиваясь, с ходу стреляют.

У самой околицы деревни прижал нас к земле сильный пулеметный и минометный огонь. Залегли. В горячке расстреливаем обойму за обоймой.

Дана команда отползать на исходные рубежи. Мы, разгоряченные боем, возбужденные преследованием, неохотно отползаем, на ходу подбирая шинельные скатки. Неважно, чья какая. Была бы на ночь шинель.

Противник вдруг ослабил огонь, и мы без опаски ползем обратно. Глубокие следы танковых гусениц ведут к нашим окопам. Можно продвигаться, не поднимая головы. Где-то эти танки захлебнулись у нас в тылу. Их не слышно.

Какой– то боец наткнулся на немецкий котелок с медом. Тащит ползком с собой. За ним ползет Женька, хрипит, уговаривает:

– Выброси, может, нарочно подкинули. Отравлено. Боец жалобно морщится на котелок, наконец, швыряет

его в канаву. Женька вьюном в ту сторону.

В окопе мы блаженствуем. Едим мед прямо ложками. Пончик держит на коленях истерзанную зеленую фуражку пограничника, неподвижно смотрит себе под ноги, отказывается от меда.

– Не могу, тошнит,– говорит он и отворачивается.

Мы тоже перестаем есть, и только Григорий Иванович невозмутимо бряцает ложкой о котелок, хмуро скользит по нашим лицам. Потом он роется в карманах, извлекает мятые письма, красноармейскую книжку, сверху кладет пластмассовый медальон.

– Напишем родным всю правду,– говорит политрук, медленно развинчивая трубочку.

Мы начали писать. Вернее, примостившись на корточках, пишет только Григорий Иванович, а мы неподвижно следим за острием его карандаша. Когда карандаш как бы в нерешительности останавливается, кто-либо из нас тихо подсказывает:

– Спас своей жизнью товарищей…

– Многому научил нас…

– Отомстим…

– Дойдем до его заставы и до Берлина…

– После войны приедем к вам, дорогие родные, и все подробно расскажем.

Кончили писать. Все по очереди расписались, указали свои домашние адреса. Пончик откалывает от зеленой фуражки красноармейскую звездочку, опускает в конверт с письмом…

В окопе удивительно пусто, просторно. Какой-то младший командир в разорванной до пояса гимнастерке, под которой белизна бинтов, лежит на шинели, мечется, бредит:

– Приготовиться к отражению атаки!

Мы с Женькой осторожно наблюдаем за противником. Но там тишина, ничто не движется.

Григорий Иванович отдал нам свой бинокль, и сейчас очень здорово видно деревенскую улицу, огороды и желтый вал земли впереди деревни: это фашистские окопы. Мне радостно, что фашисты тоже в окопах. Значит, боятся.

В бинокле ясно обозначилось большое одноэтажное здание с широкими окнами. Наверное, школа… Помню, мы в своей школе писали сочинение на тему «За что я люблю свою Родину».

…Это было в день рождения нашей учительницы Пелагеи Васильевны.

Вспоминается… Пелагея Васильевна сегодня в новом платье.

Вошла в класс, положила на свой столик какую-то длинную бумажную трубку. (Наверное, таблица на правила грамматики.) На доску взглянула, поморщилась:

– Кто сегодня дежурный? Встает Лариса.

– Почему доска грязная?

Я пулей к доске, помогаю Ларисе вытирать.

– Спасибо,– шепчет она, когда нечаянно столкнулись наши руки.

Пелагея Васильевна к окну подошла. И долго, долго так стоит. Просто смотрит в окно, и все. Про классный журнал забыла.

Почему же она к нам не повернется?

И мы в окно смотрим. Снег идет. Лохматый, спокойный, и, наверное, теплый.

– Сейчас про капитанскую дочку будет спрашивать,– тихо толкает меня Женька.– Про метель в степи.

Осторожно на всякий случай листаю учебник.

Пелагея Васильевна все стоит и стоит к нам спиной. На ней новое платье.

Прилепились снежинки к окну, к ним другие потянулись. Очень тихо там за стеклом, очень тихо сейчас в классе.

И вдруг за спиной:

– Ребята! – Я прямо вздрогнул. – Ребята, сегодня у Пелагеи Васильевны день рождения, – уткнувшись куда-то в парту, говорит Лидочка.

Мы все косолапо захлопали. А она все стоит у окна и как будто считает снежинки. Потом подходит к своему столику, журнал листает, очень долго читает.

Мне под партами записка пришла. Читаю.

«Ничего страшного. Просто в трубке по запаху копченая колбаса».

– Ребята,– обычным голосом говорит Пелагея Васильевна,– сейчас будем писать сочинение на тему…– Она класс оглядывает:-Ну-ка, дежурный, к доске.

Лариска выскакивает. Стоит у доски, мел в руках греет.

– Тема сочинения,– диктует Пелагея Васильевна,– «За что я люблю свою Родину». Так и пиши, Лариса.

Мы сидим и пишем.

На чистом листе красиво, с нажимом вывел название темы. А дальше что писать – не знаю. Уж очень все неожиданно. Вот бы сейчас придумать первую фразу, и все пойдет хорошо.

У Женьки в тетради очень красиво смотрится название. Он тоже сидит и дальше ничего не пишет.

Да и вообще в классе все сидят и никто не пишет. Только один Гога часто макает в чернильницу и все скрипит, скрипит пером. Вот он уже прошелестел страничкой. Весь класс вздрогнул, даже как-то съежился. И опять Гога макает и скрипит. Уж очень все слышно.

А я ничего не пишу. Через окно на снег смотрю. Очень любопытные эти снежинки: к стеклу прильнут, на класс посмотрят и, наверное, от удивления тихо исчезают.

Издалека они прилетели к окну нашего класса, нашего седьмого «Б». Сколько всего они видели, пока летели? Наверно, весь наш земной шар.

А земной шар – это вроде глобуса. Где окрашено в синий цвет – там вода. Все другие цвета – земля. Красный – наш Советский Союз. Это моя Родина. Только она очень большая. И нигде, кроме Москвы, я еще и не был. Например, на Дальнем Востоке не был. Ну и что же, что не был? Но ведь я же его люблю, этот Дальний Восток. А почему же люблю, если не был и не видел?

Наверно, потому, что по нашей Плющихе однажды шагал батальон красноармейцев. И тогда услышала улица:

Дальневосточная, опора прочная,

Союз растет, растет непобедим…

Значит, моя родина – Плющиха. Здесь живет мама. Здесь моя школа вместе с Пелагеей Васильевной. У нас во дворе Иван Иванович – пулеметчик революции, здесь наш кинотеатр «Кадр», здесь все мои дружки и наш киноаппарат.

Значит, все это вместе – моя родина.

А в других странах? Там тоже есть свои улицы. Там тоже есть окошки. И в эти окошки смотрят мальчишки. И девчонки, наверное, тоже очень хорошие.

Значит, у меня есть родина и у тех мальчишек – тоже родина. Они любят свою родину, а я – свою. И все-таки моя лучше, моя главней.

А почему?

Вот так же возьмут мальчишки всех стран и спросят:

– Почему твоя лучше, почему твоя главней?

Я тогда скажу мальчишкам. Вот так встану и скажу:

– Потому, что мы – ледокол. Мы первые идем. Мы раскалываем лед. А вы все идете за нами. Ну-ка, кто из мальчишек не хочет быть первым.

– Грибков,– это голос Пелагеи Васильевны.-Скоро звонок. Когда же начнем писать?

И в самом деле уже давно пишут. Гога откинулся, отдыхает. Лампочкой любуется. У него на парте пусто.

Лидочка с Мишкой пишут. Женька рядом пыхтит. Только у меня один заголовок «За что я люблю свою Родину?»

Эх, а чего там долго выдумывать! Вот как сейчас все представил, так и напишу. Только еще про Красную площадь расскажу, про воздушный парад в Тушино…

В общем, начал со снежинок, и только добрался до Красной площади, как уже звонок.

Почему– то сегодня я ему не рад, я его даже не хочу. Так иногда бывает. Редко, но бывает.

На звонок даже злишься, если он вдруг, нахальный, никому ненужный ворвется в тишину, когда в пригороде Петербурга, на Черной речке стоят друг против друга два человека и молча поднимают пистолеты. А потом встревоженные кони, храпя, несут на Мойку карету, и в ней за бархатную обивку бессильно цепляются синие пальцы поэта.

И в это время школьный звонок. Он сейчас просто лишний.

Или вдруг зальется звонок в ту минуту, когда царь Петр I обращается к своим притихшим полкам с речью. Нервно дрожит ус Петра, прыгает щека, мнет царь в руках свою треуголку.

– Русские воины! Потом и кровью создал я вас, не жалея живота своего. Не помышляйте, что сражаетесь за Петра! Нет, вы сражаетесь за Россию!

Полки слушают, полки ощетинились штыками, полки готовы здесь, на земле Полтавщины, огнем и сталью сказать шведам «спасибо!» за то, что научили воевать. И вот полки пошли… И в это время, взглянув на часы, поплелась из своей дежурки тетя Агаша. Поплелась нажать кнопку звонка.

Дала, старая, своим звонком передышку шведам. Теперь до следующего урока истории в наших портфельчиках и ранцах.будут бряцать отточенные, готовые к бою штыки. Будут глухо стукаться друг о друга чугунные ядра и шелком шептаться свернутые русские знамена.

Вот что такое тетя Агаша со своим звонком. Она не королева, не даже министр, а взяла да и временно отложила Полтавскую битву.

На перемене спрашиваем друг друга, о чем кто писал.

Женька рассказал про Горького, про Шмидта, которых он очень любит лепить.

– А при чем же здесь тема сочинения?-горячится Гога.– Ведь тебе ясно было сказано: «За что я люблю свою Родину?» Понятно?

Женька часто моргает, на всех нас смотрит:

– Значит, ребята, я не о том написал?

– А как ты написал?-это хмуро спрашивает Мишка.

– Ну, я написал про Горького.

Вот про то, как он был на пароходе посудником и выбрасывал за борт помои. Гога смеется:

– Вот дал! Вот это дал! Тебя же про Родину спрашивают, а ты про помои. Ничего себе сравнил!

Женька опять долго моргает, рукой трогает батарейку, садится на нее, молчит и в окно смотрит.

– Подождите,– говорит Лидочка,– он же не все сказал,– она тоже батарейку тронула, поморщилась, уселась рядом с Женькой:-Ну, давай, рассказывай.

Женька слюнявит чернильные пятна на руке, сердито оттирает их о штаны, говорит как будто сам себе:

– Ну, вот значит, Горький был посудником на пароходе. Вот он выбрасывает за борт помои. А куда он смотрит, когда выбрасывает? Он в небо смотрит. Я такую скульптуру вылепил. Он так в небо глядит, словно ищет буревестника. А помои, ну, это все, что людям не нужно, их – за борт.

Женька остановился, руку запустил в зачес, на нас смотрит: мол, понимаем ли мы, о чем он говорит? Я где-то понял, но, правда, еще не до конца. В общем, про что-то интересное' рассказывает Женька.

Женька опять молчит и сам себе бормочет:

– Я пробовал Ленина лепить, да пока не получается… Глина такая же, и инструмент такой же, а вот не получается. Похож, а не Ленин. И бородка и усы – все это есть. И даже костюм с жилеткой…

Мишка тихо перебивает:

– А я про летчиков писал…

– А ты о чем?– спрашиваем мы Лидочку.

– Я даже сама не знаю… Писала и писала. Вот только звонок помешал.

– А ты, Гога?

– Я?– он лезет за расческой.– Ну, прежде всего, слово «Родина» большое понятие. Это не просто Горький или там

Шмидт со своей льдиной. Родина это знаете что такое?

Гога широко разводит руками.– Это наша Отчизна.

– А отчизна что такое?

– Отчизна? Ну, это… как бы вам сказать… Ну, значит, отечество…

– А отечество?-Он чуточку думает, просветленный поясняет:

– Значит, наша держава, согретая сталинским солнцем.

– Так за что же ты любишь свою Родину?-не выдерживает Лидочка.

– Об этом я написал в сочинении,– значительно говорит Гога.

Очередной звонок тети Агаши дружно сметает нас с теплой батарейки.

Лидочка идет в класс вместе с Мишкой. Я заметил, что они уже давно ходят рядом. И на переменках, и в школу, и из школы. Мне почему-то досадно.

По коридору навстречу нам торопится в учительскую Пелагея Васильевна в своем новом платье. В руках наши тетради и трубчатый сверток. Остановилась, довольная, проводила нас глазами, Женька обернулся, засмеялся:

– С днем рождения вас, Пелагея Васильевна.

– Спасибо, Женя,– говорит она.

– С днем рождения вас!

– С днем рождения, Пелагея Васильевна,-наперебой говорим мы, и нам очень приятно, что сейчас наша учительница, прижав к груди тетради, прислонилась к стене коридора и всем по очереди кивает.

– С днем рождения!-говорю я ей и вижу, как сыплются у нее из рук наши тетради. Мы подбежали, помогаем ей, а тетради все падают и падают.

– Спасибо, ребята,– отворачиваясь говорит она.-Ну, бегите. Уже урок начался. Я сама…

– Спасибо вам, Пелагея Васильевна.

– За что, Алеша?

Я не знаю, что сказать, на ребят смотрю, на нее. Так ничего и не сказал, повернул в класс..

Уже за партой Женька с укором говорит:

– Сказал бы ей за то спасибо, что она нас учит. Ну, хотя бы за Пушкина… за Полтаву…

Я молчу.

А все– таки хорошо, что на свете есть Пелагея Васильевна.

…Вдоль окопа понеслась команда: – Оставшихся бойцов переписать!

Григорий Иванович оглядывает нас, очень медленно слюнявит карандаш, словно собрался нам всем ставить отметки, кто как жил, кто как живет сейчас…

Конец первой книги

КНИГА ВТОРАЯ

ПОЕДИНОК

Случалось, в наш двор врывались войны. Они начинались девчачьим писком, лаем Женькиного Короля и торопливым прощаньем Гоги: «Пока, ребята, у меня дома дело есть».

На заборе появлялся со всей своей армией соседский мальчишка Ленька Косой. Его имя наводило ужас не только на наш двор, но и на все соседские. Помню, как однажды граф де Стась, рассовывая по карманам персики, стращал нею нашу скамейку:

– Вот погодите… Научу Леньку Косого, тогда будете знать…

И вдруг сейчас на заборе сам Ленька Косой, а следом за ним с диким свистом вся его армия. В руках у Леньки рогатка, на шее болтается запасная.

Окружили нас.

– Руки вверх, гады! Стрелять буду! – орет Ленька и натягивает рогатку.

– Сначала попади,– говорю я не совсем уверенно.

– Во что?

– Во что собрался,

– Хочешь в тебя?

– Бей!

– Бью!

– Бросьте вы, ребята,– говорит Лева.– Мы вас не трогали, и вы нас не трогайте.

Ленька медленно поднимает рогатку к моему лицу. Вся резина вытянулась, стала совсем прозрачная. Туго дрожит в руке рогатулька. Резина все тоньше, тоньше…

–  Бью.

– Бей!

– Ну ты, дурак, погоди,– хочет загородить меня Женька.

И вдруг что-то меня подстегнуло, а что – и сам не знаю.

Одной рукой за струну резинки, другой Леньке в морду. Шагнул вперед и еще раз, только сильнее.

Армия подняла своего вожака, отряхнула, обдула, установила.

– Значит, ты так? – интересуется Ленька кровавыми плевками на земле.– Значит, ты так?

– Значит, так. Снимай с шеи рогатку.

– Чего?

Кто– то сзади кладет мне в руку кирпич.

– Снимай рогатку, гад! А ну!! – Вся Ленькина армия за забор. Торчат одни макушки.

Ленька снимает рогатку, а она цепляется резинкой за лохматый затылок, не поддается.

Сорвал ее. Пробую. Хорошая резина. Упругая, тонкая и длинно тянется.

– Давай патрон!

Он по карманам ерзает.

Достал кругленький камешек-голышек, протягивает:

– Вот и все… этот?

– Не пойдет! Давай свинец или подшипник.

– Нету,– водит по карманам Ленька.– Вот только голышки…

– Оставь себе. Тут дело серьезное.

Я уже давно чувствую, что кто-то тянет меня за рубашку. Оглянулся, а это Славик. В протянутой ладошке бегает как ртуть шарикоподшипник.

– На, Алеша…

«Эх,– думаю,– или я здесь король, или одуванчик». Зарядил рогатку подшипником, кричу Леньке:

– А ну, становись!

– Я и так с-с-стою,– говорит Ленька и закрывает лицо руками.

Гудит резина, растянутая на всю ширину рук, рогатуль-ка вот-вот вырвется из пальцев. Повел рогаткой по верхней кромке забора – макушки словно слизнул кто. А Ленька все стоит, закрывшись руками, глухо бормочет:

– А за это знаешь что будет?… Милиция тебе будет…

– Люблю милицию,– говорю я.– А ну, гад, ни с места!

– Твоим родителям влетит.

– Люблю своих родителей…

– Тебе тюрьма будет…

Целю ему в лоб между пальцами.

– Алешка, стой! – кричат ребята.– Ну его. Пусть отсюда катится.

– Ну, вот смотри,– говорю я Леньке,– как надо стрелять.

Огляделся, а стрелять некуда. Славик заторопился на

поиски мишени. Рядом Лидочка оказалась, остановила Славика:

– Не ходи. Стреляй, Алеша, в пуговицу.

Она скинула пальто, повесила его на гвоздь, на стенку сарая, распрямила:

– Бей в пуговицу.

– В какую?

Почему– то Жиган рядом хлопочет, рогатульку из моих рук вынул, осмотрел, опять вложил. Кричит на забор;

– Ну вы, шкеты, сползайте! Смотрите, как бить надо! Ленькина армия нерешительно сползла с забора.

– А ты становись вот сюда, учись,-подталкивает Жиган Леньку Косого.– Ну, давай, Алешка, только не торопись.

– В какую бить? – спрашиваю я.

– В среднюю,– заказывает Лидочка.

В разрезе рогатульки пляшет, медленно успокаиваясь, средняя пуговица. Кожица рогатки с подшипником на уровне правого глаза. Резина натянута до предела. Застыла пуговица, не шевельнется.

Сейчас мои руки на уровне пуговицы. Теперь важно под прямым углом к моему корпусу и к стенке сарая, вернее к пальто, держать резину. Ветра нет. Значит, никаких отклонений. На вес подшипника чуть прибавить, чуть приподнять рогатульку всего лишь на толщину папиросной бумаги,

– Огонь!

– Ф-ф-р-р! – огрызнулась рогатка.

– Бенц! – заорали ребята за спиной.– Попал!

– Алешка! Попал!-Бежит к сараю Лидочка.– Давай в другую!

Бить в другую мне что-то не хочется.

– Потом,– говорю я.

– Нет, пусть бьет,– оглядывается на свою армию Косой.– Пусть еще. Правда, пацаны?

Ленькина армия соглашается, глухо настаивает:

– Бей еще! Давай, давай!

Жиган опять рогатку осматривает, сует мне в руки г

– Давай, Алешка,– спокойно просит он.

– Пальто жалко,– говорю я.

– Ничего, у меня еще есть такие пуговицы,– торопится Лидочка.– Бей!

– И тебе не жалко?

– Ни капельки. Бей!

– Ты подумай, Лидочка!

– Ничего, подумала. Бей!

И тут меня прямо зло взяло. Медленно вплывает в развилку пуговица. Установилась, не двинется, не вздрогнет.

– Прямой угол, гипотенуза, катеты,– бормочу я.

– Огонь!

– Бенц! – орут ребята.– Вдребезги!

И как это я попал? Просто сам удивляюсь.

– Ну, хватит,– говорю я.

– Нет, пусть еще бьет,– чей-то голос за спиной. Оглянулся, а это Гога.– Пусть уж до трех раз,-говорит он.– Надо все до трех раз.