Текст книги ""Король" с Арбата"

Автор книги: Владимир Чачин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 19 страниц)

Он подошел к стенке с фотографиями, нас подзывает:

– Видите?

В середине фотографий пламенеет большая грамота. На ней нарисованы кавалеристы в буденовках и много знамен.

Женька медленно вслух читает:

– «Настоящей грамотой в честь десятилетия создания Первой Конной Армии награждается конармеец, отважный пулеметчик революции Иван Иванович Титов. Подпись – С. Буденный. 1929 год.»

Мы молчим. Дядя Ваня на кровать присел, тихонько колени гладит.

– А что у вас с ногами? Ранены?-тихо спрашивает Женька.

Дядя Ваня задумался, куда-то в окно смотрит.

– Нет… не ранен. А в бою под Касторной провалился вместе с тачанкой в ледяную воду. – Он помолчал, на ноги посмотрел, слабо улыбнулся:-Вот с тех пор и пошло. Отказали они ходить.

Мы задумались. Тишина в комнате. Только маленький Славик щеткой стучит, пол подметает.

– Дядя Ваня,– говорю я,– хотите, мы вам будем каждый день за «вечеркой» стоять. Вы же любите газеты?

Он не отвечает. Смотрит куда-то в окно. Мне видно, как дрогнула, потекла, а потом потерялась где-то в седых усах слезинка.

Во дворе мы уселись на скамейку, друг на друга не смотрим.

– Ну вот что,– говорит Женька,– кто хоть раз обидит дядю Ваню, пусть заранее запасается лекарствами. Аптека рядом.

– Подумаешь,– морщится Гога из дом пять.– Никто его не трогает, он сам полез.

Я даже не успел ничего подумать, а уже какая-то Гогина одежда у меня в руках. И сам он белый в лицо мне дышит.

– Псих… ненормальный… пусти… Я отпустил. Сел на скамейку.

– Катись лучше отсюдова. Катись в свой дом пять.

– Ясно тебе?-спрашивает Женька.– Ну? Давай своим ходом.

Гога ушел. Женька затылок ерошит, говорит:

– А знаете, ребята, я ему скульптуру слеплю. Кавалериста на коне.

Мы все поняли, кому это «ему».

Женька нам все больше и больше нравится. Он совсем не задается, что умеет лепить, и знает, кто такой был Роден. И даже не это нас удивило. А вот что.

Как– то мы рядком сидели на скамейке и слушали Женьку. Он, чуть заикаясь, рассказывал нам об одном мастере на все руки Леонардо да Винчи. Женька чертит на земле ключом от моей квартиры схему летательного аппарата, что изобрел Леонардо да Винчи, а потом заравнивает все подметкой и начинает рисовать голову женщины, ее шею и еще ниже, почти -до живота.

Лева тихо говорит непонятное слово: «Джоконда».

Мишка обрадованно догадался:

– Это как в контурной карте!-тыкает он пальцем в землю.– Скандинавия.

Я помолчал. Вот только подумал, что обязательно расскажу Лариске и про Женьку и про Леонардо да Винчи.

Женька снова заравнивает ногой рисунок. И опять царапает ключом от моей квартиры землю. Мне приятно, что Женька рисует моим ключом.

– У «Джоконды» была волшебная улыбка,– говорит Женька.-Это очень трудно поймать художнику. Может

быть, только раз в жизни. Он смотрит на нас по очереди, потом предлагает:

– Ну-ка, улыбнитесь вы все. И посмотрим, у кого какая улыбка.

Мы старательно улыбаемся и смотрим друг на друга, ждем.

– Н-да,– тяжело вздыхает Женька.

Мы помалкиваем. Улыбок больше нет. А Женька опять нам рассказывает про того итальянца.

И в это время в доме, где живет Женька, в его окне появилась Женькина мама.

– Женя!-кричит она.– Иди скорее домой. Папа арбуз принес.

А Женька – хоть бы что. Только кивнул головой.

– Сейчас, мама.

И опять рассказывает про этого итальянца. Только Лева его хорошо слушает, а вся скамейка удивленно ерзает: надо же! Человек не спешит к арбузу. Вот это сила воли!

Вечером мы толпимся у Женькиных дверей. Друг друга подталкиваем: «Давай ты звони», «Нет, ты звони». Подтягиваемся, осматриваем друг дружку, а самому маленькому из нас – Славику – утираем нос.

Я спрашиваю ребят, как зовут Женькину маму. Никто не знает.

– А ты просто так выкручивайся. Когда назови «мама», а когда и «гражданка»,– советует Лева.

Вытираю о коврик ноги и звоню.

Что и как буду говорить, я не знаю. Ясно одно. Сначала нужно сказать «здравствуйте» и что-нибудь еще.

Звякает за дверью щеколда. В дверях Женькина мама.

– Здравствуйте,– говорю я,– добрый день.

– Сейчас уже вечер,– улыбается его мать.

Мы переглядываемся. Да, конечно, сейчас уже вечер.

– Проходите, ребята,– приглашает она.

Кое– как проходим, сбив половик, прячемся друг за друга.

– Женя! К тебе!-говорит его мама.

– Вообще-то мы к Жене,– поясняю я.– Но еще и к вам.

– Что такое?

– Видите ли, мама, мы спим на крышах.

– Так,– соглашается она и, конечно, ничего не понимает.

– Можно, Женя будет спать с нами?

– Что? Я как-то не поняла. Какие крыши? Где спать? Кто-то пикнул сзади:

– Ну, на сараях.

– Какие сараи?

Я стараюсь объяснить, какие у нас во дворе есть сараи. На крышах очень хорошо разложить в ряд матрацы и спать.

Ну, конечно, не сразу спать. Сначала поговорить, потом смотреть в небо, а уж потом заснуть.

– Господи, но ведь вы же свалитесь.

– А куда сваливаться? С одного края сараев – помойка, а с другого – ларек.

– А ларек даже выше сараев,– говорит Лева,– никуда не скатимся.

Она смотрит на нас по очереди, потом на Женьку и морщится:

– Понятно… И это значит давать одеяла?

– Атмосфера,– говорю я.– Никаких запахов бензина. Сии и дыши.

– Да,– подтверждает Лева и солидно трогает очки. Она раздумывает. Сама себе говорит:

– Пододеяльник? Это ведь тоже нужно.

– Чего?– переглядываемся мы.

Женька сзади трогает мать за локоть, нам моргает:

– Нет, мама. Ну надо просто одеяло, которое старое, подушку, и все.

…И вот мы на крышах наших сараев. Расстелились. Лежим. В небо смотрим. Крутимся. Хихикаем. Ларискино окно совсем рядом. Ну, просто очень хорошо.

Дергаем Женьку со всех сторон:

– Ну, как тебе?

– Хорошо на крыше?

– Правда, лучше, чем дома?

Женька, довольный, хмыкает, тихо смеется.

– Скоро будет самое интересное,– обещаю я Женьке.

– Когда?

– Как только луна за трубу спрячется.

– Почему?– приподнимается Женька.

– Потому, что будет половина одиннадцатого.

– Ну и что же?

Я долго объясняю Женьке, почему мы спим на крышах и при чем здесь половина одиннадцатого. Дело в том, что сегодня на Плющихе в кинотеатре «Кадр» вывесили новую афишу «Красные дьяволята».

Плющиха отнеслась к рекламе равнодушно. Улица спешила по своим делам. И только мальчишки с разгона притормаживали пятками, говорили со вздохом «так-так» и, конечно, трогали афишу.

А что толку в фанерной афише? Близко подойти – мел с краской. Рукой тронуть – слоеная труха, а понюхаешь – клей.

А если отступить до самой трамвайной линии, то видны чудесные улыбки трех бойцов, трех буденновцев, и на зеленых шлемах пламенеют алые звезды.

Вот так вот: звезды пламенеют, а пальцы скользят по швам тоскующих карманов. Все-таки билет стоит пятьдесят копеек. А где их взять?

Тогда и приходит на помощь «половина одиннадцатого», а по-взрослому – «двадцать два тридцать», как написано в табличке над окошком кассы кинотеатра.

Двадцать два тридцать – это последний сеанс. А на последнем сеансе двери зрительного зала летом всегда настежь открыты во двор. Потому что очень душно.

Можно тихо, не шлепая пятками, пригнувшись, пробраться в зал прямо к экрану и сесть на пол. Только не шуметь. Даже если показывают что-нибудь очень смешное или очень страшное – все равно крепись, и ни гу-гу!

Однажды мы пробрались на какую-то картину про любовь. Сидим тихонько на полу впереди самого первого ряда, на экран смотрим. Видим два каких-то графа или князя друг друга на дуэль вызвали. Поднимают огромные пистолеты и целятся. Все в зале сидят, конечно, тихо, а Мишка Жаров вдруг как расхохочется.

Конечно, сразу зажгли свет и нас всех выгнали. Уже на улице Мишка, оправдываясь, пояснял, что его рассмешили пистолеты.

А в другой раз зажгли в зале свет из-за меня: уж очень рассмешил трамвайный вагон, который по рельсам везли лошади.

Как– то показывали картину «Пышка». Начался последний сеанс, мы, конечно, заняли «свои» места. Сидим, смотрим, пианистку слушаем.

Как только нам покажут что-нибудь про поцелуи или что-то в этом роде, мы сразу «ха-ха-ха!». Свет моментально зажигается, и мы по одному вылетаем.

А вот сегодня мы должны сидеть очень тихо, потому что «Красные дьяволята» – это ни какие-нибудь там вздохи и поцелуи.

Женька от восторга поеживается, то и дело посматривает на трубу и луну.

– Скорее бы уж двигалась.

Наконец луна спряталась за трубой, и мы вприпрыжку несемся к кинотеатру «Кадр». Здесь нас уже ждут распахнутые двери, стрекот киноаппарата и звуки старенького рояля, на котором пианистка наяривает «Яблочко» или иногда изображает шум поезда и даже стрельбу.

В общем, в кино мы прошли. Посмотрели все до самого конца. И вот обратно мы уже не босиком вприпрыжку, а верхом на конях с саблями и карабинами неслись в атаку на Махно по темной Плющихе.

А потом – животы к небу и смотрим на луну. Наверное, на нее так же смотрели буденновцы у ночных костров, наверное, ее свет тихо гладил того, кто упал на траву под копыта коня, и сам Семен Михайлович Буденный говорил ей «спасибо», когда пряталась она в черную тучу и не мешала отряду ехать молча в ночной тишине по широкой украинской степи. Ехать тихо, ехать незримо,

– А что, если собрать много-много катушек с нитками,– вслух мечтает Мишка Жаров,– связать вместе и запустить змей. Долетит до Луны? А?

Лева смеется:

– Такой груз ни один змей не поднимет. Все равно, что к бабочке кирпич привязать.

Мишка тихо посапывает, говорит с надеждой:

– Завтра с отцом потолкуем. Летчик больше тебя знает.

: Потихоньку стали засыпать. А я не сплю. Яркое окошко словно подпорка для моих век. Интересно, что сейчас делает Лариска?

Я скатал свой матрац, одеяло, на них подушку, встал на тюк ногами, но все равно ничего не видно: высоко.

Вот если бы на ларек залезть, то, конечно, все окно будет как на ладошке. Но у меня болит пятка. Еще утром мы купались в Москве-реке, и я какой-то стекляшкой порезал пятку. Нонка привязала к ране столетник, сказала «горе мое», пожелала мне в следующий раз сломать голову.

Свет в окошке так и тянет, так и манит к себе. И вдруг по занавеске проплыла Ларискина тень. А рядом с ней очень близко чья-то тень с пышной шевелюрой. Обе тени уплыли в глубину комнаты, промелькнули по занавеске и снова растаяли.

– Танцуют!– словно обожгло меня. Я забыл про свою пятку и вот уже хромаю по крыше ларька.

Теперь уже все видно очень здорово. Ну, конечно, она танцует. И конечно, ее обнимает Гога из дом пять. Вот что значит иметь шевелюру! Вот что значит свой велосипед!

Тихонько слез с крыши ларька. Улегся на спину, смотрю в небо. Никаких звезд. Уползла боль из ноги куда-то повыше живота. Поселилась здесь, ежиком разрослась и колет, колет.

Кто-то большой, темный карабкается к нам на крышу сарая, за ним другой такой же большой, тяжелый. Первый подполз, одеяло лапает. Голосом Бахили:

– Кто здесь?

– Ну, я,– отвечаю.

Лицо приблизил, дыхнул противно:

– Кто?

– Ну я, понятно?

Фигура отшатнулась, зовет шепотом:

– Жиган, греби сюда. Это Алешка-король.

Подполз и Жиган. Я его тоже знаю. Он из дом пять. Любит малышам щелчки давать. Всем говорит, что он есть, рабочий класс и на заводе работает, даже раз хвалился финкой, говорит, в цехе выточил, а сам целый день торчит с гитарой в своем парадном, малышей заманивает разными рассказами и песенками, а потом отбирает у них конфеты, хлеб с повидлом, яблоки. Тут же все съест и опять ребят домой посылает:.'

– Поди, попроси у мамки хоть сахарку или десять копеек.

Сейчас Жиган плюхнулся со мной рядом, дышит так же противно, коленки задирает, хихикает:

– Ты чего на крышу ларька лазил? А? Может, ларек хочешь ограбить?

Бахиля из темноты уточняет:

– Влюблен он. В Лариску.

Жиган похлопывает себя по животу, мурлычет:

Эй, моряк, эй, моряк, ие грусти, Не:юви ты на помощь норд-веста. Эта мисс из богатой семьи, Да притом же чужая невеста.

Потом он задумывается, шумно вздыхает:

– Ну вот что, парень. Давай-ка катись отсюда вместе со всем королевством. Я желаю здесь отдыхать с моим лучшим другом, Сережкой Бахилей. Бахиля? Где ты?

– Здесь, здесь,– откуда-то из темноты отвечает Сережка.

– Ну, так две минуты на сборы, и чтоб крыша была чистая,– сплевывает Жиган в темноту.

– Никуда мы не уйдем,– говорю я.

– Ах, не уйдете? Скажите пожалуйста, «они не уйдут». Ну тогда я так устрою, что ни один доктор, даже Бахилин папа, не возьмется вас лечить.

Рядом пробурчал из-под одеяла Женька:

– А я так дам, что потом ни один конструктор не возьмется собирать.

Стало очень тихо. Жиган приподнялся, растерянно спросил:

– Кто это еще?

– Я. Женька Кораблев.

– Какой такой Женька Кораблев?

Из темноты голос Бахили:

– Новенький. В нашем дворе теперь живет.

Жиган помолчал, потом чиркнул спичкой, закурил, посветил в сторону Женьки. Видно только большое толстое одеяло, и далеко из-под него торчат босые Женькины ноги. Я даже удивился: какой Женька длинный. Жиган шепотом спрашивает:

– Сильный он?

– Ведро с водой одной рукой выжимает,– говорю я. И опять тишина. Потом Жиган, кряхтя, встает:

– Бахиля? Подай голос.

– Ага, здесь я.

– Пошли. Нас тут не поняли.

Они сползли на землю. У ворот постояли, пошептались, потом в обнимку вышли на улицу.

Я откидываю с Женьки одеяло, удивляюсь: подушка пустая. Тяну дальше и только теперь вижу Женьку. Он тихонько смеется, объясняет:

– Я как услышал ваш разговор, сразу скользнул вниз и ноги высунул. Пусть думают, что здесь большой человек лежит. Сам – каркас, а из одеяла получилась скульптура. Хочешь, получится медведь? Вот смотри.

Женька барахтается под одеялом, глухо спрашивает:

– Похоже? Ну, похоже?

Какой там еще медведь, если погас свет в Ларискином окне.

– А теперь крокодил будет, – обещает Женька. – Смотри.

А мне не смотрится. До крокодилов ли сейчас, если Гога из дом пять танцевал с Лариской.

– Давай спать,– устало говорит Женька. Отвернулся и замолк. А мне не спится. Вспоминаю, как в первый раз я приметил Лариску. Вообще-то я ее знал давно. Часто мы принимали ее в свою компанию. Играли в пряталки, в казаки-разбойники. И все было ничего. А однажды…

Как– то во дворе мы играли в снежки. Это только так у взрослых безобидно называется «играли в снежки», а в самом деле все было как на Чудском озере при Ледовом побоище. Правда, ни лошадей, ни убитых у нас не было, но зато крика и гвалта -как в настоящем бою.

Это если глядеть со стороны, то лошадей не было, а в самом деле лошади были, мы их пришпоривали, за них даже ржали и цокали подковами. (Правда, в калошах это не совсем удобно.)

И вдруг боевой конь боком вынес меня на середину двора. Он ржал, вставал на дыбы и отчаянно вертелся.

Противник, пискнув, разбежался. И только одна девчонка с белыми косами, в пушистой шапочке, похожей на голубой одуванчик, прислонилась к водосточной трубе и тихо гладит мокрой варежкой снежок. На разгоряченного коня и даже на всадника – никакого внимания.

– Руки вверх!– закричали мы вместе с лошадью. Голубой одуванчик дует на свой снежок, трогает его

языком и смеется.

Конь подо Мной вдруг заскучал, стал смирным, а потом вообще испарился.

– Подумаешь, косы выпустила,– сказал я.

– Да, выпустила. А тебе что?

– Ладно уж, сдавайся,– предложил я.– Считаю до трех. Раз… Два… Два с половиной… Два и три четверти…

– Три! – засмеялась она. – Ну, и что дальше?

– А ничего,– ковырнул я снег ногой,-можешь и не сдаваться. Подумаешь…

– А если я сдамся,– смеется она и делает шаг вперед.– Тогда что? Ну?

Я потоптался, махнул рукой:

– Нет уж, лучше не надо. Живи.

И я ушел. Ушел с поля боя без коня, без меча, без кольчуги. Так проходят по двору все мальчишки, когда их с ремнем посылают за хлебом.

Это было давно. Еще в прошлую зиму. А вот сейчас тот самый голубой одуванчик, что лизал снежок, уже танцует. Надо же! Да ведь с кем? С Гогой из дом пять.

Значит, все кончено. Что «все», я еще толком не знаю. Но надо обязательно так сделать, чтобы больше никогда не-думать о Лариске и навсегда перечеркнуть это окно на фасаде ее дома.

Сейчас я нарочно заставил себя думать о Лидочке Кудрявцевой. Мы прозвали ее Рыжиком. С Лидочкой нельзя играть в пряталки и в другие игры, где нужна тишина. Она очень смешливая и всегда хохочет на весь двор.

Однажды я лез через забор и здорово располосовал о гвоздь штаны. Как только они затрещали, я уже начал сочинять для матери оправдательную причину, а когда спрыгнул на землю, понял, что моей фантазии не хватит: одна штанина распустилась парусом.

Хорошо, что во дворе никого не было, кроме Лидочки. Я ее не стеснялся. Зажал штаны рукой и подсел к ней на скамейку: Лидочка все видела.

– Влетит тебе?– поинтересовалась она.

– Да как тебе сказать…

– Давай зашью.

– Как зашьешь?

– Иголкой. Посиди, я сейчас сбегаю. Она вернулась с иголкой и нитками.

– Снимай штаны,– просто предложила она, нацеливаясь ниткой в иголку.

Я заскучал. Дело в том, что накануне Нонка достала какой-то ядовитой краски и начала ставить опыты по перекраске вещей. Она не хотела рисковать своей блузкой и уговорила меня начать с моих трусиков.

– Бордовый цвет тебе к лицу,– обнадежила Нонка. И я доверчиво на это клюнул.

И вот сейчас все мои трусики сушатся во дворе сами по себе, а я сижу сам по себе.

– Так снимай же, – говорит Лидочка, откусывая нитку.

Я засуетился. Оглядел наш двор и вдруг на глаза попалась пожарная лестница. Обыкновенная пожарная лестница на крышу семиэтажного Женькиного дома.

– Вот что,-по-деловому предлагаю я.-Эти штаны я тебе сброшу с крыши.

Она приподняла рыжеватые бровки:

– Почему? Зачем фокусы?

– Так надо,-отрезал я. И добавил:-В целях сохранения военной тайны.

– Понимаю,– тихо сказала она и покраснела.

Чем выше лезешь, тем сильнее гудит и качается лестница. Главное, не смотреть вниз. Вот и крыша. Штаны долой, бросаю вниз. Спарашютировали прямо крохотной Лидочке в руки.

Прогуливаюсь по крыше. Присесть нельзя. Уж очень солнце накалило железо. Какие виды! Какие дали! Вон она Москва-река, Бородинский мост, вон Можайское шоссе. Вон Поклонная гора. В школе рассказывали, что на этой горе стоял, скрестив на груди руки, угрюмый Наполеон и ждал ключей от Москвы.

Я встал в позу императора и угрюмо смотрю на Москву. Но угрюмо не получается. Уж очень веселая, красочная-милая, живая Москва. На Москву можно смотреть только с улыбкой, только тепло.

Вон белоснежный катер пашет солнечные зайчики на Москве-реке. Видна наша улица, по которой мы ходим в школу. Как-то мы шли с Лариской по этой улице, а навстречу нам Лидочка. Мороженщик катил свою тележку и разъединил нас с Лариской. Лидочка издалека улыбнулась и заторопилась навстречу. Потом мороженщик отъехал, и Лидочка поспешно повернула назад, подошла к рекламному щиту и стала внимательно его изучать. Мы прошли совсем рядом, а она так и стояла к нам спиной, уткнувшись в рекламу.

Вечером меня послали за хлебом, и я тоже остановился около рекламного щита, но там ничего не было, кроме объявления о том, что «Дорхимзавод имени Фрунзе отпускает всем гражданам шлак бесплатно и в неограниченном количестве». Рядом какой-то шутник приколол записку: «Меняю койку в общежитии на отдельную квартиру».

Вот у того перекрестка я в первый раз, страшно робея, взялся донести Ларискин портфель. А вон по той гранитной набережной нас водил Лева Гоц и рассказывал про Новодевичий монастырь и еще про Калужскую дорогу, по которой хотел отступать Наполеон из Москвы, но русские войска его опять повернули на сожженную Смоленскую землю.

А вот этот мост называется Бородинским. Он так назван в честь битвы под Бородино. На нем бронзовые щиты с именами тех, кто дрался за Москву,

Когда я прохожу по мосту, то всегда в такт шагам напеваю:

Скажи-ка, дядя, ведь недаром,

Москва, спаленная пожаром…

Наверное, Наполеон очень устал, с тоской ожидая ключей от нашей Москвы, и присел на барабан. Я тоже пробую присесть и сейчас же вскакиваю:

– Лида! Готово? – кричу я вниз.

– Сейчас,– чуть слышно доносится до меня,-слезай.

– Давай их сюда,– прошу я.

– Я боюсь…

Вот это да! Конечно, она же не мальчишка, как же быть?

– Лидочка, попробуй, не спеша, только: вниз не смотри,– умоляю я.– А штаны через плечо и зубами придерживай.

– Не знаю… боюсь.

– Лидочка, ну я тебя очень прошу.

Внизу тишина. И вдруг я замечаю, как чуть-чуть задро-

жала пожарная лестница.

Я свесился и вижу, как, подняв голову кверху, прищурившись, медленно поднимается вверх Лидочка. Поднимется на одну перекладину и долго стоит на ней, тесно прижавшись к лестнице. Потом тихонько ловит рукой следующую перекладину и очень медленно поднимает коленку, подтягивается и опять долго стоит, как бы к чему прислушивается.

И вот она уже на последней ступеньке. Сейчас глаза широко раскрыты, на белом лице медные веснушки. Пальцы крепко впились в перекладину.

– Алеша, бери,– шепчет она.– Я боюсь шевельнуться. Я снимаю с ее плеча штаны и вдруг, сам не знаю почему,

целую ее в каштановую голову, а потом в лоб.

– Спасибо тебе, миленькая.

Лицо ее розовеет. Теперь веснушки уже из медных становятся золотыми и их почти не видно. Она тихо улыбается и смотрит куда-то вниз:

– Да ну тебя, сумасшедший!

Я справляюсь со штанами, говорю:

– Давай помогу спуститься.

– Не надо. Я уже не боюсь.

И снова загудела, задрожала лестница, но теперь уже бодро, уверенно, так, словно по ней спускаются настоящие пожарники.

Интересно все получается: чем больше я думаю о Лидочке, тем все дальше куда-то в туман уплывает Ларискино окно. А потом и вовсе исчезает.

Спят, сладко посапывают во сне мальчишки на крыше сарая. Отдыхают уставшие за день босоногие пятки. Ночь заботливо лечит дневные синяки, царапины.

Наш двор, наша Плющиха хороши рано-рано утром. Солнце нацеливается, долго выбирает, куда ему попасть. Пощупает наши одеяла -нет, не то. Конечно, чего же здесь интересно для солнышка: ведь одеяла дают на крышу самые драные.

Пошарит, ощупает, погреет солнышко подушку, задумается: тут что-то есть. А уж потом как прицелится, так и не отстанет.

Мы крутимся, а оно стоит на своем, не отходит.

Пахнет очень здорово мальчишками, нагретой ватой, подушкой и еще утром. Тетя Дуся убирает двор. Метлой туда, сюда, все вниз смотрит, нас не гонит.

Зашевелился Мишка, приподнялся. Смотрит на свое па-, радное. Я говорю ему:

– Привет.

– Чего?

– Привет! С добрым утром!

– Угу.

Ничего не понял Мишка.

– Посмотри-ка, ведь солнце!

– Где? – а сам все смотрит на свое парадное.

Вот и скрипнули Мишкины двери и по нашему двору идет Мишкин папа. Все такое голубое, и кубики в петличках.

Нас не видит. Кивнул только тете Дусе и к воротам.

– Папа! -крикнул вслед Мишка и скорее под одеяло. Остановился летчик, смотрит на крышу, улыбается, помахал нам планшеткой и ушел.

Мишка из– под одеяла выполз, оглядел нас всех важно, сказал озабоченно:

– Мух-то кругом сколько… Мы с ним согласились.

Наверное, у меня нет силы воли. Ночью решил одно, а вот сейчас утром опять нет-нет да и посматриваю на Ларискино окно. Прямо само притягивает.

Внизу шум какой-то. Громче всех кричит тетя Дуся. Метла на земле валяется, сама руками размахивает, а вокруг народ. Ларискин отец, и наш участковый милиционер дядя Карасев, и Мишкина мать, и еще какие-то люди.

Тетя Дуся нашего участкового за ремень тянет, на ларек показывает, кричит на весь двор:

– Я вот тут мету… Не смотрю по сторонам. Ты записывай… Потом смотрю, вроде как дверь открыта и метле мешает. Ты записывай… Глянула, а дверь-то открыта и замок под метлой. Вот он… Скореженный. Ты записывай.,.

Мы, конечно, все тут. Я Леву ищу. Он сейчас без очков, глазами хлопает, ежится в одних трусиках, мускулы на руках растирает:

– Ограбление, Алешка. Жулики.

Все на участкового дядю Карасева смотрят. Он в форме, у него кобура

– Надо бы акт составить,– это говорит Ларискин отец, заглядывая через дверь в палатку,– и бумажку куда следует.

– Собаку бы ищейку,– говорю я.

– Женька, тащи Короля! – кричат ребята.

– Тише, Ну-ка, тише, – хмурится дядя Карасев, – надо все по порядку.

Он расстегивает кобуру, вынимает из нее сначала бутерброд, потом вытягивает карандаш.

– Значит, тетя Дуся, виноват, гражданка Филимонова,, что вы, как первая, заметили?

Тетя Дуся – волосы под платок, по сторонам посмотрела, кашлянула:

– Вот, значит, я здесь мету… свой участок мету…

Мы в дверь ларька заглядываем. Там темно и очень вкусно пахнет. Дядя Карасев отогнал нас и опять занялся дворничихой.

Откуда– то появился Жиган.

– Мое вам,– снял он кепочку перед дядей Карасевым.-Что происходит?

– Ты почему не на работе? – оторвался от листка участковый.

– Сегодня в ночную смену, дядя Карасев.

Участковый опять было за листок, потом оглядел Жигана снизу вверх:

– Справку когда принесешь?

– Справка есть. Ей-богу, Только печать поставить. Отдел кадров все время на обеде.

– Чтоб завтра была,– буркнул дядя Карасев.– Так, тетя Дуся, виноват, гражданка Филимонова, вы метете вот здесь, а замок где валялся?

– Позволь, позволь! – это кричит Бахиля. Он тащит лестницу, приставляет ее к ларьку:

– Дядя Карасев, надо крышу осмотреть. Участковый хмурится, недолго думает, потом как рыкнет:

– А тебе чего надо? Марш отсюдова!

Сунул участковый бумажку в сумку и не спеша полез вверх. Бахиля лестницу придерживает…

– Так… есть следы. Свежие, – крякает сверху дядя Карасев.– Босые ноги. Левая будто перевязана.

– Вот здорово,– толкаю я Леву,– теперь-то уж найдут.

– Ага.

Меня кто– то тихонько трогает, оглядываюсь -Жиган.

– Ты что улыбишься? Чего вякаешь? – шутит он. – Дядя Карасев, – заорал вдруг Жиган. – Вот она нога-то! Перевязанная! Левая!

– Верно,– радуюсь я и показываю ногу.

И вдруг стало очень тихо. Все на меня смотрят, дядя Карасев сверху задумчиво кашлянул в кулак:

– Ну-ка, парень, лезь сюда.

– Лезь, лезь,– подталкивают меня с боков. Бахиля на перекладину подул, рукой пригладил:

– Прошу вас, король. Называется – эшафот.

Я поднялся. Дядя Карасев руку подает, хмуро просит:

– Ступи-ка ногами здесь. Я ступаю.

– Те-а-ак,– вдруг суетится участковый.– Теперь вот здесь ступи.

– Похоже? – спрашивают снизу.

– Ну, слезай, парень,– вздыхает дядя Карасев.– Пошли. Участковый тянет меня за руку через толпу.

– Алешка? Господи ты боже мой. – Это голос тети Дуси.

– Я так и знал. – Это говорит Ларискин отец. И еще я слышу за спиной гитару.

– Гражданка Филимонова,– оборачивается дядя Карасев,– никого близко не подпускать. Продавца направьте в отделение.

Дежурный по отделению милиции надел фуражку, слушает доклад дяди Карасева. Кажется, наш участковый говорит очень громко, а я ничего не слышу.

– Садись,– предлагает дежурный.

– Садись же,– подталкивает меня дядя Карасев.

– Ну, на крышу ларька лазил? – улыбается дежурный.

– Лазил,– говорю я.

– Когда?

– Ночью.

– Ах, ночью,– почему-то радуется дежурный.– Значит, темной ночью?

– Темной, – соглашаюсь я.

– А зачем?

– Не скажу.

– Ах, не скажешь! Очень интересно.

– На шухере стоял? – подмаргивает мне дядя Кара-сев.– Кто с тобой еще был?

– Никого. Я один лазил.

Дежурный привстал, приблизил лицо, спрашивает медленно:

– Так зачем? Для чего? Ты можешь объяснить?

– Не скажу.

– Очень все забавно,– откидывается на спинку дежурный и обмахивается фуражкой.

За дверью шум, голоса. Врывается заплаканная продавщица, за ней бледная Нонка, Лева, Женька и еще ребята. Дежурный фуражку на голову, встал:

– А ну-ка все посторонние, прошу выйти.

– Алешенька, как же так,– не слушает его Нонка.– Я не посторонняя, я сестра его.

– Хорош у вас братец.

– Да, хорош,– наступает Нонка.– За что вы его?

– Он вместе с нами на крыше спал,– галдят ребята.

– Он не виноват.

– А ну-ка, шагом марш, мелюзга. Товарищ Медведев, вывести посторонних, – приказывает он одному из милиционеров.

Лева не отступает, за барьер ухватился:

– Мелюзга, мелюзга… У нас Советская власть…

– Марш отсюдова, – кричит дежурный.– Товарищ Медведев, отставить газету! Исполняйте! А вы, барышня, останьтесь,– обращается он к Нонке.

Милиционер всех выпроводил и опять уселся в дверях, уткнувшись в газету. Мы с Нонкой сидим рядом, напротив продавщицы. Нонка локтем глаза вытирает, носом шмыгает.

Дежурный рассадил нас. Нонку – к продавщице, а я сижу один. Рассматриваю милицию. Нехорошо здесь. Стены зеленые, скамейка какая-то липкая.

Продавщица объясняет, что у нее украдено, и при этом на меня посматривает.

– Так,– шелестит дежурный бумагой и тоже на меня смотрит.

– Похищен ящик конфет.

– Конфет «Мишка»,-подсказывает продавщица. – Ну, с кем был? Куда дел?

– Не брал он ваших конфет,– вскакивает Нонка.– Понимаете, не брал.

– Товарищ Медведев, проводите барышню.

– Никуда я не уйду, – упрямо говорит Нонка. – Отпустите брата, тогда уйду.

– Вот составим протокол, потом дело передадим следственным органам. Там разберутся, – обещает дежурный.

Потом дежурный спрашивает, кто наши родители, где они сейчас. За меня отвечает Нонка:

– С отцом давно не живем. А мама сейчас в больнице.

– Это верно, мать в больнице у них,– подтверждает дядя Карасев.– Она прачка.

Дежурный пальцы под фуражку, поскреб затылок.

– Так, так. А на что же вы живете?

– Нам с маминой работы профком помогает,-говорю я, вкладывая в это слово какую-то весомость, солидность.

– Ане воруешь? – щурится дежурный. И опять вмешивается дядя Карасев.

– Такого за ним не наблюдалось, мальчишка в акурате. Мать у них женщина строгая, уважаемый человек.

Я чувствую, что вот-вот заплачу. Дежурный, задумавшись, на часы-ходики смотрит. Потом встает, мне руку на плечо положил:

– Ну, теперь скажи нам всем, Алеша, что же ты делал п.: крыше ларька? Вот и сестра послушает.

– Да, скажи всю правду, Алеша,– просит Нонка.

– На окно смотрел,– решаюсь я.

– На чье?

На Ларисино. Шатрова ее фамилия.

– Это из двенадцатой квартиры, что ли? Такая с косичками. Она? – припоминает дядя Карасев.

– Угу.

– И чего тебя туда занесло? – пожимает плечами дежурный.– Непонятно.

Я молчу. Слышно только, как тикают ходики. Милиционер Медведев смеющимися глазами из-за газеты смотрит, Нонка на коленях юбку разглаживает, хмурится и улыбается:

– И как же вы не поймете, товарищ начальник. Продавщица перестала всхлипывать, фыркнула в ладонь.

Дежурный обиделся.

– А чего же тут понимать? Если человек смотрит в чужое окно, значит с какой-то целью.

Дядя Карасев долго разминает в пальцах папироску, хмыкает, головой крутит:

– Да, серьезное дело. Там такие косы…

– А-а-а,– вдруг осенило дежурного.– Так бы сразу и сказал, а то молчит и молчит.

– Нам можно идти? – спрашивает Нонка и берет меня за руку. Дежурный пожимает плечами, на дядю Карасева смотрит.

– Что с вами делать? Идите уж. Товарищ Карасев, оградите палатку от посторонних.

За дверью – топот, гвалт. И вдруг врываются Бахиля и Жиган. В горстях у них конфеты «Мишка». Торжествуя высыпали на стол дежурному.

– Вот, товарищ начальник,– показывает на меня Жиган,– на крыше у него под матрацем нашли.

Кажется, еще громче затикали ходики, слышно, как скрипит портупея на плечах дежурного.