Текст книги ""Король" с Арбата"

Автор книги: Владимир Чачин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 19 страниц)

Левина мать принесла нам из своей библиотеки книги по киносъемке, и теперь фамилии их авторов – Головни и Косматова – стали для нас так лее привычны, как фамилии авторов учебника по русскому языку Светлаева и Крючкова.

Но всем важно понять принцип действия, то есть самое главное. Это мы поняли из учебников и решили, что снимать можно даже из простого валеного сапога, только следует в пятке проделать дырку.

Женька набрасывает эскиз нашей будущей вывески:

« КИНОСТУДИЯ «ПЛЮЩИХФИЛЬМ»

Просьба всем сознательным пацанам не мешать работать

Дирекция»

– Как? Солидно? – любуется он.

– Добавь еще: «Прием посетителей с 9 утра до 9 вечера»,– советую я.

– Это зачем?

– К нам же будут приходить наниматься в артисты!

– Грибков,– слышу я голос нашего географа,– где находятся крупнейшие месторождения серебросодержащих руд?

Я молчу, класс оглядываю.

– В ювелирных магазинах,– громко острит Гога. В классе смеются.

– А зачем людям нужно серебро? – хмуро покашливает наш географ.

Продолжаю молчать. Просто мне никогда не приходилось держать в руках это самое серебро. Гога опять резвится:

– Серебро нужно для зубов и полтинников. Класс хихикает.

Географ отошел к окну, играет за спиной указкой. И вдруг по карте запрыгал луч солнечного зайчика. Это с задней парты с помощью карманного зеркальца мне указывают месторождения серебра.

– Ну, так как, Грибков? – поворачивается географ. Солнечный зайчик удрал с карты.

– Так где же применяется серебро?

Почему– то вдруг стали жать ботинки. Географ медленно проходит на «Камчатку», поясняет:

– Вот сейчас тебе подсказывали с помощью зеркала. Так?

– Так,– соглашаюсь я.

– Серебро имеется в отражательном слое любого зеркала,– спокойно говорит географ.– А в большом количестве серебро применяется для изготовления обыкновенной кинопленки.

Он помолчал, значительно посмотрел на класс:

– У вас в седьмом «Б», как я слышал, многие интересуются кино…

После звонка мы столпились у карты, и сейчас районы Алтая, Урала, Средней Азии, Кавказа и Сибири для меня стали очень близкими, необходимыми, почти как наша Плющиха.

***

…Наступили весенние каникулы.

Утро первого дня каникул для меня началось с отчаянного крика Нонки:

– Ноги вытирайте!

Ко мне пришел весь наш будущий «Плющихфильм».

– На повестке дня,– усаживается за стол Женька и путается ногами в складках скатерти. Нонка поднимает брови, Женька беспомощно разводит руками: – Простите, уж очень все накрахмалено.

Нонка успокаивается, прощает. Облокотилась на стол, слушает.

– На повестке дня,– продолжает Женька и как будто творит одной Нонке,-создание киносъемочного аппарата. Нужна фанера. Ею мы закроем наш обычный аппарат. В Темноте зпрядим кинопленку, и можно будет снимать.

– Значит, главное сейчас фанера,– уныло говорит Лидочка,– а где взять?

Славик многозначительно пробует ногтем стенку платяного шкафа, Нонка сдвигает брови. Славик просто решает:

– Для чего шкафу задняя стенка? Ведь все равно он стоит прижатый к стене.

У Нонки беспомощно опускаются руки:

– А для чего у тебя голова, ведь все равно под шапкой

не видно?

– Я ей ем,– деловито поясняет Славик. Лева, просветленный, суетится:

– Попросим графа де Стася. У него же отец заведует фруктовой базой. Там разных ящиков – завались.

– Все равно ничего не получится,– заявляет Мишка.

– Почему?

– Потому, что из аппарата должна выходить ручка. И там, где ось, пробьется свет. Вся пленка засветится.

Мы задумываемся. Этот съемочный киноаппарат вроде подводной лодки. Все должно быть закрыто. Ни единой щелки. В лодке щель – значит, вода, значит, всем гибель. А в аппарате щель – это, значит, свет. Это гибель пленки. Вместе с ней конец нашим мечтам: снять свой кинофильм.

Как все было хорошо, и вдруг какая-то ось ручки вылезает сбоку аппарата, и наши мечты разлетаются, как воробьи от автомобильного гудка.

– А если как-нибудь заляпать это место, где будет крутиться ось? – несмело предлагает Лидочка.

– Чем?

– Ну, хотя бы пластилином,– советует Женька. Лева крутит своей очкастой головой, морщится:

– Кустарщина. Никакого взлета мысли. На заводах в таких случаях ставят шарикоподшипник с закрытой обоймой.

– А где мы возьмем шарикоподшипник, да еще с этой самой обоймой?– спрашивает Мишка. Я вспоминаю, что где-то в центре есть такой магазин, где продаются разные шарикоподшипники.

– А деньги?

Какое это нехорошее слово – «деньги». Оно вечно нам ставит перегородки, вечно чинит разные препятствия.

– Скорее бы уж коммунизм,– вздыхает Мишка,– тогда будет все бесплатно. Утром глаза открыл, а по радио объявляют: «Граждане, сегодня с 6 часов утра начался коммунизм». И конечно, самый большой оркестр исполняет «Интернационал».

Мишка подпер голову кулаками, тихо, одному себе говорит:

– Отца освободят…

Мы слушаем, как-то очень ясно представилось: в наш двор входит летчик в голубой фуражке, с голубыми петлицами, всем улыбнется и отдаст по-военному честь. А мы ему говорим: «Ваш Мишка и все мы о вас всегда хорошо думали. Мы никогда не обижали Мишку. Он наш товарищ».

Летчик смеется: «Собирайтесь скорее в Тушино. Сейчас в честь коммунизма я сделаю над Москвой мертвые петли».

– А я знаю магазин, где уже сейчас бесплатно,– прерывает мои мысли Славик.

– Какой магазин?

– На улице Горького. Магазин ТЭЖЭ, где разные духи продают. Ох и пахнет там! Заходи, встань посредине и нюхай сколько хочешь. Нанюхался и пошел себе.

– Ну, помечтали и хватит,– говорит Женька,-айда к графу за фанерой.

Мы с Женькой идем к графу. Я отстаю, шагаю вяло.

– Ты чего? – оглядывается Женька.

– Иди один,– говорю я,– неохота мне к нему заходить.

– Мне тоже,-вздыхает Женька-Ну, а как же фанера?

– По-моему, отец графа – жулик,– решаюсь я.

– Почему так?

– Уж очень богато живут на одну зарплату. И всегда у них разные гости. Из окна на весь двор: «Шумел камыш…»

– А может быть, он за заем выигрывает?

Я вспомнил коробку из-под туфель, где хранились мамины облигации, представил, как мама всегда очень долго тщательно их проверяет по газете, а потом виновато посмотрит на нас с Нонкой, вздохнет и скажет: «Ну, значит, в другой раз…»

Я уже давно заметил, как только к нам во двор зайдет участковый дядя Карасев, так сразу у графа занавешивается окно.

Может быть, и жулик,– неуверенно соглашается Женька.– Ну, за сломанный ящик его же не посадят. Звоним. Нам долго не открывают.

– Кто здесь?-наконец слышим мы голос графа де Стася.

– Мы с Алешкой. Открой, дело есть. Защелкали запоры, на пороге граф:

– Прошу. Проходите, мы тут в карты в дурачка играем,– приглашает граф в комнату.– Мать к тетке уехала.

В комнате за столом Бахиля, Жиган дымит папироской, на столе карты, косточки от урюка, рваная газета.

– А,– радуется Жиган,– кинозвезды пришли! Монти Бекс и Дуглас Фербенкс. Привет от рядового советского зрителя!

Мы здороваемся. Бахиля неловко подает руку, топчется.

Я его уже давно не видел. Говорили, что он болел, а потом где-то долго лежал в санатории. И вот сейчас он, длинный, похудевший, прячет от нас глаза, подвигает стулья, разгоняет дым.

– Ну, как ваше кино? – спрашивает он.

– Плохо,– говорим мы.– Фанера нужна.

Женька долго объясняет, для чего нам нужна фанера. Он достает карандаш, осматривается, тянет к себе газету.

– Вот смотрите,– он начинает чертить на газете. Карандаш спотыкается, делает неровные линии. Женька поднимает газету, а под ней смятые рубли и мелочь.

– Значит, в дурачка играете? – спрашивает Женька.

Жиган по комнате ходит, в окна смотрит, посвистывает. Граф молча прикрывает газетой деньги, высыпает на стол горсть урюка.

– Ешьте.

Почему– то сейчас урюк невкусен. Так, словно скорлупа от грецкого ореха.

– А может, сыграем? – пытливо оглядывает нас Жиган.– Так просто, по пятачку?

Мы с Женькой молчим.

– Денег у вас нет? Я в долг ссужу. А?

Бахиля от газеты глаза поднимает, смотрит на нас и молчит.

– В долг дам. Ну? Я сдаю.– Красиво, звонко трещит картами Жиган.

– Мы не умеем,– говорит Женька. Жиган радуется, суетится:

– А чего тут уметь? Двадцать одно. Вот смотрите: это валет? Так вальту два очка. А это что? Ах дама… Ну, даме три очка. А это? Пожалуйста, шестерка. Ну, раз шестерка – значит, шесть.

И опять Бахиля смотрит на нас. Ничего не говорит, а только смотрит. Уж очень он стал худой.

– Вы на него не смотрите,– показывает Жиган на Бахилю.– Его испортило воспитание родителей. А что вы думаете? Кругом золотые коронки. Клиенты хватаются за щеку и кричат. Потом папа, его папа, им раздвигает рот и сверлит. Конечно, они опять кричат. А что им делать?

Жиган бросает колоду на стол, садится рядом, закуривает. Смотрит на нас, не знает, куда бросить спичку.

– А дальше? – Жиган катает косточку, берет ее в рот.– А дальше… Слушайте, а чего вы ко мне пристали?

Он жмет зубами на косточку, вкусно хрустит. Мы с Женькой тоже берем косточки. Щелкаем. Почему-то подумалось о зубном враче.

– Ну, так вот,– говорит Жиган и показывает на Бахилю,– этот гражданин все время находится между золотом и воплями больных. Какие же должны быть нервы?

Бахиля встает, идет в переднюю, долго хлопает калошами…

Жиган к нему. Мы с Женькой тоже.

– Куда же ты? – спрашивает Жиган.

– Я больше в карты не играю,– хлопает галошами Бахиля.

– Проигрался и бежать?

– Я отдам тебе долг,– Бахиля надевает пальто, никак не найдет шапку.

Жиган смеется:

– Шапочку в залог.

– А ну-ка, отдай ему шапку,– встает между ними Женька. Я тоже встал с Женькой рядом.

– Отдай шапку!

– Вы что, очумели? Он же сам играл? -Жиган озирается, увидел графа, зовет в свидетели: – Граф, как было дело?

Граф де Стась мнется, то на Жигана, то на нас смотрит.

– Да вот так было… Мы сначала вдвоем с Жиганом играли, а потом Бахиля пришел. Тоже захотел. А Жиган ему говорит: «Трус в карты не играет». Бахиля разорался, что он не трус. Ну, его приняли.

Бахиля справился с галошами, стоит, молчит, только одни глаза говорят.

– На уж твою шапку,– смеется Жиган.– Иди и больше не играй. Про долг не забудь. Слышишь?

Бахиля мнет в руках шапку, не уходит.

– Ну, чего стоишь? Иди.

– Не уйду,– глухо говорит Бахиля.– Я с ними хочу… У меня есть фанера… Отцу кабинет отделывали… Осталась.

– Так чего же мы стоим? – оглядывается Женька.– Пошли!

Ключ в ржавом замке на сарае еле-еле поворачивается.

– Фу, там, наверное, крысы,– ежится Лидочка.

– У тети твоей крысы.

Открыли дверь. У входа большая лужа. Тиски на верстаке оранжевые. Сверху капает.

– Сюда ее нельзя,– говорит Бахиля, поглаживая белоснежную тугую фанеру,– покоробится.

– Ну, а где же нам работать? Дома нельзя. Мусор будет,– говорит Женька.– Мне и так за пластилин попадает.

– Ну, ведь можно же все подмести,– оглядывает нас Лидочка.

– Ты что же думаешь: один раз провел напильником и скорее за веник? – говорит Мишка.– Разве это работа?

– Что делать? – часто моргает под очками Лева.– Что делать?

– Дети,– вздыхает где-то у меня под мышкой Славик.– Натаскаем желтого песку. Он еще за помойкой остался. Посыплем пол. Лужу вычерпаем.

– Снег с крыши скинем,– прикидывает Мишка,– тиски шкуркой почистить, дать маслица – и порядок.

– Дверь на всю ночь открыть. Пусть проветривается,– говорит Женька.

В общем, взялись мы за сарай. Лужу вычерпали, песок принесли. Лидочка со Славиком обили стены новыми газетами. Портрет Лермонтова по краям обрезали, вставили в рамку. Славик радуется:

– Ну вот, без погон он прямо за нас.

Молчит поэт. Смотрит со стены нашего сарая и молчит.

А рядом газетные фотографии папанинской льдины. Четыре человечка в лохматых одеждах подняли руки, прощаются с самолетом.

И все это вместе попало в наш сарай, попало к нам на Плющиху.

* * *

Жиган стоит у двери нашего сарая.

– Пилите?

– Пилим,– говорим мы. – Разве так пилят? Мы молчим, мы пилим.

– Лидочка лоб вытирает:

– Взял бы да показал, как надо. Жиган папироску рассматривает:

– А вы попросите как следует. Мы пилим.

Закурил, ногой консервную банку катает. – Чего же вы молчите?

Мы заняты. Лидочка фанеру держит, а мы пилим. Дымит Жиган в нашем сарае.

– Хоть бы по линии пилили. А то все вкось. Меня зло берет.

– Слушай, катись отсюдова. Хочешь – на тебе пилу и пили.

Жиган папироску выплевывает, всех расталкивает.

– Вот, смотрите.

Идет пила. Прямо по линии и не спотыкается. Где линия» там и зубцы.

– Что еще пилить? – спрашивает Жиган.

– Все. Больше нечего.

– Я еще могу…

Мы торжественно прибили на воротах нашу вывеску:

«КИНОСТУДИЯ «ПЛЮЩИХФИЛЬМ» Просьба ко всем сознательным ребятам не мешать работать.

Дирекция…

Прием посетителей с 9 утра до 9 вечера».

Наш участковый дядя Карасев долго стоит около вывески, снимает фуражку, опять надевает, хмурится и молчит.

Мы стоим у него за спиной и тоже молчим.

– Так,– наконец говорит дядя Карасев,– а вы это самое… Ну хоть с кем-нибудь согласовали?

Он снова интересуется, покашливает:

– Мало ли что? Вроде как самоуправство…

– А мы с райкомом согласовали,– врет Женька.

– С райкомом? – задумывается дядя Карасев.-Ну, тогда ладно,– Он строго оглядывает нас: – Смотрите спичками не балуйтесь. И вообще, чтобы все было это самое… на уровне.

Мы с готовностью киваем.

– А когда каникулы кончаются? Когда вам в школу?

– Первого апреля, дядя Карасев.

– Ну, осталось недолго,– довольный, подытоживает участковый, еще раз читает наше объявление, прокашливается, уходит.

Все началось утром на следующий день.

К нам во двор пришли две девчонки. Одна побольше, другая поменьше. Зашли, робко покрутились и направляются к сараю. Мы перестаем работать, на Славика смотрим, Он пожимает плечами: мол, я тут ни при чем.

– Здравствуйте,– говорит длинная девочка и подталкивает свою подружку: – Зина, давай уж ты.

Зина с интересом наблюдает, как лужа окружает ее калошу, очень серьезно спрашивает:

– Кто у вас старший?

Мы переглядываемся. До сих пор мы так и не знаем, кто же у нас старший.

– Ну, кто у вас главный? – спрашивает Зина и по очереди всех оглядывает.

– Мы все тут главные,– говорю я.

– Как же так? У вас киностудия и нет директора? Так нельзя.

– А что вам нужно?

– Ну, мы с подругой хотим сниматься,– неуверенно говорит Зина.– Вот Клава,– она кивает на подругу,– живет в одном доме с участковым дядей Карасевым. Он все нам рассказал.

– Ну и что же? – осторожно спрашивает Лидочка.

– Вот мы и хотим сниматься в вашем кино.

– Так,– моргает мне Женька.– А что вы умеете делать в кино?

– Мы? Мы умеем играть,– говорит Зина.– Какие у вас роли по сценарию?

– У нас пока нет сценария,– очень вежливо говорит Лидочка.– Еще не написали.

– Ну, тогда мы еще рано пришли,– вздыхает Зина, трогает подругу.– Пойдем, Клава.

– Подождите,– тороплюсь я.– Так что же вы умеете делать в кино?

– Чего ты? Пусть идут,– говорит Лидочка.

– В кино мы ничего не умеем,– серьезно объявляет Зина.– А в школьной самодеятельности я играла княжну Мери, а Клава – капитанскую дочку.

Женька суетится, на табуретку дует:

– Садитесь, девочки.

Они переминаются, на Лидочку смотрят.

– Садитесь, не бойтесь,– приглашает Славик. Уселись рядом.

– Так,– тянет Женька.– Ну, сыграйте нам что-нибудь. – Прямо сейчас?

– Ага.

– Давай, Зина, ты,– просит длинная подружку. Зина встает, осматривается, словно принюхивается к чему-то курносым носиком, говорит просто:

– Можно. Только в пальто неудобно.

– А без пальто здесь холодно,– предупреждает Лидочка.

Зина стоит в нерешительности, и только сейчас я заметил ее ресницы. Они у ней как будто хлопающие.

– Можно и в пальто,– говорит Женька и достает из кармана расческу.

Но Зина все-таки снимает пальто, отдает подруге, поворачивается к нам спиной. И так молча долго стоит. Мы переглядываемся. Не знаю, как это называется, но, по-моему, то, что мы сейчас видим, есть талия.

И вот она повернулась к нам, делает шаг вперед, робко вытягивает руки, на ресницах слезы, голос дрожит.

– Или вы меня презираете, или очень любите! – тихо говорит она.– Может быть, вы хотите посмеяться надо мной, возмутить мою душу. И потом оставить… Это было бы так подло, так низко, что одно предположение… О нет! Не правда ли, во мне нет ничего такого, чтобы исключало уважение? Ваш дерзкий поступок… Я должна, я должна вам его простить, потому что позволила…

Мы не шевелимся. Из-за поленниц показала острую мордочку крыса. Лидочка ее видит, но молчит, не пищит.

– Отвечайте, говорите же, я хочу слышать ваш голос!…– Зина опустила руки, немного помолчала, потянулась к пальто.

– Здорово! -наконец выдыхает Женька.

– Мировецки,– оценивает Славик.– Только про что это?

Зина застегивает пуговицы, спокойно хлопает своими ресницами, садится рядом с Клавой.

– Это Лермонтов, мальчик. «Княжна Мери».

– Хорошо, но несовременно,– тихо говорит Лидочка.

– Вы в каком доме живете? – спрашиваю я.

– А во дворе, где кино «Кадр», большой серый дом. Знаете?

– Угу. Только мы вас никогда не видели.

– А я вас из окна видела,– смеется Зина.– Это вы летом по утрам у нас во дворе в мусоре копались? Чего вы все искали?

– Кадрики,-говорит Славик.– Мы свое кино делали. Она поднимает свои дуговые брови, дергает кончиком носика, улыбается:

– Это интересно. Расскажите.

Мы рассказываем про наш киноаппарат, про то, как мы его сами сделали, даже показывали кино прямо во дворе.

Потом мы демонстрируем наш киноаппарат, объясняем, как мы будем снимать свою собственную картину.

– И это вы все сами сделали? – осторожно одним пальчиком трогает Зина шестеренки.

– Сами,– говорит Лидочка.– Все сами.

– Клава, как интересно! – смеется Зина.– И можно будет самим снимать фильм?

– Конечно,– солидно говорит Женька.

– А что вы умеете делать? – бесцеремонно осматривает Славик длинную Клаву,

– Я тоже, мальчик, умею читать, а еще чечетку плясать.

– Спляшите,– просит Славик. Девочки нерешительно переглядываются.

– Давай уж, Клава,– просит Зина,– только у вас музыки нет.

– А вы под ладошки. Какую вам музыку?

– «Яблочко»,-просит Клава и снимает пальто.– Стелите на пол эту фанеру. Не бойтесь, не сломается.

Она встряхивает волосами, руки в бока, просит:

– Ну, давайте «Яблочко»!

– Эх, яблочко, куда ты котишься,– недружно начинаем мы. Славик ударяет в такт палкой по старому ведру, и кажется, стало получаться.

Клава сначала медленно, не спеша, отбивает такт, а потом ее ботинки стучат по фанере все быстрее, все азартнее. Вот она закинула голову и легко, чуть касаясь каблуками и носками фанеры, отбивает ногами дробь.

Мы потрясены. Женька торопливо лезет за расческой, выпускает чуть ли не сверх пальто белый воротничок рубашки.

Клава усаживается прямо на верстак, раскрасневшаяся, запыхавшаяся. Славик с интересом осматривает ее ноги.

– Ну, так…– задумывается Лева.– Чего же с вами делать?

– Оформим в штат актрисами,– предлагает Женька.

– Конечно,– соглашаемся мы. Только одна Лидочка молчит. Пожимает плечами, как-то виновато улыбается и молчит.

– О чем же у вас будет фильм? – спрашивает Зина. Мы смотрим друг на друга. Просто мы еще сами не

знаем, какую будем делать картину. – Про войну,– решает Славик.

– Про Чапаева,– говорю я.

Зина поднимает брови, внимательно на меня смотрит;

– Про Чапаева уже есть.

– А мы начнем с Москвы-реки, и пусть Чапаев переплывет реку, а потом везде ходит и смотрит, как мы живем.

– Помните, такое место в картине? – поддерживает меня Женька.– Помните, как Чапаев мечтает вместе с Петькой и Аыкой, какая у нас будет жизнь?

Женька встает, прохаживается по сараю и вдруг говорит голосом Чапаева:

– Счастливые вы… молодые, красивые… Вот война кончится, поженитесь. Работать вместе будете. А жизнь будет у нас такая… Великолепная будет жизнь. Помирать не надо…

Женька садится, долго трет лоб, сам себе тихо повторяет:

– Да… великолепная будет жизнь…

– Да,– вздыхает Мишка,– великолепная будет жизнь.– Он встает и, споткнувшись о фанеру, уходит из сарая. Следом торопится Лидочка.

– Что с ним? – спрашивает нас Зина.

– Так просто,– говорит Лева.– Отец у него был летчик.

– Разбился?

– Да нет… хуже.

– А что хуже?

– Посадили…

Слышно, как опять где-то скребется крыса и очень звонко падает на фанеру капля.

Зина калоши рассматривает, тихо спрашивает:

– Враг народа?

Мы переглядываемся, Лева плечами пожимает, тиски крутит:

– Да не враг он…

– Не враг,– говорит Женька.– Такие врагами не бывают.

– Пойдем, Зина,– зябко кутается в пальто длинная Клава.– Мне еще в аптеку надо. Отцу за лекарством.

Но Зина не уходит. Она разглядывает наш сарай, трогает аппарат, спрашивает, когда мы начнем съемку.

– Как сделаем, начнем пробу,– говорю я. Мне почему-то очень приятно ей все показывать, объяснять. Хочется, чтобы она спрашивала еще и еще.

– А сценарий?

Я рассказываю ей, с чего начнется наш фильм. Сначала плывет по Москве-реке Чапаев. Это мы будем снимать у Воробьевых гор или на Филях, где еще нет гранитных берегов. Вокруг плывущего начдива будем бросать в воду камни. Вроде как шлепаются пули.

– А потом Чапаев выходит на берег,– мечтательно продолжает Лева,-и здесь надпись: «Прошло двадцать лет…» И опять на экране Чапаев, он едет в открытой машине, смотрит на Москву.

– А где вы возьмете машину? – спрашивает Зина. Мы задумываемся.

– Он едет на велосипеде,– предполагает Славик.– А велосипед есть у Гоги.

– Славик, ты бы шел поиграть,– советую я. Он дуется, смотрит исподлобья.

– Опять, Алеша?

– Сиди, сиди,– удерживаю я Славика.

– Ну, вот,– продолжает Лева,– идет Чапаев по Москве, и встречается ему батальон красноармейцев. Чапаеву приятно видеть, какая у нас стала армия.

– А где вы возьмете батальон красноармейцев? – опять спрашивает Зина.

– Они по Плющихе часто с песнями проходят,– говорю я.

– А потом Чапаев видит в небе нашу авиацию,– рассказывает Лева.

– А авиацию где возьмете?

– На воздушном параде снимем.

– А потом Чапаев проходит по магазинам,– фантазирует Славик.– Смотрит на разные продукты, одежду.

– А где вы возьмете одежду?-интересуется Зина.

– Магазины не обязательно,– говорит Женька и хмуро косится на Славика.

– А может быть, про что-нибудь другое снимем фильм? А? – несмело предлагает Женька.

– Конечно,– смеется Зина,– ведь у вас нет ни одной женской роли. Вот хотя бы «Капитанскую дочку».

– Нет,– отвергает Лева.– Там зима была, а мы снимать начнем летом.

– И для чего вам женские роли? – вдруг говорит у меня за спиной Лидочка.

Как они с Мишкой вернулись в сарай, я не видел. Сейчас стоят в проходе, и оба предлагают снимать фильм без женских ролей. Мишка говорит об этом неуверенно, то и дело поглядывая на Лидочку. А Лидочка упрямо, настойчиво доказывает:

– Вот в «Чапаеве» всего одна женская роль. Анка-пуле-метчица. А как все здорово. Зачем же много женских ролей?

– Пожалуйста, мы можем уйти,– встает Зина. Лидочка с Мишкой посторонились.

– Подождите, товарищи…– говорю я.– Лева? Женька? Ну, ребята, что же вы молчите?

Женька шнурок на ботинке скручивает, никак не попадет в дырочку…

Лева со Славиком беседуют.

– И почему это, когда тихо, то все слышно? – интересуется Славик.

– Потому что тихо, поэтому и слышно,– объясняет Лева и тоже осматривает свои шнурки.– Ты бы лучше погулял.

– А мне разрешили до восьми,– радуется Славик.– Каникулы!

– Ну, мы пойдем,-нерешительно оглядывается Зина.– Клава, нам пора.

– А пусть они еще спляшут,– просит Славик.

– В другой раз, мальчик,– говорит Зина.– До свидания, ребята. Пойдем, Клава.

И ушли. Щелкают по фанере капли…

Лева вдруг вспомнил, что у него есть дома дела.

Женька заторопился:

– Короля выводить пора…

– Ну, и я пошел,-говорит Мишка.– Привет, Алешка. Дверь поскрипела, поскрипела, остановилась. Теперь

никого в сарае. Только Лидочка. Стоит у косяка, все также руки за спину. Ступает на фанеру, осторожно пробует ее носками, каблуками, улыбается. Пальто снимает, бросает его мне.

– А теперь смотри, глупенький…

…Фанера оказалась хорошей. Выдержала. В ушах все еще не проходит грохот каблуков. Я даже не знал, что Лидочка умеет так здорово плясать.,

Провожаю ее до дверей. На лестничной клетке темно. Лидочка шумно дышит.

– Ну, я пошла,– шепчет.– Слышишь, вон мама ходит. До завтра, Алешка.

– Подожди…

– Пока, Алеша! -и скорее звонить.

Я опять в наш сарай. Уложил фанеру на землю. Пробую. Шум есть, а вот как у Клавы, как у Лидочки не получается…

Дома Нонка не спит. На лампе полотенце. Колдует над конспектами. Оглядела меня сверху донизу, вздохнула, полезла в буфет. Молока налила, хлеб пододвигает:

– Питайся уж, горе мое.

Я питаюсь. Питаюсь и думаю.

Нонка над учебником носом водит. Уши зажала и вникает:

– Синус квадрат плюс косинус квадрат равняется единице.

А мне не до синусов. В голове все перепуталось. Хочется спросить Нонку, но боюсь, что начнет смеяться.

Как же все на свете получается: сначала Лариска… Потом Лидочка, а теперь вот Зина… Ну, просто Зинка-корзинка. Какая-то она вся… ну, наверное, таких взрослые называют «стройная». Я таких еще не видел.

Правда, как-то с Женькой шли мы по Бородинскому мосту, а впереди нас одна девчонка. Ее собака за поводок тянула, а девчонка упиралась, туфельками стучала, собаку сдерживала.

И вдруг ветер снизу, с Москвы-реки подул. Удевчонки платье колоколом, а руки заняты и поправить нельзя.

Мы с Женькой даже остановились. Она дальше пошла, а мы все стоим, друг на друга смотрим.

Женька только и сказал:

– Тоже мне порода. Уши болтаются. Не то что у моего Короля.

– А ноги?

– А ноги? – задумывается Женька.– Ноги, кажется, ничего. Порода есть.

– Ты о чем?

– А ты?

Дальше мы шли молча.

…Все– таки мне не терпится поговорить с Нонкой. Сейчас она сидит и упрямо сама себя убеждает:

– Синус квадрат плюс косинус квадрат равняется единице… Рассмотрим фигуру ABC…

– Нонка?

– Ну что?

– Нонка, а что такое фигура?

Она шевелит губами, смотрит куда-то сквозь меня.

– Нонка, что такое фигура?

Она молоко к себе. Долго вкусно пьет, кивает на учебник:

– Подрастешь, узнаешь.

– Да я не об этом… Вот как у девчат…

Нонка опять за молоко. Но не пьет, а долго смотрит на меня:

– Ну и братец мне достался…

* * *

Утро. Мама ушла на работу. Тихонько щелкнула дверь.

– Тангенс плюс котангенс,– бормочет Нонка. В дверь кто-то стучит.

– Кого еще черти несут? – смотрит на меня Нонка.– Твои, наверно…

– А может быть, твои?

Мы лежим. В дверь опять стучат.

– Ну, открой же. Ведь я не причесана… Открываю. В дверях улыбается Наташа:

– Здравствуй, Алеша…

– Так… заходите… нет, постойте… Я в комнату:

– Наташа из райкома!

Нонка платье сразу в два рукава, одна рука на прическе, другая одеяло одергивает, лицом салютнула зеркалу, ноги влетели в туфли.

– Чего же ты стоишь? Приглашай! Приглашаю.

– Здравствуйте, Нонна,– говорит, осматриваясь, Наташа.– Извините, что рано. Шла мимо. Во двор зашла. Никого. Сарай на замке. А где же киностудия? Где же работа?

– Садитесь, пожалуйста,– двигаю я стульями.– Разденьтесь.

– Осторожней, там у пальто вешалка еле держится, Нонка скорее в мамину коробку с нитками:

– Давайте пальто.

Мне почему-то очень приятно, что Нонка пришивает Наташе вешалку.

На кухне еще теплый мамин чай. Сахар есть. Так. Еще что? Есть соленые огурцы. Не пойдет. Есть сырые яйца, И есть мамина чашка.

В комнате смеются. Мне слышно, как Наташа рассказывает:

– Целый день одеваюсь и раздеваюсь. Ни одна вешалка не выдержит… В райком пришла разделась… Тут звонок… Куда-то ехать… Оделась. Приехала, разделась… и так до вечера.

Нонкин голос:

– Как врач по вызову… Опять смеются.

В шкафу нашлось молоко. Значит, получается омлет. Раз яйцо, два…

На столе, на белой хрустящей скатерти горят два апельсина.

– Ставь сюда, Алеша,– командует Нонка.

За окнами с грохотом катятся колеса трамваев. Искры, кажется, бьют прямо в стекла. Мне неловко, что мы живем в подвале.

– Миленькая у вас квартирка,– говорит Наташа.

– Да,– соглашается Нонка.– Очень важно, что отдельная.

– Я бы с удовольствием пожила в такой,-говорит Наташа.

– А вы где живете?

– В общежитии. На Стромынке. У нас в девичьей комнате восемь человек и одна гитара.

– Зато весело! Наташа помешивает чай.

– Вы же в райкоме работаете. Почему же вам не дадут? – спрашивает Нонка.

Опять трамвай гневно погрозил нам своими колесами. Наташа прикрылась маминой чашкой, одни глаза видны.

– Строим еще мало… У нас в райкоме семейные. И то не просят. А мне что? Я одинокая.

– Конечно,– соглашается Нонка. Помолчала, спросила:

– А у вас, Наташа, есть кто-нибудь? И вдруг на меня:

– Алешка, посмотри керосинку. Погасил?

– Да что ты мне с керосинкой! – не выдерживаю я.– Или уж я ничего не понимаю!

– Подожди, Алеша,-усаживает меня Наташа.-Давай-ка, дружок, о наших делах.

– Ну, давайте.

– Почему же «ну»?

– Ну, это я так просто. Нонка смеется.

А Наташа говорит:

– Вывеску «Плющихфильм» повесили? Всем наобещали? Наобещали. Сейчас каникулы? Каникулы. А где же работа?

– Сценария у нас нет. А как же без сценария?

– Напишите.

– О чем?

Она вертит чашку, узор разглядывает. Я торопливо рассказываю про наши задумки о Чапаеве, о том, как он проходит по сегодняшней Москве, про двух девчонок со двора, где кинотеатр «Кадр», про их чечетку и монолог княжны Мери и вообще про женские роли.

В двери стучат. Нонка пошла открывать.

Нонка подталкивает впереди себя хмурого Мишку.

– Вот еще один киношник. Полюбуйтесь.

Он садится на кончик стула. От чая отказывается.

– Ну, тогда апельсин,– предлагает Наташа. Мишка осторожно отрывает дольку.

Я опять начал про Чапаева, про то, как он идет по нашей Москве, может быть, даже по нашей Плющихе. А в конце Плющихи высится новое гранитное здание военной академии имени Фрунзе. А в этой академии, правда, не в этом здании, когда-то учился сам Чапаев. Совсем немного, но ведь учился же!

Опять трамвай затмил наши окна. Сейчас не слышно привычного скрежета колес. Только осторожно звенькнуло стекло. Это Наташа поставила чашку на блюдце. Мишка, спотыкаясь, продолжает мой рассказ о том, как Чапаев проходит вдоль строя летчиков и строго их спрашивает, кто отсутствует и почему.

– Ешь, Миша, весь апельсин,– тихо говорит Нонка.– Мы уже наелись.

Снова в дверь стучат. На этот раз вваливается весь наш «Плющихфильм». Наташу увидели, старательно вытирают ноги. Рассаживаются.

Славик сразу к делу:

– Можно снимать «Всадник без головы». Мне вчера дома читали. Ух, мировецки!

– А где ты возьмешь лошадь? – смеется Женька. Славик уныло соглашается:

– Конечно, всадников без головы у нас наберется сколько хочешь, а вот где лошадь?

– Давайте снимать Фурманова «Мятеж»,– предлагает Лева.

– Правильно,– поддерживает Лидочка.– Там всего одна женская роль.

– А лошади там есть? – интересуется Славик.

– Лошадей нет,-говорит Лева.– Мальчишек тоже нет.

Славик заскучал.

Мне сразу представилось начало фильма. Крупно зрители видят вывеску на доме: «Штаб и политотдел». Потом все прикладами сбивают мятежники и потом на это место вешают черный флаг. Они все орут и хлещут из бутылок водку. Так и вижу их задранные кверху небритые подбородки. Судорожно сжимаются глотки. А дальше, в каком-то доме настороженная горстка коммунистов и среди них женщина. Они считают последние патроны. Поровну их делят между собой…