Текст книги ""Король" с Арбата"

Автор книги: Владимир Чачин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 19 страниц)

– Это верно,-соглашается Женька.– У вас все написано. А как же показать в кино? – Он шелестит страницами.– Вот послушайте: «Спартак любит свободу. Он презирает всякое рабство. Он хочет сделать во всем мире справедливость»… Ну, а как это показать?

– Очень просто,– говорит Лева и задумывается. – Очень просто,– говорю я и тоже думаю.

Алеша,– трогает меня Славик,-нужно побольше пороха…

– И чего вы думаете,– говорит через дверь кухни Нонка.– Возьмите и покажите вашего Спартака в цепях. Ведь он же был рабом? Так?

– Так,– соглашаемся мы.– А где цепи найдешь? За дверью тишина.

Мы тоже задумались. Все могут найти мальчишки, а вот настоящие цепи никому не попадались.

– Дожили,– громко вздыхает за дверью Нонка,– Обыкновенных цепей не найдешь.

– Можно от часов-ходиков,– предлагает Славик.

– А если поумнее?

– Давайте сами,– обижается Славик.

– А кто будет играть роль Спартака? – оглядывает нас Лидочка.– Уж больно вы все тощие. Вот только если Лева, да у него очки. Глупо же: Спартак – и вдруг в очках.

Мы согласились. Поддакнул и Лева.

– Можно Бахилю пригласить? – предлагает Мишка.– У него плечи во какие!

– Нельзя, для Спартака нельзя.

– В карты играет…

– Играл, а больше не играет,– заступаюсь я.– И вообще мне его жалко. Бросили мы его.

– А мне Жигана жалко,– вдруг говорит Славик.– Он добрый и еще смелый. Вот.

Нонка из кухни встревает:

– А куда вы Гогу дели? Он ведь ваш товарищ. Такой вежливый… Всегда «здрасьте» скажет.

– Ну, и здоровайся с ним сколько влезет. Тоже мне, Гога – гладиатор. Целуйся с ним.

– Все ясно,– говорит Нонка,– слышу голос моего братца. А как поживает твоя Ларисочка?

– Не будем отвлекаться,– встает Лидочка.– Давай, директор, пиши список артистов.

Я пишу, все мне советуют, помогают. Вот что у нас получилось:

«Действующие лица: Спартак – Сергей Бахиля.

Гречанка Эвтибида, из-за которой погиб Спартак,– Лариса Шатрова.

Крикс, полководец армии Спартака – Евгений Кораблев. Граник, полководец армии Спартака – Михаил Жаров. Сын Спартака – Славик.

Сулла, враг Спартака – Лева Гоц (узнать насчет очков). Валерия, любовь Спартака – Лидочка Кудрявцева. Кассий, враг Спартака – Гога из «дом пять». Шпион – граф де Стась Квашнин. Восставшие гладиаторы – все ребята нашего двора. Враги Спартака, римские легионеры – все ребята из «дом пять».

Знатные римские женщины – Зина и Клава со двора кинотеатра «Кадр».

– А ты, Алеша, чего будешь делать? – спрашивает Славик.

– Я директор. Директор не снимается.

– Правильно,– подтверждает Лидочка,-директоры не участвуют, только их жены снимаются. Ну, все как у мамы в театре.

Славик отбирает из моих рук карандаш, старательно затачивает с двух сторон.

– Значит, завтра в школу,– недоумевает Женька.– И куда только делись эти каникулы?

– Как – куда? – удивляется Лидочка.– У нас есть аппарат, есть киносценарий и есть деньги на пленку. Чего же вам еще? Вот будут летние каникулы, и начнем съемку «Спартака».

В дверь кто-то стучит. Нонка там разговаривает, потом к нам в комнату. Конверт на свет рассматривает.

– Странно,– бормочет она,– вот уже и письмишки появляются. Это тебе, Алешенька.

На конверте четким почерком мой адрес, и внизу: «Директору киностудии «Плющихфильм» Алеше Грибкову». А вверху: «3 а к а з н о е».

Упал на стол листочек. Лидочка подхватила, читает:

– «Дорогие ребята! Окончились ваши каникулы… Как отдохнули? Что с вашим кино? Я сейчас в командировке у наших шефов, в колхозе. Рассказала мальчишкам про вас, про ваше кино. Они не верят: говорят, что киноаппарат можно сделать только на заводе. А я разозлилась. Повела их в кузницу. И прямо на железках доказала, что все можно построить…

Сейчас им рисую всякие «мальтийские кресты и грейферы». Сама ничего не понимаю, а они схватывают. Если можно, пришлите им письмо. Пробуду еще с неделю. Сейчас готовимся к весеннему севу. Хорошо бы ваш «Плющихфильм» на один день стал студией документальной кинохроники. А?

Выйдут в поле тракторы, а на них рядом с отцами колхозные ребята. И еще колхозный оркестр организовали. Горнист перед началом сева протрубит на поле сигнал «Слушайте все!». Пойдет первым трактор, который ребята сами отремонтировали. У него прямо на борту написано: «Спартак». Еще у них есть трактор «Овод» и «Но пасаран!».

Алеша, большой привет всем ребятам. А Славика спросите, сколько будет 7X9?

До скорой встречи! Наташа.

И еще: сейчас уже, считайте, апрель, А двадцать второго» числа, в день рождения Владимира Ильича, вас будут принимать в комсомол. Ясно? Ну, то-то! Целую вас. Наташа».

Я письмо держу, все молчат. Женька просит:

– Давай-ка еще раз. Я прочитал еще раз.

– Ура!

– Ха-ха!

– Банзай! – вскакивает со стула Мишка.

– Мировецки! – сказал Славик и приуныл. Лидочка его утешает:

– Тебе же приятно будет, что твои друзья комсомольцы,– ерошит она чубчик Славика.

– А вы тогда меня не бросите? – осторожно косится Славик.

– Ну, что ты,– целует его Лидочка.

– А на свои собрания пустите?

Лидочка нетвердо обещает.

– А я все равно проберусь, – упрямо решает Славик,– вы и не заметите.

– Ну, и молодец,– говорю я.

Славик повеселел, нам подмигивает:

– А знаете, можно настоящую цепь в «дом пять» найти. Там собака к конуре прикована. Ее Тигр зовут, но она дворняжка. Совсем не страшно.

В комнату Нонка с учебником заглядывает:

– Вы чего тут шумите?

– На письмо, читай! Нонка прочитала:

– Ну, и чего вы орете?

– Нас всех в комсомол будут принимать! Сама Наташа пишет.

– Всех? – переспрашивает Нонка.

– Ну, вот только Славика пока нет, а так всех,– оглядываю я своих друзей. Довольная Нонка тоже всех нас осматривает, пошла в кухню.

– Алешка, пойди на минутку,– говорит она из-за двери,– тебе сколько было велено купить керосина?

Я сразу в кухню. Сегодня моя совесть чиста.

– Три литра! – кричу я.– Проверь, пожалуйста!

– Тише,– говорит Нонка и усаживает меня,– а если Мишу не примут?

– Чего?

– Тише,– повторяет Нонка и на дверь оглядывается.– А если Мишу не примут? Что вы будете делать?

Я все понял. Как-то вдруг холодно стало в нашей кухне.

– Не знаю, Нонка… Может быть, Наташа… Ведь же она сама письмо писала. Ну, всех, значит, и Мишку?

Она учебник вверх ногами листает, трет пальцами виски.

– Ну ладно, иди к ребятам.

– А керосин, Нонка?

– Иди ты со своим керосином… Все равно знаю, что меньше покупаешь. Мама заметила, да молчит. Все на свое кино. Катись!

– Чего ты такой, Алешка?– спрашивает Женька.

– Да вот насчет керосина…

– Чудак,– говорит Мишка,– керосин же сразу по уровню заметят. Лучший вес… картошка… Только потом сам чисть и тоньше срезай.

– А мне Валька Дзынь рассказывал,– делится Славик,– купил крыжовник, побрил его настоящей бритвой и получился виноград.

Мы все хохочем. Мишка громче всех…К концу подходят наши каникулы. Еще денек, и все. Снова в школу.

***

…Окончился наш короткий отдых. Еще полдня и ночью снова выступаем на передовую. Сейчас до нее совсем близко. Грузовики уже не потребуются. В клубе от приглушенных взрывов снарядов начал подрагивать занавес с серебряными звездами.

Григорий Иванович появляется хмурый, сумрачный. Проверил наше оружие, снаряжение. Отругал Женьку за стертую складкой портянки ногу.

По улице села медленно тянутся повозки, машины с ранеными. В них бойцы все больше в синих брюках: ленинградский комсомольский добровольческий.

И вот мы снова в окопе.

Окоп совсем свеженький, необстрелянный. Никаких полочек для патрон, никакой маскировки.

На дне окопа Пончик нашел девичью косынку, а я – Туфельку с оторванной подошвой.

Григорий Иванович поясняет.

– Девчата наши копали. Студентки из Москвы.

По рукам от бойца к бойцу пошли вдоль окопа косынка и эта рваная туфелька.

Не знаю, кто что подумал. А мне вспомнилась Лидочка.

Впереди окопа снова деревня. Там опять фашисты. Изредка посылают мины, и больше ничего. Наверное, готовятся к атаке.

Мы тоже готовимся. У нас в окопе появились бронебойщики с длинными противотанковыми ружьями. Связисты протянули к нам телефонный провод. Новенькие станковые пулеметы густо замаскированы вдоль всего окопа. Около них спокойные, неторопливые, знающие себе цену пулеметчики-кадровики.

Пулеметы застыли стволами в сторону деревни.

Даже невооруженным глазом видны тропинки, что петляют от изб до дверей белого здания с большими окнами. Наверное, это школа. Каждое утро шагала с книжками по этим тропинкам детвора. Каждое утро до двадцать второго июня. А сейчас у них каникулы. И неизвестно, когда они кончатся.

Если смотреть в бинокль и четко его настроить – видно, как заросли тропинки. Где же вы, мальчишки и девчонки из этой школы? Или в подполах прячетесь, а может, ушли с родителями к партизанам? В одном окне что-то темное, круглое. Может быть, глобус? А что же сейчас в этой школе?

***

В классе Пелагея Васильевна спрашивает, кто и как пропел каникулы.

Гога рассказывает, как он много читал, какие он делал выписки из классиков, в каких побывал театрах и даже успел посетить какую-то выставку, где любовался чудесными полотнами.

– Какими полотнами? – спрашивает Женька.

Гога говорит, что вот так вдруг сразу ему не вспомнить. Нужно подумать.

– Так,– говорит Пелагея Васильевна,– кто еще расскажет о своих каникулах?

Встает Лариска. Она рассказывает нам, как попала на «закрытый концерт». Там сидели очень большие люди с папиной работы, и для них пел очень известный тенор.

Женька фыркает. Пелагея Васильевна хмурится.

– Так, хорошо,– говорит она, – кто еще? Класс молчит, переглядывается.

– Вот ты, Алеша? – спрашивает Пелагея Васильевна. Женька меня толкает: мол, вставай.

– А у нас, Пелагея Васильевна, чечетка на фанере была и еще одна девочка здорово читала из «Княжны Мери». А вообще мы построили киносъемочный аппарат, и у нас теперь есть пленка и сценарий. И еще, Пелагея Васильевна, Наташа из райкома письмо прислала, говорит, что нас всех примут в комсомол.

– Подожди, Алеша,– садится она за нашу парту,– какая чечетка? Какая фанера?

Тут Женька, Лидочка, Мишка. В общем, все начали в один голос. Я хочу объяснить, а они сами объясняют.

– Вот письмо, Пелагея Васильевна, почитайте!

– Ну-ка, потише, ребята,– говорит она и разворачивает письмо.

Я угадываю, где она читает. В каком месте? Вот сейчас до конца дойдет. А может быть, не все поймет? Встала, пошла к своему столу, пенсне сняла и сразу какая-то не такая. Сидит, мелом руки пачкает.

– Вот вы и выросли,– просто говорит она. Потом долго доску осматривает. А на этой доске царапин, зигзагов полно. Когда-то она была совсем новенькая, а потом мы ее мелом расчертили, замучили. Одни из нас несмело елозили, другие громко точки ставили. Сколько на ней на переменках разных карикатур рисовали. Потом тряпкой сотрем и вроде все хорошо. Правда, мел исчезает, а царапины – никогда.– Вот вы и взрослые,– повторяет Пелагея Васильевна. И крошится мел на ее все то же новое платье.– Миша,– говорит она,– давай-ка к доске.

Мишка у доски. То на нас, то на доску спокойно смотрит и выжидательно на Пелагею Васильевну.

– Пиши, Миша, пишите все: «Как я понимаю мужество?»

Мишка на носки привстал, пишет. У самой верхней планки старается.

– Большой ты, Миша, стал,– говорит Пелагея Васильевна.

Мишка молча согласился. Ждет, что дальше.

– Объясни, что написал?

– Значит, так,– начинает Мишка,– ну, мужество – это, значит, когда тебе очень трудно, а ты…

И замолчал наш Мишка.

– Прололжай, Миша…

– Значит, ни слез и ничего. Так?

Она молчит.

– Ну, вот, значит,– продолжает Мишка,– ни слез и ничего… такого.

– Можно дополнить,-вдруг тянет руку Гога.

– Пожалуйста, Гога.

Он встает, отряхивается:

– В общем, мужество – это как в Древнем Риме. Там был такой Муций Сцеволла. Он руку в огонь сунул, а тайну не выдал. Или еще, Пелагея Васильева, вот как спартанцы. Одному лисенок живот выгрыз, а он все стоял и терпел.

Гога сел.

– Мужество от слова – мужчина. Правильно, Пелагея Васильевна? – ерзает Лариска.

И кто меня дернул – сам не знаю:

– Слушай, ты, Сцеволла, когда с крыши снег брссали, где ты был? Тебя же звали, тебе кричали?

– Я не слышал…

– Конечно, он не слышал – говорит Лариска,– ведь высоко же…

– Врет! Слышал!

– Тихо, ребята,– встает Пелагея Васильевна.

– Мы тихо.

– Завтра вас принимают в комсомол.

ЭХ, МИШКА, МИШКА…

Завтра нас принимают в комсомол.

– Нy-ка, Нонка, пожалуйста, рубашку.

– А я что тебе, обязана?

– Нy-ка, Нонка, пожалуйста, самую лучшую.

– Грей утюг сам. Я тебе не обязана.

– Нонночка, нас принимают в комсомол,,,

– Всех?

– Нонночка, конечно, всех.

– Давай воды и прыскай…

Прыскаю.

– А брюки?

– Вот тебе, Нонночка, и брюки.

– Горе мое…

Я соглашаюсь.

Во дворе, на нашей скамейке – Первое мая.

Все наглаженные, все красивые, все какие-то весенние.

– Нy, пошли,– оглядев нас, говорит Лева.

– А я? – спрашивает Славик. Как то мы его не заметили.

– Дай руку, Славик.

Все вместе мы идем в наш райком комсомола. В наш Киевский райком. К Наташе.

Гога спотыкается, запоминает:

– Кого в комсомол принимают? Значит, так… Самых стойких…

Мы идем.

– А меня в тапочках пустят? – спрашивает Славик.

– Впустят, Славик.

Вот и наш райком. Сияет у входа стеклянная табличка,

И коридоре, гулко и прохладно.

– Какая дверь? -шепчет Мишка.

Мы на свою дверь показываем. Там, где Наташа. Лидочка тянет куда-то влево, в глубь коридора.

– Вон там,– говорит она.

Из большой двери какой-то парень вышел. Хмуро прошел мимо, на нас не глянул.

И вдруг из двери наша Наташа. Засуетилась, всем воротнички поправила, а Мишку поцеловала:

– Сейчас вас принимать будут,– рукой «рот фронт» делает,-ну, мальчишки?

Мы тоже делаем «рот фронт».

Она за дверью скрылась. Мы себя оглядываем. Лидочка Мишкин воротничок пришлепала. Дверь открылась:

– Товарищ Грибков.

Никто, никогда меня так не называл.

– Товарищ Грибков! – говорит какая-то вся в белом девушка.– Пожалуйста.

Ребята подталкивают: иди же. Иду.

Длинный стол. За ним люди.

– Садись, товарищ Грибков. А куда садиться? Куда-то сел.

– Как у тебя с социальным происхождением?

– Ничего,– говорю я.

Они бумаги листают. Наташа мне улыбается.

Дверь открылась, вошел тот хмурый, усаживается почти в середине, рукава рубашки засучивает.

Наташа ему бумаги подсовывает. Он согнулся, головой поводил, потом на меня смотрит:

– Пусть расскажет биографию.

– Давай, Алеша,– кивает Наташа,– рассказывай. Я рассказываю.

– Так,– говорит хмурый.– Ну, а что такое нэп?

– Новая экономическая политика.

– Хорошо.

Он еще думает, а я на Наташу смотрю. Она рот за ладошкой спрятала, подмаргивает.

Какая– то девушка на всех смотрит, тихо говорит:

– Вот Наташа их всех знает.

– Я знаю этих ребят,– встает Наташа,– Алешу, Леву, Мишу, да они сейчас все сами за дверью. Позвать?

– Да нет, зачем, Наташа,– говорит который в самой середине. Из-за стола выходит и мне руку: – Поздравляю вас, товарищ Грибков. Вы теперь комсомолец. Да держи же крепче билет.

– Спасибо,– говорю я. Все смеются.

– Кто там следующий,– говорит хмурый,– пригласите. Я дверь нашел.

– Ну, как? – спрашивают ребята.

– Вот!

Все билет рассматривают.

– Товарищ Кудрявцева,– приглашает Лидочку девушка в белом.

Ушла Лидочка.

Мы даже мой билет не успели рассмотреть, как уже пошел по рукам Лидочкин.

– Ой, мальчики,– смеется она,– ну, дайте же!

Снова дверь открылась. Вышел тот хмурый, заторопился по коридору.

– Товарищ Жаров,– объявляет в дверях девушка,– Пожалуйста.

Пошел наш Мишка. Потом тот хмурый обратно прошел. Дверью хлопнул. А она отошла, и нам все слышно:

– Расскажи биографию.

Мишка рассказывает.

– А где отец?

Тихо там. Стулья поскрипывают. Голос Наташи:

– У него не родной отец.

– Так это не родной отец? Ну, чего же ты молчишь? Так бы сразу и сказал.

Там долго очень тихо.

– Нет, родной,– говорит Мишка. Девушка и белом дверь закрыла.

– Вот дурак-то!– шепчет Гога.-Зачем же он так сказал? Мы друг на друга смотрим, ничего не понимаем.

– А что случилось?-теребит нас Славик.-Чего же вы молчите? Алеша?

Дверь открылась, Мишка рукой загородился, идет сквозь пас. Я только вижу длинный коридор и Мишкину спину в белой отглаженной рубашке.

– Ну, чего же вы? – толкает нас Лидочка.– Бежим!

Мы догнали Мишку у выхода. Славик его руку от лица отнимает.

– Не приняли,– дрожат у Мишки губы.

Мы молчим. Рядом оказалась Наташа. Прижала к себе Мишкину голову, тихонько гладит:

– Ничего, Миша… ничего, мой мальчик… Все пройдет. Тогда и вы не вступайте,– вдруг расплакался Славик,– не вступайте, и все. Алеша?

– Нельзя так, Славик,– тихо говорит Наташа,– все будет хорошо. Мишу примут. Обязательно примут. Ты слышишь, Миша? Тебя примут.

– Это еще как сказать,– сомневается Гога.

Мишка сухими глазами смотрит на всех нас. Он верит и не верит.

– Наташа,– шепчет он,– ребята…

Лидочка его руками обняла, теребит:

– Тебя зачем Пелагея Васильевна к доске вызывала? Ты понял? Ну, вчера же дело было. Ну, сочинение про мужество писали? Помнишь?

Мишка молчит.

– Это когда про Муция Сцеволлу я рассказывал,– поясняет Гога,– забыл, что ли?

Мишка молчит.

– Да ничего он не соображает,– машет рукой Гога.– Ну, я побежал, сейчас меня…

И вдруг я вижу в коридоре знакомую фигуру. Это Пелагея Васильевна. Идет в нашу сторону, близоруко читает таблички на дверях. Потом нас увидела, заторопилась.

– Ребята, Пелагея Васильевна! – толкаю я друзей. Она подходит, растерянно улыбается. С Наташей за

ручку, всех внимательно оглядела, Мишку по щеке потрепала и вдруг забеспокоилась:

– Мне же в райсовет нужно. Это на каком же этаже, Наташа?

– Райсовет выше, Пелагея Васильевна. Она было пошла, потом вернулась:

– Да, я совсем забыла. Проверила ваши сочинения «Как я понимаю мужество?». Накрутили кто во что горазд. Вот только один Миша написал на «отлично».

Она ему прическу взъерошила, заторопилась.

– Ну, я пошла. Значит, этажом выше?

И пошла по коридору прямая, строгая наша Пелагея Васильевна.

– Миша,– радуется Лидочка,– поздравляю. У тебя же «отлично».

Мы все поздравляем, тормошим Мишку. Только Славик в окно смотрит, удивляется:

– Как же так? Ей второй этаж, а она на трамвае хочет? Вон стоит на остановке. Ждет. Почему это, Алеша?

***

Мы ходим по школе с комсомольскими значками. Славик где-то позади водит за нами свою вихрастую компанию.

Когда мы собираемся у окна возле нашей батарейки, то (давик с компанией на почтительном расстоянии. Иногда он осмелеет, подойдет к нам и, оглядываясь на своих дружков, спросит:

– Ну как, Алеша?

– Хорошо, Славик,– говорю я.

– Ну вот,– сопит Славик, потом руки за спину, направляется к дружкам.

Мишка на переменках почти не выходит. То они вместе с Лидочкой за партой сидят, то с указкой проверяют друг друга по лохматой географической карте.

– А как добраться до Магадана? – спрашивает Мишка. И Лидочка, спотыкаясь кончиком указки, ведет длинную линию от Москвы на Дальний Восток.

– Почему до Магадана? – спрашиваю я.

– Так, Алешка. Уеду летом. Насовсем. Объявление видел. Требуются туда люди. Поступлю в рыбаки… Может быть, с отцом встречусь.

– Письма от него получаешь?

– Были… А теперь нет.

– Ну, еще напишет,– говорит Лидочка.

Далеко Колыма от Москвы. Где-то останавливается, а потом все-таки идет к Мишке письмо. Если в ящик опущено, то придет…

А если?…

Мы не отвечаем.

* * *

.

…На войне погибают просто. Как застанет пуля, так и падает боец. Мы уже месяц воюем, и я ни разу не видел, чтоы над умирающим картинно склоняли солдаты обнаженные головы, ни разу не слышал торжественных слов, вроде «отомстите за меня, отомстите за Родину!». Я только одни раз видел в атаке развернутое знамя полка. Не поднимались мы с земли под звуки сигналов боевой трубы.

Иногда мы слышали последние слова смертельно раненных. Это была просьба сообщить родным, как все случилось. И мы сообщали, хотя и наспех, но писали все честно. Каждый убитый для нас был героем. А кто же он еще, если остановил полет пули, предназначенной для другого.

В отступлении всегда хочется есть, а больше всего мучит жажда. Сколько легких, безнадежно пустых фляжек мы перетрогали на поясах убитых. Сколько раз тоскливо ощупывали вещевые мешки на их спинах. Ощупывали и обманывались: вместо хлеба – запасные портянки!

Наша полевая кухня все время где-то отстает. Но все-таки кто-то о нас думает, заботится. То нам раздают в пачках пшенные концентраты, сухари, а вот сейчас по окопу разносят в касках сахар.

Сахару мы потребляем очень много. На сахар можно выменять что хочешь: конверты, папиросы, карманное зеркальце и даже удобную гранату-лимонку.

Все наши роты сейчас несут большие потери, но ловкие старшины ухитряются получать сахар даже на убитых. Мы уже привыкли слышать, как наш старшина наставляет своих добровольных помощников:

– Берите и на Филиппова, и на Громова, и на Воробьева…

А ни Филиппову, ни Громову, ни Воробьеву уже давно сахар не нужен…

С каждым днем это число фамилий удлиняется.

Невольно подумалось страшное: кто будет есть сахар, полученный на меня, на Женьку…

Кадровые бойцы научили нас делить сахар по справедливости, без обиды. На шинели несколько кусков сахару. Один из нас, отгадчик, отворачивается. Кто-нибудь накрывает кучку сахару ладонью, спрашивает: «Кому?» Отгадчик, не оборачиваясь, говорит кому. И так дальше, пока на шинели не останется лишь сахарная пыльца.

Делить сахар тоже надо уметь. Сам не догадаешься – научат. Сколько их было в моей жизни! Мама, Пелагея Васильевна, Наташа. И вот сейчас Григорий Иванович.

Тихо на нашем направлении. Ни визга мин, ни свиста пуль. Сидят бойцы на корточках. Большие рабочие руки спокойно лежат на винтовках.

Я разглядываю руки Пончика. С чем они встречались? Карандаш, тетради, чернила, лыжные палки, может быть, и горячая в рукопожатии девичья рука. И сейчас – винтовка.

Григорий Иванович дремлет. Одна рука на земле, другая – на винтовке. Наверное, много всего видели его руки. Он один глаз из-под каски приоткрывает:

– Ты чего, Алеша?

– Да так,… Думаю. Спите, Григорий Иванович. Пригнулась к груди голова политрука.

Я свои руки рассматриваю: это хорошо, что я пошел на завод работать. А было так.

* * *

Все чаще и чаще все мы в классе задумываемся о работе. Ведь мы уже почти взрослые. Скоро паспорта получим, Гога, Лариска, Лева будут кончать десятилетку, а я, Женька, Мишка и Лидочка решаем после семилетки распрощаться со школой.

Меня на завод тянет, в школу ФЗО. Стану «фабзайчонком», а по вечерам буду ходить в школу рабочей молодежи, как Костя. Женька бредит киностудией «Мосфильм», говорит, что при ней есть такое ФЗУ, где готовят декораторов и бутафоров. Лидочка мечтает о театральном училище, а Мишка твердо решил стать рыбаком, даже привычку взял из школы проходить мимо витрины рыбного отдела нашего «Гастронома» N 2.

***

Моя мама за то, чтобы я закончил десятилетку. Погова-риинет она об этом неуверенно, и я знаю почему.

Как то вечером, засыпая, слышал их разговор с Нонкой.

Мама:

– Опять всю нашу прачечную на заем подписали.

Нонка:

– А ты бы не подписывалась.

– Стыдно. Ведь у нас все подписываются.

Нонка тяжело вздыхает:

– У Алешки скоро экзамены. Ботинки бы ему новые.

– Я тапочки присмотрела,– говорит мама.– На резине, но аккуратные, синенькие.

– Может, мне все-таки бросить институт,– задумывается Попка. – Уйду работать,

– Что ты? Что ты? – пугается мама.– Я на дом белье начну брать. Как-нибудь,…

– Не надо брать на дом,– говорю я,– я пойду работать. Вот и все.

Кто– то за занавеской чуть всхлипывает.

– Тише вы,– говорю я.– Дайте поспать человеку. За занавеской тихонько смеются.

– Спи, Алешенька,– говорит мама,– спи, сынок.

* * *

Мы почти забыли про наш киноаппарат: приближаются экзамены. Наши первые в жизни экзамены.

Во дворе, прямо на земле и даже на асфальте тротуаров нашей улицы мы чертим щепкой, мелом или просто кирпичным осколком фигуры треугольников, ромбов, параллелограммов, обозначаем их углы буквами и начинаем друг другу доказывать, почему эта бойкая, шустрая биссектриса «бегает по углам и делит угол пополам».

Славик со своей компанией сейчас от нас на почгатель-ном расстоянии. Создает во дворе тишину и, когда надо, тщательно стирает подошвой написанное, отходит, уступает место следующему азартному математику.

Иногда он намекает Лидочке, что неплохо бы из денег, что хранятся для покупки кинопленки, сделать вычитание. Например, для покупки пугача системы «Маузер».

Лидочка неумолима. Славик недолго думает и предлагает снова:

– А давайте купим самокат. Аппарат перевозить. Лидочка отказывается.

– Ну, хоть что-нибудь купим,– изнывает Славик.

– Зачем?

– Просто так.

Мы решаем положить конец нытью Славика, да и самим нужно уйти от соблазнов купить «что-нибудь». И вот в выходной день мы в фотомагазине закупили на все деньги нашу кинопленку.

Решили начать первую пробу аппарата сразу после экзаменов.

На следующий день первым не выдержал Женька. Только что у меня дома мы с ним выяснили, какие бывают увеличительные суффиксы, как Женька с робкой надеждой спрашивает:

– Может, зарядим и чуть крутнем? А? Я упорствую.

– А чего нам ждать, когда экзамены кончатся? – горячится Женька.– Понимаешь, мне ничего сейчас в голову не лезет. Вот ты рассказываешь про увеличительные суффиксы, а для меня они уменьшительные. Да хоть бы они совсем исчезли. Давай крутнем? А?

Я раздумываю.

– Знаешь,– торопится Женька,– я тебя сниму. Ты будешь руки и ноги поднимать. Идет?

Мы осторожно пробрались через двор в наш сарай, закрылись. Не успели зарядить кусок пленки, как в дверь отчаянный стук. Мы замерли.

– Откройте,-это голос Левы,– вы что там делаете?!

Мы молчим.

– Откройте сейчас же! Я тоже хочу крутнуть.

– Лева,– не выдержал я,– Лева, шел бы ты заниматься, Ученье – свет, неученье – тьма.

Теперь уже в дверь колотят сильнее, и мы слышим голос Лидочки:

– Думают, что я их из окна не видела?

– Ну, и входи, – говорю я.

– Ну, и войду. Только сначала дверь откройте.

Открыли.

– Заряжаете?

– Не мешай.

Женька обернулся, сердится:

– На зубцы не попадает.

– Ты поторопись,– советует Лидочка,– попадет.

Опять в дверь стучат.

– Пустите! – пищит Славик.

– Ну, входи, молекула!

Славик уселся на поленьях, притих.

– Ну, что у вас тут не получается? – спрашивает хозяйкой Лидочка.– Какие зубцы? – и лезет в наши шестеренки.

– Не лезь! Прищемит!

А она лезет.

– Не лезь, пискля!

– Я не пискля,– повернулась Лидочка.– Ты пискля.

ПОЧТА ПРИШЛА

Значит, я пискля……Ни у кого в батальоне не осталось санитарных пакетов… Котелок каши выдают с верхом на каждого бойца: повар не стратег. Не мог предвидеть наших потерь. Засыпал полный котел, и ладно.

Настроение подавленное. Люди словно оцепенели. Не хочется говорить, не хочется слушать. Григория Ивановича нет. Вызвали зачем-то на командный пункт.

И вот тут в окопе показался наш любимец, балагур, сержант Березко. Рука на свежей перевязи, а сам веселый. Ему все нипочем. Лишь бы сейчас не рассказывал своих басен. Не время.

– Ну, как?– спрашивает он и глазами ищет место. Мы угрюмо подвинулись. Он уселся на корточках, большой, грузный. За ворот шинели земля сыплется – не замечает.– Григорий Иванович прислал настроение вам поднимать,– крутит он головой во все стороны.– А как, не сказал.

Мы молчим. И только Женька Кораблев сказал хмуро:

– Давай, начинай как-нибудь.

Березко куда-то вдоль окопа всматривается, беспокойно трогает порот шипели, морщится.

– Ну, так я придумал. Сурприз, как говорят французы. (Он так и сказал «сурприз».)

Мы переглядываемся: может, приказ отойти на отдых?

– Давай не тяни,– просит Женька. Березко не садится, привстал, кому-то крикнул:

– Харченко! Не несут? Направляй в эту роту в пер-ную очередь.

– Знаю,-слышим мы. Березко уселся поудобнее, взглянул на часы, сказал:

– Минут через пять отправитесь домой, но не надолго, потом опять в строй.

Он опять привстал, приставил руку рупором:

– Харченко! Ну, где ты там?

– Несу! – слышим мы.

И ндруг вдоль окопа понеслось:

– Почта! Почта пришла! Рота зашевелилась, ожила.

Раньше я никогда не думал, сколько может принести людям желанного, теплого обыкновенный конверт. И даже не надо спрашивать товарища, что он сейчас читает в письме.

Кажется, сами строчки писем медленно проплывают по лицам бойцов. Увлажняют глаза, тихо трогают губы, заставляют смотреть на наш разбитый окоп далеким невидящим потеплевшим взглядом.

Березко перебрал груду конвертов, безнадежно махнул рукой, вздохнул, отвернулся: ничего нет нашему сержанту. Он собирает оставшиеся письма, не нашедшие своих хозяев, складывает их в каску, сердится:

– Харченко! Ну где ты? Пошли доложим политруку: задание выполнено.

У меня в руках письмо. Много листочков из тетради «в клеточку». На листках ни единой цензорской помарки. Может, проскочило письмо мимо цензора, а может, там поняли, что письмо материнское и никаких военных тайн не содержит.

В темноте с трудом разбираю строчки.

Мать пишет, что Москву уже бомбили.

«Ничего не страшно. Только сирена противная. У нас во дворе никто из женщин не испугался. Спрятались все в метро. А когда вылезли, то узнали, что одна бомба попала в дом в Проточном переулке. Знаешь, такой большой, серый, на углу? Наши женщины ходили смотреть и я с ними. Не очень страшно. Вот только странно видеть разбитый дом, а на дверях объявление управдома: просит в срок уплатить за квартиру.

И еще в метро надо брать с собой воду и для детишек – игрушки. Теперь мы это уже знаем. По радио говорили, что вы все отступаете. Мы каждый день на карту смотрим. Даже страшно. Что же вы так, сынок? Чем вам помочь? Лева Гоц ходил в военкомат. Его не взяли по глазам. У нас теперь все дают по карточкам. Это даже удобнее. А то, сам знаешь, когда что успеешь купить, а когда забудешь. А уж, если карточки, то ничего не забудешь.

Сегодня по радио передавали про наших летчиков. Очень они смелые. Хорошо бы, чтоб летали пониже. Ведь разобьются.

Вчера приходил к нам управдом. Говорит, что немец близко. Сказал, чтобы я замыла вашу надпись в парадном. Помнишь, вы еще маленькие мелом написали: «Штаб 25-й Чапаевской дивизии». Я его отругала, сказала, что сдам в милицию за панику. Испугался, ушел. Надпись я оставила.

У нас в Москве все затемнено и все ходят с противогазами. Я тоже хожу и Нонка. Она объясняла мне, как надевать маску. Я в зеркало глянула и плюнула. Страх господний. Отдала противогаз нашей дворничихе. А ты носи. Слушайся командира.

Твой черный костюм вычистила, нагладила. Была у меня Лидочкина мама. Мы с ней сейчас подружились. Она очень простая, хотя и актриса в хорошем театре. Вместе печем оладьи и читаем письма от Лидочки и твои.

Лидочка сейчас около Ленинграда. Воюет медсестрой. Она хорошая девочка, и ты не смотри, что рыженькая.

Вчера поплакали с ее мамой и посмеялись вместе, когда вспомнили вашу самодеятельную киностудию. А потом опять сирена. И по радио говорят: «Граждане, воздушная тревога!» Он, который говорит, чуть волнуется. Не привык еще. А ему надо поспокойнее. Ведь ничего страшного. Только сирена противная. Какая-то горластая.