Текст книги ""Король" с Арбата"

Автор книги: Владимир Чачин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)

– Алешенька, как же так? – Это шепчет Нонка.

– Вот вам и профком,– медленно тянет дежурный. Дядя Карасев фуражку тискает, в пол смотрит:

– Да, история…

И тут я заплакал. Нонка гладит мою голову, сама всхлипывает:

– Ну, не реви. Эх, Алеша, Алешка. Как же теперь мама?

– Кто тут самый старший? – слышу я срывающийся голос девочки. Это Лидочка Рыжик. Выбила локтем у милиционера Медведева газету, шагнула к барьеру и сразу к дежурному:

– Задержите вот этих двоих! – показывает она на Ба-хилю с Жиганом.– Я все из окна видела. Вы ему подсунули под матрац конфеты. Вы! Вы!

Жиган за Бахилю скользнул, божится:

– Это все неправда, товарищ начальник. Врет она. Брешет, рыжая.

Милиционер Медведев встал со стула, кобуру поправил, загородил двери.

– Когда это было? – строго спрашивает дежурный.

– Рано-рано утром,– торопится Рыжик.– Я из окна, с кухни на Алешку смотрела. Он еще спал, а я на него смотрела. Вижу эти двое по крыше крадутся, а потом из-за пазухи что-то вынули, ему под матрац запихали. Что, неправда? – кричит Лидочка на Жигана. – Я думала, может, шутку какую решили сделать, а сейчас во дворе все узнала.

– Бред у ней,– шевелит губами Бахиля.– Это бывает в медицине. Спросите хоть у моего отца.

– У меня бред? – кричит Лидочка.– Товарищ начальник, вот вам пионерский салют. Все правда. Сама видела. Вот вам даже честное ленинское!

Дежурный резко встает, кивает на Бахилю с Жиганом:

– Товарищ Медведев, этих двоих в камеру!

– Алешка, ну Алешка же,– тормошит меня Нонка,– ой, какой ты молодец! – Она целует Лидочку, меня, дядю Карасева.

Все понемножку успокоилось. Дежурный фуражкой обмахивается, раздумчиво спрашивает Лидочку:

– Ты что же, рыженькая, подозревала кого, что рано-рано в окно смотрела?

Лидочка мнется, пол рассматривает:

– Нет, это я так просто. Вот на него смотрела,– кивает она, не глядя в мою сторону.

– Зачем?

– Ну… просто так.

– Все по той же причине,– улыбается Нонка.

– А-а-а,– тянет дежурный.– Понятно. Товарищ Кара-сев, ну и участочек вам достался. Одни любят смотреть с крыши в окна, другие из окон на крышу. Голова пойдет кругом.

* * *

И опять мы сидим на нашей скамейке. В центре доски лупой выжжено: «Это место мое. Кто сядет, тому смерть. 1» ахиля». Сейчас на этом месте чинно восседает Рыжик. Поеле недавней истории в милиции мы дружно приняли Лидочку в свою компанию.

Лидочку словно подменили. Она уже не хохочет на весь двор, и даже когда маленький Славик показывает ей один палец, Лидочка только хмурится, грозит:

– Вот я тебе!

О чем бы мы ни говорили, будь то о линкорах, самолетах, о кино или пограничниках, Лидочка поднимает рыжие бровки, просит:

– Ну-ка, поподробнее. Это мировецки.

Лариска открыла окно, всем сделала знак рукой: «Привет!» Уселась с гитарой, украшенной синим бантом, на подоконнике, побренчала, побренчала, настроилась, и вдруг полились сверху на наш двор, перечерченный крест-накрест веревками с мокрым бельем, слова неслыханной песни про три эсминца.

Их было три: один, второй и третий,

И шли они в кильватер без огней,

Лишь волком выл в снастях суровых ветер,

А ночь была из всех ночей темней.

Тихо, вкрадчиво рассказывают струны гитары о том, как в далекую тревожную осень девятнадцатого года тихо, без огней вышли из Кронштадта в балтийские воды три патрульных эсминца «Гавриил», «Константин» и «Свобода». Они вышли на защиту молодой Советской республики. Паек – одна тарань, негодное топливо, рваные, истертые на сухопутных фронтах бушлаты, и горячая, страстная вера в революцию, в Ленина. Корабли шли с неполным составом команд; многие буйные матросские головы были сложены на Дону, в Поволжье.

На носу эсминцев стояли по два матроса – впередсмотрящие. Стояли, подняв от брызг воротники бушлатов, напряженно

прищурившись в темноту. В карманах, в крошках махорки – пайка хлеба, должен бы быть и сахар, да отдан тонконогой кронштадтской детворе. Застыли у пушек молчаливые комендоры, истомились уши: ждут команду «огонь!».

А потом случилось страшное. В Кронштадт принесли чайки жуткую весть о гибели трех эсминцев.

Лариса поет очень тихо, словно для себя одной, на нашу скамейку даже не посмотрит. Зато мы все задрали головы, не шелохнемся.

Налей, браток, рассказывать нет мочи,

Про смерть людей, про краснофлотский стон…

И вдруг синий бант на гитаре развязался и медленно стал планировать в нашу сторону. Песня оборвалась. Я вскочил, поймал ленту, скатал туго, забросил обратно в окно. Лариса ловко ее поймала, приветливо улыбнулась.

Смотреть противно,– это говорит Лидочка, встает и ныряет под веревки с бельем. Я хочу ее вернуть, но слова этой волшебной песни удерживают меня на скамейке.

Опустевшее на скамейке место с Бахилиной надписью смело занял Славик. Бояться ему нечего: Бахилю вот уже который день мы не видим во дворе. Одни говорят, что его посадили, другие – что его держит отец взаперти. А мне кажется, что ему просто стыдно выходить во двор, встречаться с ребятами.

– Исполни еще что-нибудь, Ларисочка,– упрашивает Лариску Гога из дом пять. Губы у него сердечком, от прически несет чем-то сладким, руку к груди прижимает. Она ему сверху зубы показывает, косой играет.

– Смотреть противно,– говорю я и ныряю под веревки с бельем.

В дальнем углу двора сидят в песке малыши. Около них какая-то девушка в белой блузке, нагнулась, о чем-то расспрашивает. Малыши как по команде пальцами на меня показывают.

– Ты Алеша Грибков? – щурится девушка.

– Я.

Она протягивает ладонь, крепко, весело встряхивает мне руку:

– Будем знакомы. Наташа Ромашева из райкома комсомола. Где все ваши ребята?

Мы ныряем под веревки и предстаем перед нашей компанией. Славик сползает со скамейки, уступает гостье место.

Фу, какая глупость,– читает Наташа Бахилииу надпись.– Надеюсь, мне смерть не грозит.

Все уселись. Ждем. Интересно, откуда в райкоме знают МОЮ фамилию? Не удержался, спросил. Наташа рассказала, как в райком заходил наш участковый дядя Карасев и очень просил помочь ребятам заняться интересным делом. Каникулы только начались. Ребят во дворе много. Бывают случаи хулиганства, а вот недавно даже воровство. Ограбили кондитерскую палатку.

– Вот я и пришла с вами познакомиться,– улыбается Наташа.– Ну, кто что умеет делать?

Мы помалкиваем. Уж слишком все неожиданно.

Утомленное солнце

Нежно с морем прощалось…

Несется из Ларискиного окна. Наташа прислушивается, щурится, определяет:

– Ни слуха, ни голоса. Писк какой-то.

Мне почему-то сейчас приятно слышать эти слова, а Го-га из дом пять кричит:

– Ларисочка, погромче.

В этот час ты призналась,

Что нет любви… –

старается Лариска.

– Кошмар какой-то,– ежится Наташа,-и часто так бывает?

– А вас никто слушать не заставляет,– косится Гога из дом пять.– Мы вас не звали.

Наташа внимательно посмотрела на Гогу, словно запоминала, промолчала.

Расстаемся, я не стану злиться,

Виноваты в этом ты и я,–

надрывается Лариска.

– У ней другие песни хорошо получаются, про трех эсминцев,– тихо говорю я.

Оказалось, что Наташа эту песню не знает, и мы рассказываем ей про «Гавриила», «Константина» и «Свободу», про то, как, защищая революцию, они подорвались на вражеских минах.

– Стоящая песня,– серьезно говорит Наташа. Она задумывается, по-мальчишески теребит на затылке короткие волосы и вдруг хлопает в ладоши: – Чудесно! Давайте организуем морской хор. Разучим еще несколько морских песен и выступим в нашем районе в разных дворах.

– Вот еще есть хорошая песня про крейсер «Варяг»,– перебивает Наташу Лева,– у меня все слова записаны.

– «Раскинулось море широко»,– предлагает Женька.– Про кочегара, знаете, я такую скульптуру леплю. Сидит, сгорбившись, усталый матрос на палубе и понуро смотрит далеко-далеко вдаль. И назову ее «Товарищ, мы едем далеко…»

– А рисовать тоже можешь? – спрашивает Наташа.

– Могу. А что?

Наташа уже не сидит, а расхаживает вдоль нашей скамейки и уже знает, как зовут каждого из нас.

– Нужно нарисовать большой задник, как в театре,– широко показывает она руками.– Морские волны. А далеко на горизонте маяк.

Мишка Жаров встревает:

– Если вечером будем выступать, то можно сделать, чтобы маяк светил. У отца спрошу летческий фонарик. Во светит!

Мне немного взгрустнулось..

Без тоски, без печали,

В этот час прозвучали…–

старается Лариска.

– И ничего-то у вас не получится,– довольный, фыркает Гога из дом пять.– Под музыку все надо, а у вас где?

Наташа показывает на Ларискино окно.

– Вон гитара уже есть. Найдем мандолину, балалайку, еще чего. Я поговорю с комсомольцами из музыкального училища. Может, баянист будет.

Наташа взглянула на часы, заторопилась. Мы договорились о следующей встрече. Кирпичом на заборе записали ее телефон, гурьбой проводили до ворот.

ВО ДВОР ПРИШЛО КИНО.

– Прорепетируем, – предложил Лева. Мы расселись.

Мишка притащил старое ведро, взял в руки палки. Выучили наизусть слова первого куплета «Варяга», Лева взмахнул руками, и мы запели.

Одно за другим захлопываются окна в нашем дворе. Откуда-то сверху залаял Женькин Король, а в калитку испуганно заглянул наш участковый дядя Карасев.

Потом мы старательно исполнили всю до конца «Раскинулось море широко» и после этого избегали смотреть друг на друга.

Заколыхались веревки с бельем, и перед нами стоит самый уважаемый человек на Плющихе, киномеханик Костя. Пиджак в накидку, наглажен клеш, рубашка «апаш», ромашку нюхает.

– Нона дома? – вежливо спрашивает он меня. Я кубарем по лестнице, стучу в дверь:

– Нонка, скорее, Костя пришел!

Нонка плечиком дергает и продолжает мести пол.

– Ведь Костя ждет,– не понимая, топчусь я.

Она выпрямилась, приблизилась ко мне, говорит по складам:

– Ни-че-го. По-до-ждет.

Домела пол, прошлась к зеркалу, поколдовала над прической, взяла какую-то книгу, уселась к столу, на платье складки расправила.

– Проси.

Я мигом во двор, тяну за руку Костю. У дверей Костя поддул нижней губой свой чубчик, порылся в карманах, сунул мне кусочек настоящей кинопленки.

– Из «Чапаева».

Сейчас на скамейке мы рассматриваем на свет эту пленку. Только я имею право трогать ее руками, все остальные щупают глазами. Мы сгрудились, посапываем в уши друг другу, где-то внизу попискивает маленький Славик.

В кадре как живые Чапаев и Фурманов на мосту. Много кадриков, и все они одинаковые. Женька протягивает ножичек:

– Дели на всех.

Я уже было согласился, но вдруг Лева заорал:

– Да они же все разные! Смотрите! Смотрите!

И верно, если внимательно смотреть, то кадрики действительно все разные. Вот Чапаев чуть повернул голову, а вот уже голова повернута больше, а вот уже Чапаев совсем смотрит на Фурманова и чуть протянул руку. А потом рука протягивается все дальше и дальше, пока не встретилась с рукой Фурманова. И вот они уже поздоровались.

– Ура!

– Ха-ха! Банзай!

– Мировецки! – захлопал в ладоши Славик.

– Что ты видел? – подозрительно спрашивает его Лева.

– Чапаев скачет на коне, – не моргнув, пояснил Славик.

Мы переглянулись. Может быть, нам по-другому кажется. Решили все как следует проверить на ребенке.

Установили Славика на скамейке. Женька сложил ладонь трубочкой, приставил Славику к глазу. Я быстро дернул пленку.

– Ну, что ты видел?

– Еще раз давайте,– просит Славик. Мы повторили опыт.

– Ну?

Славик чуточку задумывается:

– Чапаев утонул. Одна вода осталась.

– Тетя твоя утонула. Катись отсюда. Лева предлагает:

– Спросим у Кости.

Я с пленкой, как со знаменем, бегом домой, за мной ребята. Ворвались в квартиру.

– Костя, открытие! Люди двигаются!

Костя стряхивает лепестки ромашки с колен, берет из рук пленку.

Нонка книгой закрылась. Увлеклась. На обложке название: «Памятка охотнику».

– Значит так,– покашливает Костя,– сейчас у нас в проекторе пленка идет со скоростью двадцать четыре кадра в секунду…

– А раньше восемнадцать в секунду,– подсказывает из-за книги Нонка.

– Совершенно правильно,– поправляется Костя.– Раньше восемнадцать. Усвоила, молодец.

Потом Костя долго повторял разные вкусные слова, как «обтюратор», «мальтийский крест», «эксцентрик», «перфорации» и «синхронно».

Мы ничего не поняли, но слушать его было очень интересно. Нонка вздохнула: «О боже!» – и ушла на кухню греметь посудой.

Лева протер очки, спросил серьезно:

– А как же совпадает изображение со звуком?

Мы все посмотрели на него с уважением. Костя помолчал тоскливо, обернулся на кухню.

– Ну, что же звук? Звук, конечно, совпадает.

– Алешка, сходи за хлебом,– это голос Нонки.

– Славик сходит,-предлагаем мы.– Ему дадут. Сбегаешь, Славик?

– Угу,– соглашается мальчуган.

– Алешка, кончился керосин,– опять голос Нонки.

– А я же тебе плитку починил,– вспомнил я.

– Вот здесь сбоку идет звуковая дорожка,– почему-то вяло начал Костя.

– Алешка, купи к чаю пастилы,– очень тихо просит Нонка, но я все-таки услышал.

Мы дружно направляемся к дверям, и только Лева остался слушать объяснение Кости.

На улице он нас догнал, запыхался:

– Нонка полы начала мыть.

На обратном пути из магазина мы тихонько зашли во двор кинотеатра «Кадр». Вот кинобудка. Дверь открыта. Около аппарата прохаживается Костин помощник. Мерно стрекочет в сиянии голубого света киноаппарат. Наверное, сейчас в нем крутятся, щелкают, жужжат разные обтюраторы, барабанчики, эксцентрики, мальтийские кресты. И несется такая же пленка, что у меня в кармане, со скоростью двадцать четыре кадра в секунду.

А зрители, чудаки, сидят себе в зале, смотрят на экран и ничего этого не знают. Только и умеют, что орать: «Рамку!»

В верхней катушке, или, как называет ее Костя, бобине, сейчас заряжен большой моток пленки и, пока он будет раскручиваться, пока съест его аппарат,– люди увидят, как все ближе и ближе приближаются каппелевские цепи к ча-паевцам, увидят, как, стиснув зубы, вцепившись в ручки дрожащего горячего пулемета, выкашивает Анка черные ряды каппелевцев.

Это все будет на экране. А вот здесь, с другой стороны, просто моток пленки и ровно гудит, пощелкивая, киноаппарат. Где-то внутри его спрятаны загадочные эксцентрики и мальтийские кресты.

Зрители услышат оглушающую пулеметную стрельбу, мощные разрывы снарядов и крики «ура!», а здесь, с другой стороны, всего лишь бежит звуковая дорожка. На пленке – это просто маленькие черточки, а в зале слышен голос самого Чапаева:

– Там лучшие сыны народа жизни свои кладут за наше революционное дело. А вы? Кровью искупить вину свою! Я сам впереди пойду!

Мы зачарованно смотрим на все это волшебное царство техники, и я с тоской думаю:

«Зря ты, Нонка, воображаешь перед Костей».

Уже дома перед сном я долго рассказываю Нонке, какое это великое дело управлять киноаппаратом. Нонка моет в тазу голову, и я не уверен, слышит она что-нибудь или нет.

Наконец погас свет, и я с надеждой спрашиваю:

– Ну, как тебе Костя?

– Голова у твоего Кости для противогаза,– говорит сонно Нонка,– целый час сидел и все про киноаппарат. Что я, в политехническом музее, что ли?

– Балда ты,– говорю я вполне уверенно. Утром к нам кто-то стучит в окно.

– Мама!-кричит Нонка.– Алешка, вставай, мама приехала!

Мы открыли двери, суетимся, ждем. И вот мамины шаги. Мы уже на лестнице, помогаем ей. Узелок тащим. Обнимаем, целуем. Она огляделась, бледненькая, похудевшая, гладит нас с Нонкой, то и дело глаза вытирает. Осмотрела мои ботинки, потом до головы добралась.

– Ноночка, там в узле печенье, яблоки. Разделите, от передач осталось.

– А мы тебе пастилы купили,– вскакиваю я.

Сейчас пьем чай всей семьей. Маме не даем двигаться. Нонка тапочки ищет. Я – пулей за керосином. Выскочил во двор. Никого еще нет. Встал посредине, два пальца в рот и как свистну.

Сразу в одном окне – Женька, в другом – Мишка, а вон и Лева за занавеской очки надевает. Выглянул и Ларискин отец с намыленной щекой, нахмурился.

– Мама приехала!-помахал я им бидоном.

Дома я все пытаюсь рассказать маме про кино. Показываю пленку, объясняю, как получается, что Чапаев здоровается с Фурмановым. Она вроде слушает, и глазами все осматривает комнату, часто встает, то на кухню пройдет, то половики поправит.

– Я слушаю, слушаю, сынок,– говорит она, когда я замолкаю.– Ноночка, а где квитанция за квартплату?

– Можно взять вот эту коробку из-под печенья,-продолжаю я,– сюда лампочку, а здесь вырезать для объектива, ну, стекло увеличительное. Посредине пропустим пленку и на стене получится кино.

– Ноночка, а где у нас хозяйственное мыло? Научного разговора не получается, и я с коробкой из-под

печенья «Пети-фур» выхожу во двор. Здесь уже все в сборе.

Это всегда так кажется, что все в сборе. Раз есть понимающие люди, значит – все в сборе. А понимающие только Женька, Лева, Мишка, ну еще маленький Славик, связной па посылках. Вот и все.

Гога из дом пять коробку понюхал, сказал:

– Печенье было.

Женька повертел в руках, прикинул:

– Вот здесь дырку вырежем, а сюда лампочку.

Лева картон ощупал, зачем-то постучал по коробке со всех сторон:

– От лампы нагреется. Надо вентиляцию. Мишка на земле трубку рисует:

– Увеличительное стекло в одну трубку вставить, а вторая пуста. И так регулировать. Как в прицелах на самолетах.

– Это чтоб фокус был,– добавил Лева.

– Что?

– Ну, фокусное расстояние.

Мы промолчали. Лева центр наметил, и Женька начал ножичком делать дырку. Славик ему помогает, коробку придерживает, а мы с Мишкой решили разойтись по домам. Ему надо достать патрон для лампочки, а мне где хочешь– вывинтить эту самую лампочку.

Гога из дом пять любуется своими новыми резиновыми тапочками, на Ларискино окно посматривает, между прочим советует:

– Аккуратнее вырезайте. Тут точность нужна. Как будто мы сами не знаем.

– Ты бы лучше электропровод достал,– предлагает ему Женька. Гога только плечами пожал:

– Давайте денег, куплю.

Лампочки бывают разные. Легче всего вывинтить в парадном или из уборной. Но такие очень тусклые, не просветить им насквозь пленку.

Можно вывинтить ту, что в комнате над столом. Приспособить ее на время, а вечером обратно. Но уж очень много будет вопросов: «куда?», «зачем?», «почему?» и, конечно, Нонкин: «Ты что? Тронулся?»

Хоть бы на один из них толком ответить.

За окном свист.

Газету на скатерть, ногами на стол, и вот она, лампочка. Нонка что-то пишет. Похоже на письмо. Никакого внимания. Лампочка противно скрипит, не вывинчивается. Нонка глаза вверх, просветила насквозь абажур, лампочку, меня и опять за письмо. Лампочка вывернулась. Нонка все пишет.

Мишка принес патрон. Озираясь на окна, вынул его из-за пазухи и молча положил на скамейку. Мы ни о чем не расспрашивали.

Во двор спустилась Лариса. Незаметно подошла Лидочка. Гога из дом пять согнал Славика, предложил Лариске место.

– Сюда линзу, сюда лампочку, а посередине лента из Чапаева,– объясняет ей Гога.– Вот как мы придумали. Свое кино будет. И не надо брать билеты в «Кадр».

– Тебе надо брать билет,– говорит хмуро Лева.– Даром в кино не пустим.

– Да я и сам не пойду. Подумаешь, изобретатели.

– А меня пустите?-спрашивает Лариска, разглядывая на свет кинопленку.

– Даже на самый первый ряд,– обещаю я.

– А меня?– беспокоится Рыжик.

Я очень занят подгонкой трубок для увеличительного стекла и потому не отвечаю.

– А меня пустите, Алеша?-тихо повторяет Рыжик.

– Тебя обязательно,– кряхтит Женька, орудуя ножом.

– А я и не пойду,– вдруг объявляет Рыжик и уходит.

– Правильно сделала,– смотрит ей вслед Гога.– Подумаешь, Голливуд какой!

– Сам ты Голливуд,– говорит Мишка.– Катись отсюда.

– И правда, чего я у вас не видел,– пожимает плечами Гога.– Только я не покачусь, а покину вас. Всему есть два понятия. Поняли?

Он ушел.

Мы давно заметили, что у Гоги на все есть два понятия.

Как– то маленький Славик, испытывая новую рогатку, нечаянно высадил форточку в Гогином окне. Немедленно в нашем дворе появился Гогин папа и впереди него Гога.

Славик растворился за нашими спинами.

– Кто?– спрашивает папа и снимает пенсне. Мы молчим.

– Надо быть смелым и честным,– говорит Гога.– Славик, выходи.

Мальчуган понуро вышел.

– Только к маме не ходите,– шепчет Славик,– я достану вам стекло.

– Где твоя рогатка?– наступает Гогин папа. Славик жмется, разводит руками.

– Я спрашиваю, где рогатка? Славик голову в плечи, молчит.

– Я тебя в милицию сдам, родителей засужу,– гремит сверху Гогин папа.

Славик вытаскивает из-за пазухи рогатку.

– Та-а-ак,– брезгливо берет рогатку Гогин папа и начинает ее ломать. Хрупнула рогатулька, потом резинка растянулась вовсю, а не рвется. Гогин папа даже покраснел от натуги. И вдруг хлоп! Гогин папа словно обжегся, сразу пальцы в рот, пританцовывает:

– Засужу, стервецы.

Боязливо подул на пальцы и, не оборачиваясь, заспешил к воротам.

– Все-таки ты гадина,– косится Лидочка на Гогу.

– Ну, это ты зря,– вмешивается Лариска,– Гога поступил правильно.

– Я поступил, как советский человек,– говорит Гога и уходит вслед за своим папой.

Мы усаживаемся на нашу скамейку и молчим. Просто нам нечего сказать. Оглушил нас Гога словами «советский человек». А мы, значит, не советские, мы поступили плохо, что не хотели выдавать Славика.

– Все равно он гадина,– шумно вздыхает Лидочка.

– Конечно,– подтверждает Женька,– вдвойне гадина. Какая-то несчастная форточка – и «советский человек». Вот сравнил!

– А по-моему, советский человек должен быть честным во всем,– горячится Лариска,– да, да, во всем: и в большом и в малом. Гога знает, что говорит.

Мы опять молчим. Уж очень как-то все сложно. Конечно, Гога много знает. У него даже появился свой личный биограф – граф де Стась. Ходит за Гогой с блокнотом и записывает для потомства все мудрые Гогины изречения. Гога знает даже больше Левы, пусть Гога всегда бывает прав, но все-таки мы советские люди. Хоть что хотите делайте, а мы все равно – советские.

Я замечаю, что Гога всегда бывает прав, не тогда, когда это нужно. Часто лезет он не вовремя со своей правотой.

Как– то мы пришли всем классом в Музей Революции…

Мы долго стоим у картины «Штурм Зимнего дворца». Вот рядом с броневиком бегут с винтовками наперевес солдаты в серых шинелях, рабочие в куртках и, конечно, матросы, опоясанные пулеметными лентами. Мощное «ура!» несется над площадью. Грозовые облака прорезают лучи прожекторов. Кажется, вот сейчас невидимый на полотне художника крейсер «Аврора» цепко нащупал дулом орудия эти светящиеся окна дворца и гневно в них плюнул металлом.

Мне представилось, что и мы, мальчишки, здесь, вместе с наступающими отрядами Красной гвардии. Мы ползаем среди убитых и, как парижский мальчишка Гаврош, вынимаем из подсумков патроны, передаем их тем, кто штурмует Зимний дворец.

Я говорю об этом ребятам. Все задумчиво молчат, и только один Гога морщится:

– А какие там еще убитые? За весь штурм Зимнего только и было, что один убитый и двое раненых. Это историческая правда. Не штурм, а веселенькая прогулка.

Мне не хочется этой исторической правды. Сейчас на полотне картины как будто вдруг остановился и поехал в обратную сторону броневик, стихло «ура!», матросы и солдаты вдруг встали, повернулись и спокойно разошлись по своим казармам. На крейсере «Аврора» затянули чехлом грозное орудие, медленно гаснут лучи боевых прожекторов.

– Врешь ты все,– вяло говорю я Гоге.

– Историческая правда,-повторяет он.– Мне отец говорил.

Ребята сочувственно смотрят на меня, и только Лариска откровенно любуется Гогой, насмешливо кивает в мою сторону:

– Смотрите-ка, а он и не знал…

Нам известно, что Гогин папа – адвокат. Что это такое – мы понимаем очень смутно. Мишка говорит, что адвокат – это советчик. Мишкина мать, да и сам летчик часто ходили к нему на квартиру за какими-то советами. Мы с Женькой думаем, что адвокат – это защитник, а Славик убежден, что адвокат – это тот, кто говорит неправду и судит людей.

Однажды в нашем дворе появился настоящий футбольный мяч. С камерой, с покрышкой и шнурочком. Это летчик подарил нашему Мишке. (До сих пор мы играли в футбол самодельным тряпичным мячом.)

Мы все по очереди принялись его надувать. Даже Лариска с Лидочкой тужились, краснели, но мяч все-таки был вялым, дряблым. Позвали Бахилю. Он расставил ноги, надулся, посинел, и вот уже весь Бахилин воздух мы туго перевязали бечевкой. Мяч стал гулким, твердым.

Он лежит посередине двора и даже через ботинки дразнит, щекочет нам ноги.

– Ну-ка я,– говорит Гога. Прищур на мяч, прищур в сторону Лариски, Гога разбегается, бьет. Мяч в воздухе.

– Ура!

– Ха-ха!

– Банзай!

А Славику так и не удалось заключить наши восторги.

С отчаянным звоном посыпались стекла лестничной клетки Женькиного дома. В воротах мелькнула и скрылась Гогина рубашка. Следом метнулись все мы. Отдышались на Бородинском мосту. Гога просит нас никому ничего не говорить.

– Но ведь ты же советский человек,– строго исподлобья смотрит Лидочка и кивает на Славика.– А как же он?

Гога подумал, поморщился:

– Но ведь Славик из рогатки, а я мячом.

– Да, ведь он же из рогатки, – вздыхает Лариска.

– Ну и что же? Стекло-то разбито.

– Видишь ли, Рыжик,– начинает Гога,– любой вопрос можно рассматривать двояко. Так даже сказано в юриспруденции.

Это очень трудное слово. Мы даже переглянулись. Граф де Стась полез за блокнотом.

– Да, стекло разбито,-говорит Гога,– это факт. Но какое стекло? Кто пострадал? Ты? Ты? А может быть, лично Женька? Ты пострадал, Женька?

– Мне все равно,– мнется Женька.– Это же на лестничной клетке.

– Вот видите,– оживляется Гога,– ему все равно. Славик, а тебе?

– Мне тоже,– радуется Славик.

– Государству не все равно,– упрямо говорит Лидочка. – Тогда пусть государство к нам предъявляет счет.

– Почему к нам? Ведь ты же разбил.

– Да, разбил я. Но ведь государство-это все мы. А всем нам все равно. Значит, и государству все равно, – победно оглядывает нас Гога.

Граф де Стась торопливо прыгает карандашом по листкам блокнота. Лариска застегивает пуговку на Гогиной рубашке. А мы подавленно молчим. Даже Лидочка пожимает плечами, хмурится. Только Славик очень доволен:

– Значит, я тоже государство! Мировецки!

* * *

…Наш аппарат почти готов. Лева принес из дому электрический шнур. Присоединили, концы к патрону, вставили в щель ленту и бумажным колпачком закрыли вентиляционное стекло. Теперь только дать ток – и, пожалуйста, смотри кино.

Спустились к нам в подвал. Здесь все как в настоящем кинотеатре: темно, сыро, ступеньками зрительные ряды, побеленная стена – экран.

Начали присоединять наш шнур к электропроводу на потолке.

Женьку здорово током дернуло. Попробовал Лева, и его трясануло. Взялся было Мишка и тоже заскучал. Я посмотрел на Ларису и отчаянно взгромоздился на лестничные перила, потянулся к оголенному проводу, дотронулся и чуть, не кубарем вниз.

Сидим на ступеньках, помалкиваем. Откуда-то Рыжик взялась.

– Давайте,– говорит,– я попробую. Лева не разрешает:

– Девчонок еще сильнее вдарит. У них сопротивление меньше.

– Ну, что же? Трусите?-хихикает Лариска.– Так и будем сидеть?

Гога из дом пять шевелюру поправил, что-то промурлыкал, молча полез на железные перила.

Я на Лариску взглянул и отвернулся. Она на Гогу как на солнце смотрит. Даже щурится и улыбается. Видеть все это противно.

И вдруг в аппарате вспыхнул свет. Гога спрыгнул и, ни на кого не глядя, уселся рядом с Лариской. Все посмотрели на него уважительно.

– Да на нем же резиновые тапочки,– прыснула Лидочка,– резина ток не пропускает.

Все засмеялись, а я так готов был расцеловать Рыжика. Гога поочередно поднял ноги, разглядел их, пожал плечами:

– А я и не знал.

Кажется, Лариска чуть-чуть от него отодвинулась. А может быть, мне это показалось.

На нашем экране, как говорит Лева, «бой в Крыму, все в дыму, ничего не видно».

– А где же кино?– ерзает Лариска.

– Пошли, Лариса, на воздух,– предлагает Гога.

– Подождите, граждане, минуточку,– суетится около аппарата Лева.– Нужен фокус.

Он трогает трубку, двигает ее, и вдруг на экране люди.

– Ха-ха,– громко смеется Гога,– все вверх ногами. Сапожники!

– Это они с моста в речку ныряют, – догадывается Славик.

Мы растерялись. Почему же так случилось?

– Надо самим встать вверх ногами, и тогда все будет правильно,– не унимается Гога.

– Граждане, спокойствие,– говорит Лева и осторожно переворачивает вверх ногами аппарат. Теперь на нашем экране стоят на мосту как живые Чапаев и Фурманов.

Долго в тишине мы рассматриваем наших любимцев. Каждую складочку, каждую пуговку на гимнастерках, чапаевскую папаху, боевые ремни на его плечах, саблю, бинокль, кобуру на правом боку у Фурманова.

Славик подошел к самому экрану, хочет погладить или поцеловать лицо Чапаева, но за ним вдруг стало ничего не видно. Мы испугались, закричали на Славика. Он поспешно шлепнулся на пол, и мы опять долго любуемся нашими героями.

– Здравствуйте, я Фурманов,– вдруг говорит голосом Фурманова Женька Кораблев.

– Здравствуйте,– отвечает ему Лева.

– Вот ткачи наши, добровольцы,– это голос Женьки.

– Знаю,– отвечает Лева,– прибыли, к самому делу прибыли. Получен приказ от Михаила Васильевича Фрунзе…

Мы громко захлопали, загалдели. Все получается прямо как в настоящем кино.

Распахнулась дверь. На пороге – Нонка:

– Ой, что тут такое?

Потом пригляделась, засмеялась, сказала:

– Ого! Молодцы! Мама,-позвала она,-посмотри-ка, что эта мелюзга придумала.

Вышла мама, споткнулась о Славика, руки о фартук вытирает:

– Господи, твоя воля. Что это?

– Кино, мама,– торжественно говорю я. Мама трогает рукой экран, беспокоится:

– Оно не загорится?

Мы ее успокоили. Она пошла к дверям, обернулась:

– Подложили бы что-нибудь под себя. Камень ведь. Нонка пробирается через нас к выходу, я ей шепчу;

– А ты говорила – у Кости голова для противогаза… Вот видишь?

– Балда ты, – щелкает меня Нонка и убегает вверх по лестнице. Поднялась Лариска, пошла наверх:

Что же смотреть одно и то же.

За ней Гога. А мы остались. Лева сделал открытие. Оказывается, не обязательно держать вверх ногами аппарат, нужно только пленку вставлять вверх ногами, и тогда все получится правильно. Прямо чудеса!

Мы выскочили во двор и стали зазывать зрителей. Пришла дворничиха тетя Дуся. Тоже поинтересовалась, не загорится ли чего, посморкалась в фартук и тихонько уселась в углу.

Явился «тайный агент кардинала» де Стась Квашнин. Как всегда, с персиком. И где он их только берет? Говорят, у него отец фруктовой базой заведует. Персик без звука отдал нам, уселся рядом с тетей Дусей.

Мишка сбегал за отцом. Летчик пришел быстро. Весело крикнул сверху:

– Здравствуйте, товарищи!

Он так и сказал-не ребята, а товарищи. Мы потеснились. Летчик садиться не стал, только пригнулся, осмотрел аппарат, засмеялся, покрутил головой:

– Ну, прямо братья Люмьеры.

– Чего?

– Изобретатели кино, французы Люмьеры,– пояснил Мишкин отец.

Специально для него мы повторили всю программу сначала. Женька изображал Фурманова, Мишка – Чапаева, а я всплески воды и хоровую песню отряда ткачей-добровольцев.