Текст книги "Жизнь Кольцова"
Автор книги: Владимир Кораблинов
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 28 страниц)
Ночь шла к концу, звезды заметно бледнели. За рекой, на лугах, скрипели коростели. Гулко ударил колокол на высокой монастырской колокольне. Длинной волной поплыли в заречье могучие звуки.
– Господи! – встрепенулась Дуня. – Маменька небось встала, меня хватилась… Грех-то какой!
– Успеется, – сказал Кольцов. – Милая ты моя… Звездочка!
Они стояли на крутой горе. Под ними, сбегая вниз, одни на другие, как грибы, лепились домишки, сараи, голубятни. Возле самой воды смутно белела, чуть поблескивая золотыми куполами, старинная Успенская церковь.
Предрассветный ветерок вздохнул, и над порозовевшей рекой рваными хлопьями задымился туман.
– Домой, домой… – с досадой сказал Кольцов. – Да что в нем, в доме-то? Опять не нынче-завтра ушлют в степь с быками, чтоб они провалились! А тут мы с тобой сейчас сам-друг… Хорошо-то как! Не верно говорю?
– Да, а стыдно-то! – жалобно, робко, одними губами сказала Дуня.
– Воровать да обманывать стыдно, – нахмурился Кольцов. – А любить друг дружку – какой стыд?
– Батенька заругается… – потупилась Дуня.
– Батенька! – отмахнулся Кольцов. – Что – батенька? Мне самому двадцатый год пошел, не маленький… Я знаю, меня женить хотят, только это совсем напрасно: никого мне, кроме тебя, не нужно. Как сказал, что на тебе женюсь, так и будет!
3Лет десять назад Василий Петрович Кольцов пошел в гору. Торговые, до этих пор не ладившиеся, дела вдруг поправились, и удача стала в кольцовском доме уже не случайной гостьей, а постоянной и прочной жилицей.
Когда все так хорошо устроилось, Василий Петрович продал свой небольшой, доставшийся ему от родителя захолустный домишко и купил исправный с усадьбой на Большой Дворянской, где жили чиновные господа, дворяне и кое-кто из купечества побогаче. К тому времени у него уже было пятеро детей: четыре дочери, из которых младшая, Анисья, только родилась, и сын Алексей, здоровый и смышленый мальчик, второй год ходивший в уездное училище.
Двадцать тысяч, потраченные на покупку дома, скоро оправдались выгодной продажей скота, и Василий Петрович задумал расширить свои дела. Он стал брать у помещиков в аренду землю и сеять хлеб, покупал лес и рубил его на дрова. Все это приносило немалый доход, и вскоре кроме бойни он построил на одной из пустынных улиц Воронежа дровяной двор с домом, где жили его приказчики.
Однажды в трактире он встретился с одним промотавшимся барином, который предложил купить у него стряпуху. Василию Петровичу стряпуха была действительно нужна: чем больше он богател, тем больше в доме обитало народу, и жена его, Прасковья Ивановна, не управлялась сама со всеми домашними делами. Да, кроме того, барин отдавал бабу дешево, и Василий Петрович купил стряпуху Пелагею вместе с ее восьмилетней дочерью Дуняшей.
Девочка росла вместе с кольцовскими дочерьми, как равная, как подруга; носила такие же, как и они, сарафаны, так же, как и они, училась грамоте, закону божьему и вышиванию на пяльцах. Но в то же время, конечно, и прислуживала им, словом, была чем-то средним между барышней и горничной.
Пелагея же показала себя искусной и работящей стряпухой. Она отлично угодила Кольцовым, хорошо прижилась в доме и очень радовалась, глядя на житье своей красивой и грамотной дочери.
4Дуня была всего тремя годами младше Алексея, и детьми они играли вместе. Смешливая и проворная, она не могла спокойно посидеть и часу, и целый день ее тоненькая фигурка в синем сарафане мелькала то по двору, то в большом заросшем саду. Она любила петь и часто распевала недавно завезенную в Воронеж песню «Среди долины ровныя»…
Алексей разговаривал и смеялся мало, а все убегал куда-нибудь и прятался в бурьяне или, зарывшись в сено на сеновале, лежал там с широко открытыми глазами. Потом вдруг вскакивал и дикими прыжками носился по двору, воображая себя наездником вроде отцовского гуртоправа Зензинова, который объезжал самых буйных лошадей из табуна графини Орловой.
Однажды он упросил Зензинова посадить его на дончака.
– Ну, только не трогай Кобчика, – предупредил Зензинов, – а то взбрыкнет, он страсть какой горячий…
Алексей не послушался и хлестнул Кобчика хворостиной. Жеребец поддал задом. Алексей турманом вылетел из седла и крепко ударился о землю.
В другой раз он стал уговаривать девочек лезть в соседний сад воровать белый налив.
– Так ведь у нас у самих в саду яблок много, зачем воровать? – сказали сестры.
– Эх вы, анчутки! – засмеялся Алексей, полез один, был пойман соседским сторожем и приведен к отцу.
Василий Петрович обругал сторожа и прогнал его, а Алексею надрал уши.
5Когда Алексей научился читать и писать, отец взял его из училища и стал приучать к прасольскому делу. Он посылал сына с гуртовщиками в степь, и Алексею это было по душе. К пятнадцати годам он стал настоящим, обожженным солнцем и обхлестанным дождями гуртоправом; скакал, как джигит, и месяцами не бывал дома.
Василий Петрович радовался на сына и даже хвастался им перед знакомыми купцами. Его смущало только, что Алексей пристрастился к чтению и не расставался с книгою даже в седле.
Сын того соседа, к какому Алексей лазил воровать яблоки, рос слабым, болезненным мальчиком. Он все больше лежал да кашлял. Отец жалел его за хворость, а поэтому баловал и, видя, что мальчик больше всего любит чтение, накупал ему множество книжек.
Алексей крепко привязался к этому мальчику и все, бывало, бегал к нему и сидел возле его постели.
Однако скоро мальчик помер.
Перед смертью он подарил Алексею все свои книжки. Алексей читал их и перечитывал и всякий раз, когда отправлялся в поездку, вместе с чистой рубахой и рушником клал в холщовый мешок какую-нибудь из своих книжек и читал ее на привалах, а часто и в седле. Отец прозвал его «книгочеем», и это прозвище среди домашних пристало к нему на всю жизнь.
6В кольцовском доме всегда была духота. Зимой топили так, что в печках лопались кирпичи, а летом рамы не выставляли.
Василию Петровичу не спалось. В голову лезла всякая дрянь: дохлые свиньи, битая посуда, векселя. А тут еще Алешка, шельмец, пропал с гуртом, давно бы надо быть, а вчерась приказчик ездил в Приваловку, сказывал – ни быков, ни Алексея…
В окнах рассвет засинел, у Покрова к заутрене ударили.
Василий Петрович встал, перекрестился и в одном исподнем пошел на крыльцо умываться.
Было свежо. По серому небу раскинулись розовые облачка. Где-то играл пастуший рожок, скрипели ворота, бабы выгоняли коров. На просторе поросшего зеленой муравой двора бродила нерасседланная лошадь. «Господи, твоя воля! – подумал Василий Петрович. – Да ведь это же Алешкина Лыска…»
– Лыс! Лыс! Лыс! – позвал он.
Лошадь подняла голову и заржала.
– Михейка! – закричал Василий Петрович. – Михейка!.. Ах, сторожа, паралик вас расшиби!
В сердцах плюнул, поплескал себе на руки из глиняного рукомойника, подвешенного на крыльце. Умылся кое-как и, ворча, вошел в дом.
День начинался плохо.
7Передний угол столовой комнаты был весь завешан образами. Три разноцветные лампадки – синяя, красная, голубая – мерцали тихо и кротко, зеленая же, которая считалась в доме неугасимой, не горела: видно, забыли заправить. И это было неприятно, нарушало порядок, и, заправляя неугасимую, Василий Петрович все больше распалялся гневом на нерадивость домашних, на Алексея, на весь белый свет…
Плохо, плохо начинался день.
Прасковья Ивановна внесла самовар, и старики уселись чаевничать.
– Так… – выпив первый стакан, заговорил Василий Петрович. – Приехал, стал быть, шалава… Бросил коня нерасседланного, а самого и следа нет. Покинул, видать, гурт-ат, шерамыжник!
– Должно, купаться побег, – робко сказала Прасковья Ивановна.
– Много ты понимаешь! – насмешливо из-под косматых бровей поглядел старик. – Поди-ка, слышь, кликни Михея.
Пока Прасковья Ивановна ходила звать Михея, Василий Петрович все бормотал:
– Дармоеды… ах, дармоеды!
Пришел Михей, ночной сторож, рыжеватый, весь какой-то обдерганный. Остановился в дверях и стал креститься не то на образ, не то на старика Кольцова.
– Алексея видал? – в упор спросил Василий Петрович.
– Видал, батюшка Василий Петрович. Брехать не стану, видал…
– И как Алешка коня под седлом кинул, видал?
– Так ить я, батюшка ты мой, то исть думал…
– А ты знаешь, – стукнул Василий Петрович кулаком, – ты знаешь, болван, кто думает? Петух думает… Да! Где Алексей?
– К Дуняшке ночью стучался, – оглянувшись по сторонам, просипел Михей.
– Ну? – повернулся к жене старик. – А то – «купаться»! – насмешливо передразнил.
8Выходя из дому, Михей столкнулся с Алешей.
– Ну, Ляксей Василич, – ощерился он, – будет тебе сейчас за коня! Дюже грозен… беда!
«Экая рожа мерзкая! – усмехнулся Кольцов, глядя вслед Михею. – Не иначе донес, поганец… Идти ай обождать? Пойду!» – решил и смело распахнул дверь.
– Здравствуйте, батенька! – сказал, кланяясь в пояс. – Маменька, здравствуйте!
– Так, сударь… – медленно, с расстановкой сказал отец. – Бросил, слышь, быков-та?
– Быки в Приваловке, – смиренно ответил Алексей. – Аккурат в ночь поставил на выпас. А сам, дня не дожидаясь, домой. Дюже овода кобылу замучили…
– Овода! – проворчал старик. – Я, брат, эти твои овода оченно понимаю… Сядь!
Прасковья Ивановна налила чашку, подвинула Алексею, и все молча принялись за чай.
Кольцов оглядел комнату. Все то же, ничего не изменилось: низкие потолки с толстыми балками, щегол в клетке, стеклянная горка с разноцветной посудой, самовар с огромными, похожими на крендели ручками; в простенке меж окон – темная картина, на которой изображена святая гора Афон и бог в облаках.
– Ну, вот чего, – ставя стакан кверху дном, сказал Василий Петрович. – Погуляли, побаламутили – ладно! Теперича, сокол ясный, пора и насчет дела подумать. Ты как об этом соображаешь?
– Да что, батенька, – насторожился Кольцов: куда это старик петлю закидывает? – Я, батенька, сами знаете, от дела никогда не отлынивал.
– Так, знаю, – согласился отец. – Дай-кось, мать, рушничок…
Он вытер вспотевшее лицо, встал, помолился на образа и снова сел, положив обе руки на стол и играя большими пальцами.
– Вот чего, сударь, – сказал, помолчав. – Надумали мы тебя это… стал быть, женить.
Алексей хмуро поглядел на отца.
– Ну, чего уставился? – рассердился старик. – Чисто баран на новые ворота, прости господи! Говори, што ли! Говори, статуй надгробная! – крикнул он, уже не сдерживая гнева.
– Батенька, – медленно подымаясь, сказал Кольцов. – Я очень вас понимаю, батенька, что вы меня женить хотите, да только… я не могу-с! У меня невеста есть, батенька, я обещал ей… и вот, как перед богом, говорю вам: от своего обещанья не отступлюсь!
– О-бе-ща-ал?! – захохотал Василий Петрович. – Обеща-ал! Ох, мать, слышь ты… Ну, насмешил так насмешил! Это кому же, позвольте полюбопытствовать? – с ехидцей спросил. – Кому это вы, Алексей Васильич, обещаньице дали?
– Дуняше, – твердо ответил Кольцов.
– Очумел! – заорал старик. – Зарезал, сукин сын! На ком жениться удумал? А! На купленной девке! На холопке!
– Да что ж, батенька, – смело глядя в глаза отцу, сказал Кольцов. – Ведь мы, батенька, и сами мужики…
– Мы?! Мужики?! – Василий Петрович смахнул со стола чашку и затопал ногами. – Вон! Вон, собака!
Прасковья Ивановна заплакала.
Алексей захотел что-то сказать, да махнул рукой и медленно вышел.
Глава вторая
На заре туманной юности
Всей душой любил я милую.
А. Кольцов
1
На углу Острогожской улицы и Сенной площади стоял небольшой, старой постройки двухэтажный каменный дом. На черной вывеске над низкой створчатой дверью золотыми буквами было написано: «Книжная торговля Д. А. Кашкина».
В небольшом помещении лавки было тихо и пусто. Приказчик поливал из чайника пол, чтобы не пылились расставленные по полкам до самого потолка книги.
На одной стене висели картины. Здесь были и «Битва русских с кабардинцами», где конские шеи изгибались вроде змей и где всем кабардинцам художник нарисовал огромные горбатые носы; и «Французы в Москве» – с пожаром и красными, похожими на связку баранок клубами дыма, и многое другое в том же роде.
Среди этой пестроты выделялись несколько превосходных эстампов с рафаэлевских мадонн и очень темный портрет какого-то старичка с надменным лицом и со звездой на зеленом мундире.
В особой маленькой комнатке, называвшейся кабинетом, за высокой ореховой конторкой стоял сам Кашкин и писал. Судя по тому, как морщилось его тонкое бритое лицо, как он грыз перо или зачеркивал, писание ему не давалось. Наконец он бросил перо, прочитал, близко поднеся к глазам исписанный и перемаранный листок, и разорвал его на мелкие клочки.
– Нет, брат, – пробормотал он, смахивая в корзину клочки, – видно, не дал бог священного огня…
2В двадцатых годах девятнадцатого века в Воронеже, исстари торговавшем хлебом, кожей, мясом и лошадьми, открылись две книжные лавки – Семенова и Кашкина. Такому книгопродавцу, как Семенов, было все равно чем торговать, лишь бы иметь барыш и помаленьку наживаться. Вместе с книгами он продавал иконы и всякую галантерейную мелочь, сам едва ли что читывал, кроме «миней», а по малограмотности умел писать только свою фамилию, да и то укороченно: «Сем» – и мудреная закорючка.
Лавка же Дмитрия Антоныча Кашкина была не той обыкновенной купеческой лавкой, куда горласто зазывали покупателей, где торговались, стараясь непременно обмануть, обсчитать, а вечерами, запершись, жадно подсчитывали дневную выручку. Сам Кашкин был начитан, хорошо грамотен, любил рассуждать о философии, об искусстве, умел недурно рисовать, а в доме у него стояло фортепьяно, на котором он не только играл сам, но и обучал других. К нему заходили поговорить, узнать литературные новости, почитать последние журналы. Отличным почерком он переписал «Горе от ума» и охотно давал свой список для прочтения и переписки. Он носил сюртук и светлые панталоны, бороду брил и был более похож на актера, чем на купца.
В его «кабинете» лет пять тому назад Кольцов прочел свои первые поэтические опыты (те, которые Белинский потом называл «чудовищными пиесами»), а после читал все, что бы ни сочинил. Кашкин видел, как быстро растет этот сероглазый мальчик, и с радостью после каждого кольцовского стиха восклицал, как бы в удивлении:
– Откуда что берется!
3В лавке звякнул дверной колокольчик.
– В кабинете-с, – сказал за стеной приказчик.
– Можно к вам, Дмитрий Антоныч? – спросил Кольцов, заглядывая в комнату.
– Алеша, милый! – обрадовался Кашкин. – Батюшки, обгорел-то как! Черен-то стал! Ну, арап и арап! – говорил, обнимая гостя и поворачивая его к свету.
– Прасол – поясом подпоясан, – засмеялся Кольцов. – Грудь каменная, душа пламенная! Почитай сорок дён на степи с солнышком братался… И не хочешь, так обгоришь!
– Чем новеньким порадуешь? – усаживая Кольцова на диван, спрашивал Кашкин. – Что там степь тебе нашептала?
– Да степь-то шептала, – вздохнул Кольцов, – а пел я плохо, и похвалиться нечем… Прискакал домой – отец что твой бык ревет.
– Диву даюсь, – раздумчиво сказал Кашкин, – с чего ему твои песни бельмом в глазу стали? И ведь неглупый мужик, а вот поди же…
– Да нет, Дмитрий Антоныч, – возразил Кольцов, – не об том речь. О песнях, слава богу, нынче разговору не было. Тут – другая статья… Женить меня хочет. Нашел, конечно, куклу крашеную с деньжищами. Так ведь не могу я этак-то! Да и нечестно, подло даже так жениться…
– А тут небось своя краля на примете, – подмигнул Кашкин, улыбаясь. – Да ты не красней, чего там, дело молодое…
4Приказчик позвал Кашкина в лавку. Кашкин вышел и через минуту вернулся, пропустив вперед себя высокого молодого офицера.
– Вот-с, Александр Николаич, – сказал Кашкин, указывая на Кольцова. – Сколько раз просили вы показать Кольцова, да все не случалось. Так вот он, прошу любить!
– Александр Кареев, – пристукнул каблуками гусар. – Искренний почитатель вашей поэзии.
Кольцов смутился.
– Что вы! Какая там поэзия…
– Нет, правда, – серьезно сказал Кареев. – Дмитрий Антоныч как-то показал мне тетрадку вашу, так это ведь прелесть что за стихи:
Если встречусь с тобой
Иль увижу тебя, —
Что за трепет, за огнь
Разольется в груди!
Кольцов исподлобья поглядел на офицера. Его открытое лицо с мальчишескими румяными щеками, слегка припухшая верхняя губа и чуть пробивающиеся черные усики, смелый взгляд серых глаз, его жесты, улыбка – все располагало к нему. «Это друг», – подумал Кольцов и, быстро оправясь от смущения:
– Спасибо, – сказал. – Мне доброе слово сейчас нужней хлеба.
5От Кашкина они пошли вместе. Кареев жил на Поповом рынке, ям было по дороге.
Медленно пробирались в толчее прибазарных улиц. Возле одной из лавок на земле сидел старик бандурист с мальчиком. Перебирая струны, он пел низким могучим басом, а мальчик тоненько и нежно вторил ему.
Псальма была длинная. В ней рассказывалось о том, как богородица повела сына с божьего неба на нижнее облачко и показала ему землю, где богатые обижали бедных, били их и заковывали в железа. Бедные горько плакали, и по земле бежала река человеческих слез.
В Смоленском соборе ударили ко всенощной. Из лавки вышел толсторожий купец, перекрестился на смоленскую колокольню, почесал под мышками, зевнул и опять ушел в лавку.
– Не то страшно, – сказал Кареев, когда они, послушав бандуриста, пошли дальше, – не то страшно, что нища, замордована наша Русь. Страшно и противоестественно то, что вот этот мироед ее, нищую, догола раздевает… Река слез человеческих!
Кольцов шел молча. Песня бандуриста все еще звучала в его ушах.
– Река слез, – повторил Кареев задумчиво. – А знаете, – обернулся он к Кольцову, – знаете, что ужаснее всего? Это то, что мы с вами всякий день видим грабеж, насилие, надругательство – и что же? – бездействуем!
– Так, а что же делать-то? – простодушно спросил Кольцов.
– Ах, да если б я сам знал – что! – воскликнул Кареев. Его мальчишеское лицо искривилось болезненной гримасой. – Если б знать!.. – повторил он.
Чем ближе Кольцов подходил к дому, тем тяжелее становилось у него на душе. Он вспомнил, как безобразно кричал на него отец, и подумал, что, наверно, и вечером старик будет его бранить, или, как говорили у них в доме, «пилатить», а потом опять ушлет в степь, и снова придется надолго разлучиться с Дуней.
– Знаете что, – сказал он вдруг, – все плохо, правда. А хуже нет, когда людьми, как скотом, торгуют. Вот кабы это отменить…
– Это, конечно, первый шаг, – согласился Кареев.
6У ворот кольцовского дома Кареев стал прощаться.
– Хочу просить, да не смею, – смущенно потупился Кольцов. – Ко мне бы… на часок посидеть… Соскучился я по людям, верите – и поговорить не с кем. Все дрязги, все расчеты…
Во дворе работник поил лошадей. Друзья прошли мимо водопойной колоды и, обходя зеленоватые лужи, направились к сараям.
– Я ведь не в доме обитаю, – застенчиво улыбнулся Кольцов. – Не могу в доме: духота, летом за двумя рамами живут, печь топят. Маменька сама хлебы печет. Ну, вот и пришли, пожалуйте…
Он распахнул низенькую дощатую дверь. В крохотной каморке стояла тишина и прохлада и оттого, что рядом был сеновал, хорошо пахло сеном. Единственное оконце выходило в сад. Цветущие ветки вишен застили свет. В углу, накрытый пестрой домотканой рядниной, стоял деревянный топчан. Возле шаткого столика – березовый чурбан, а на столе несколько книжек и стопка бумаги, придавленная человеческим черепом.
– Это зачем же? – улыбнулся Кареев, взяв череп.
Кольцов смутился.
– Работники откопали, когда колодец рыли. Мы с ним друзья, – засмеялся, распахивая окошко. – Когда говорю – слушает, а когда молчу – не докучает.
– Кем был он? – задумался Кареев. – Повелевал? Приказывал казнить? Или сам влачил цепи рабства? А может, любил… в вечерний час с трепетным сердцем ждал подругу?.. Алексей Васильич, милый, – обернулся вдруг к Кольцову. – Почитайте мне что-нибудь…
– Да что же? Ведь у меня все пустяки, мелкие пиески… А впрочем, вы ведь не станете смеяться? Извольте, это вот намедни сложил…
Достал из нагрудного кармана тетрадку, стал читать. Его чтение было необычно: он растягивал окончания строк, умолкая после каждой; какая-то неуловимая мелодия, казалось, звенела, как лесной ручеек, в приглушенных звуках его голоса.
«Да ведь он поет! – подумал Кареев. – Как дивно…»
Он закрыл глаза. И словно вечерняя прохлада охватила, негромкий послышался перестук перепелов… и синие сумерки над степью… и одинокий огонек вдалеке…
И кто так пристально, средь ночи, —
пел Кольцов, —
Вперял на деву страстны очи,
Кто, не смыкая зорких глаз,
Кто так стерег условный час,
Как я, с походкою торбою,
Трясясь на кляче чуть живой,
Встречал огонь во тьме ночной?..
Кончил читать и, весь как-то сжавшись, отошел в темный угол каморки и отвернулся.
– Алеша! – в окне показалась русая девичья головка. – Иди скорей, в горелки играть будем!
Девушка увидела Кареева, вскрикнула «ах!» и исчезла.
– Сестренка, – кивнул Кольцов. – А в самом деле, пойдемте-ка в сад, такой вечер отличный!
