Текст книги "Вариации на тему"

Автор книги: Витауте Жилинскайте

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 21 страниц)

Но время шло и шло. Снова овладели чемпионом тоска и апатия. Бессмысленное и бесконечное таскание камня, хотя оно именовалось теперь тренировками, обрыдло вконец. Никто не спорит, хорошо иметь мускулы, равных которым нет, но – ах! – куда лучше было бы вернуться в Коринф, дышать воздухом свободы и выполнять пусть даже самую невзрачную, но разумную работу! Снова мятежно вздымалась грудь Сизифа, снова срывались с его уст жалобы и проклятия, мощные кулаки грозили Олимпу. Всем своим существом жаждал он разорвать невидимые цепи – пусть даже ценой собственной жизни!..

Как-то раз, в момент такого приступа ярости, Сизиф увидел подбегающего тренера.

– Мы побиты! – выкрикнул тот еще издали, ловя ртом воздух.

Сизиф оттерся о камень и почувствовал, как в лицо ударила кровь.

– Кто он? – спросил упавшим голосом.

– Какой-то парень с Анд. – Тренер протянул журнал.

С обложки на Сизифа вызывающе смотрел юноша с лавровым венком на шее и серебряным кубком в руке. «Суперфеномен!» – гласила подпись. «Первая мышца земли!» – кричала другая. Далее следовал поток панегириков; о Сизифе – лишь беглое упоминание: был-де такой…

«Живого хоронят!» – сжал кулаки Сизиф. Ну нет, так легко он не сдастся, не уступит какому-то зарвавшемуся молокососу, пусть эта гора провалится сквозь землю, если не вернет он себе былой славы! Не хватало еще, чтобы его вечный труд перечеркнул один из рядовых людишек! Не бывать тому!

Словно прочитав его мысли, тренер потер ладони:

– Значит, пойдем на штурм, братец?!

Сизиф глубоко вдохнул и взялся за камень, то есть за свой спортивный снаряд. Контролировал все движения, устранял малейшие ошибки. Отныне каждая нервная и мускульная клеточка его тела должна подчиняться единой цели! Тренер повесил ему на шею секундомер, и теперь Сизиф мог точно подсчитывать свои достижения; следил также за пульсом, давлением крови, научился, как говорят спортсмены, обретать второе дыхание, чтобы с еще большим рвением ворочать свой камень. Вместе с тренером разработали они методику тренировок; тренер успел разнюхать кое-какие секреты в лагере нового чемпиона, и Сизиф тут же испытал их, кое-что отбросил, кое-что заимствовал и свое кое-что добавил – только успевай поворачиваться! Перед сном находил силы для массажа, тряс поднятыми ногами, проделывал дыхательные упражнения, а засыпал и просыпался словно по часам – даже позабыл, как выглядят далекие звезды, перед которыми некогда изливал он свои мятежные и отчаянные жалобы.

Наконец наступил решающий день. В долину Сизифа съехались уже знакомые оркестранты, судьи, толпы болельщиков, полк корреспондентов. Взволнованный тренер шепчет на ухо своему подопечному последние наставления… Сизиф натирает порошком магнезии ладони… Делает глубокий вдох… Напрягает мускулы… Выстрел!

И снова серебряный кубок в его руках, листва лавра ласкает грудь, щекочет уши. И снова окрестности оглашаются криками: «Уникум!», «Фантастика!», «Великолепно!». А уж настоящий бальзам на душу – черное, как туча, лицо побежденного андского богатыря…

Однако теперь у Сизифа уже был горький опыт, он не позволил себе ни чрезмерно ликовать, ни почивать на лаврах. Он знал, что сотни камнетасков, как стая грифов, бросятся на штурм его рекорда, знал, что, если не хочешь быть побежденным, надо оставить позади тобою же покоренную высоту… И какое счастье, что абсолютной вершины нет, ибо то, что сегодня считается вершиной, завтра – лишь трамплин для нового взлета, и потому всегда-всегда…

Тут поток мыслей Сизифа был прерван звонким постукиванием палки о камень.

– Ну и замечтался же ты! – насмешливо произнес незнакомый юноша с козлиной бородкой и в широкополой шляпе.

Сизиф раздраженно нахмурился: кто смеет мешать тренировке Первой Мышцы Планеты? Не иначе, один из тех настырных писак-журналистов, которые проникали сквозь щели в скалах даже в долину Тартара.

– Я ведь уже говорил, – заученно затараторил Сизиф, – упорство, воля, ясная цель, любовь к горе и камню…

– Да ну?! – посетитель привстал на цыпочки от восхищения, и Сизиф лишь теперь заметил золотые крылышки на его сандалиях: да это же Гермес, вестник богов!

– Приветствую тебя, Сизиф, – поздоровался он.

– Здравствуй, – пробормотал Сизиф.

– Боги прислали меня сообщить, что твоя жалоба рассмотрена.

– Какая жалоба? – удивился Сизиф.

– Неужто забыл? – в свою очередь удивился Гермес. – Ты же умолял избавить тебя от камня и вернуть в Коринф.

– А… да, да… Было такое дело…

– Тогда слушай внимательно. Боги посовещались и решили помиловать тебя. Потаскал – и хватит. С этой минуты, – Гермес торжественно воздел руки к небу, – ты свободен!

Сизиф остолбенел.

– Свободен… – прошептал он наконец. – Свободен, – повторил погромче. – Свободен! – воскликнул, словно птица, расправляющая крылья для полета.

Заговорщицки подмигнув, Гермес уперся подошвой сандалии в камень и столкнул его вниз.

– Советую сматываться отсюда поскорее, пока боги не передумали, – дружески предупредил он Сизифа. – Знаешь ведь, что у Зевса семь пятниц на неделе; одна милка одно шепнет, другая – другое.

– Ладно, пойду, – заторопился Сизиф. – Только… куда?

– Как это куда? Ты же сам просился обратно в Коринф!

– Да-да, в Коринф…

Однако Сизифа словно пришпилили к земле. Медленным взглядом обвел он все вокруг: вот его гора, долина, его камень, тусклый далекий небосвод… В нише сверкают кубки, на суку качаются лавровые венки, возле пещеры висит выстиранная спортивная майка с номером «66»… И все это оставить? Отказаться от плодов вековечного труда, от принадлежащих тебе по праву триумфов, свернуть с дороги, ведущей к бесконечным вершинам, к победам, чтобы их присвоили себе другие? И бросить все это в тот момент, когда ты еще полон сил?..

– Что ж ты медлишь? Путь свободен…

А чем станет он заниматься, вернувшись в Коринф? Ловить рыбку, кататься верхом, чревоугодничать, лакать вино, болтать обо всем и ни о чем… И что дальше? Какой в этом смысл?

– Сизиф, оглох ты, что ли? Боги повелевают тебе: иди!

Боги повелевают… Знает он этих богов и их приказы! Ломаного обола они не стоят. И как раз теперь, когда ему, проклятому, удалось здесь, в царстве Аида, обрести себя, увенчаться лаврами, именно теперь боги повелевают: иди!.. Когда он постиг тончайшие тайны спортивной техники, в совершенстве освоил методику втаскивания, подчинил каждый мускул и каждый нерв единой цели, ему повелевают: иди!.. Выходит, все его муки напрасны? Быть может, в этот самый миг кто-то уже побил его рекорд, празднует победу… А если и нет, если его рекорд недосягаем, как снежная вершина, разве можно бросить его на произвол судьбы? Добровольно оставить покоренную высоту? Нет-нет, он обязан позаботиться, чтобы она никогда и никем не была взята…

– Вот что: останусь-ка я тут, – заявил Сизиф, подбоченясь, будто кто-то собирался силой выдворять его из царства теней.

– Как, как? – От удивления шляпа Гермеса съехала на затылок.

– А вот так! И передай своим богам, что никуда от своего камня и от своей горы я не уйду. Больно уж высок их Олимп, чего доброго, до них еще не дошло, что я – Первая Мышца. Полюбуйся! – и он указал в сторону чемпионской майки с номером «66».

– Вот оно что… – не поверил своим глазам Гермес. – Значит, ты и есть знаменитый Сизиф?! Слава о подвигах Сизифа давно достигла Олимпа, только… только никто не предполагал, что он и ты – одно лицо… Прости!

– Прощаю, – милостиво кивнул Сизиф.

– И повезло же мне – с самим Сизифом познакомился! Дай хоть потрогать твои бицепсы. Ого! Поскорее полечу назад, сообщу небожителям потрясающую сенсацию. Олимп с ума сойдет!

Раскрасневшийся, возбужденный Гермес поправил крылышки на пятках и, как ласточка, заскользил по воздуху. Сизиф проводил глазами его развевающийся плащ и спустился к своему камню. Ласково, словно доброго верного коня, огладил его.

– Ну вот, – шепнул, – слава о нас уже бродит по резиденциям богов… Увидишь, в один прекрасный день они явятся сюда поглазеть, как мы берем очередную высоту… И у нас будет что им показать, не правда ли?

Однако пережитое потрясение улеглось не сразу. Прежде чем отправиться спать, Сизиф вкатил камень в пещеру: мало ли что может прийти в голову этим завистливым олимпийцам? Возьмут да и стибрят потихоньку камешек, когда Гермес сообщит им, какой славой и неодолимой силой наделил он Сизифа. Или сровняют с землей гору, чтобы некуда было его вкатывать… Сизифа даже пот прошиб. Эх, боги, боги, хлестали бы вы свой нектар да заботились о своих привилегиях и славе, а его оставили бы в покое, не мешали брать вершину за вершиной… А если, тут Сизиф мятежно сжал кулаки, если они начнут мешать, тогда он не посмотрит на то, что они небожители… пусть ему будет хуже, но и им несладко придется…

Лишь под утро, обняв одной рукой камень, Сизиф наконец забылся живительным сном, чтобы, поднявшись, вновь вступить в нескончаемое единоборство с гранитной глыбой…

Наверно, привиделось ему что-то приятное, потому что он блаженно улыбался во сне. И не видел, не мог видеть, как боги, приоткрыв своды царства теней, смотрят на него со своих олимпийских высот, смотрят, как на неразумное дитя, заснувшее с игрушкой в руке, и тоже улыбаются – только с иронией и бесконечно довольные собой.

СЕМЬ ИСПОВЕДЕЙ ПИГМАЛИОНА

ИСПОВЕДЬ ПЕРВАЯ

Сегодня, о Афродита, я подарил Галатее резец, тот самый, которым изваял ее из слоновой кости. При этом я рассказал ей, сколько терпения, труда и любви пришлось затратить, чтобы извлечь из бесчувственной кости каждую черточку ее лица, каждую линию тела, каждое мгновение застывшего движения, всю ее – дочь морской нимфы. Рассказал, как вскакивал по ночам и босиком бежал в мастерскую, чтобы новым прикосновением резца сделать совершеннее то, что, казалось, и без того было уже совершенным. Как, высекая ее губы, целовал их в поисках самого очаровательного изгиба, как ласкал плечи, чтобы они словно выныривали из морской пены, как согревал ладонями нежные ушки, чью удивительную форму заимствовал у затейливых раковин. И лишь тогда, сказал я ей, своей Галатее, лишь тогда, когда почувствовал, что образ ее доведен до божественной гармонии, до вершин эстетического идеала, до шедевра, – лишь тогда решился я просить тебя, о богиня, любви и красоты, покровительница моего Кипра, чтобы ты вдохнула жизнь в это создание. Я рассказал, как принес тебе в жертву корову с самыми длинными рогами, которые распорядился щедро позолотить.

Галатея слушала меня с любопытством, и лицо у нее было при этом подобно лицам детей, когда они слушают россказни о том, как родители нашли их в капусте. Галатея даже осведомилась, что означают слова «гармония», «эстетический», «шедевр», и в конце концов сделала вывод:

– Значит, получается, что ты мой родитель, отец?

– Не говори глупостей! – рассердился я и, заключив ее в объятия, доказал, что если и стану кому-нибудь отцом, то лишь тому, кто явится плодом нашей любви. (В связи с этим хочу поблагодарить тебя, о богиня, за то, что, вдохнув жизнь в Галатею, ты наделила мое творенье и страстной натурой.)

Галатея оставалась задумчивой и тоскливо смотрела в потолок. Я нежно повернул к себе ее личико и спросил:

– Чего еще не хватает моему шедевру? Чего еще желает моя совершеннейшая? Может быть, она недовольна своим обликом? Может, я создал ее недостаточно прелестной? Говори же, будь откровенна со своим творцом и мужем!

Однако она продолжала молчать, невесело поигрывая подаренным мною резцом. Я не отставал, и наконец она робко заговорила:

– Мне тоже хотелось бы, о мой повелитель…

– Выкладывай все без колебаний!

– Хотелось бы и мне усовершенствовать некоторые твои черты.

Я вздрогнул от неожиданности, но, как и подобает царю, овладел собой и сдержанно осведомился:

– Какие же, к примеру?

– Уши! – Галатея внезапно оживилась. – Они у тебя такие большие, что напоминают лопухи, растущие на пустыре. – Сказав это, Галатея ухватила меня за ухо и взмахнула резцом. Еще мгновенье…

– Не смей! – как ошпаренный, отпрянул я.

– Как же так? – она с невинным видом вытаращила глаза. – Ты ведь долго и упорно совершенствовал меня, почему же я не могу отблагодарить тебя тем же? Признайся: будь у меня такие огромные лопухи вместо ушей, разве стал бы ты целовать их? Сам бы сказал, что они неэстетичны.

Признаюсь, Афродита, за такие речи я любого подданного распорядился бы посадить на кол – недаром меня прозвали Сердитым. Но тут… Как следовало мне поступить в этом случае, о богиня? Оставалось лишь запечатать ее очаровательные губки поцелуем.

– Баловница, – шептал я, лаская ее, – шалунья…

Она улыбнулась, одарив меня еще одним чудом красоты: двумя рядами жемчужных зубок. Однако на этот раз они вызвали у меня не только восхищение: я мысленно сравнил их с моими собственными и дал себе слово во имя эстетического идеала никогда не смеяться с открытым ртом.

А утром отправился к пруду и, оглядевшись по сторонам, не подсматривает ли кто, уставился, подобно Нарциссу, на собственное отражение. Хочешь не хочешь, а пришлось признать, что невидимая рука, лепившая мои уши, мягко выражаясь, не слишком утруждалась… Я старательно начесал волосы на уши, распушил бакенбарды – и так называемые лопухи уменьшились вдвое. Совершенствуемся!..

Благодарю тебя, о богиня, что ты не только вдохнула жизнь в мою Галатею, но наделила ее чувством прекрасного и стремлением к совершенству. За это ты получишь от меня еще одну корову с густо позолоченными рогами.

ИСПОВЕДЬ ВТОРАЯ

Вышли мы сегодня с Галатеей прогуляться по дворцовому парку. Не могу высказать словами, о Афродита, как в эти минуты я гордился своей женой, своим творением! Придворные, слуги, рабы, воины – все глаз с нее не спускали, шею себе свернуть были готовы, лишь бы получше рассмотреть, и у всех на лицах было написано одно: бесконечное восхищение, чуть ли не восторженный экстаз при виде моего ослепительного создания, красоты моей жены.

Гуляли мы с ней до тех пор, пока не очутились одни среди кустарников и цветов. Ухватил я было ее за талию, чтобы привлечь к своей груди, только она вдруг как закричит:

– Ах, какая прекрасная бабочка! Поймай мне ее, Пигмалион!

Поскольку она впервые обратилась ко мне по имени, я так разволновался, что бросился бы ловить даже пантеру. Гоняясь за бабочкой, я так усердствовал, что прыгнул прямо в куст шиповника и застрял в нем. Пока барахтался и освобождался от шипов, до меня доносился звонкий хохот Галатеи.

– Что случилось? – спросил я, выбравшись наконец из куста и упустив из виду бабочку.

– Ноги! Боже, какие ноги! – давилась от смеха Галатея.

– Ноги? – Я внимательно оглядел свои ноги, полагая, что в них впились колючки.

– Очень уж они неэстетичны, – объяснила Галатея.

– Не смей дерзить! – разгневался я.

– Но… но я снова не понимаю тебя, о мой повелитель, – опечалилась она, как и в прошлый раз. – Ты, человек, жаждущий совершенства, требующий от меня божественной гармонии, – как же можешь ты сам ковылять, подобно селезню, на таких коротышках? И какой неумеха изваял тебя?

Пока я мрачно молчал, она обошла вокруг меня, глазом опытного скульптора разглядывая мои ноги, и с искренней озабоченностью спросила:

– Милый, а нельзя ли как-нибудь вытянуть их хотя бы на вершок? Всего на один вершочек?.. Пусть и не достигнут они идеальных пропорций, но хоть не будут так смешны… А? Сообрази что-нибудь, придумай, удружи своей женушке!

Что я мог ответить, о богиня? Стоял дурак дураком, не зная, что делать: плакать, гневаться или обратить все в шутку. Между тем Галатея, совсем позабыв о бабочке (будь она проклята!), повернулась и направилась во дворец одна. Постояв немного, я поплелся следом, волоча свои, словно налитые свинцом, непропорциональные нижние конечности.

Вечером я вызвал придворного сапожника и повелел к утру сшить сапоги на высоченных каблуках. И когда на другой день в новой обуви явился в покои Галатеи, она даже руками всплеснула:

– Что я вижу?! О Пигмалион, еще немножко – и из тебя получится настоящее… как его… на букву «г»…

– Гармония? – радостно спросил я.

– Именно гармония!

За этот триумф я снова должен быть благодарен тебе, и только тебе, о прекрасная, добрая Афродита!

ИСПОВЕДЬ ТРЕТЬЯ

Ничего не утаю от тебя, великая богиня: начинаю жалеть, что в свое время разъяснил своей Галатее значение слов «эстетический», «гармония», «шедевр». И не разберешь теперь, о Афродита, кто из нас виноват – ты или я. Наша Галатея теперь только и знает, что требовать гармонии и совершенства – и не от кого-то там, а все от меня!

Сегодня пристала за пиршественным столом:

– Царь Пигмалион, почему ты так неэстетично пьешь вино – хлебаешь, брызги летят, по бороде течет?

Это слышали все гости, в том числе и брат правителя Тракии. Я готов был сквозь землю провалиться, но тут последовал новый взмах невидимого резца:

– Может, созвать ворон, чтоб склевали крошки с твоей бороды?

Тракийский вельможа, не удержавшись, прыснул, за ним и другие гости, а олухи, прислуживающие у стола, начали кусать губы – ну, это им дорого обойдется!.. Я сдержался, молча завершил трапезу, поднялся из-за стола и как можно величественнее, хотя мешали слишком высокие каблуки, удалился из зала.

Вскоре явилась Галатея. На ней лица не было. Поняла, видно, что перегнула палку. Своими нежными, пальчиками выбрала у меня из бороды крошки, стащила сапоги и даже поцеловала в лоб. И тут меня осенило: ведь она так требовательна ко мне только от любви, от бесконечной любви жаждет видеть меня совершенным, на всех остальных ей наплевать!.. Да, да! Галатея стремится к тому, чтобы наш союз был единством двух совершенных существ, и нет для нее ничего важнее! При этой мысли меня захлестнула горячая волна благодарности. О совершенная и совершеннейшая! Будь по-твоему! Требуй, требуй от меня того же, чего я добивался, создавая тебя, и я тоже буду твоим покорным творением, буду послушен так же, как ты была послушна моему резцу…

Поэтому в тот же вечер я повелел покрасить себе бороду. Чего доброго, о прекрасная Афродита, велю пригнать к твоему будущему празднику целое стадо коров и клянусь, рога у всех будут из чистого золота!

ИСПОВЕДЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Нынче взыскательная Галатея имела все основания быть особенно довольна мною, а ты, богиня красоты, и подавно. Я восседал на троне, красиво выпрямившись, аккуратно сдвинув колени, складки мантии торжественно ниспадали к подножию трона, борода была черной, как у молодого египтянина, и старательно расчесанной; ушей почти не было видно (к слову сказать, я велел вырвать все лопухи на примыкающих к дворцу пустырях), руки гордо скрещены на груди, лицо (кстати, я начал мыть его теплым ослиным молоком) – словно высечено из мрамора, а могучие плечи (я приказал подбить хитон жгутами из конопли) почти заслоняли широкую спинку трона… Величие и обаяние царя должен был (по контрасту) оттенять придворный сапожник, которому я приказал стоять рядом с троном. Его глаза, горевшие адским огнем на изъеденном оспой лице, так и шныряли по залу, являя противоположность моему кроткому, царственно-мудрому взгляду. Эстетический эффект должно было усиливать и то обстоятельство, что всех красивых и гармонично сложенных мужчин я под разными предлогами удалил (как и лопухи) из дворца и его окрестностей. Таким образом, милая богиня красоты, я восседал на троне, усовершенствовав не только самого себя, но и все, что меня окружало.

И поэтому лишь ты одна поймешь мою боль и разочарование, когда, вернувшись после церемонии в свои покои, я услыхал:

– Ну и нос!

Знал ведь, что дойдет и до него очередь. И то, что ответил я Галатее, возможно, страшно рассердит тебя, о богиня любви. Этот аргумент я держал до последнего: может, не понадобится… Словом, выложил Галатее, что супруг самой богини красоты Афродиты Гефест – хром, настолько хром, что стыдится нос высунуть из своей кузницы. Однако это не мешает ему прекрасно ладить со своей непревзойденной красавицей женой, она его ни в чем не упрекает, не высмеивает при гостях, не требует, чтобы он удлинил себе ногу, не называет селезнем – словом, принимает таким, каков он есть.

Галатея помолчала, потом спросила:

– Скажи, а Гефест тоже сам сотворил Афродиту?

Услышав отрицательный ответ, она небрежно передернула плечами:

– Тогда, конечно, она не имеет права ничего от него требовать. К тому же, – тут Галатея несколько странно, даже очень странно, усмехнулась, – я слыхала, что кузнецы… – и она внезапно прикусила губу.

Как ни выспрашивал я ее, что она там слышала про кузнецов, но так ничего и не дознался. Как ты думаешь, что она имела в виду? Может, хочет, чтобы и я занялся кузнечным ремеслом, развил мускулатуру и не подбивал больше коноплей плечи хитона? Но не кажется ли тебе, о могущественная богиня красоты, что грубый труд кузнеца не слишком-то отвечает возвышенным эстетическим требованиям!

Признаться, ума не приложу, что мне думать обо всем этом, о Афродита…

ИСПОВЕДЬ ПЯТАЯ

Этой ночью меня посетили мрачные сны и мучил страх, как бы Галатея не взяла резец и не попыталась, пока я сплю, лишить меня второго подбородка.

Ее просто обуяла мания совершенствовать меня. Наверно, любовь Галатеи больше моей любви, раз она так убивается из-за каждой мелочи в моем облике, не соответствующей нормам божественной гармонии. Что же, в этом, пожалуй, виноват я сам: доводя до совершенства каждую ее черточку, я усовершенствовал и ее чувство прекрасного. Шедевр хочет видеть шедевром и своего создателя, не здесь ли, Афродита, разгадка секрета ее требовательности? Предвижу день, когда наконец услышу:

– О Пигмалион, ты – шедевр!

Тогда, моя богиня, я принесу тебе в жертву всех коров, которых смогут пригнать мои пастухи! И рога их будут сверкать чистым золотом!

ИСПОВЕДЬ ШЕСТАЯ

Ты, наверно, уже знаешь, не можешь не знать – по крайней мере, не прикидывайся, что не знаешь того, что произошло, о Афродита… Да, Галатея покинула меня.

Сбежала с тем самым рябым сапожником, хотя его лихорадочно горящие глаза и весь облик – пощечина тому, что мы называем красотой, гармонией, совершенством…

Я остался один, осмеянный, прибитый, покинутый… Однако не думай, богиня распутства, что я не знаю, кто помог Галатее так унизить меня! Кто, если не ты, толкнул ее на столь непотребный шаг, кто, если не ты, постоянно наставляющая рога своему рохле муженьку?

Поэтому не удивляйся, если в день приближающегося праздника получишь от меня лишь дохлую крысу с вымазанным в дегте хвостом!

ИСПОВЕДЬ СЕДЬМАЯ

Сегодня я проснулся как никогда бодрый и выспавшийся.

Отбросил прочь проклятые сапоги, от которых чуть не обезножел, отодрал от хитона осточертевшие конопляные жгуты, принялся потягивать вино, снова всласть прихлебывая. Еще вчера вечером пригласил в свои покои широкозадую и толстогубую дочь конюшего Мину…

Нежась в ее жарких объятиях, не без злорадства думал я о том, что в один прекрасный день Галатея обязательно захочет эстетически усовершенствовать своего сапожника, и чувствовал себя совершенно счастливым!

Пожалуй, ты все-таки получишь от меня корову с золочеными рогами, о Афродита. Только давай договоримся: впредь – никаких усовершенствований!