Текст книги "Вариации на тему"

Автор книги: Витауте Жилинскайте

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 21 страниц)

Вариации на тему

1
МУЖЧИНЫ И КАПУСТА

ПРОВЕРКА

Когда с экрана телевизора внезапно исчезло изображение, а звук поперхнулся и пропал – да еще в самый напряженный момент многосерийного фильма! – Рапайла почувствовал себя выброшенным на необитаемый остров. От бутербродов с жирной ветчиной, которые он с аппетитом уплетал по ходу детектива, в желудке вдруг возникли невыносимые колики. Настроение испортилось. Тупо уставившись в мертвый стеклянный глаз, Рапайла как никогда прежде остро ощутил потребность в живом человеческом общении. Он потянулся за толстой телефонной книгой, на последней странице которой от руки были записаны домашние телефоны его лучших друзей, и набрал первый номер.

– Алло, – ответили ему несколько удивленно.

– Это ты, Владас? – осведомился Рапайла.

– Я, я. А что случилось? – недоумевающие нотки в голосе зазвучали еще явственнее.

– На меня, видишь ли, напала… – он не успел произнести «хандра», ибо, предвкушая наслаждение от сугубо мужской беседы, приправленной острым словцом, прикуривал в этот момент сигарету.

– Кто, кто напал? – Приятель явно слушал его вполуха. – Знаешь что, звякни-ка мне минут через двадцать, тогда разберемся. Лады?

Рапайла глянул на часы: так и есть – до конца фильма осталось ровно двадцать минут. Ну не подлая ли душа! Обрывает разговор, даже не узнав, какая напасть обрушилась на его друга.

– Хулиганы на меня напали! – непроизвольно вырвалось у Рапайлы.

– Ах, так… – соображал что-то приятель. – Минут девятнадцать продержишься?

– Могу и больше! – буркнул Рапайла и бросил трубку. Черным жирным фломастером замазал он номер Владаса. Вычеркнул его из телефонной книжки и из своей жизни. Пробегая глазами оставшиеся имена, подумал: сколько еще плевел среди этого отборного зерна? Не сама ли судьба дарует ему случай отсеять их?

Набрал следующий номер. Отозвался старинный, испытанный, еще институтских лет дружок, с которым не раз во времена оны доводилось делиться черствой краюшкой хлеба.

– Слушаю!

– Стасис, это я… – начал было Рапайла.

– Короче! – подхлестнул его нетерпеливый бас.

– Спасай, Стасис, я горю! – и Рапайла очень естественно закашлялся, поперхнувшись дымом сигареты.

– Держись! Через четверть часа…

Рапайла молча положил трубку, и институтский друг вместе с черствой краюшкой остался по ту сторону сожженного моста в прошлое. Фломастер сделал свое черное дело. Рапайла набрал третий по порядку номер. Этому другу он в былое время отдал, можно сказать, последнюю рубаху.

– Миколас! – Рапайла решил сразу взять быка за рога. – Можешь уделить мне сейчас минутку-другую?

– Почему именно сейчас? – огорчился Миколас.

– Потому, – голосом умирающего произнес Рапайла, – потому, что я уже стою одной ногой в могиле.

– А ты… протяни десяток минут. Сможешь?

– Сколько?

– Десять минут…

Рапайла бросил трубку, отодвинул телефонный аппарат и поднялся с кресла. С чем он остался? С тремя траурными полосами в телефонной книге, двумя недоеденными бутербродами и глухой тоской одиночества… Вокруг стало тихо. Как в могиле… И вдруг в мертвую тишину ворвался грубый мужской голос:

– Пришло время свести счеты, старый бездельник!

Экран ожил! Счастливый, позабыв про мосты, краюшки, рубашки, плевелы и про все остальное, Рапайла принялся жадно глотать фильм, заедая его бутербродами… И тут, в самый решающий момент схватки героя с бандитами, у двери пронзительно зазвенел звонок. Кого там еще нелегкая принесла?!

Рапайла раздраженно распахнул дверь. На пороге выросли три вооруженных милиционера.

– Где хулиганы? – осведомился один из них.

Не успев ответить, Рапайла увидел, что вверх по лестнице бегут санитары с носилками. Мало того – у подъезда завыла сирена пожарной машины…

– Не можете ли вы, – жалобно пролепетал Рапайла, – не можете ли вы подождать еще пять минуточек?!

ДОЛЖОК

Еще издали замечаю приближающегося ко мне человека, у которого как-то заняла пусть небольшую, но все же некоторую сумму. Другой на моем месте юркнул бы в подворотню или метнулся на другую сторону улицы, пренебрегая опасностью угодить под машину. В крайнем случае сделал бы вид, что ничего вокруг не видит и не слышит, и как угорелый промчался мимо. Я же не только никуда не бегу, напротив, спешу, предвкушая удовольствие, навстречу бедняге, давшему мне взаймы. Чтобы получить в этой ситуации удовольствие, требуется очень немногое: надо лишь вообразить, что не ты ему, а он тебе должен пусть небольшую, но все же кое-какую сумму и что ее, черт побери, уже давно пора бы вернуть! Поэтому я, растопырив руки, ловко преграждаю своему заимодавцу дорогу, будто ловлю убегающего зайца, и восклицаю:

– Наконец-то ты мне попался!

Он удивляется и светлеет: пусть сумма и невелика, но, как говорится, на дороге не валяется.

– Догадываешься, зачем я тебя поймала? – заговорщицки подмигивая, весело осведомляюсь я.

– Нет, – кокетничает он, как старая дева, однако рука уже нащупывает кошелек, чтобы сунуть туда возвращенный должок. – Понятия не имею, зачем это мог я тебе понадобиться.

– И все же, – настаиваю я, – попробуй угадать, что ударило мне в голову в этот наш век всеобщего склероза!

– Откуда мне знать? – во весь рот улыбается он и чуть ли не вслух думает: «Зря я грыз себя, что одолжил этой особе пять рублей. Оказывается, она не только порядочный человек, но и с проблесками юмора. И к тому же остановила сама! Эх, промахнулся, можно было все полсотни дать, как она просила…»

– Вспомнила, что ты канарейку завел, а я еще и не поздравила тебя с этим приобретением!

Его рука застывает возле кармана, улыбка сбегает с губ, лицо принимает скорбное выражение.

– Как? Неужели канарейка успела сдохнуть? – Я тоже натягиваю маску скорби.

– Канарейка не сдохла. И не собирается. И вообще никто не сдох. И не собирается, – холодно чеканит он каждое слово, глядя куда-то в сторону.

– Так что ж ты нос повесил, если у тебя все здоровы и даже не собираются помирать? – удивляюсь я, останавливаясь возле киоска и вытаскивая из сумки кошелек.

Он вздрагивает от неожиданности и встает по стойке смирно, как солдат перед генералом.

«Нет, все-таки она порядочный и весьма остроумный человек. – Я почти слышу, что он думает. – Чего доброго, ее следует познакомить с моей канарейкой. Ей-богу, жаль, что не дал полсотни. Положил бы теперь в карман этакую сумму!»

– Вот растяпа, чуть-чуть не забыла! – открываю я кошелек.

– Что забыла-то? – снова улыбается он, пусть уже не так радостно, как вначале, но улыбается.

– «Вечерку» чуть не забыла купить!

С гаснущей надеждой смотрит он, как я вытаскиваю двугривенный, аккуратно укладываю в кошелек сдачу. А когда замок сумочки громко щелкает, он отшатывается, словно его молотком огрели. Подумать только – одалживаешь сущие гроши, какую-то жалкую пятерку (полсотни, жмот, небось пожалел!), а удовольствие получаешь на все пятьдесят!

– Что ж это я! – вскрикиваю, снова доставая из сумочки кошелек. – Ну и склероз! А ты и не подскажешь!

– Чего – не подскажешь? – спрашивает он слабеющим голосом, однако мой намек столь многообещающ, что несчастный находит в себе пару домкратов, чтобы как-то приподнять уголки губ.

– Что же тебе-то газету не купила? Может, у тебя мелочи нет.

Качнувшись, он прислоняется к стенке киоска. Совсем убитым выглядит. Доконала… Неужто стоит так убиваться из-за пяти рублей, канарейки, «Вечерки» и человека с проблесками остроумия? Вот бедняга! Не утешает его и то обстоятельство, что он выгадал на этом дельце целых сорок пять рубликов – ведь всего пятерку дал взаймы, скупердяй!

– Что с тобой? – озабоченно осведомляюсь я. – Господи, болтаю о какой-то чепухе, а на тебе лица нет! Что случилось? Потерял что-то дорогое? Что-то непоправимое произошло?

Он не возражает. И в самом деле чувствует, что на веки вечные лишился пусть небольшой, но все же кое-какой суммы. Ведь и не подозревал, несчастный, что примет из-за нескольких рублей столько мук, другой-то и из-за сотни, глядишь, не так страдал бы. Конечно, мог бы собраться с духом и выложить мне прямо в глаза: так, мол, и так, если ты кое-что все-таки вспомнила в этот наш век всеобщего склероза да к тому же сама меня поймала, так уж будь любезна, возврати должок, который, черт побери, самое время вернуть! Но разве может интеллигентный человек разрешить себе такое невежество? Да еще после того, как сочувственно осведомились о его тяжких потерях и непоправимых бедах?..

– Кстати, – словно между прочим, бросаю я, – дико не люблю одалживаться, но…

Он не сразу соображает, что к чему, хотя мои слова не оставляют никаких сомнений.

– …но одолжи-ка мне карандаш. Хочу записать твой телефон: очень уж ты скверно выглядишь. Говори прямо: случилось что-то печальное?

Одеревеневшей рукой протягивает он карандаш. Попроси я сейчас, он весь свой бумажник с деньгами за милую душу отдал бы, и ключ от квартиры, и часы, даже свидетельство о страховании жизни… Уж на что я тертый калач, а не могу надивиться: какие же они рохли, эти люди, дающие взаймы! Чуть что – и сразу опадают, как тесто на сквозняке…

– А не заскочить ли нам в кафе? – предлагаю, глядя на его траурную физиономию.

– Что? В кафе? – Лицо его еще пуще темнеет, щеки вваливаются: не человек – живой труп, краше в гроб кладут… Дело ясное: тут не только своих денег не получишь, а, чего доброго, и за кофе платить придется!

– Посидим, выпьем, закусим, – говорю, – расскажешь о своих бедах – глядишь, найдем способ помочь горю.

– Нет-нет, никаких выпивок, никакой помощи… Иди сама!

Как вспугнутый заяц, отпрянул он в сторону и бросился прочь, чуть не попадая под колеса. Теперь не догонишь! Да и зачем? Вот если бы он был мне должен пусть небольшую, но все же кое-какую сумму, тогда бы уж я прижучила его как миленького, за оба уха ухватила бы… А так… пусть себе бежит. В удовольствиях тоже надо знать меру!

ДУША ОБЩЕСТВА

У кого бы ни гостевал – ни капельки! Видеть эту гадость не могу. Поэтому за столом я словно соринка у всех в глазу, словно горох при дороге – каждый ущипнуть норовит. Было время – косо на меня смотрели, за стол рядом вроде в наказание садились и облегченно вздыхали, когда я соображал, что следует уйти пораньше. В конце концов совсем приглашать перестали. Что было, то было.

А теперь? Теперь, братцы, когда таких, как я, трезвенников считанные единицы остались, мы на вес золота. Званые вечера без нас проваливаются, свадьбы разлаживаются, именины в поминки превращаются!

Возьмем, к примеру, вчерашний день. Приплелся я на юбилей. Опоздал, грешным делом. Сажусь. Скорее даже не сажусь, а этак вьюном втираюсь между двумя представительными дамами. Стол широкий, длинный, что твоя взлетная полоса. Гостей видимо-невидимо. Все хозяину нужны, все полезны: профессора, кассиры, столяры… Но нету за столом единства. Полный разнобой – скучные, по сторонам озираются, зевки ладонями прикрывают. И чарка не помогает. Хозяин из кожи вон лезет, пытается общий разговор завязать, и так и этак приступает – нет контакта, хоть плачь!

И тут он громко обращается ко мне:

– Почему это вы не пьете?

Я вздрагиваю, что-то себе под нос бормочу. И тут начинается!

– В самом деле! Рюмка даже не тронута! – всплескивает руками одна из моих тучных соседок.

– Если вы так, то и я не стану пить! – грозит другая.

– Этого еще не хватало! – в отчаянии восклицает хозяйка.

Стол ожил, пришел в движение.

– Вы непременно должны выпить!

– От одной еще никто не умирал!

– Надо уважать хозяев!

– Терпеть не могу этих ханжей, – ворчит красноносый тип. – Не пью, не пью, а сам-то втихаря из горлышка хлещет!

Гости подмигивают друг другу, перекидываются понимающими улыбочками, чувствую, сколачивают против меня единый фронт.

А соседка справа жмет мне коленку и шепчет:

– Ах, какой вы эгоист… Ну, выпейте! Ну, ради меня!

Другая командует генеральским басом:

– Вперед – марш! – и в один глоток опоражнивает бокал.

А я креплюсь, только бородой мотаю.

– Что же это такое? – орет через стол хозяин.

– Влить силком! – требует красноносый.

– Может, цирроз у него? – робко жалеет кто-то.

– Какой еще цирроз! – взрываюсь я. – Не пью, и все!

Тут все застолье просто в бешенство приходит от моей наглости. Лица краснеют, глаза искры мечут, сотрапезники вместе со стульями надвигаются на меня, как страшилища из фильма ужасов. Вот-вот схватят, в порошок сотрут.

– Ну, ну! – отбиваюсь я. – Ладно уж! Только первую и последнюю!

– Ура! – гремит стол.

Поднимаю рюмку и медленно ставлю обратно – уже пустую.

– Он же за воротник вылил! – визжат обе толстухи, зажав меня своими телесами, – пальцем не шевельнешь.

Ох, пришел мой последний час! Гул, звон, жужжание, как в осином гнезде. Обступили со всех сторон, тянутся с рюмками, фужерами, бутылками, умоляют, требуют, кулаками грозят, щиплют. А одна врачиха даже на колени упала, ноги мне обнимает…

– Я тоже не пью, тоже! – не может скрыть зависти какой-то самозванец. – Вот! Вот! – И выплескивает из бутылки прямо на телевизор.

Лей сколько влезет! Кому ты нужен! Стол уже поет про чижика-пыжика, который на Фонтанке водку пил. Поет и коварно на меня поглядывает. Раз – кто-то обхватил меня сзади и уже раздирает челюсти, как лошади, и опрокидывает рюмку прямо в пищевод. Ах, гады! Вскакиваю, как ужаленный, кашляю, слезами обливаюсь, задыхаюсь… Все вопят, женщины ароматными платочками подбородок мне утирают, красноносый выдает анекдотец про пьяницу, отдавшего концы от глотка лимонада… Шум, смех…

– Братцы! – спохватывается кто-то. – Полвторого уже!

– Вот ведь как незаметно время пролетело! – удивляется другой.

– А потому что интересно было!

Хозяин улыбается. Доволен.

Когда я ухожу, он подскакивает, обнимает.

– Спасибо тебе, Йонас! Выручил! – И сует мне в карман бутылку «Паланги». – Если б не ты – заплесневели бы! На субботу Жигасы просят. Свадьба у них.

– Так я уже Каркласам обещал. Новоселье.

– Йонас! Спятил, что ли! Не губи молодых! Где ж им другого непьющего взять? Да и отец невесты тебе… – И он шепчет мне на ухо что-то о путевках.

Уступаю. Да и как не уступить: силой притащат. На таких, как я, нынче большой спрос: непьющего добыть труднее, чем угря. Заживо без нас сгнили бы: никакого разговора, никакого контакта не завяжешь. А без контакта – пшик, а не застолье!

ВОТ ЭТО ПРАЗДНИК

Когда просыпаюсь я праздничным утром в своей малогабаритной квартире, меня охватывает странное беспокойство. Хочется, черт побери, хоть раз вкусить чего-то по-настоящему праздничного! Хоть раз вырваться на простор, ударить по струнам! Особенно лихорадочно начинают скакать мысли, когда я вдруг вспоминаю, что в любую минуту ко мне может нагрянуть многочисленное семейство Абленасов, которому не нужны ни струны, ни просторы – только маринованные грибы и жареный гусь.

Поэтому я быстренько одеваюсь и мчусь к Кишкисам.

Кишкисы еще нежатся в постелях. Завидев меня, они вскакивают, в глазах у них вспыхивает то же праздничное беспокойство и жажда простора. Мы наспех закусываем грибками и селедкой, и глава семьи вносит «предложение немедленно всем вместе навестить товарища Зайцекаускаса. «Товарищ Зайцекаускас, – вспоминает Кишкис, – как раз переболел воспалением желчного пузыря, поэтому наш коллективный визит будет для него физической и моральной поддержкой».

Вскоре мы вваливаемся в квартиру истосковавшегося по нашей моральной поддержке Зайцекаускаса.

Хозяин, еле волоча ноги, надраивает паркет. С нашим появлением его желтое лицо становится ярче паркетного воска. А когда отпрыски Кишкиса в мокрых башмачках начинают, как по льду, кататься по навощенному паркету, щеки Зайцекаускаса принимают цвет апельсиновых корок. Кстати, сами апельсины мы в большом количестве обнаруживаем у него в холодильнике.

Когда в холодильнике остается только холодный воздух, в глазах Зайцекаускаса вспыхивает уже знакомый нам огонек праздничного беспокойства.

– Знаете что, – предлагает он дрожащим от предвкушаемого удовольствия голосом, – давайте порадуем Папарецкисов! Было бы преступлением не порадовать в праздник семью Папарецкисов!

И вскоре наша дружная компания быстрым шагом устремляется в путь. Нас уже целая дюжина, не считая собаки Зайцекаускаса (жена Папарецкиса работает в мясном магазине!).

Встреча с Папарецкисами особенно празднична: они как раз собрались в театр. Но хозяйка тут же одолжила у соседей детскую коляску и побежала в дежурный гастроном.

Желая компенсировать Папарецкисам арии и увертюры, которых они по нашей милости лишились, Зайцекаускас запустил их радиолу – да так, что задрожали стекла. Особенно много танцевать нам не пришлось – паркет у Папарецкисов был настелен недавно и, видать, из сырых планок, он сразу превратился в щепки. Правда, гостеприимных хозяев это почему-то не волновало, они все время поглядывали на потолок и вздыхали… А когда овчарка Зайцекаускасов под общие аплодисменты вытащила из холодильника батон сервелата и тут же проглотила его, как червяка, в глазах Папарецкиса запылали уже знакомые нам факелы праздничного беспокойства.

– Все к Томашявичюсу! – взвыл он и опрометью бросился прочь из дома. – То-ма-шя-ви-чюс, – призывно скандировал он на дворе, – умрет от счастья!

Что ж – к Томашявичюсу так к Томашявичюсу…

Часам к двум пополуночи наша тесная компания возросла уже до полусотни душ, не считая собак и бредущего поодаль милиционера.

Распевая звонкие народные песни, мотались мы по городу с одной улицы на другую. Во главе колонны по-генеральски выступал товарищ Люткявичюс. Сейчас он вел свой боевой отряд к незнакомым мне Бурокасам. Под ногами приятно поскрипывал снег, машины уступали дорогу, редкие прохожие шарахались в стороны, чирикали разбуженные нашим дружным хором воробьи.

Товарищ Бурокас жил, оказывается, точно в такой же, как моя, квартирке. Окна у него были темные, поэтому пришлось довольно долго ждать, пока он наконец открыл дверь и предстал перед нами в голубых кальсонах. Его подбородок как-то странно вибрировал – безусловно, от радости, что праздник еще не кончился.

В его малогабаритную квартиру все мы, разумеется, не влезли. Задним рядам пришлось размещаться на лестнице. Вскоре уютная квартирка Бурокасов выглядела как после землетрясения. Хозяин понес что-то невразумительное – то ли о детях, болеющих малярией, то ли о каком-то Кас-кас-касперайтисе, который был бы вне себя от радости, если бы… если бы… И Бурокас бросился натягивать брюки, но, так как у него вибрировал уже не только подбородок, но и ноги, он никак не мог попасть в штанины. Таким образом, наша дивизия осталась вдруг без вожака, и мы неорганизованной толпой выкатились на улицу.

Пока спорили и обсуждали дальнейший маршрут, я широко зевнула и почувствовала, что праздничный зуд в моей душе абсолютно улегся. Я тихонько откололась от митингующей толпы и улизнула домой. Дома у меня было чисто, уютно, не натоптано, в холодильнике полно всякой всячины… Эх, подумала я, вот это праздник! Побольше бы таких!

Но на всякий случай быстренько погасила свет.

МУЖЧИНА И ЖЕНЩИНА

Самой женщине ее женственность вовсе и ни к чему. Куда сподручнее иметь мужской глаз и мускулатуру: и бычью кость раздробишь, и гвоздь в стенку вгонишь, и мешок картошки запросто на пятый этаж втащишь, и дверь с заевшим замком высадишь, и ковер за милую душу выбьешь – особливо если муженек, в тоске по исчезающим джульеттам, прицепив черную бабочку, порхает из одного кафе в другое.

Теряя последние крохи мужественности, современный мужчина, однако, крайне сурово осуждает жену за утерю женственности и грозится оставить ее на произвол судьбы, ежели она не одумается и не научится дробить кость пальчиком, вскрывать замок заколкой, вколачивать гвоздь каблучком туфельки, втаскивать мешок с картошкой в сумочке, выбивать пыль из ковра перчаткой, – в противном же случае он найдет себе такую, которая вообще не дробит, не вскрывает, не забивает, не таскает, – словом, такую подругу жизни, которая создана для любви и семейного уюта.

Женщина, услышав эти угрозы, перестает дробить и одумывается. Наглаженная детская одежонка, сверкающая чистотой плита, аккуратные ряды мисок и кастрюль на кухонных полках, уложенные на свои места ложки-поварешки и неуложенные волосы, задубевшее от жара плиты лицо, превратившийся в айсберг муж – все это внезапно предстает перед ней в новом, неожиданном свете.

После долгих сомнений женщина решает спасти семью, сохранить для нее отца и мужа. Она отшвыривает прочь фартук, оставляет в духовке на произвол судьбы фальшивого зайца и бежит в косметический кабинет. Задерживается там надолго, но зато является домой неузнаваемой, помолодев на десяток лет: волосы блестят, и пышной волной ниспадают на плечи, глаза становятся огромными, обольстительно-таинственными… И возвращается-то она в лоно семьи не в одиночестве – ее сопровождает некий человек с прыщеватым носом, именуемый отныне «другом дома».

Вернувшегося с работы (с немалым опозданием!) мужа встречает не только жена, но и Женщина – утомленно улыбающаяся, грациозно играющая пудреницей. Муж жует подгоревшего фальшивого зайца, ошеломленно поглядывает на нейлоновый пеньюар супруги и беседует с другом дома о жизни бобров и прочих высоких материях. Потом все начинает вертеться, как мельничное колесо: муж жарит и стирает, чинит и штопает, варит и драит… Поначалу дела у него идут неважно: вместе с замком он выламывает дверную филенку, разрубая бычью кость, попадает себе по пальцу, вплетает дочке в косу вместо ленты посудное полотенце… Но шаг за шагом он приобретает навыки, начинает превосходно вести дом, даже готовить для жены-Джульетты клюквенный мусс. Когда он подает этот мусс ей в постель, то вместо благодарности замечает вдруг в ее глазах растущее отчуждение и отвращение к своим повязанным передником бедрам. Она кисло отстраняет недоеденный мусс и отворачивается: невелико счастье ежедневно лицезреть обабившегося супруга, другая бы на ее месте давно ушла к настоящему мужчине, который не шьет, не гладит, не стирает, не варит… не… не…

Едва не выронив вазочку с отвергнутым муссом, муж возвращается на кухню, утыкается горячим лбом в сверкающий чистотой холодильник и горько плачет. Его слезы просачиваются в духовку и превращаются в пикантный соус для настоящего зайца, которого за уши приволок уже четвертый по счету друг дома… Что делать, как спасать семейный очаг?

Но слезы лить некогда: друг дома уже стучится в дверь – пора подавать на стол зайца.

Что же дальше?

А дальше устанавливается известное равновесие: супруги приходят к общему выводу, ударяют по рукам, и жизнь их начинает катиться по гладкой колее – они или дружно делят на двоих нелегкие семейные заботы, или дружно оба уходят: один в окно, другой в дверь, и, когда возвращаются, им есть что рассказать друг другу…

И в том и в другом случае рождается прочная современная семья.