Текст книги "Вариации на тему"

Автор книги: Витауте Жилинскайте

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 21 страниц)

ПОСЛЕ ГАСТРОЛЕЙ

– Простите, пожалуйста, вы?..

– Маэстро!

– Скажите, маэстро, вы этим поездом прибыли с гастролей?

– О да, прямо с гастролей!

– Как вы…

– Маэстро, маэстро!

– Как вы чувствуете себя после гастролей, маэстро?

– Чувствую под ногами твердую, как никогда, почву!

– А как же, маэстро, наш перрон сделан из отличного железобетона!.. Прошу прощения, сейчас подниму свой блокнотик… Так как же прошли гастроли, маэстро?

– О-о-о-о!.. Может, и нескромно, но смею утверждать – превосходно! Улыбки, объятия, овации, цветы… море цветов!..

– Жаль, что я не захватил с собой букетика… А… а где вы гастролировали, маэстро?

– О-о-о-о!.. Маршруты моих гастролей привели меня в самый прославленный, самый старинный музыкальный центр Европы!.. Так сказать, столицу мировой музыки. Мне доверили самый великолепный, самый священный храм музыки, на эстраду которого попадают лишь избранные, лишь отмеченные искрой божией! А публика?! Самая взыскательная, самая музыкальная! Если уж быть правдивым до конца… самый последний тамошний слушатель за пояс заткнет любого нашего доморощенного музыковеда! И конечно, о том, что все билеты на мои концерты были распроданы задолго до моего приезда, едва ли стоит и говорить, не правда ли?

– Безусловно, маэстро!

– Скажу одно: в свой репертуар я включил произведения, пассажи которых не по зубам даже мастерам высшего класса!.. Вероятно, не следует скрывать, что и у меня, как у каждого смертного, были свои трудности… Выйдя, к примеру, на эстраду и увидев перед собой сливки знатоков музыки, я, простите, даже вспотел. А потом меня ошеломила, оглушила мертвая тишина. Казалось, внимательные слушатели не смели дышать! Затем выбила меня из колеи идеальная акустика зала. Чтобы вам было легче представить себе ее, замечу следующее: играю и отчетливо слышу, как в глубине верхнего яруса жужжит муха! Но когда все препятствия в конце концов остались позади, мне удалось подняться до таких вершин, взобраться на такие выси мастерства, что с них открылось о-о-о-о-о!.. Если бы вы слышали мое рондо! Признаюсь честно: я и сам не ожидал от себя такого рондо-о-о!..

– Ах, маэстро!..

– Да, да! А когда я кончил, наступила долгая, потрясающая тишина – слушатели не могли очнуться от о-о-о… экстаза. А потом поднялся такой шквал оваций, такая буря, такой ураган, что от Бранденбургских ворот, как потом выяснилось, отвалился кусок штукатурки!.. Чтобы вам было понятнее, добавлю, что тамошняя публика предельно сдержанна и холодна, чтобы расшевелить ее, надо прямо-таки о-о-о-о-о-о!.. И еще следует добавить: рондо я исполнял в том самом зале, где сто пятьдесят лет назад играл его сам автор – гений музыки всех времен и народов. Осмелиться повторить это рондо в его, так сказать, собственной колыбели… для этого надо обладать феноменальными способностями…

– Значит, вы…

– Маэстро, маэстро, маэстро!..

– Значит, вы очень довольны, маэстро?

– Доволен – не то слово-о-о! Я потрясен! Я никогда, никогда не забуду неземной сосредоточенности оркестрантов, их глаз, восхищенных моей виртуозной игрою!.. Чтобы вам все стало до конца ясно, скажу, этот оркестр – один из старейших не только в Европе, но и во всем мире! Его традиции идут еще со времен знаменитой королевской капеллы, капеллы, которой дирижировал сам о-о-о!.. А чтобы было еще яснее, добавлю: в нашей республике любой из этих оркестрантов был бы знаменитым солистом. Так-то. И представляете, когда я кончил, все оркестранты – все как один! – встали, положили на стулья свои инструменты и принялись хло-о-о-пать!.. Этим они нарушили свои столетние традиции! А виновник – подумать только! – виновник этого – посланец какой-то никому не известной Литвы!

– Ах, маэстро!

– Да, да! Овация не прекращалась, я даже не знал, в какую сторону раскланиваться, раскланивался во все, и в конце концов мой фрак не выдержал, лопнул по швам! Представляете? Взял и ло-о-пнул!.. Такой триумф!..

– Ох, маэстро!

– После концерта я никуда не мог и носа высунуть. Да, да – вынужден был даже отказаться от визита к ее величеству: ведь не пойдешь туда без фрака? И пришлось заниматься шитьем – чинил, штопал… По всем швам иголкой прошелся – для профилактики, а то ведь как знать, как знать… А чтобы вы уяснили себе масштабы бедствия, скажу, что на одни только нитки пришлось выложить целую половину западной марки, что соответствует фунту стерлингов, или четырём франкам, или двум шведским кро-о-о-нам!

– Ах, маэстро!.. Позвольте ваш чемоданчик. Помогу. Какой огромный!

– Нет, нет, я сам, сам! Никому не могу его доверить: в нем статьи о моем концерте. Вырезок сделать не смог, ножницы там знаете сколько сто-о-о-ят… о-о-о-!.. Но, если хотите, кое-что могу процитировать по памяти: авторы всех статей – для ясности добавлю, что наш самый выдающийся публицист любому из них и в подметки не годится, – поднимают мое мастерство до небес, называют его не иначе как сенсационным открытием для Европы, а мое исполнение сравнивают с искусством величайших корифеев музыки, только мое, пишут, богаче в нюансах и более современно, а уж что касается моей интерпретации рондо, то она – верх феноменальности, а сам я воплощаю лучшие черты нашего музыкального народа, о котором они до сих пор не имели ни малейшего представления! Все эти статьи завернуты в мой лопнувший фрак. И они, я надеюсь, помогут поднять на более высокий уровень провинциальный вкус наших музыкальных критиков!

– О да, маэстро! Да, да!

– Теперь о моих дальнейших планах. Вернувшись на прославленную мною землю наших отцов, я немножко приду в себя от навалившейся славы, а потом дам несколько концертов. Надо же отдать сыновнюю дань своему маленькому народу… Не правда ли?

– Правда, маэстро! Правда!

– Для литовского слушателя подготовил я приятный сюрприз: опусы Баха, которые впервые в моем исполнении прозвучали на родине пятнадцать лет назад… Между прочим, это даст мне возможность убедиться, насколько за эти годы вырос вкус нашей публики… Кстати, почему вы не записываете моих слов в блокнот? У вас что, феноменальная память? Между прочим, какую редакцию вы представляете?

– Я? Редакцию? Я, маэстро, шофер филармонии, мне велено встретить вас и взять фрак, потому что нагрянула инвентаризация…

– О-о-о-о-о-о-о-о!.. О-о-о!.. О!.. Какая про-о-о-винция!.. Так чего же ты, обалдуй, сразу-то не сказал? И зачем тебе блокнот?

– А как же? В блокноте фамилия ваша записана, время прибытия поезда, платформа, номер вагона…

– А я-то думал: представитель прессы!.. Блокнотом размахивает: ах, маэстро, ох, маэстро!..

– Это я из уважения. Как-никак из-за границы вернулись, может, думаю, жевательную резинку детишкам… пакет какой синтетический с картинкой… за проявленную вежливость…

– Я тебе проявлю вежливость!.. Сколько времени оттяпал!.. Бери чемодан и тащи, только осторожнее: там три кофейных сервиза, четыре фарфоровых вазы и всякие другие бьющиеся вещи…

– А фрак?

– Не видишь, что ли, из-под пальто фалды торчат? Некуда было сунуть. Сейчас отдам, вконец разопрел… вот только вырезку из карманчика выну и иголку с ниткой из фалды… Нет, ей-богу, запомню я этот твой блокнот!.. Просто уму непостижимо: из Европы и в такую про-о-о-о-винцию! Ужас!..

НАШИ ФИЛЬМЫ

Как хотелось бы поселиться или хотя бы временно прописаться в наших литовских фильмах! Получить там трансцендентальную – пусть и третьестепенную – роль. Была бы я вором, имела бы связку отмычек, уж точно подобрала бы золотой ключик к дверце, ведущей в наши фильмы, затаилась бы за тяжелой портьерой и просидела там не только целый сеанс – целую вечность!

Но почему, почему, спросите вы, почему я так рвусь в наши литовские фильмы, когда с них, аж сбивая друг друга с ног, бегут зрители? А потому, потому, отвечу я вам, потому, что нигде я не видела жизни краше, чем в наших фильмах, – вот в чем секрет!.. Ну кто бы отказался, подобно героине одной из наших лент, заботиться лишь о духовных ценностях, взирать на мир непрактичными, наивными глазами и в то же время щеголять в костюмчике, на сооружение которого – доставание материала и поиски портнихи – самому изворотливому смертному не хватило бы и месяца! Кому бы не понравилось, замечтавшись, бродить под дождем, подставляя порывистому ветру свою моднейшую прическу, на укладку которой потрачено полдня, да и мастеру заплачено недешево!.. А как заманчиво полоть в поле свеклу, натянув австрийский бюстгальтер, купленный на студенческую стипендию!..

Кому бы не пришлось по душе иметь возможность, заглянув в любую гостиницу, сквозь зубы бросить портье:

– Мне бы номерок…

– Простите, вам отдельный?

– А как же!

Но больше всего, пожалуй, понравилось бы вам со скоростью черепахи ползти по проспекту в час пик и не быть за это обруганным, не получить ни одного пинка, толчка, проклятия… О, этот неповторимо вальяжный, внушительно неторопливый черепаший шаг – как точно выражает он внутреннее состояние бегущих из концлагеря пленных, партизан или повстанцев, за которыми гонится враг! Как полна достоинства медлительность выходящего из самолета современного киногероя – когда он, едва показавшись, вдруг столбом застывает в дверях, словно индийский раджа, и никто не сталкивает его с трапа вниз головой… По одному этому черепашьему шагу можно узнать продукцию нашей киностудии, направляемой из Бальберишкис прямо в Канны!..

И еще нравятся мне в наших фильмах автобусы. Просторные, чистые. Ни единого стоящего пассажира (как бы не помешали оператору снимать!). А двухместные купе спальных вагонов? С минеральной водой и белоснежными салфетками на столиках. А как здорово, проживая в наших фильмах, попасть в больницу – и тебе пальма в ногах, и сиделка в головах, и профессор прямо-таки не отходит со своими диагнозами (чего уж ему-то недостает, зачем такому заслуженному человеку лезть в наши фильмы? Ума не приложу)…

Особенно же восхищают меня в литовских фильмах планировка и размеры жилищ. Разве сыщешь где-нибудь такую прихожую, как здесь? И несмотря на то, что в ней смело можно разместить пару волейбольных площадок плюс теннисный корт, нашим киношникам все равно в ней тесно, они задыхаются, они рвутся к морю, и только к морю! Летом – к своему Балтийскому, зимой – к южному, к диким, нетронутым берегам, которых еще не успели опустошить другие съемочные группы. Правда, довелось видеть один наш фильм, снятый вдали от моря, в бесплодной, выжженной солнцем пустыне. Но, во-первых, это было давно, а во-вторых, главную роль играл в нем специально приглашенный грузин, который, как выяснилось, временно может обойтись и без моря…

Так что все, абсолютно все нравится мне в наших фильмах. Но больше всего нравится, как гарцуют на конях…

Когда сермяжный мужичонка – бедолага крепостной из середины прошлого века – скачет в поисках справедливости на чистокровном Электроне – воспитаннике Дотнувского племзавода, понимаешь наконец, в чем заключается современная историко-диалектическая трактовка материала… Или когда крепостной горемыка пашет землю на быках, выращенных Советской Украиной для всемирной выставки, а потом этот же пахарь начинает вдруг пиликать на простой – не работы Страдивариуса! – скрипке, ты весь дрожишь от допущенной по отношению к нему несправедливости и уходишь с сеанса переполненный социальным протестом – разве не к этому стремились постановщики фильма?!

Особенно большое впечатление произвел на меня шатер языческого воеводы, все пространство которого занимает двуспальная кровать с таким количеством шкур, что их хватило бы на то, чтобы согреть не только мерзнущее войско племени пруссов, но и бесчисленных сотрудников нашей киностудии; поэтому, когда я встречаю киноработника не в шубе, никак не могу понять: куда же девались шкуры? Но зато понимаю другое: если бы подлинное войско пруссов имело такой реквизит, какой получило оно на съемках, – колесо истории могло бы покатиться совсем в другую сторону…

И еще много других хороших вещей увидишь в литовских фильмах, из-за чего стоит постоять за портьерой – ну, если и не целую вечность, то хотя бы полсеанса, – разве это нельзя считать достижением нашей киностудии!

ПОЧЕМУ?

И третий звонок прозвенел, и свет в зале померк, а на сцене вспыхнул во всю силу, и бархатный занавес уже раздвинулся, но знаменитый мим из Франции все никак не появлялся перед зрителями. Зато откуда-то сбоку вылез на сцену фоторепортер и повелительным жестом, без слов, приказал нам смотреть только на него (сидевшие в первых рядах или те, кто был вооружен театральными биноклями, могли разглядеть профессиональную вмятинку у него на носу, там, куда нажимала грань аппарата). Так, этот фотограф нас увлек, что мы и не заметили, как появился на сцене мим.

Резким, неожиданным движением репортер вскинул вверх руку, словно поднимая знамя (сидевшие в первых рядах имели счастье видеть напряженно торчащий мизинец), и застыл в этой монументальной позе.

Потом он медленно опустил руку, качнулся вперед, словно готовясь к прыжку, и, совершив три выразительных па, очутился в углу оркестровой ямы. (Мим в это время, кажется, карабкался на невидимую гору.) Потом, держа аппарат наготове, поднялся по боковым ступенькам и снова сделал стойку. На его лице ясно читалось, что он сомневается, правильно ли выбрана точка для съемки. Пожалуй, все-таки нет. Поэтому репортер легко отскочил назад, но, не добежав до исходного пункта, опять остановился как вкопанный. Безусловно, необходимо было долго и настойчиво тренировать свое тело, чтобы научиться вот так, внезапно, на полном ходу, тормозить и каменно застывать. И конечно, никто из зрителей не мог оставаться равнодушным, увидев такое выдающееся антраша.

В этой позе пребывал наш герой долго, пожалуй, слишком долго, у нас даже шеи затекли, однако мы были с лихвой вознаграждены за терпение: вот он вытянул руку с аппаратом и пластично, всем телом накренился вперед, отбросив одновременно ногу назад, балансируя ею в воздухе, – получилась гимнастическая фигура – «ласточка». Казалось, вот-вот ткнется он носом в пол, но нет: телом своим наш репортер владел безупречно (мим, кажется, тем временем гонялся за своей тенью).

Наконец фотограф опустил ногу, утер лоб и едва заметно поклонился, видимо благодаря нас за внимание. Потом пал на колени, вытащил из-за пазухи какую-то трубочку (тем, кто не сидел в первых рядах и не имел бинокля, могло показаться, что он извлек оттуда собственную кишку) и прикрепил ее к фотокамере. Затем выпрямился, убрал волосы со лба и развернулся лицом к зрителям (что в это время делал мим, одному богу известно!).

Он смотрел на нас пронзительно, изучающе, властным подергиванием бровей приказывал не шевелиться, не опираться на локти, не вешать голов. Мы дружно подчинились его воле, но он почему-то не щелкнул. Налет некоторого раздражения на его выразительном лице свидетельствовал: что-то еще не так, что-то или кто-то ему мешает, уж не копошащийся ли за спиною мим? (Мим в этот момент, кажется, сидел неподвижно.) Очевидно, так оно и было, потому что фоторепортер гневно оглянулся и уставился прямо на мима. Некоторое время они молча мерили друг друга взглядами, а мы, затаив дыхание, следили за смертельным поединком двух артистов (и в бинокль, и без бинокля можно было видеть, что у репортера из ноздрей вырывается пар). В конце концов мим не выдержал, рухнул на колени и вытянул руки, моля о пощаде. Фоторепортер безжалостно щелкнул аппаратом, будто из револьвера выстрелил. Мим задергался в конвульсиях. Занавес закрылся.

Бенефис фоторепортера произвел на нас неизгладимое впечатление. И только одного мы никак не могли понять: почему он не сам вышел раскланиваться, а послал мима. Почему?

КЛЮЧ К СЕРДЦАМ

Искусствовед Трепайтис умолк, оторвал глаза от рукописи и посмотрел в зал: его не слушало ни одно ухо! Собравшиеся без всякого стеснения хихикали, вполголоса делились анекдотами и, перевешиваясь через стулья, о чем-то бурно дискутировали. Потрясенный этим безобразием, Трепайтис долго молчал, опершись о кафедру, однако и тут ни один глаз не обратил внимания на его растерянное и несчастное лицо. Никому не было дела до того, что он так и не договорил про последнюю работу скульптора Глыбаускаса, в которой «тяжеловесная монументальность органически сочетается с легкой композицией».

– И потому, когда мы смотрим его новую работу, создается впечатление, что она не только не весит своих трех тонн, а наоборот – легка, как ласточка, парящая в небе…

Именно в этот момент Трепайтис посмотрел на аудиторию и убедился, что общается со стенами. Искусствовед медленно опустил руку с фотографией трехтонной «ласточки», поворошил стопку еще не прочитанных листков и понял, что все это никому не нужно, кроме него самого и его четырех иждивенцев. Он еще немного помолчал, безнадежно вздохнул и принялся усердно заталкивать бумаги в портфель. Тут его охватила досада на скульптора Глыбаускаса, чьи трехтонные монументы, несмотря на птичью легкость, не в силах пробиться к сердцам слушателей даже с помощью высококвалифицированного искусствоведа.

– А этот Глыбаускас, – нечаянно вырвалось у него, когда он застегивал портфель, – этот Глыбаускас наверняка режется сейчас в преферанс и в ус не дует…

Кое-кто из присутствующих насторожился.

– А во что он еще играет? – раздался вдруг вопрос.

– В шашки, – небрежно бросил искусствовед, уже держа портфель под мышкой. – Да так здорово, что даже собственным детишкам проигрывает.

– И много у него детей? – спросил другой и прикрикнул на галдящий зал: – Тихо!

– Двое сыновей, – проинформировал Трепайтис. – Старшего не удалось запихнуть на юридический, так он теперь картошку в пограничной зоне чистит, а младший…

– Черт побери, дайте же человеку сказать! – возмутился кто-то. – Мы слушаем, слушаем, – вежливо и заинтересованно обратился он к лектору.

– Младший, от второй жены, осенью пойдет в детский сад, – закончил Трепайтис.

Из зала прилетела записка – первая за всю лекционную практику нашего искусствоведа: «Какой напиток предпочитает график А. и сколько может выпить за раз?»

– Конечно, коньяк, – снисходительно улыбнулся Трепайтис. – А сколько?.. Своими глазами не видел, но авторитетный свидетель утверждал, что литра полтора.

Снова передали записку: «Правда ли, что керамик Б., переодевшись в старушку, разгуливал по женскому пляжу?»

– К сожалению, неправда, – виновато развел руками Трепайтис.

– Какой длины борода у художника В.? – выкрикнул какой-то прыщавый юноша.

– Тридцать девять сантиметров, – не моргнув глазом выпалил лектор.

– А витражист Г. и актриса Д. так живут или расписались?

– Расписались в прошлом месяце, – снова разочаровал слушателей лектор.

– Правда ли, что актриса Д. избила таксиста? – снежным комом росли вопросы и одновременно рос кругозор слушателей.

– Говорят, писатель М. сигаретой поджег гостиницу?

– Подорожают ли дубленки?

Записки летели и летели – как стаи уток осенью. Глаза слушателей сверкали, щеки пылали, руки не могли поделить карандаши…

– Товарищи, товарищи… – тяжело размахивал ладонями Трепайтис, словно перегруженная зерном мельница крыльями. – Я физически не в состоянии… О писателе М. могу сказать, что да, поджег, но не гостиницу. Актриса Д. кормит собаку шоколадом. Дубленки…

После такого шумного успеха Трепайтис получил множество приглашений на новые встречи со слушателями. Наконец-то искусствоведение, а тем самым и предмет его изучения нашли дорогу к сердцам…

5
ВОКРУГ ДА ОКОЛО МИФОВ

…И НЕ СКАЗАЛ НИ СЛОВА

По извилистой темной тропинке бредут из Тартара певец Орфей со своей неизменной кифарой в руках, а вслед за ним – Эвридика.

Э в р и д и к а. Да, я плачу, не могу не плакать… меня сотрясают рыдания… Только не оборачивайся, милый, не оборачивайся… Кто бы не заплакал на моем месте?.. От счастья, от благодарности, от гордости за тебя… Ты ворвался в царство мертвых, где до тебя не ступала нога ни одного живого, ни единого смертного… Ворвался, не испугавшись ни мрачных подземелий, ни вязких болот, ни огненных языков, ни мстительных эриний, ни свирепости трехглавого Цербера!.. И все ради меня, ради своей Эвридики!.. Ах, Орфей, может, и хорошо, что тогда, на земле, укусила меня змея и я попала в царство мертвых – благодаря этому я познала неизмеримую бездну твоей любви!.. Отныне я уверена лишь в одном: нет и не может быть на свете такой силы, которая разлучила бы нас!.. Дорогой мой, единственный, поиграй, поиграй мне на своей чудесной кифаре, чтобы путь к живым показался мне короче…

Орфей идет, блаженно улыбается и играет.

Э в р и д и к а. И все-таки не могу надивиться, как это властелин Тартара согласился отпустить меня, поставив тебе такое легкое условие: не оборачиваться до тех пор, пока мы не выйдем из преисподней… даже смех берет, правда?.. Наверное, Аид пошел на это лишь из-за своего божественного высокомерия, дабы никто не подумал, что он смирился и без препон взял вдруг да и уступил просьбе простого смертного… Ах, Орфей, и в самом деле чудодейственны сила твоей любви и струны твоей божественной кифары, ведь тебе удалось смягчить даже каменное сердце владыки подземного царства, сердце самого Аида…

Орфей идет, блаженно улыбается и играет.

Э в р и д и к а. Но что я говорю!.. Ведь не столько Аида, сколько его жену Персефону взволновала и пленила твоя песня любви и тоски… Ведь это она упросила своего жестокого мужа выслушать твою просьбу и вернуть тебе меня. Ах, если бы не благородная Персефона, едва ли теперь шли бы мы с тобой в солнечное царство живых… Играй, милый, играй…

Орфей идет, блаженно улыбается и играет.

Э в р и д и к а. Нам так повезло, потому что ты, как нарочно, явился в подземное царство именно в тот момент, когда Персефона пребывала в доме своего дорогого мужа. Еще немножко – и ты бы не застал ее: едва весеннее солнце там, на земле, раскрывает первый бутон, как супруга Аида, словно ветерок, устремляется вверх, летит на Олимп, к своей матушке Деметре. И вообрази, не возвращается домой до тех пор, пока наверху осенние бури не сорвут с деревьев последний лист…

Орфей идет, блаженно улыбается и играет.

Э в р и д и к а. Хороша жена, правда? И полгода не может усидеть рядом с мужем!.. Интересно, какие у нее волосы? Такие же пышные и золотые, как у богини Деметры? Ну, конечно! Одна титанша говорила мне, что они цвета спелой пшеницы…

Орфей идет, блаженно улыбается и играет.

Э в р и д и к а. Цвета спелой пшеницы… красиво сказано!.. Когда ты пел ей о любви и тоске, небось не зажмуривался, как соловей? Может, не только ее волосы видел, но и в глаза заглядывал? Говорят, они огромны и сверкают, как два родниковых ключа в полдень…

Орфей идет, блаженно улыбается и играет.

Э в р и д и к а. Представляю, как она пожирала тебя этими бездонными очами! И сердце владычицы преисподней таяло быстрее, чем воск свечи, от твоих песен любви и тоски, не правда ли? Знаешь, когда божественный Аристей застал меня на лугу, он тоже затянул было любовную песенку… У другой, может, сердце и растаяло бы, но я лишь зажала ладонями уши и – дай бог ноги! – неслась прочь, не разбирая пути, пока не наступила в высокой траве на ядовитую змею… И это привело меня в царство Аида. Играй, милый, играй…

Орфей идет, блаженно улыбается и играет.

Э в р и д и к а. Что-то очень уж вяло дергаешь ты струны… Ах, прости, совсем забыла: ты же переутомился, играя для златовласой Персефоны… Как думаешь: почему ее маменька Деметра возвращает молодость дряхлым старцам? Вот уж, верно, не из материнской любви! А они, вновь став юношами, конечно, не забывают должным образом отблагодарить богиню плодородия, ха-ха, как ты думаешь?.. Интересно, а ты, когда состаришься, тоже пойдешь к Деметре просить, чтобы она вернула тебе молодость? Вот будет славно: я уже беззубая, сгорбленная старуха, а ты в расцвете сил, как Нарцисс… но ты играй, милый, играй…

Орфей идет, улыбается и играет.

Э в р и д и к а. Гляди, вон уже и свет впереди брезжит, совсем недалеко нам идти… Только ты не оборачивайся, милый, не оборачивайся… Как думаешь: когда Персефона вырывается из преисподней и попадает к своей мамочке, они там цветочки сажают и посуду кухонную чистят?.. Как бы не так! Кто ж его не знает – этого старого развратника Зевса, и нечего удивляться, что Деметра наставляет мужу рога… Но Аид!.. Более строгого мужа, чем он, не сыскать! И, разумеется, более наивного: вот так взять да и отпустить жену на целых полгода на другой край света!.. И разиня к тому же. Какой еще простак позволил бы невесть откуда явившемуся мужику петь своей жене о любви?.. Согласен?

Орфей идет, улыбается и играет.

Э в р и д и к а. Играй, дорогой, играй; можешь не отвечать на глупые вопросы своей женушки… Не знаю, что я отдала бы, чтобы только и у меня волосы стали цвета спелой пшеницы!.. Скажи, муж мой, единственная моя любовь, ответь мне: а если бы тебя там, в пышной луговой траве, застала Персефона? Сбежал бы ты от нее так, как твоя несчастная Эвридика сбежала от красавца Аристея? Сбежал или нет?

Орфей идет, улыбается и играет.

Э в р и д и к а. Так знай, милый мой: вот сошел ты в Тартар, чтобы петь любовные трели женушке Аида, а ведь я и сама еще когда могла бы подластиться к Аиду и, чего доброго, растопила бы его сердце – если уж красавцу Аристею, сыну самого Аполлона, понравилась… пусть мои волосы и не цвета спелой пшеницы, но среди множества нимф он выбрал одну меня, только за мной гнался, пока я, спасая верность тебе, не напоролась на ядовитую змею… играй, играй!

Орфей идет и играет.

Э в р и д и к а. Знаешь, о чем я еще подумала? Подумала: если бы не я, а ты попал в царство мертвых… и я явилась бы сюда, чтобы вызволить тебя… Ну уж нет, ни за что не стала бы напевать Аиду любовные песенки… Уж лучше навсегда осталась бы в преисподней, чтобы страдать вместе со своим мужем… Что поделаешь, вероятно, мои представления о любви и верности устарели, но по-другому я бы не смогла… не смогла, хоть ты что! Прости, но не смогла бы!.. Если бы смогла, то еще тогда, на земле, не бежала бы, как безумная, от красавца Аристея и не укусила бы меня ядовитая змея… но ты играй, играй!

Орфей идет.

Э в р и д и к а. Любому дураку ясно, что Персефона кинулась помогать тебе не от доброты душевной. Разве может тронуть верность двух любящих сердец бабу, которая шляется по полгода неизвестно где и с кем?.. Готова об заклад биться, что она уже вострит лыжи, чтобы броситься следом за тобой… только не оборачивайся, умоляю, не оборачивайся!.. Теперь-то я понимаю, что она силком заставила тебя назначить ей свидание на земле… Надеюсь, правда, не на той пышной лужайке, где меня ужалила ядовитая змея только за то, что я хотела сохранить верность своему мужу, своему Орфею… играй!

Орфей идет.

Э в р и д и к а. Только об одном прошу тебя, мой единственный, мой дорогой, об одном прошу: когда закружится у тебя в пышной траве голова от поцелуев Персефоны… когда оба запылаете вы от страсти… об одном прошу: не забывай остерегаться ядовитой змеи! Персефоне-то что, она бессмертна, но ты!.. Ты немедленно провалишься в царство мертвых, а его владыка, проведав о вашей грешной связи, найдет для тебя в преисподней такое местечко, что никакая Эвридика не сможет тебя оттуда вызволить… А кроме того, я уже предупредила тебя, что ни за что на свете не стану любезничать с Аидом, не стану щебетать ему любовные песенки, потому что, если бы я была согласна на это, то еще тогда, на лужайке, когда гнался за мной красавец Аристей, когда пел он мне песню любовной тоски, а я, зажав уши, бежала, чтобы сохранить верность своему Орфею, из-за чего и ужалила меня ядовитая змея, я…

Орфей оборачивается.

Эвридика проваливается в бездну.

Тартар сотрясается от хохота Аида…