Текст книги "Вариации на тему"

Автор книги: Витауте Жилинскайте

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 21 страниц)

ПЛОХАЯ ЮМОРЕСКА

Мысль написать плохую юмореску пришла мне в голову не случайно – добротные мысли, как и хорошие вещи, на улице не валяются. Потребовалось немало времени, терпения и так называемых заботливых рук садовника, чтобы такая мысль проклюнулась, выросла и дала плод, которым я вас теперь и потчую.

«Ну и воображала, – скажет некий читатель, – неужто считает, что до сих пор не написала ни одной скверной юморески?» Отнюдь! Я прекрасно знаю, уважаемый, что моя творческая кухня выдала достаточное количество подгоревших или недожаренных юморесок, однако раньше никогда не предупреждала тебя: поостерегись, братец, и прежде чем приняться за чтение, реши – стоит ли, ведь эта юмореска – плохая! Но сегодня предупреждаю.

А теперь, положа руку на сердце, признайся: разве не является такой поступок автора рыцарским и даже достойным восхищения? Сдается мне, одно подобное заявление ценнее сотни отличных юморесок… Кое-кто, возможно, и посмеется над этим донкихотским поступком, как смеются, познакомившись с хорошей юмореской, а иной, глядишь, и разворчится, как некоторые не шибко прилежные работнички ворчат на своего товарища по цеху, который слишком усердно работает на одном с ними конвейере. Да и где это видано, чтобы бракодел или целое производство объявляли во всеуслышание: «Берегись, потребитель, подумай хорошенько, прежде чем покупать наше изделие! Предупреждаем, что оно никуда не годится!» А я вот нарушаю неписаный закон…

Давайте-ка обратимся к живой природе, вспомним, что только сильные и бесстрашные особи, такие, как лев или тигр, прежде чем отправиться на охоту, оповещают об этом окрестности громким рыком. Не подумайте, что я тоже собираюсь охотиться на читателя, как делают это кое-какие мои коллеги, ошиваясь на литературных вечерах, а потом хвастая, что изголодавшиеся по книгам читатели их самих чуть не разорвали…

Вдумайтесь-ка, разве мое бесстрашное желание предупредить читателя, что перед ним слабенькое и несмешное произведеньице, не свидетельствует о моем превосходном профессиональном чутье и могучей творческой мускулатуре? А дело в том, что я твердо уверена: читатель, предупрежденный заранее, никуда от меня и от моей плохой юморески не денется, его теперь и силой не оторвешь от этого слабенького творения.

«Нет, ей-богу, она совсем одурела от высокомерия! – окончательно возмутится читатель. – Мало того что написала плохую юмореску, так еще и гордится этим и издевается надо мной!» Однако, прошу прощения, над кем же мне издеваться? Над львами, тиграми и прочими сильными мира сего? Ну уж нет, тогда моя плохая юмореска может превратиться в хорошую сатиру, за которую вышеупомянутые цари природы и без соли слопают автора… А что касается моей гордости плохой юмореской – то мало ли есть всяческих пускателей мыльных пузырей, которые вовсю рекламируют свою дутую продукцию, почему же мое плохое произведение не может распустить павлиний хвост?

Если даже моя юмореска будет обругана и опозорена, я все равно от нее не откажусь, не суну в корзинку, не выброшу на чердак: «Сгинь, мол, с глаз моих, недоносок, не желаю ни видеть тебя, ни слышать, только позоришь меня и мои хорошие юморески!» Нет-нет, это жалкое дитя моего пера точно так же дорого мне (говорю об этом не только в смысле гонорара), как и хорошие юморески, даже дороже, чем они, потому что те и без меня не пропадут, пробьют себе дорогу, втиснутся на книжные полки, а то и под прилавки полезут, а кто об этой бедняжке позаботится, кто протолкнет, подмажет, порекомендует?.. Так что, как видите, я честно выполняю свой долг – ведь топает к вам моя хромоножка не хуже, чем иная упитанная и хорошо посоленная юмореска…

И все-таки как легко и весело пишется, если заранее знаешь, что создаешь никуда не годное произведение!.. Перо так и летит, словно необузданный жеребец, – это тебе не тот хворый пегас, которому приходится мешками сыпать в кормушку кофе, чтобы вытянуть из него хоть одну приличную строчку… А тут ни черкать, ни шлифовать, ни языковые перлы отыскивать – отдаешься стихии пера и своей собственной непритязательной природе, и все дела. А почему? А потому, что создаешь естественное произведение, такое же естественное, как лесной орех, лен, мех, дубовая доска, пальто из настоящей кожи и прочие натуральные вещи, цены и спрос на которые растут изо дня в день, – так, может, спрашиваю вас, станет расти и ценность моей естественной юморески? Ведь настоящий читатель должен рассуждать только так: «Первый раз в жизни вижу такого благородного и естественного автора. Честно предупреждает, что произведение никуда не годится. Ну скажите, разве может такой достойный и самокритичный писатель создать плохое произведение? Никак не может! Поэтому, если юмореска эта покажется мне никуда не годной, значит, я и сам никуда не годный читатель, а так как таковым себя не считаю, значит, произведение хорошее, даже очень хорошее, почти шедевр!»

Но… вы только посмотрите: моя плохая юмореска уже приближается к концу! Право же, еще ни одна хорошая юмореска так складно не катилась к развязке, однако… стоп! Если у плохой юморески будет развязка, она уже не будет совсем плохой, она так или иначе станет законченным произведением, и дяди-критики смогут сказать, что «некоторые недостатки произведения искупаются хорошим чувством композиции и владением формой». Чтобы критики не дождались, что будут сведены на нет благие намерения автора написать пло… мореск…

КНИГА ОТЗЫВОВ

Молодой художник Кисточка организовал первый показ своих произведений.

Выставка открылась в небольшом зале. На видном месте, у окна, – симпатичный треугольный столик. А на столике – еще более симпатичная книга отзывов.

Уже в первый день не терпелось Кисточке раскрыть страницы этой привлекательной книги. Но он удержался. Решил, что прочтет отзывы только после закрытия выставки. Ведь книга должна была поведать ему всю правду о его зреющем таланте; не станешь же весь день, навострив уши, бродить между посетителями!.. Как замечательно, что есть такая книга!

И вот выставка закрылась.

Кисточка присел к столику и, потирая ладонью левую половину грудной клетки, погрузился в чтение.

Первая запись была весьма сердитой:

«Почему нет ничего из жизни собаколовов? А. К.».

Зато вторая сулила весну:

«Выставка нам очень понравилась. Понравилось, как ловит рыбку рыбак и как доит коровку доярка. Желаем художнику и в дальнейшем так же красиво рисовать. Октябрята из школы-восьмилетки».

«Особенно понравилось мне, – ласкал сердце художника и следующий отзыв, – картина с уткой, плавающей в пруду. Сколько в ней экспрессии! Кажется, вот-вот водоплавающее нырнет в тину, и над прудом останется торчать только ее острая гузка, вокруг которой со звоном станут кружить синие стрекозы… Все в этом пруду дышит подлинной, невыдуманной жизнью. Если художнику, как этот пруд, удастся изобразить и наше стремительное время – его ждет большое будущее! С уважением – И. Бумбуляускас».

«Товарищ Бумбуляускас, – завязывался бутон дискуссии, – видели ли вы когда-нибудь, как выглядит настоящая утка? Советую вам сесть в автобус № 35 и проехаться до Зеленых озер. Там вы без труда убедитесь, что «водоплавающее», названное вами уткой, на деле является гусем! Не берусь судить о художественных достоинствах стрекоз, которые еще не прилетели на картину, но что изображен на ней гусь, подтвердит и младенец с пустышкой». Подпись неразборчива.

«Позор, – возмутилась следующая запись, – спорить из-за выеденного яйца и не видеть основного! Какое имеет значение – утка или гусь? Главное – содержание. Индивидуальная или коллективная собственность данная утка? Так следует ставить вопрос, тов. Бумбуляускас и другие!.. Слушатель Народного университета культуры Альг. Вимпилас».

Кисточка вытер вспотевший лоб.

«Если, – скрежетал зубами отзыв, помещенный ниже, – наши университеты культуры формируют такой вкус и такое отношение к искусству, как у слушателя Вимпиласа, то их необходимо немедленно закрыть и двери забить досками! Это уже не дилетантизм, это обскурантизм, оставшийся нам в наследство от давно ушедших времен! П. Каркус. P. S. Требую, чтобы этот мой отзыв довели до сведения министра культуры. П. К.».

«П. Каркус! Поосторожнее с «измами»! Уж не тот ли ты самый П. Каркус, который своими отзывами доконал скульптора Кикилиса? Это следовало бы уточнить!»

«Неужели вы пришли сюда для сведения личных счетов? На выставках мы совершенствуем свои души! Гляньте в окно – какой прекрасный весенний пейзаж! А вы ругаетесь! Д. Дангуолите».

– Гляньте в окно!.. – простонал Кисточка.

«А все-таки в пруду не гусь, а утка! Где тот мудрец, который отправляет других на Зеленые озера? Съездил бы сам, кабинетная мышь!»

«Сам ты мышь, грубиян! Не марай книгу, если тебе не о чем написать! Рядовой посетитель».

«Братья! Не будем обижать друг друга, давайте-ка хладнокровно обсудим, какую все-таки птицу сунул в пруд художник Кисточка. Короткий клюв говорит о том, что это утка. Вызывает сомнения розовый глаз, более характерный для гуся. И не надо забывать, братья, что гуси предпочитают держаться поближе к берегу, где много лягушачьей икры. Предлагаю высказаться по этому поводу авторитетным специалистам сельского хозяйства. К-ене».

«К-ене, которая, как о том свидетельствует почерк, на самом деле – Керпене! Мне тебя жалко! Кончила сельскохозяйственный техникум, а устроилась в теплом гнездышке продавщицы, и вот результат: не можешь утку от гуся отличить. Гусь это, милая, живой гусь, которого ты на замороженного променяла. Бывший однокурсник».

«Однокурсник! А сам-то чего крутишься тут, в городе, если сельхозтехникум кончил, а?»

«Больше патриотизма, утятники и гусятники! Не забывайте, что ваши отзывы могут прочитать гости из других республик и даже из-за рубежа! Редактор стенгазеты «Радуга».

«Утка или гусь?.. Несколько столетий назад Гамлета мучила проблема: быть или не быть?.. В наш век человечество, как видим, «очень далеко» пошло: «утка или гусь»… Ха-ха-ха!»

«Гусь!»

«Утка!»

«Гусь!!!»

«Утка!!!!!!»

«Выставка великолепна. Картины впечатляют. Ощутимо влияние Рафаэля и художников нашего ведущего сатирического журнала «Шлуота». Группа заочников».

На этом отзывы кончились.

Кисточка перестал массировать грудную клетку и снова вытер пот. Захлопнул книгу, в которой столь заинтересованно обсуждался его дебют, и, пошатываясь как пьяный, поплелся к картине, вызвавшей столько споров. Уставился на нее помутневшими глазами.

– О небо, – прошептал он, – неужели непонятно, что это лебедь?

ТАЛАНТ

Он шел по левому краю, шел на прорыв. Защитник, бросившийся на перехват, пал жертвой его натиска. Лихо снеся соперника, наш левый нападающий решил упасть сам. Однако, прежде чем приземлиться, он штопором ввинтился в воздух и, словно взметенный ветром кленовый лист, начал медленно планировать вниз, зажав левой рукой ребра под сердцем, а правой грозя поверженному врагу…

Ничком опустившись на зеленую травку, он свернулся улиткой и замер. Долго не меняя позы, косился из-под левого локтя по сторонам, будто раздумывая, на какой бок упасть. Наконец мягко свалился на левый, перекатился через него и растянулся на спине, обратив к небу и судье лицо невинного страдальца и ошалевшие от нестерпимой боли глаза. Побелевшие губы приоткрылись, чтобы то ли проклясть противника, то ли шепнуть слова прощания с этой юдолью слез, но с них сорвался лишь глухой стон, а тяжело вздымающуюся грудь потрясла конвульсия… Стадион замер.

Казалось, уже нет в мире сил, способных вернуть к жизни это ловкое и мощное тело, еще мгновение назад бывшее вместилищем здоровья и энергии. И все-таки ценой сверхчеловеческих усилий умирающему удалось приподнять голову и дать возможность глазам еще разок, последний разок увидеть зеленое поле и черную майку судьи. Прощайте! Голова безжизненно откинулась, тело охватила агония… И конец. Над молчащим стадионом беззвучно и скорбно поплыл траурный марш.

Но нет! Судорожно, как будто высвобождаясь из цепких лап небытия, дернулась левая нога, правая пятка, заскребла землю, а из горла вырвался могучий львиный рык – так угасающая свеча, перед тем как зачадить и угаснуть, вспыхивает вдруг ярким пламенем…

И опять обмякло холодеющее тело. Только застывший взгляд был устремлен куда-то вдаль, где кончается футбольное поле и начинаются владения иного, неведомого живым мира. На заострившееся, без единой кровинки лицо мученика легла посмертная печать скорби от незаслуженной обиды. Все!..

Когда же после кончины он приоткрыл левый глаз, чтобы убедиться, видела ли многотысячная толпа болельщиков и, главное, судья, как оборвалась нить его молодой жизни и назначен ли уже штрафной в сторону противника, – именно в этот момент около него опустился на колени пожилой респектабельный мужчина с благородной сединой.

– Я восхищен… потрясен… Это неповторимо! – горячо зашептал он, склонившись над самым ухом погибшего.

– Гм? – вопросительно хмыкнул холодеющий труп.

– Какое мастерство!.. Нет слов… – не унимался респектабельный. – Официально приглашаю вас к нам…

– В какой клуб? – деловито, но еще не обнаруживая признаков жизни, отозвался футболист.

– В драматический театр! Я режиссер. Нашей команде, то бишь труппе, как раз не хватает такого темпераментного игрока, актера трагического плана. Господи, как владеете вы телом! А мимика?! Какая гамма нюансов! Потрясающе! Вы – второй Лоуренс Оливье. Только вы способны воскресить к новой жизни творения Шиллера и Шекспира!

– А что я буду с этого иметь? – торопливо вопросил футболист, улавливая левым ухом шаги приближающихся санитаров.

– Все, что может дать сцена: вдохновение, счастье, овации, цветы, лавры…

– Что, что? – хихикнул игрок. – Топай отсюда, дяденька. Не смеши мои бутсы: не видишь разве – мне еще рано возвращаться с того света.

– Но… Такой талант!

– Топай, говорю! Не мешай!.. – и он вновь испустил дух.

Режиссер развел руками и поплелся к скорбно молчащим трибунам. Подоспевшие санитары уже хотели было взвалить погибшего на носилки, однако тот внезапно воскрес, вскочил и, словно вспугнутый заяц, помчался к мячу.

Служитель Мельпомены проводил его полным безнадежности взглядом. Но вдруг как вкопанный замер на гаревой дорожке, глаза его загорелись восторгом открытия.

– Эврика! – прошептал он. – Эврика! Никаких творческих конкурсов, никаких просмотров; желаешь на сцену – постажируйся в футбольной команде! Вот где школа мастерства, вот где искусство! Сыграешь, как этот левый крайний, милости просим в театр. Так и только так.

ВЕЧЕР ЮМОРА

Вечер шел своим чередом. Уже выступила половина участников. Стоя за кулисами, вполуха слушала я, как мои собратья по перу читают со сцены свои произведения, дожидалась очереди и думала об одном: удастся ли добиться нужного эффекта, сумею ли передать слушателям бодрое настроение, рассмешить их, втянуть в поток своих образов? На сцене стоял поэт и, размахивая руками, будто его донимали мухи, громко хохотал над своими «пегасами», «парнасами» и прочими выкрутасами. Публика вежливо помалкивала. А мою душу все сильнее охватывал страх.

Поэт откланялся. На сцену выскочил театральный комик. Это был неестественно оживленный пожилой человек со старательно запудренными морщинами на щеках и лбу. Неловко было смотреть, как он шалит и проказничает, будто мальчишка; от потуг казаться смешным лицо его выглядело еще старее, морщины – еще глубже. Все знали, что ему всего два года до пенсии и надо дотянуть любой ценой. Зрители принужденно улыбались и сдержанно хлопали. Жалели беднягу. Когда раздались эти жидкие хлопки, меня просто паника охватила: ну и требовательный же пошел слушатель, разрази его гром!.. В гостях, за столом с хорошей закуской, он ржет над самым плоским анекдотом, над глупейшим стишком. А тут? Тут он, видите ли, кровный рубль заплатил и на мякине его не проведешь!.. Эх!

Ведущий объявил мою фамилию, и у меня затряслись поджилки. Мимо проскочил в кулису старый комик. Он не выглядел огорченным, скорее наоборот: радовался, что отработал свой обязательный урок и теперь может спокойно стереть с лица пудру и пот…

Вот она – сцена!.. Какая огромная! Яростно пылают направленные прямо на меня прожектора. Внизу, за рампой, тьма-тьмущая на первый взгляд похожих друг на друга лиц. Но только на первый взгляд. Красивые прически, модная одежда, франтовские галстуки…

Уставилась на эти лица, а они на меня. И ждут.

А я как под гипнозом – не могу оторвать от них глаз. Красиво причесанные – значит, не один час прождали и нанервничались в парикмахерских! Модно одетые – сколько же набегались, пока достали материю; сколько часов на портных угробили, сколько сил положили на этот приличный костюм!.. И все они, проведя день на работе, мчались домой, одевались, прихорашивались, толкались в автобусах, чтобы успеть сюда, на этот вечер… Ах, милые вы мои! Вы же как белки, которым на короткую минуту удалось вырваться из своего заколдованного колеса, чтобы передохнуть, отвлечься и вновь крутиться, крутиться… без конца… Так чего ж удивляться, что жаждете вы большого, настоящего смеха? Разве не заслужили?

Я подняла к глазам руку с испещренным буквами листочком бумаги, и тут мною овладели сомнения. Смогу ли дать слушателям то, чего они от меня так терпеливо ждут? А если нет? Это была бы уж слишком большая несправедливость! Я обязана, обязана оправдать их ожидания – иначе незачем и на сцену вылезать!

Нерешительно пожевала губами, намереваясь произнести первую фразу. Фу, какая же она плоская!.. Нет, не могу. Столько людей слушает! Где уж мне, если такой опытный комик, такой известный поэт… Но необходимо решаться! Сколько можно вот так, столбом стоять?

Я открыла рот и снова закрыла. Глаза наполнились слезами. Буквы на листочке слились в пестрое пятно… И я поняла, что погибаю. Не оставалось ничего другого, как с позором покинуть сцену. Ни с того ни с сего уйти? А если меня неправильно поймут, подумают, что удрала только от страха или высокомерия? Нет, лучше уж пусть точно узнают, что у меня на душе.

– Вы все… – начала я, – все… так устали, так намучились, пока пришли сюда!

Зал насторожился. Послышалось хихиканье.

– Столько пришлось в парикмахерских толкаться, столько по разным ателье ошиваться, чтоб у портных примерки дождаться! – срифмовала я полным слез голосом.

По залу прокатилась веселая волна смеха.

– Я и сама, – выставила вперед ногу в модной платформе, – сколько за спекулянтом набегалась, пока туфли эти достала… чтобы на сцену выйти, чтобы вам радость доставить, – всхлипнула я.

Зал уже покатывался со смеху, кое-кто от удовольствия даже взвизгивал.

– Вы… мы… – с трудом выговаривала я сквозь схваченное спазмами слез горло, – мы – словно белки, которым на минутку удалось выскочить из своего колеса. Чтобы от постоянных забот отвле-ечь-ся! Чтобы запастись силами для дальнейшего верче-е-е-ния! – в отчаянии заломила я руки.

Хохотали все, передо мной не было ни одного серьезного лица.

– И потому… вы заслужили… имеете право на настоящий смех… на большой смех, какого… какого нет! – я горестно взмахнула своим листком и жалобно зарыдала.

И зал тоже зарыдал, только от смеха.

Какое-то время мы ревели в один голос. Это были неповторимые мгновения. О таких говорят, что они – величайшее вознаграждение творцу: иной всю жизнь проживет, так и не дождавшись их, а я вот дождалась!..

ТРУДНАЯ РОЛЬ

Кинорежиссер задумчиво рассматривает актрису, которую пригласил на роль доисторической женщины.

– Не стану скрывать, – барабаня пальцами по столу, говорит он, – роль довольно непривычная и трудная. Придется крепко поработать, пока удастся влезть в шкуру первобытного существа… Женщина вы эмансипированная, окруженная удобствами, бытовой техникой… Приходила ли вам когда-нибудь в голову мысль о том, как жилось вашей, скажем, доисторической прабабушке?

– С чего бы?.. – пожимает плечами актриса.

– Вот видите… А теперь давайте попробуем сыграть этюд, поимпровизировать. – Режиссер прикрывает ладонью глаза. – Значит, так… предлагаемые обстоятельства: утро… звонкие голоса птиц… шелест дикого леса… В пещеру проникает косой луч восходящего солнца… Вы просыпаетесь… Что делаете?

– Бросаюсь одевать детей, убирать постели, готовить завтрак, мыть посуду, искать мужу чистую рубашку…

Режиссера передернуло.

– Вы меня плохо поняли, – едва сдерживая гнев, цедит он, – я говорю не о вас, не о вашем утре, а об утре доисторической женщины! Зачем убирать постели, если все спят на шкурах!.. Так вот слушайте: она просыпается, потягивается, встает и выбирается из пещеры, на ходу расчесывая пятерней копну спутанных волос. Этаким манером, – и режиссер, растопырив ладонь, прошелся по своей лысине. – Вылезла и бредет по росистой траве к речке. Зовет детей, те бегут к ней…

– В ночных рубашках? Босиком?

– Не сомневаюсь – по истории у вас была двойка, – иронически усмехается режиссер. – Доисторические дети бегали нагишом, ну, в крайнем случае, набросив звериную шкуру… Итак, они лезут в воду, черпают ее в пригоршни, пьют…

– Сырую? Прямо из реки?! – ужасается актриса. – Ни за что не позволила бы своим детям…

– Господи, – стонет режиссер, – но ведь это доисторическая, доисторическая и еще раз доисторическая речка! Ее вода чище, прозрачнее хрусталя!.. Да… Итак, все напились, дети остаются на берегу ловить форель, а вы?

– Я?.. Беру большую сумку…

– И отправляетесь в магазин? – ирония все явственнее звучит в репликах режиссера. – Думайте, что говорите! Какие могут быть сумки в доисторические времена?.. Так куда вы идете с реки?

– Иду? А, ну конечно, иду на кухню готовить завтрак!

– Опять двадцать пять! Может, вы считаете, что в пещере установлена газовая плита? – Он совсем теряет терпение. – Зарубите себе на носу: доисторические люди ели всего один раз в день – сырое, сушеное или жаренное на костре мясо!.. Так вот: с речки вы идете в лес. По пути подбираете несколько ягод, срываете с деревьев фрукты и внимательно прислушиваетесь: не возвращается ли муж, так как, проснувшись на рассвете, обнаружили, что его ложе еще пусто…

– Ах, так! Понятно, – кивает актриса. – Это я смогу прочувствовать.

– Что вам понятно? – подозрительно вопрошает режиссер.

– Что мой мерзавец прошатался где-то всю ночь, – охотно объясняет актриса.

– Доисторический муж, – хрипит режиссер, – с раннего утра охотится, ибо его священный долг – прокормить свое семейство! Это вам понятно?!. Так на чем мы остановились?.. Из леса выходит муж. Он устал. На его мускулистых плечах – убитая косуля, несколько фазанов, куропаток. Конечно, как и положено мужчине, с охоты он возвращается…

– На четвереньках, – сквозь зубы цедит актриса.

– Я говорю не о человекообразной обезьяне, – режиссер не уловил иронии, – о мужчине неолита или позднего каменного века! Он возвращается с добычей, женщина прыгает от радости, а мужчина сдирает с косули шкуру, потом трет палку о палку, чтобы развести огонь, и, поев, отправляется с детьми бортничать, или долбить лодку для рыбной ловли, или шлифовать о камень новый кремневый наконечник для копья, а жена…

– Достаточно, – внезапно перебивает актриса.

– Что такое?

– Я… я вижу, что вы были правы. Эта роль для меня слишком трудна. Я боюсь…

– Не надо сразу падать духом, – снисходительно успокаивает режиссер. – Хотя и нелегко влезть в шкуру первобытной женщины, но если упорно поработать…

– Вы неправильно меня поняли, – спокойно объясняет актриса. – Я боюсь, что после этой роли мне будет слишком трудно влезть в шкуру современной женщины!..