Текст книги "Дети Ченковой"

Автор книги: Винцент Шикула

Соавторы: Франьо Краль,Людо Ондрейов,Мария Янчова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 26 страниц)

КОНЕЦ УЧЕБНОГО ГОДА

А вот уже и конец учебного года. Все ученики в школу идут нарядные, как в праздник. Те, кто должен получить награду, несут учительнице цветы. В прошлом году и Милан Футко тоже принес букет, но, узнав, что он награды не получит, домой его взял.

Сегодня в школу кое-кто из родителей пришли. Дядюшка Фиала, отец Анчи Фиаловой, произнес длинную речь, хотя вначале и пообещал говорить очень кратко. Он сказал, что пришлось, к сожалению, из-за этого выступления уйти с работы на молотилке, но иначе поступить он не мог. Он должен, мол, сказать о тучных колосьях, которые уродились на грушковецких полях. Где землю получше обработали и удобрили, там и урожай был богатый, а где урожаю мало внимания уделяли, там и на уборке все справедливо сказалось. Вот так и с табелями получается: кто лучше учился, у того и отметки лучше, а у тех, кто лентяйничал, и отметки плохие – двойки, а то и единицы. Что такое единицы? Для школьников единица – это не что иное, как пустой колос.

То же самое сказал в прошлом году и дядюшка Румел. И о колосьях, и о табелях. Сначала мы подумали, что он пришел звать нас в бригаду, а когда речь кончил, мы поняли, что в школе, как и повсюду на свете, царит справедливость, и он хотел нам это доказать. Потому и речь он свою сказал.

Речи кончились, и учительница стала раздавать награды.

– Да́гмар Аугусти́ничева, – вызвала учительница.

– Ка́рол Ба́кош…

И тут дело пошло очень быстро. Послышалась фамилия Лацо, а там вскоре и моя. Мы разложили свои табеля на партах и долго рассматривали отметки. У Лацо была одна двойка. У меня оказалось три тройки. Все-таки мы не совсем осрамились и были этим очень довольны. Марьена Рачкова получила награду, но мы ей не завидовали. Всякому ведь известно, что у нее весь год никаких других забот не было – знай учись только! Ее родители всегда хвалились, что у Марьены в дневнике одни пятерки.

Учительница пожелала нам веселых каникул, и мы с криками выбежали из школы.

НЕВЗГОДЫ ИЗ-ЗА ГЕЛИКОНА

Как только всходит солнце, сна в доме у нас как не бывало. Петухи горланить начинают еще в темноте, кур будят. Те давай кудахтать, словно девчонки на автобусной остановке, когда учительницу ждут. Но куда еще ни шло – куры. После них гусям черед приходит. Отец постоянно забывает закрыть калитку в загородке, где у нас гуси ночуют. И потому никто им не мешает перейти через двор и остановиться у самых дверей в кухню. Подождали бы тут! Так нет! Как начнут долбить носами в дверь, словно очередями из автомата сыплют. Но самое скверное – это мухи. Едва солнышко покажется, как мухи уже над головой жужжат, будто самолеты, хоть ты тресни! И откуда только эти мухи берутся? Хоть каждый день их изничтожай, все равно они откуда-то летят и летят. Больше еще скажу: муха из всех насекомых самая назойливая. Вот именно так! Муху можно сто раз прогнать, сто раз от нее рукой отмахнуться, а муха опять прилетит. Вот какие мухи назойливые! Ну не-ет! Не позволю мухам себя донимать!

Сбрасываю с себя одеяло и встаю с постели.

– Что с тобой? – спрашивает мама.

Никак у нее в голове не укладывается, что вдруг я сделался такой ранней птахой.

Я пожимаю плечами и молчу.

– Почему ты уже встал? – допытывалась мама.

– Почему? Из-за мух! Мухи мне спать не дают!

– Но ведь не так уж их много! Позавчера всех перебила.

– Перебили? Откуда же они тогда взялись?

– Вот я говорю: не так уж их много.

– А все-таки есть! Спать мне не дают, – говорю я, хотя и чувствую, что не так уж здорово сержусь. Наоборот даже, пожалуй, почти и не сержусь. Мне даже нравится, что я в такую рань встал.

– Если хочешь, ступай ложись на чердаке, – предлагает мама. – Отец ведь спит на чердаке, там воздуху больше.

– Э-эх!.. – И я потягиваюсь так, что у меня трещат кости.

Потом беру мыло и отправляюсь во двор, у колодца наливаю немного воды в таз, отхожу в сторонку и начинаю умываться. Мама стоит в дверях и все еще дивится, что я встал так рано, никак не может поверить, что из-за каких-то дурацких мух я поднялся.

– Завтракать будешь? – кричит мне мама с порога.

– Завтракать?

– Завтрак готов. Если хочешь, можешь сесть за стол.

– Нет, потом.

Таз и мыло я оставляю у колодца – и марш прямо в комнату. Там я беру геликон, надеваю на плечи и стою, словно с ним разговор веду. Наконец я извлекаю из него несколько протяжных звуков и, разыгравшись немного, начинаю гамму. Не успел я ее окончить, как с чердака выскочил отец.

– Ах ты олух несносный! И ночью от тебя покоя никому нет! Только и знаешь хрипеть, фырчать да дудеть без умолку. Как у тебя труба только не лопнет!

Ничего не понимая, я гляжу на отца, а мама за его спиной смеется.

– Или нарочно вы всё это подстраиваете, с ума, что ли, оба посходили, человеку отдохнуть не даете! – сердито выговаривает нам обоим отец.

– Который час? – спрашивает мама и глядит на часы.

– Который час? Половина шестого! – еще громче кричит отец. – Целый день по полю гоняешь, вечером возле дома возишься, а захочешь под утро поспать, так труба над ухом начинает реветь, весь дом дрожит!

– Что дрожит, где дрожит? – смеется мама.

Глядя на нее, смеюсь и я.

– Шалопай этакий, он еще и смеется! – набрасывается на меня отец, хватает за воротник и выталкивает на двор вместе с трубой.

Ничего-то родители не понимают, и от этого у меня успехов не прибавится. Отец-то музыкантом не был. Понюхал бы музыки, знал бы, что научиться чему-нибудь можно, только если упражняться каждый день или хоть через день. Не понимает этого отец. И понять никак не желает. Зачем же, спрашивается, в таком случае тащил он меня в музыкальную школу? Зачем толковал о гармонике? А разве только одна гармоника существует на свете?

Я забираюсь в самый дальний угол двора и, сев на дубовую колоду, с грустью размышляю о своих родителях. Ничего-то они не признают! Думают, что только у них одних заботы есть. А если я чего-нибудь нового не разучу, что сказать дядюшке Загрушке в свое оправдание? И что Загрушка мне скажет? Он лодырем меня назовет и геликон отнимет. Вот и сижу я да раздумываю, как мне родителей переубедить. Как их переупрямить? Скорей всего, так: не стану ничего есть. Сначала они будут меня насильно кормить, а там, глядишь, обо мне забудут. Тем дело и кончится. Или же отец, уходя на работу, шапкой меня шлепнет. Скорей всего, так и будет.

Сижу я, посиживаю, на ласточек смотрю. Как они весело щебечут на крыше! Смотрите, живут как хотят, и никто им не мешает! Эх, был бы я ласточкой! Ну нет! Что-то такое я читал, и глупо это было. Гм… Быть бы птицей побольше! Я еще некоторое время гляжу на крышу, потом забываю обо всем и играю гамму.

«Цвик! Цвиу!» – проносятся с криком ласточки над моей головой.

– Чао! – отвечаю я им и продолжаю играть.

– Соседка! – слышу я голос с соседнего двора.

У нас ни звука. Я прикладываю мундштук к губам и еще раз проигрываю гамму.

– Соседка, вы слышите? – снова кричат с соседнего двора.

– Меня зовет кто-то? – откликается мама на кухне.

– Соседка, не может ли ваш мальчишка дудеть еще где-нибудь?

– Что-о?

– Дудеть! Знай себе дудит, а это нашему псу не больно-то по вкусу пришлось. Воет словно бешеный.

– Ваш пес?

– И голуби пугаются. Заприте-ка вашего парнишку куда-нибудь в подвал, что ли! Не перестанет, так я его водой оболью!

Конечно, кому не надоест меня слушать! Разобиженный, я проглатываю слюну, что набралась на губах, и тащусь через двор.

– Я отсюда ухожу, – ворчу я, проходя мимо мамы.

– Почему? И куда? – спрашивает она, и по ее голосу я чувствую, что она раздражена точно так же, как и я.

– Ухожу.

– Куда?

– Куда глаза глядят.

– Хоть бы амбар у нас какой-нибудь был! – вздыхает мама.

Но я уже сыт по горло всеми этими невзгодами, тащу геликон в комнату, потом стою, заложив руки за спину, не зная, что предпринять и куда уйти. Когда я уже надел шляпу, доставшуюся мне в наследство от деда, вдруг мне на глаза попалась плетушка, и тогда мне приходит в голову: а ведь можно сходить в лес по грибы! На душе сразу становится легче, и я появляюсь на дворе с прояснившимся лицом.

– Куда ты? – опять спрашивает мама, и по ее голосу я понимаю, что она все еще мне сочувствует.

– Никуда.

– Ну, чего ты отговариваешься?

– Я не отговариваюсь.

– Так скажи, куда же ты пойдешь?

– По грибы.

– По грибы?

– Ну да.

– Один?

– А я ведь ни с кем не сговаривался.

– Заплутаешься еще. Не годится в лес одному ходить.

– Ну-у…

– Ты, я вижу, и разговаривать по-человечески не умеешь. Смотри, отцу скажу.

– Да-а, все на меня жалуются. А я виноват, что мешаю всем?

– Кому ты мешаешь? – серьезно спрашивает мама, и снова в ее голосе слышится сочувствие. Но от этого я еще больше злюсь.

– Всем мешаю.

– Тебя в лесу еще лисица искусает, – говорит мама.

– Лисица?

– Лисы сейчас болеют.

– Лис я в лесу пока еще не встречал.

– А вдруг наткнешься?

– Наткнусь, так только рад буду!

– А не заблудишься?

– Нет, не заблужусь.

В ЛЕС ПО ГРИБЫ

Вот я и шагаю по тропинке. Слева ручеек журчит, где мы всегда ловим раков. Однажды – дело было четыре или пять лет назад – я сунул руку под корень в воде да как закричу.

Ребята все ко мне сбежались, а когда я руку вытащил, они хохотать принялись, да так злорадно. Еще бы! Рак-то клешнями в мой палец вцепился. Вот я какой герой!

Справа от тропинки виноградники тянутся. Старые лозы сейчас сверху донизу обрызганы купоросом; от купоросной лазури прямо в глазах рябит. Но кое-где виноградники заброшены: даже до лоз руки не дошли. Взрослые сами о многом часто забывают. А почему? И потом на молодежь ссылаются: мол, молодые-то все в город бегут. И еще грозят своим детям: «Осел! Здесь останешься, работать в кооперативе тебя заставлю!» Будто в кооперативе одни дураки работают!

У Гра́бовки я задерживаюсь. Грабовка – это родник. Вытекает он из-под скалы, и все лето в него падают орехи и дикие яблоки. Нигде по всей округе нет лучше воды, чем в Грабовке. Сюда пить ходят не только из нашей деревни, но и из соседней, что стоит сразу же за холмом по ту сторону ручья. Но сейчас еще рано, пить мне пока не хочется, а потому я весело бегу дальше.

Наконец я и в лесу. На самой опушке растут толстенные дубы. Лиловые колокольчики выглядывают из высокой травы. Я вспоминаю о девчонках. Вот где могут они нарвать красивые букеты! Но где сейчас девчонки? Во время каникул разве найдешь их? Они не скоро еще вернутся в деревню: кто с экскурсией уехал, кто у всяких там бабушек гостит. А колокольчики-то тем временем, глядишь, и отцветут!

– Эй, дядя! – слышу я вдруг за своей спиной.

Я оглядываюсь.

– Дядюшка, правильно мы идем к Красному камню?

А-а, да это экскурсанты какие-то! Никакого дядюшки вблизи не видно. И я иду дальше своей дорогой, а сам в душе немножко злорадствую. «Вот и они почему-то спать не стали, тоже, видно, им мухи покоя не дают», – думаю я об экскурсантах. Это семь или восемь человек, идущих через лес.

– Дядюшка, правильно ли мы к Красному камню идем? – спрашивают они во второй раз.

Я останавливаюсь, гляжу во все стороны. К кому же это они обращаются?

А они снова:

– Дядюшка!

– Меня вы, что ли, спрашиваете?

– Мы правильно на Красный камень идем?

– Какой я дядюшка! – протестую я, думая, не обидеться ли мне на них всерьез.

– Пожалуйста, мы вас спрашиваем…

– Да какой я вам дядюшка!

Они, приглядевшись, разражаются смехом.

– Извините нас! – говорит один. – Ваша шляпа нас с толку сбила.

– Шляпа?

– Шляпа и палка.

– Шляпа-то дедушкина!

Они смеются еще громче.

– Шляпа дедушкина, а палку я взял грибы искать.

Я показываю дорогу на Красный камень, хотя и поругиваю их в душе, и отправляюсь искать грибы. Тот, кто ходит по грибы, знает, что самое трудное – найти первый гриб. Найдешь один, а там уже ходишь взад-вперед, стараясь не слишком далеко отойти от того места, где нашел первый гриб, и не наступить случайно на его собрата. Но из-за этого первого столько ходишь, что и супа грибного не захочется. Грибы искать – то же самое, что рыбу ловить. Сидишь у воды, полчаса сидишь, с поплавка глаз не сводишь, а он когда-то еще дернется. Вот тебе на́! Наживку-то рыба съела – и до свиданья! Хорошо так посидеть! Да только если терпения нет, и рыбу ловить не затевай. То же самое и по грибы ходить, как я уже сказал. Ходишь, ходишь, все глаза проглядишь, и вдруг – вздрогнешь даже! – тебе белый гриб померещится, а на поверку выходит, что стоит перед тобой этакий дурацкий мухомор в красной шляпке, которую чуть не за сто метров видать. Но если тебе взбредет иной раз в голову мухомор найти, чем угодно ручаюсь, что ты по лесу проходишь самое малое часа два. А сейчас ни с того ни с сего он тебе на глаза лезет. Все эти поиски рано или поздно прискучат, вот тогда счастье тебе и привалит. Вот он, гриб-то! Чуть я на него не наступил! Вздохнешь только, может, и сам не поймешь, как тебе досадно. Знаю я все это. Наступил на гриб, а у самого сердце кровью обливается. На местах, где мох растет, кое-что еще видно, но там гриб и другие сразу увидят, значит, одно на одно выходит.

Я брожу по лесу часа полтора уже, а нашел всего несколько лисичек и два крохотных белых грибка, которые едва-едва выглядывали из земли. Они росли вблизи от того бедного гриба, на который я наступил. И снова я чувствую досаду. Еще на опушке поищу – и отправлюсь домой. Скажу маме, что грибы не растут: дождичка бы надо на два-три денька.

– Винцко-о! – вдруг слышу я чей-то протяжный голос.

– Ау-у-у! – откликаюсь я так же протяжно и оглядываюсь. – Кто меня звал?

– Винцко! Нашел уже что-нибудь?

– Что-о?

– Спрашиваю: нашел что-нибудь?

– Да так, кое-что!

– Верно. Если ходить, так всегда кое-что найдется. И я нашел кое-что.

– Поглядеть можно?

– Что?

– Можно ли поглядеть, спрашиваю?

– Отчего же не поглядеть? Ведь я кое-что нашел. Если ходить, всегда кое-что найдется, – повторяет он еще раз.

В деревне у нас дядюшка Елеменский один из самых завзятых грибников. Всегда, отправляясь по грибы, берет он рюкзак и, пока не наполнит его доверху, из лесу ни за что на свете не уйдет.

Я подхожу к дядюшке Елеменскому, заглядываю в рюкзак, и у меня от зависти дух захватывает.

– Здо́рово! – невольно восклицаю я. – Да ведь у вас почти полно.

– Полно, как же! – смеется он мне прямо в лицо. – Туда их войдет еще во-он сколько – половина твоей корзинки, – говорит он, показав на мою плетушку.

– А я думал, что грибов-то вовсе еще нет!

– Нет? Если с толком ходить, всегда кое-что найдется, – повторяет он уже, наверное, в третий раз.

И вдруг он, вскрикнув словно ужаленный, подскакивает ко мне, нагибается и прямо у меня из-под ног выхватывает белый гриб.

– Ты, кажись, ослеп!

– Что?

– Иди-ка ты теперь куда-нибудь отсюда подальше!

– Почему?

– Теперь ты, парень, здесь мне не нужен… Оставь его! – закричал он, когда я тут же заметил еще один белый гриб.

Я выпрямился, обчищая гриб. Дядюшка Елеменский мигом очутился около меня.

– Отдай! – приказал он и протянул ко мне руку.

Я глаза вытаращил.

– Отдай же! Не понимаешь? А тот гриб кто нашел? Ты или я? Уж очень ты ловок – дружка из-под носа выхватить! Ты вообще-то знаешь, что такое дружок у грибов?

– Что же?

– Ну знаешь, я не виноват, что у тебя понятия никакого нет о таких важных вещах. Грибник найдет какой-нибудь гриб, и все остальные, что поблизости растут, принадлежат тому, кто нашел первый. Грибы, что в одном месте растут, вроде бы как одна семья. Все они братья или друзья. Друзья! Так ведь и говорится: грибную семейку в один кузовок кладут.

Он выхватил у меня белый гриб и сунул его в свой рюкзак.

– А теперь чеши отсюда! – приказал он мне, показывая на дорогу.

Я ни с места, в себя никак прийти не могу.

– Не слышишь, что ль?

Я ушел в конце концов. Хоть и злился я, но и весело было мне. Все-таки мне повезло. Пока я добрался до дороги, еще четыре больших гриба мне попалось. Все четыре росли на одном месте. Ну, а что, если и пятый там же еще остался? Дядюшка Елеменский пойдет за мной и, может, найдет его. Гм… А грибную семейку, мол, в один кузовок кладут!

ВСТРЕЧА С ДЯДЮШКОЙ РАФАЭЛЕМ

Когда я вышел из лесу, первым делом встретился мне дядюшка Томашович. Тот самый, что в духовом оркестре на корнете играет. Дядюшка Томашович играет первый голос, дядюшка Белай – второй. Оба они люди хорошие, и оба, с тех пор как начал я учиться на геликоне играть, со мной подружились. Иной раз остановят меня на улице, а ребята глаза таращат: о чем это я со взрослыми говорю?

– Сколько диезов в c-dur? – всякий раз пристает ко мне дядюшка Рафаэль.

– У c-dur нет диезов.

– У c-dur нет диезов? – глядя на меня, щурится дядюшка Рафаэль. При этих словах он как-то так чудно́ горбится, и все ребята, которые это видят, покатываются со смеху.

– У c-dur ничего нет.

– В самую точку попал! – восклицает дядюшка Рафаэль. После этого он расправляет плечи и накидывается на мальчишек: – Вы-то чему смеетесь?

– А мы не смеемся.

– Ну и сыпьте отсюда!

Он топает ногой, и им приходится отступить.

Сейчас он на мое приветствие ответил и тут же меня проверять принялся.

– На какой счет вальс играют? – спросил он.

– Вальс играют на счет три.

– На какой счет польку играют? – продолжает он свой допрос.

– Польку – на два.

– А марш?

– Тоже на два.

– Вижу, ты вперед подвигаешься, – похвалил он меня. – В мою книжку заглядывал?

– Заглядывал.

– Хорошая книжка… По ней мальчуган вроде тебя многому научиться может. Не врешь, в самом деле заглядывал?

– В самом деле…

Он улыбнулся мне и дальше было пошел, но вдруг вспомнил о чем-то.

– Послушай-ка! А тебе не хочется подработать? – спросил он.

– Подработать? А где?

Сперва я подумал, что, видно, он по грибы собрался, а сейчас, когда меня встретил, передумал и предпочитает у меня грибы купить.

– По-моему, подработать ты был бы не прочь.

– Подработать? А где?

– Вместе со мной.

– С вами?

– Ну да.

– Но ведь вы коров пасете?

– Да, коров пасу. Ну так что? Плохая разве работа пастухом быть?

– Работа ничего.

– Тебе, кажись, не больно по вкусу такое дело. Ты доктор, что ли?

– Не-ет.

– Я о тебе подумал вот почему. Знаешь, сколько у меня коров в стаде? Сто двадцать.

– Как много!

– И по-моему тоже много. Сто двадцать коров, да еще телок около семидесяти.

– Как много! – повторил я.

– Я еще бычков не помянул.

– А сколько же бычков вы пасете? – спросил я, желая показать, что я и взаправду работой его заинтересовался.

– Это уж дело мое. Я потому и спросил, не хочешь ли ты подработать.

– Заработать-то я бы хотел…

– Гм… А тебе коров пасти не хочется?

– Коров? Гм… – тоже в свою очередь хмыкнул я. – Вы их один пасете?

– Здесь вон, на Грефтах, пасу. Ежели знать хочешь, тут получше всякого курорта будет. Заманивать тебя я не хочу. Мать твою я уже спрашивал, а она сказала, чтоб я с тобой потолковал.

– Мама? Когда же вы с ней говорили?

– Раз я что говорю, значит, так оно и есть. Здесь я пасу. Мне какого-нибудь помощника всё обещают дать, да что-то никого не пришлют. Стар я стал, и нет у меня в ногах прежней прыти. Я кричу, а корова не стоит. Я еле-еле встану, а угнаться мне за ней уж не под силу.

– Я у председателя спрошу.

– Чего ж тут спрашивать? Помощника мне давно обещают и все никак не пришлют.

– А у вас корнет при себе есть? – спросил я еще.

– Понятно, есть. Разве здесь, в лесу, без корнета обойдешься?

Я снова хмыкнул.

– Когда придешь-то?

– Как скажете, так и приду.

– Завтра с утра? Идет?

Я кивнул.

КАНИКУЛЫ С ДЯДЮШКОЙ РАФАЭЛЕМ

Вот так я и ушел из деревни. Вещей взял с собой совсем мало. Из одежды кое-что да две-три книжки. Вернее, две книжки и тетрадь. В нее я записываю все, что о духовом оркестре узнаю. Грушковецкий духовой оркестр еще в то время возник, когда дядюшка Томашович был чуть постарше меня. Тогда пастухом деревенским был дядюшка Загрушка. Перед каждым домом щелкал он кнутом, на верхнем и на нижнем конце улицы в корнет трубил. Корнет купил он у Гала́мбоша за семьдесят пять крон. А Галамбош этот краловский пастух был, то есть родом из Краловой. По словам дядюшки Рафаэля, Галамбош продал Загрушке корнет и научил его играть гамму. Остальному дядюшка Загрушка сам научился. Правда, кое-что он узнал, пока был в солдатах, но все равно и так о дядюшке Загрушке можно сказать, что у него выдающийся талант. А потом стал в деревню ходить покойный Сланинка. Родом он из Выпытальца и много лет был военным капельмейстером. Вот этот Сланинка вместе с дядюшкой Загрушкой и основал грушковецкий духовой оркестр.

– У грушковецкого духового оркестра своя традиция есть, – говорил дядюшка Томашович.

– Традиция?

– Да.

– Какая традиция? – спросил я.

– Славная традиция.

– А что такое традиция?

– Традиция создается, когда что-нибудь, возникнув, долго существует и живет. Духовой оркестр наш существует, а традиция в том, что он до сих пор жив и все еще людям дорог.

– И дядюшка Загрушка тоже традиция?

– И он.

– И дядюшка Сланинка?

– Да.

– Но дядюшка Сланинка уже умер.

– Все равно. И ты традиция.

– И я?

– И ты…

Я все это записал. И много еще чего другого занес в тетрадку. Постепенно я всю ее испишу. На первой странице я написал: «Каникулы с дядюшкой Рафаэлем». Пониже в скобках поставил: «Мои заметки». И дальше все, что дядюшка Томашович мне рассказывал, и то, о чем мы с ним говорили.

– Дядя Рафаэль!

– Что?

– Какая это птица?

– Воробей.

– Это не воробей.

– Нет, воробей.

– Как ты узнал?

– Он щебечет.

– Воробьи не щебечут.

– Нет, щебечут.

– А олень?

– Олень трубит.

– А сойка?

– Сойка стрекочет.

– Кре-кре?

– Да, так.

– Или повыше чуть-чуть. – Я попытался передразнить сойку.

– Еще выше.

– У меня низкий голос.

– Попробуй петь низким.

– Но тогда это не будет сойка.

– Не будет.

– Кто же будет?

– Ты.

И мы оба засмеялись.