Текст книги "Дети Ченковой"

Автор книги: Винцент Шикула

Соавторы: Франьо Краль,Людо Ондрейов,Мария Янчова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 26 страниц)

ВПЕРВЫЕ ВЕРХОМ

Яно вывел из конюшни пару буланых с лысинами на лбу и сказал:

– Это мои кони, Фе́ро и Ми́шо. Возьмись за гриву, вскочи и держись хорошенько.

Ергуш левой рукой ухватился за гриву Феро, подпрыгнул, навалился на спину лошади и сел верхом. Яно вынес ведро, положил в него скребницу и гребень, взял Феро и Мишо под уздцы и повел со двора, весело посвистывая.

Лошади, упитанные, здоровенные, как колоды, шли валко. Мишо время от времени притирался боком к Феро, придавливая ногу Ергуша. Ергуш терпел, ничего не говорил. Думал: «Подстегнуть бы коней, галопом бы поскакать, чтоб пыль столбом… Полететь вихрем…»

Лошадиная спина была широкая, Ергушу пришлось сильно раскорячить ноги. «Хоть спи, как в постели», – думал он про себя.

Миновали бревна перед фабрикой, подошли к каналу. Яно вскочил верхом на Мишо, погнал лошадей в воду. Они упирались, однако вошли. Камни на дне загремели под тяжелыми копытами. Вода была неглубокая, под брюхо лошадям.

Яно запел песню и повернул коней вниз по течению. Вышли из канала в речку. Она разлилась широко, и здесь было еще мельче. Только под ольхой было глубоко – в том месте, где Ергуш поймал за зеленый передничек Вилько Галая. Тут они повернули к берегу и остановились. Яно засучил штаны выше колен и спрыгнул в воду. Ергуш соскользнул за ним. Яно привязал лошадей к корням ольхи и крикнул:

– Мама родная, вода-то как лед! – протянул Ергушу ведро: – Поливай, только на голову им не лей. Этого кони не любят.

Ергуш стал зачерпывать воду ведром и обливать лошадей. Они встряхивались, фыркали, ударяли ногами.

Вокруг лошадей закружились слепни. Садились им на ноги, на пах. Лошади подергивали мускулами. Ергуш бил слепней ладонью. Шлеп! Шлеп! Слепень, оглушенный ударом, падал в воду, вода относила его. Потом он потряхивал крыльями, взлетал, носился над водой, пока не забывал, что с ним случилось, и опять возвращался к коням.

Мишо то и дело загребал передней ногой.

– Но! – кричал ему Яно. – Повалиться хочешь, бездельник!

Ергуш шлепал, поливал коней. Короткая шерсть их ерошилась, слипалась в косички под струями воды. Яно расчесывал ее скребницей и гребнем. Под конец гладил ладонью, и шерсть блестела как зеркало.

Выкупанных лошадей отвязали, сели на них и поехали вброд по воде. Когда вышли к фабрике, Яно подхлестнул своего Мишо, за ним поскакал Феро. Ергуша стало подбрасывать, зубы застучали. Дух захватило, закололо в пояснице. Но он стиснул зубы, держался, молчал из упрямства. Яно оглядывался на него, смеялся весело:

– Не боишься? Душу вытряхнет…

– Не боюсь, – проговорил Ергуш и заставил себя улыбнуться…

Лошадей поставил в конюшню. Теперь можно было и отдохнуть. Ергуш был больше не нужен. Он поблагодарил крестную Будачиху за обед и бегом пустился домой, на Разбойничий Хоровод.

ЧЕРНАЯ СВИНКА

Мама сердилась:

– Где это видано? Носишься с утра и к обеду не явился! Бродяга!

Ергуш объяснил: будачевская крестная его забрала. Трудно ей было солому резать. Помог ей. Она дала ему молока и целую миску галушек. Галушки вкусные были, с брынзой и шкварками.

Анна ухмылялась противно, оглядывала Ергуша, его ноги и руки. Повертелась вокруг него и сказала:

– Навозом воняет! Хоть сейчас в работники!

Ергуш покосился на нее, зубы стиснул, ничего не сказал. Непонятый, сердитый, повалился навзничь на лавку.

Рудко сидел на пороге. Строгал палочку тупым ножом и усмехался так же противно. Рад был, что Ергушу досталось.

Мама наполнила миску зеленой фасолью, поставила на лавку.

– Ешь, – сказала она. – А крестной моей матери и вперед помогай…

– Мы и на лошадях ездили, – продолжал Ергуш, лежа и глядя в побеленный потолок. – Коняги у них толстые, как свиньи. Я на Феро ехал, вот так ноги пришлось расставить! – Он показал, как надо было расставить ноги, и угодил пяткой в фасоль. Фасоль была горячая. Ергуш обжегся, вскочил.

– Зачем сюда поставили? – плаксиво закричал он. – Всю ногу обварил теперь!

Мама так и затряслась, удерживаясь от хохота. Знала, что фасоль вовсе не так уж горяча, чтоб обжечь. Анна смеялась громко, Рудко подскакивал от радости.

– Нечего ржать! – сердито крикнул Ергуш.

Он схватил миску с фасолью и жадно съел.

В кухне стемнело. С юга наплывали тяжелые тучи, ветер рвал деревья.

– Гроза идет, – сказала мама.

Ергуш вышел в сад. Теплый вихрь теребил волосы, обдувал голую грудь под расстегнутой рубашкой. Рубашка надулась, как шар. С деревьев падали отломанные ветки. Птицы укрылись, и не видно их. Брызнул дождь – большие редкие капли. А потом сразу хлынул как из ведра. Ергуш спрятался в сарай, стал смотреть на ливень.

Туча играла зеленоватыми отблесками. Громыхал гром, молнии взблескивали, похожие на длинные кнуты. По двору плясали маленькие водяные колпачки.

Плескалось, журчало, гремело. Вспыхивало мгновенно и темнело снова. На берегу Ольховки молнией срезало большой сук у вербы. Еще сильнее припустил ливень. Трава полегла, ручейки грязной воды зазмеились по двору. Мама зажгла в кухне сретенскую свечу, тихонько молилась.

Быстро промчалась гроза, исчезла за горами. Синее небо заблестело в лужах, земля запахла хлебом. В скошенном саду распрямилась мелкая травка, засверкала свежими соками.

Ергуш заметил в саду что-то странное, черное, как бархат; оно шевелилось в молодой траве под деревьями. «Наверное, дрозд, – подумал он. – Крылья намокли, не может летать».

Он перепрыгнул через плетень и, прячась за деревьями, шаг за шагом стал подкрадываться. Взял шляпу в обе руки, бросился вперед, растянулся на животе. Под шляпой что-то возилось, отчаянно трепыхалось. Что-то сильное, мускулистое. Ергуш недоумевал: что бы это могло быть? У птицы нет такой силы…

Сунул руку под шляпу, нащупал. Теплое… Обхватил пальцами – ворочается, извивается, лапками царапается. Вытащил – маленькая свинка! В черной бархатной шубке. Сопит, ножками дрыгает, просится на землю. Побежал Ергуш в дом, положил свинку в кухне на пол. Анна взвизгнула, вскочила на лавку. Рудко заревел.

– Пусти его, пусть живет, – сказала мама. – Это крот. Ловит жуков, червяков – полезный.

Ергуш вынес крота в сад, положил на траву. Крот заработал лапками, зарылся мордочкой – ушел в землю. Осталась после него только небольшая дырочка.

СРАЖЕНИЕ

После дождя прибежал Нацко, запыхавшийся, нетерпеливый.

– Я нашел гнездо, – сказал он, – большущее, как четверик[8]8
  Мера для зерна.


[Закрыть]. Там, наверное, ястребы.

Помчались, шлепая по лужам босиком. Напрямик – через Гать, через мостик выше Котла. Через сад на Катрене, через поляну Волярку – к самому Леску. На исполинской липе, высоко, у тройного развилка сучьев, темнело что-то круглое, загадочное… Однако никакие ястребы над деревом не вились.

– Может, сидят в гнезде, – шепнул Нацко. – Лезь ты, я боюсь ястребов.

Ергушу все это было подозрительно. Он внимательно разглядывал развилку – казалось, что это вовсе не гнездо. Ствол липы был мокрый, руки и ноги будут скользить. Неохота ему было лезть на этого великана.

Нацко покорно сказал:

– Ладно, я полезу. Ты будешь виноват, если они на меня налетят…

Он полез, охая и причитая. Перебирался с ветки на ветку, как молодая обезьяна. Когда он был уже недалеко от гнезда, крикнул вниз:

– Если будут птенцы, я дам тебе только одного! Это я их нашел!

Он взглянул вверх и нахмурился. Посидел нерешительно на ветке и, бормоча что-то себе под нос, начал спускаться.

– Струсил? – спросил Ергуш.

– Да не струсил… Это просто шишка!

На развилке липы вздулся огромный нарост.

Ергуш хохотал, потешался от души. Подхватил Нацко, помог ему слезть.

Тут что-то просвистело мимо них, ударилось в липу и упало наземь. Посмотрели – камень; круглый, как куриное яйцо.

– Кто швыряется? – Ергуш огляделся.

Опять свист. Камень пролетел меж стволов, с тупым стуком упал, зарылся в землю. Нацко стащил шляпу, смял ее в кулаке и хотел было броситься наутек.

– Не беги, – остановил его Ергуш. – Ответим тому, кто бросает. Научим, как себя вести!

Они выскочили из Леска.

На той стороне Волярки, у самой Ольховки, возле Гати, какой-то мальчишка то нагибался, то вновь выпрямлялся. Вот он покрутил рукой, закружился, бросил; еще один камень с шумом полетел в сторону Леска.

– Я его вижу! – шепнул Ергуш и бросился бегом через поляну.

Нацко вприскочку – за ним.

Когда они приблизились, мальчишка перестал швыряться. Поджидал их, ядовито ухмыляясь. Ергуш сразу узнал его: Матё Клещ-Горячка. Тот, что без матери, без сердца…

– В кого кидаешься? – с угрозой спросил Ергуш.

– В мух! – отрезал Матё Клещ и еще противнее осклабился.

Ергуш и Нацко стали смотреть, что он делает. Он постоял-постоял, поднял голыш, вложил в пращу. Раскрутил ее, сам закружился, подпрыгнул, метнул. Камень со свистом пронесся над Леском на огромной высоте – маленький, как мушка.

– Эй ты, который лягушек боится! – сказал Матё Ергушу. – Иди сюда, научу метать камни пращой!

Ергуш подошел, остановился в двух шагах от Матё. Нацко не доверял ему – остался на месте.

– Вот гляди! – стал показывать Матё. – Берешь камень, вкладываешь его сюда, в петлю. Раскрутишь и бросаешь. – Он размотал пращу, вложил в нее большой камень. – Вон туда смотри, в небо!

Ергуш задрал голову, ждал молча. Матё Клещ раскрутил пращу и ударил Ергуша камнем. Ергуш упал, у него в глазах потемнело. Очнувшись, схватился за левый локоть. Боль была нестерпимая, он встать не мог. Нацко суетился вокруг него, плакал, причитал. Матё Клещ, со своими колючими глазками, со своей ядовитой улыбкой, зачерпнул воды шляпой, стал лить Ергушу на голову. А сам все ухмылялся – сил нет, до чего противно.

– Говорил я, мы еще встретимся! – сказал он. – Со мной не связывайся!

Матё схватил Ергуша под мышки, попытался поднять. Нацко перестал хныкать, принялся помогать ему. Поставили Ергуша на ноги, повели по краю поляны, вдоль сада. Ергуш едва брел, ноги у него дрожали.

– Ты, может, и сильный, – ехидно говорил Матё Клещ, – да я-то злее. Ни на что не гляжу, я и убить могу.

Ергуш молчал, стараясь идти самостоятельно. Ноги перестали дрожать, ступали увереннее. Попробовал руки – сила возвращалась. И боль в локте проходила. Они были уже возле верб, на том месте, где зимой со Штефаном Фашангой отводили воду на поляну. Тут Ергуш вырвался – злость закипела в нем, – схватил Матё, приподнял, бросил в канаву. Матё воткнулся лицом в ил. Нацко заплакал, захныкал, заметался над канавой.

Матё Клещ выбрался из канавы. Лицо у него было все в иле, только колючие глазки сверкали. Он завизжал нечеловеческим голосом, рванулся к садовой ограде, вырвал из нее камень с голову величиной. Визг перешел в рев, он кинулся к Ергушу – остановился в двух шагах. Поднял камень, но не бросил: хотел обмануть, заставить Ергуша уклониться и тогда поразить его. С дикой злобой смотрел он ему в лицо.

Ергуш, слегка побледнев, не спускал глаз с камня. Не двигался. Он уклонится тогда лишь, когда Матё швырнет. В последний миг. Не раньше – раньше будет ошибкой.

Матё Клещ взревел еще громче, хриплым голосом. Пригнулся, метнулся вперед – бросил…

Огромный камень мелькнул перед самыми глазами Ергуша – он мгновенно лег лицом вниз. Камень пролетел мимо, Матё Клещ кинулся прочь. Ергуш стрелой пустился за ним, догнал, схватил за плечи.

– Убью! – срывающимся голосом орал Матё.

– Нет, – спокойно сказал Ергуш. – Не убьешь.

Он помолчал и добавил:

– Я тебя обижать не стану, у тебя мачеха.

И, отпустив Матё, вернулся к Нацко.

Матё Клещ стоял понурившись, смотрел в землю. Потом вдруг бурно заплакал и побрел через Катрену. Всхлипывая, он свернул к реке, умылся. И затих. Посидел на камнях, потом пошел обратно к вербам. Лицо у него было серьезное, застывшее. Под вербами Ергуш и Нацко мыли в канаве ноги.

– Давай дружить, – сказал Матё, подойдя к Ергушу.

На лице у него уже не было злобной ухмылки. Он протянул Ергушу руку.

– Я тебе больше не верю, – тихо сказал Ергуш. – Ты со спины нападаешь.

– Честное слово, не буду! – воскликнул Матё. – Давай подружимся, никого тогда не будем бояться…

Ергуш принял его руку.

Вечерело. Сумерки ложились на мокрую траву. Бойцы провожали друг друга домой. Насвистывали, смеялись – как смешно они подрались. Больше этого никогда не будет…

ГУСИНЫЕ ЛАПКИ

Матё Клещ-Горячка свистел под забором. Удивительно умел он свистеть отрывок из разбойничьей песенки – с трелями, с переливами. Трудно было подражать ему.

Ергуш вышел на дорогу; мальчики начали шептаться, секретничать.

– Я двух гусей убил, – доверительно рассказывал Матё. – Никому не говори! Плавали они на воде, целое стадо. Я выдернул жердину из фасоли – и швырь! Гуси – кто куда, будто пальнули в них. А двое крылья раскрыли, шеи вытянули, и понесло их водой…

Матё руками размахивал, показывал, как было дело. Улыбался ядовито.

Ергуш смотрел на него в недоумении.

– Я знаю, чьи гуси-то были, – продолжал Матё. – Лавочниковы! Я ему недавно камень на крышу закинул, нечаянно. Выскочил, гадина, да как хвать меня палкой! Вот я ему и отплатил.

– Гуси не виноваты, – возразил Ергуш. – Зачем же ты их-то?

Но Матё был недоступен жалости.

– Зато лавочнику вред, – сказал он и посмотрел на дорогу. – Завтра праздник Тела господня, можно в город сходить.

– Пойдем! – обрадовался Ергуш. – Я дома спрошусь.

Матё убежал в деревню, домой. А к вечеру вернулся, засвистел под забором. Знакомый неподражаемый свист… Три раза принимался он свистеть, Ергуша вызывал.

– Плохо дело, – зашептал тревожно. Его бледное лицо белело в сумерках. – Лавочница видела, как я гусей убил. Шла по берегу, вытащила их. Отнесла к моей мачехе…

– И что?

– Ничего, – осклабился Матё. – Я сказал, что они забрались в огород, фасоль потравили… Пойдем со мной! Мачеха, ведьма, жрать мне не дает, хоть с голоду помирай!

Ергуш представил себе ведьму-мачеху – худущую, с крючковатым носом. Зубы у нее торчат, глазищи как луковицы. Ворочает глазищами, искры мечет, у котла стоит, кашу варит. Надо спасать Матё! Оглянулся – нет ли кого на дворе. Пошел с Матё. Шмыгнули мимо загородки на Гать, через мостик выше Котла, вверх по реке пошли. За Катрену. Направились они к огородам.

– Вот он, наш! – сказал Матё. – Ты растопырь три пальца, на земле отпечатай, будто следы. А я общиплю, что можно.

Ергуш стал отпечатывать на земле следы гусиных лап. Матё общипывал листики молодой фасоли. Работали усердно, то и дело оглядываясь – не подходит ли кто в темноте.

– Довольно, будет. Я тебя провожу, – выпрямился наконец Матё Клещ.

Возвращались они той же дорогой.

– А к утру будь готов. Я вот так просвищу.

И он повторил свой свист, с трелями, с переливами. Скрылся в темноте.

СОВЕТ У ФАБРИКИ

В тот же вечер собрались мальчики у фабрики. Были там Рудо Рыжик и Палё Стеранка, пастушок. Не было Матё Клеща-Горячки. Штево Фашанга прибежал с опозданием, возбужденно стал рассказывать:

– Видел я страшное сражение… Ергуш Лапин бился с Матё Клещом. Одной рукой победил его, головой в канаву сунул. Только ноги торчали…

Мальчишки ахнули. Необыкновенное событие!

А Штево продолжал:

– Нет, меня они не заметили – стоял я за вербами. Так и дрожал от страха…

Стали рассуждать: Матё Клещ, конечно, опасный человек. Может, он не так уж и силен, зато от злости прямо слепнет. Ему и убить ничего не стоит, с ним никто не заводится… Но Ергуш Лапин, конечно, сильный. Может, сильнее всех…

Рослый веснушчатый мальчик, Йо́жо Кошальку́ля с Верхнего конца, не признавал превосходства Ергуша.

– Ергуш Лапин? – сказал он. – Пусть-ка со мной попробует! Так его об землю трахну, что разум выскочит!

А Имро Щепка-Левша, паренек постарше, хотя и тщедушный, поморгал глазами и ответил:

– Чего расхвастался? Не знаю я тебя, что ли, трусишка? Ты только болтать горазд!

Он схватил Йожо Кошалькулю за нос, пригнул его книзу и подергал. Мальчишки засмеялись; Йожо Кошалькуля шмыгал носом. Медленно, как тень, побрел он прочь. Неприметно, без звука. На мосту через канал он ускорил шаг и скрылся в вечерних сумерках.

– Терпеть не могу, – сказал, моргая, Имро Щепка-Левша. – Сам мухи боится, а бахвалится!..

Тут в окно фабрики ударился камень – как раз над головами собравшихся. Тотчас и второй отскочил рикошетом от стены; третий стукнулся об землю, подскочил и лег у их ног.

– Камнями швыряется, – сказал Рыжик и закричал в темноту: – Ладно, щенок, запомним!

Йожо Кошалькуля перестал бросаться и побежал к себе, на Верхний конец.

ЧТО ВИДЕЛИ В ГОРОДЕ

Рудко тоже просился в город. Ревел и канючил, Ергуш не мог его оторвать от себя.

– Никуда меня с собой не берет… А я не устану… Я б ему зато камушки отдал, которые у речки насобирал…

Он хлюпал носом и ужасно жалел сам себя.

– Ну ладно, – сказал Ергуш. – Так и быть, возьму! Но если устанет – брошу на дороге, пусть его мухи сожрут…

Мама принарядила Рудко, лицо ему мокрым полотенцем вытерла, причесала желтые волосенки.

– Держитесь за руки, – сказала она. – Нынче в городе много будет народу, как бы Рудко не потерялся.

Матё Клещ свистнул под забором. Ергуш взял Рудко за руку, вышел с ним из калитки.

– Не бери ты его! – сказал Матё, показывая на Рудко. – Только мешать будет.

– А ну его, хнычет с утра, хомячишка сопливый, – сердито ответил Ергуш. – Пусть идет, но уж я его погоняю!

Рудко не испугался. Пошли. Солнышко светило, роса мерцала в траве. Отражала солнечные лучи, брызгала ими в глаза. В чистом утреннем небе кружились со щебетом ласточки.

– Я с самого вчерашнего обеда не ел, – рассказывал Матё Клещ-Горячка. – Мачеха не давала. И спал в курятнике, с курами…

Ергуш посмотрел на Матё: действительно, одежда у него помятая, грязная. Жалко стало. Остановился.

– Наша мама тебе кофею дадут! – сказал он.

Матё улыбнулся, рукой махнул:

– Не надо! Я брюкву стащил. Большущую, как голова. Всю съел… А мачеху не обманешь, – продолжал он. – «Ходила на огород, говорит, гуси фасоль не жрут, это ты ее общипал. Лавочнику пришлось за гусей целых три гульдена отдать. Теперь сказала, ты должен их заработать и вернуть». Жрать не дает…

– А ты из дому уходи, работать ступай, – посоветовал Ергуш.

– Поступлю, только сейчас не могу еще, – возразил Матё. – Не справлю еще мужскую работу.

Их обгоняли мужики и бабы, принаряженные, – в церковь шли. Сзади, далеко, послышалось пение: из деревни двинулась процессия. В клубах пыли шагали верующие, направляясь в город. Алые и желтые хоругви высоко поднимались к небу.

– Пойдем скорее, – сказал Матё. – А то догонят, зубоскалить начнут.

Мальчики зашагали быстрее, взяли Рудко за обе руки. Он старательно семенил ножками, не жаловался. А дорога длинная была. Ноги устали, руки повисли. Медленно приближались они к городу.

– Это Га́мор, – объяснил Матё. – Здесь пекарские ученики живут, драться любят. Ну, со мной-то никто не осмелится…

Грязные, покосившиеся дома с запыленными окнами потянулись вдоль улицы. Пошла мостовая, выложенная каменными торцами, твердая, неровная. У ворот стояли пекарские ученики, обсыпанные мукой, курили окурки. Кривые тонкие ноги, бледные лица.

– Это пекари, – сказал Матё. – У них ноги кривые.

За Гамором началась узкая улица с высокими домами. Улица чистая, ровная, как ладонь. Асфальтом залитая. По ней в обе стороны шли люди, торопливо, будто не в себе. Шагать стало легко, подковки звякали об асфальт.

– А это уж город, – сообщил Матё. – Пойдем на бульвар, солдат посмотрим.

Матё Клещ, хоть и мал был, хорошо знал город. Дома неуютно ему было, с малых лет шатался где придется. Парады в праздник Тела господня он видел в прошлые годы.

Свернув в узкий переулок, он вывел своих спутников на бульвар.

В тени старых лип длинной шеренгой выстроились солдаты. Подтянутые, чистые, в голубой форме. Ружья к ноге, правая нога чуть выдвинута вперед. Перед строем прохаживался военный, тонкий, как шест, в высокой черной фуражке, с саблей на боку. Он курил и глядел сердито. Матё Клещ сказал, что это офицер.

Вокруг солдат толпились мальчишки. Озоровали, гонялись друг за другом. Некоторые играли в расшибалочку – кидали камешком в монетку на земле. Кому удавалось перевернуть монетку, тот ее и выигрывал.

На скамейках сидели старики, женщины и маленькие девочки.

Вот офицер остановился, крикнул что-то. Солдаты приставили ногу, стукнули каблуками. Офицер опять закричал, и разом все ружья – шлеп, шлеп – вскинулись на плечо. Команда, еще команда, солдаты сняли ружья с плеч, приложились – тррах!

Ергуш вздрогнул, а Рудко свалился на спину и заревел.

– Как я испугался! – смеялся Ергуш, заткнув уши. – Так трахнуло, просто оглушило! – Стал поднимать Рудко. – Чего валяешься, поросенок! Велел ведь я тебе не плакать…

Рудко сморщился, но реветь перестал. Испуганно смотрел на солдат. Вздрагивал при каждом движении ружей. Выстрелят – он опять свалится… Закрыл уши руками.

В одном конце бульвара возвышались две большие церкви. В другом конце стояли высокие дома с большими дверьми. Из церквей вышли толпы людей, с пением, с хоругвями. На звонницах тяжко загудели колокола.

Солдаты дали еще два залпа, потом стреляли еще. Рудко всякий раз ежился, вздрагивал, но не падал. И реветь боялся – терпел.

Толпа увлекла мальчиков на площадь.

Перед домами стояли алтари, много их было, и у каждого молились священники. Крестный ход – длинный, конца не видно – обходил площадь, останавливаясь у каждого алтаря. Впереди шли прелаты. Старые – под балдахином, помоложе – с колокольчиками и кадилами; они кадили и кропили святой водой. Вся дорога была усыпана цветами.

Все любопытно, много шуму, оживление большое, но нет в этом никакой радости. Нет здесь мирных деревенских просторов, по которым броди босиком по траве и цветам. А то на спину ляг, гляди в высокое, глубокое небо… Там голова не гудит, и ноги легки, несут тебя как на крыльях, и не чувствуешь даже…

А тут все ходят обутые. Теснятся, сбиваются в кучи, кричат, а зачем – неизвестно. И поваляться негде.

Не сговариваясь, будто ноги сами несли, шаг за шагом выбрались мальчики с площади. Брели, прихрамывая – ноги, непривычные к обуви, опухли и болели. Скорей бы за город, хоть разуемся, думали они.

Через Гамор шли босиком, шлепали подошвами по каменным торцам. Ботинки, связав за шнурки, перекинули через плечо. И сразу усталости как не бывало. Будто тяжесть какая свалилась. Из ворот выбежал головастый, лохматый, смешного вида пес. Сивая шерсть свешивалась ему на глаза. Пес мотал ушами, отбрасывал шерсть с глаз – она мешала ему видеть. Ехал мимо пекарский ученик на велосипеде. Пес стал кидаться на велосипед, залаял в шутку. Пошалить захотел.

Ученик прицелился и хлопнул пса корзинкой по загривку. Лохмач замотал головой, уши заболтались, как тряпичные, заскулил. Шмыгнул со стыда к своим воротам.

Матё залился неприятным, лающим хохотом. Его маленькие глазки искрились злой радостью. Он подпрыгивал, хватался за живот. Подбежал к воротам, хохоча громко, насмешливо, оскорбительно.

Лохмач обиженно залаял, прыгнул на Матё, зубы оскалил.

Ергуш протянул руку.

– Домой! – крикнул он, показывая на ворота. – Выпороть бы тебя, злобная псина!

Он строго смотрел на собаку, глаза его сверкали.

Пес отвернулся, поджал хвост, поглядел искоса на Ергуша и стыдливо уполз под ворота.

Ергуш вошел за ним, стал отчитывать:

– Срам какой! На людей бросаешься как бешеный!

Пес сидел на задних лапах, клонил голову, смиренно поглядывал на Ергуша.

– Ну, поди сюда.

Лохмач подошел, сказал что-то Ергушу горловым ворчанием: не виноват, мол, он, это его обижают. Ергуш погладил его, почесал за ушами:

– Ты хороший, хороший, ушастый лохматик…

Похлопал его по голове и ушел.

Пес вылез из-под ворот, сел и долго глядел вслед Ергушу – пока видеть мог.

– Нельзя смеяться над собакой, – выговаривал Ергуш Матё Клещу. – Она этого не выносит. Сейчас обидится и обозлится…

– А я ее камнем! – сказал Матё Клещ.

Ергуш возразил:

– Зачем обижать без причины…

Дошли до конца Гамора. Там стояла кузница. Мальчики остановились посмотреть. Горнило было погасшее, холодное.

На дворе перед кузницей мастер колотил ученика. По лицу хлестал неизвестно за что. Побив ученика, мастер, красный от гнева, ушел за кузницу.

Парень остался на дворе, мрачный, злобный. Он сопел, утирал нос.

– Даже богу не позволю бить себя! – вдруг яростно закричал он. – Я не мальчишка сопливый!

– А мастер-то поколотил его! – шепнул Матё Клещ Ергушу, и злорадная усмешка снова заиграла у него на лице.

– Чего глаза пялишь, сволочь! – накинулся парень на мальчиков.

Матё бросился наутек. Парень подскочил, ударил Ергуша кулаком по носу.

Потемнело у Ергуша в глазах. Прислонился к верее, на мгновение обеспамятел. Открыл глаза, посмотрел вокруг – парня на дворе уже не было. Матё, бледный от волнения, стоял рядом. Рудко весь трясся от испуга.

– Я его знаю, – сказал Матё, и голос у него дрожал. – Это Ма́ртин. Он мастера не слушает, вот и бьют его…

Ергуш ощупал нос; крови не было. Только переносица пылала, болела.

– Ну ничего, пусть пройдет мимо нашего дома, – с угрозой промолвил он. Потом тихо добавил: – Не стоит в город ходить.

И пошел домой.