Текст книги "Дети Ченковой"

Автор книги: Винцент Шикула

Соавторы: Франьо Краль,Людо Ондрейов,Мария Янчова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 26 страниц)

Винцент Шикула
КАНИКУЛЫ С ДЯДЮШКОЙ РАФАЭЛЕМ

Перевела со словацкого В. Чешихина

О «КАНИКУЛАХ С ДЯДЮШКОЙ РАФАЭЛЕМ» И ВИНЦЕНТЕ ШИКУЛЕ

Автор этой лукавой и тонкой повести – молодой писатель. А выглядит он даже моложе своих тридцати лет. Может, еще потому, что во всем его облике, в манере держаться сохранилось что-то мальчишеское: задорное и в то же время стеснительное, угловатое. Он пишет рассказы и повести, у него уже вышло несколько книг: «На концертах не аплодируют» (1966), «Может быть, построю себе бунгало» (1965), «С Розаркой» (1966), «На каждом холме не стоят трактиры» (1966), и каждый раз, когда заходит речь о наиболее одаренной «смене» в современной словацкой прозе, имя Шикулы вспоминается одним из первых.

Сам же писатель словно побаивается своей растущей известности. Родом из небольшой, живописно расположенной деревушки неподалеку от Братиславы, он так и не привык к городскому шуму. Окончив учительский институт в Модре, отправился преподавать в деревенскую школу: «Там, по крайней мере, видишь времена года!» Как только речь заходит о писательских планах, он начинает подшучивать над своими литературными занятиями: «Какой из меня прозаик? Ведь книжечки у меня все тоненькие – ни одного порядочного романа!» Винцент Шикула и в самом деле не совсем обычный автор. И кто привык ожидать от литературы захватывающих дух приключений, кто не склонен к размышлению о прочитанном, тому, пожалуй, могут не понравиться «Каникулы с дядюшкой Рафаэлем». Шикула и в этой детской книжке остается верен себе: о самом главном говорит как бы мимоходом, без нудного разжевывания. Впрочем, за забавной историей о Винцо, которого пригласили играть в деревенском оркестре на самой большой басовой трубе – геликоне, тоже можно почувствовать многое. И то, как переменился под бременем ответственности сам Винцо и как по-новому, с уважением стали относиться к нему родители, как вообще в жизнь симпатичного, но не слишком-то прилежного мальчишки незаметно, вместе с нотной азбукой и репетициями вошли чувство долга, сознание необходимости людям, приятная гордость человека, делающего полезное и доброе дело для других.

Конечно же, прямо об этих важных серьезных вещах Шикула и словом не обмолвился. Потому-то, наверное, его книжки так легко и приятно читать и взрослым и детям.

Ю. Богданов

ГРУШКОВЕЦ

Гру́шковец – самая обыкновенная деревня, как все. По обе стороны улицы – домики, и перед каждым растет груша.

В этом особенность нашей деревни. В других-то перед домами вы найдете ну хоть орехи, сливы, яблони или черешни. И некоторые деревни так и называются – по деревьям.

Так, к примеру, у нас есть Верхние и Нижние Орешаны, потом Яблонец, который раньше назывался Гальмешем.

А что такое Гальмеш? Никто не знает, и я тоже. А яблоко-то всякий знает. А тому, кто яблоко знает, и груша не в диковинку.

Там, где плодовым деревьям не повезло, и деревни по-другому прозваны: Вербова, Ясенева, Дубовец, Дубово, Грабушица или Сосновка.

У нас болтают, будто первые тачки появились в Сосновке.

Нашим предкам тачки служили для перевозки тяжестей. На тачке, скажем, можно переправить к соседу мешок картошки или зерна. А если первые тачки в Сосновке появились, так и деревню назвать следовало бы в честь такого человека, который тачку придумал. Может, звали его Мацак, Полякович или Лабуда. И деревня должна была бы называться Мацаковка, Поляковичева или Лабудова, Мацаковцы, Поляковичевцы или Лабудовцы.

Есть еще и другие деревни: Играм, Чатай, Багонь, Цафер, Гоцног, Штефановка, Каплна, Часта, Выпыталец.

Откуда взялись такие названия, можно голову ломать хоть до самых святок. Не лучше ли взять велосипед и поехать по деревням, подмечать в них всякие особенности и спрашивать у людей: «Эй, послушайте! Почему Багонь называется Багонь?» Только поосторожней спрашивайте: ведь кое-где на вас и обидеться могут. В Чатае, например, не выговаривают «р»: вместо «гурьба» говорят «гульба», вместо «вихорь» – «вихол». В Штефановой каждый второй мальчишка – Штефан. Частане в гости часто ходят, в Играме музыку любят, хорошо поют. Измеринцы вечно что-то меряют. Жители Выпытальца все страх как любопытны. Встретят кого-нибудь и давай выпытывать да расспрашивать о чем попало:

– Вы откуда?

– Из Грушковца.

– Из Грушковца?

– Да.

– Из какого? Из какого это Грушковца? Ха-ха-ха!

– Как – из какого? Двадцать, что ли, Грушковцев-то?

– Хе-хе-хе!

– Чему вы смеетесь?

– Чему? Хе-хе-хе-хе! Так, значит, из Грушковца? Хи-хи-хи-хи-хи! Это ведь у вас колокол?

– Какой колокол?

– Ну, тот самый!

– А нам как будто колоколов хватит: три их у нас. В будни звонит один, в воскресенье – все три.

– Ну тот, из-за которого вас рваными-драными дразнят.

– И такой колокол есть. Ну так что? Хоть сто колоколов звони, а наш-то всегда распознать можно!

– Распознать? Хи-хи-хи-хи!

Вот видите. Выпыталицкие-то еще и насмешники вдобавок. Ни за что ни про что высмеют. К счастью, в Грушковце никто еще из-за колокола не обижался.

Так оно и есть.

Не обыкновенный наш колокол-то! Обыкновенный где угодно найдется, а такого, как наш, хоть весь свет пройди, ни за что не встретить. Издалека, за несколько километров, вдруг вы слышите знакомый голос: рванн-дранн… дранн-рванн…

ГРУШКОВЕЦКИЙ ДУХОВОЙ ОРКЕСТР

Раз уж вспомнился мне колокол, нужно сказать и о грушковецком духовом оркестре. Его знают не меньше колокола, и грушковцы по праву им гордятся. Я ведь и собирался начать как раз с нашего духового оркестра, да в то время у нас полдень отбивали, вот я и заговорил о колоколе, чтобы ненароком не забыть о нем.

В деревнях-то духовые оркестры постепенно на нет сходят. Молодым музыкантам по душе больше джаз, а у стариков – ни одного зуба во рту. А как на трубе беззубый сыграет? Где там!..

Встретятся два старичка, один из них когда-то капельмейстером был. Заглядывают они друг дружке в рот да головой качают: передних-то зубов давным-давно не осталось.

Вот старички и ведут, к примеру, такой разговор:

– Марш Ра́коши знаешь?

– Ну, как не знать!

Другой старичок, выпятив губы, насвистывает несколько тактов.

– Хороший был марш! – растроганно говорит один старик.

– Просто замечательный был марш! – еще растроганнее восклицает второй.

– И «Победу» помнишь?

– И «Победу» помню. Как же! И «Злату Прагу», – начинает перечислять первый.

– Прекрасные марши были.

– Отличнейшие марши… Слыхал я, будто в Грушковце и по сю пору «Злату Прагу» играют, – сообщает первый, помолчав.

– «Злату Прагу»? – переспрашивает второй.

– И «Злату Прагу» и «Победу», – отвечает первый. – И ты знаешь, Йожка, на ком все держится?

– Да на ком там оркестр держаться может? На старом За́грушке только. Когда он молодой был, кое-что усвоил и ничего не перезабыл.

– На нем весь духовой оркестр держится, – повторяет первый и снова растроганно качает головой.

– Потянет еще немного – и конец. Совсем дряхлый стал.

– В прошлый четверг ждал я поезда в Ше́нквицах…

– В Ча́никовцах, – поправляет второй.

– В Шенквицах…

Шенквичанам название «Чаниковцы» не нравится, вот они и называют свою станцию по-старому.

– Ждал я там поезда, наконец примчался он с грохотом… И тут из одного вагона выскакивает Загрушка, а за ним остальные музыканты посыпались. Не все еще на перрон выбраться успели, а кто-то уже Загрушку за полу дергает.

– Грянем, что ль? – прогудел этот дядька.

– Грянем! – ответил Загрушка.

– Что ж мы отхватим? – спросили музыканты.

– Отхватим-ка «Злату Прагу»…

Я и опомниться не успел, а музыканты уже в круг стали да как грянут. Пассажиры из вагонов в окна высунулись, на перроне со всех сторон оркестр обступили.

– Что тут такое, что за музыканты? – спрашивают.

– Из Грушковца музыканты. Знаете небось старого-то Загрушку?

– Загрушку? Это какого?

– Капельмейстера.

– А едут они откуда? – спрашивают пассажиры. – Со свадьбы, что ли?

– Зачем со свадьбы! В Цифере на похоронах играли!

– На похоронах? Вот тебе и раз! А тут этакую веселую завели?

– Сами слышите. Покойнику сыграли, теперь живым играют.

– Кому же они играют?

– А всем. Это вам не филармония. Филармония только для радио играет да тем, кто в Братиславе живет. А грушковецкий духовой оркестр – хоть кому сыграет.

– Ну-ну! Так ведь это разные вещи!

– Понятно, что разные. Грушковецкий оркестр играл в Цифере, а филармония в Цифер не приедет.

Первый старичок и сказать не успел, а второй уже смеется.

– Духовой оркестр играл в Цифере, а в Цифер филармония не приедет! – еще раз повторил первый.

Потом он глянул на своего приятеля, увидал, что тот смеется, и давай сам смеяться. Сначала потихоньку, а потом все громче и громче. Беззубый рот разинул и глаза выпучил так, что слезы брызнули.

Все на улице видели, как они от смеха за живот держатся. Я и сам их видел, а потому могу вам все это рассказать.

ГЕЛИКОН

Я стоял у Ри́зика и ждал, когда набежит вода в ведро. Я порядком озяб и начинал злиться на святого Флориана. Это из-за него вода текла медленно, словно он позволил ей замерзнуть за ночь и только сейчас спохватился воду оттаивать. Вот стою я так, на пальцы дую, на деревню поглядываю. И вдруг, откуда ни возьмись, старый Загрушка из-за церкви выходит. Я сразу его узнал: он ходит, с ноги на ногу переваливается, того и гляди, упадет еще. «Прощай тогда весь оркестр! – думаю. – И куда ты такую огромную трубу тащишь?» А нес он на плече ту большущую трубу, которую вы, уж конечно, видали в оркестре. Шагал он по дороге, и вид был у него ужасно важный. Все, кто стоял на улице, с любопытством на него поглядывали. Сегодня праздника, кажись, никакого нет? Или, может, процессия какая-нибудь будет?

А мое ведро тем временем наполнилось. Я взял его обеими руками и осторожно поставил на землю. «Посмотрю-ка еще на старика», – думаю, а он сам, да чудно как-то, на меня поглядывает. Неподалеку остановился и глаз с меня не сводит. «Ну что ты на меня так смотришь?»

И вдруг он меня спрашивает:

– Сколько лет-то тебе?

– Что?

– А ты разве оглох?

– Почему оглох?

– Я ведь спросил, сколько лет тебе.

– Одиннадцать.

– Одиннадцать?.. Всего одиннадцать? Маловато.

– Почему же маловато?

– Мал еще, – говорит он словно про себя, а сам глаз с меня не спускает.

Мне-то все-таки холодно, стоять никак нельзя. И ведро надо скорей домой отнести. А тут он меня остановил:

– Послушай! Ты сможешь эту трубу носить?

– Отчего же не смогу?

– Да я не о том, чтобы ты ее сейчас же и понес. Я вообще спрашиваю: сможешь ли ты ее носить Первого мая, или там в престольный праздник, или, скажем, осенью, когда всякие торжества устраиваются – ну, уборка винограда, что ли, или демонстрация, или кто-нибудь день рождения справляет? Ведь в день рождения оркестр должен играть. В день святого Йозефа, на Яна, на Ви́нцента, на Елену играть приходится. Знаешь, кто такой Винцент был?

– Винцентов много было.

– Правильно. Много их было, да и в нашей деревне тоже немало найдется. Человек семнадцать, а то и все двадцать пять наберем. Двадцать пять Винцентов! Гм… Значит, говоришь, унесешь эту трубу?

Я покосился на дядюшку Загрушку и слегка пожал плечами. А он продолжал:

– Но знаешь, парень, это еще не все. Ты вот что мне скажи: научишься ты чему-нибудь на этом музыкальном инструменте? Погудеть денек-другой – и до свиданья, таких-то сколько хочешь! Но если кто вздумает этот инструмент у себя завести, тот должен во всякий день недели упражняться, учиться…

Дядюшка Загрушка говорил очень обстоятельно, и мне волей-неволей вспомнилось, как еще несколько лет назад отец повел меня в музыкальную школу определять, а меня принять не захотели. Был там этакий краснолицый человек. Такой красный, будто только что выпил красного вина. Он что-то такое бренчал на рояле и все заставлял меня петь.

«У этого парня вообще нет слуха!» – заявил он в конце концов.

«Как же это так – нет слуха?» – заволновался отец.

«Нет, и все тут!»

«Гм… гм… – промычал отец. – А у других детей он есть?» – переспросил отец еще раз.

«У других детей есть», – отвечал директор.

«А у моего сына, значит, нет?»

«А у вашего мальчика нет».

«Ну нет, так, значит, нет. Насильно его к вам в школу пихать не стану».

Нужно бы, наверное, сказать об этом Загрушке, чтоб знал он, с кем дело имеет. Сказать – нет? Сказать – нет?

– Так, говоришь, ты стал бы учиться? – спросил Загрушка.

– Было бы время, а так отчего не поучиться?

– Вот это самое мне и хотелось знать. Надобно знать, найдется ли у тебя время-то. Вечер за вечером, вечер за вечером должен ты упражняться.

– Один? – неуверенно спросил я.

– А как бы ты думал? Ума тебе никто не прибавит. Хочешь чего-нибудь добиться – сам добивайся. И еще одно слово. Вот дело-то какое. Труба не моя и не твоя, а просто ничья. Но… – Старик выразительно поднял указательный палец. – Если с ней что-нибудь случится, ее всей деревне недоставать будет. Понял?

Я кивнул в ответ.

Он надел трубу мне на плечо. Я даже удивился, как это ноги у меня от тяжести не подкосились! Тяжеленная труба оказалась, но я сделал вид, что для меня это сущий пустяк.

– Сегодня четверг, через три дня – воскресенье. Вот в воскресенье и придешь ко мне, посмотрим, как у тебя дело пойдет. Не забудешь?

– Нет, не забуду!

– Если тебе не по вкусу эта музыка придется, лучше ты сегодня же ко мне прибеги!

Труба и вправду была ужасно тяжелая. И еще хотелось мне поскорей уйти. Совсем руки и ноги закоченели. Да и с водой поторопиться пора бы.

– Знаешь, как эта штука называется? – И дядюшка Загрушка вытащил из инструмента трубочку. – Да откуда же тебе знать, что это такое! Это амбушюром зовется, а старые музыканты называют мундштуком – на немецкий лад. И вся труба называется, «бас» или «геликон». Запомнишь?

– Запомню.

А мне уж реветь впору – так я промерз, до самых костей. Сунул я руки в карманы, да толку от этого чуть. А старик все еще глядел на меня, беспрестанно надувал губы с таким видом, будто чем-то поперхнулся. Господи боже, да скажите же наконец, в чем дело!

– Ты еще не бреешься? – вдруг спросил дядюшка Загрушка.

– Нет, не бреюсь.

– Это хорошо, что еще не бреешься. Если бы ты брился, пришлось бы мне тебя еще всяким другим вещам учить. Да в тринадцать-то лет и бриться никому еще не надо. Ты ведь сказал, что тебе тринадцать?

– Одиннадцать! – поправил я.

– Гм… Одиннадцать – это еще меньше, чем тринадцать. А ты знаешь, когда винцентов день?

– Знаю.

– Винцентов день – двадцать первого января. Был когда-то двадцать второго, а теперь уже лет десять, как справляют его двадцать первого. Перед Винцентом всегда были Агнешки, а ныне Агнешек не бывает. Кто-то нос в календарь сунул и Агнешку вычеркнул. Ты в календарь не заглядывал?

– Нет.

– Иной раз думаю я об этом и никак, ну никаким способом догадаться не могу, кто в календарь нос сунул и такой ералаш в именах сотворил… Гляди! – И старик вынул из кармана мятую бумажку. – Вот тебе нотная бумага. К винцентову дню надо бы кое-чему тебе обучиться.

– Научусь, – пообещал я.

Он посмотрел еще на мои зубы, постучал по ним пальцами, потрогал губы – крепкие ли они. Отошел в сторонку и еще довольно долго меня разглядывал, сощурив глаза, словно хотел убедиться, что труба мне идет.

– Ну, значит, занимайся! Никто еще сразу ученым не родился! – закончил он разговор и свернул к нижнему концу улицы, перешел по мостику замерзший ручей и еще несколько раз оглянулся на меня.

Я заторопился домой.

КОГДА Я ПРИШЕЛ ДОМОЙ…

Мама дождаться меня не могла и послала отца на улицу посмотреть, где это я застрял с водой.

Отец стоял у ворот, и видно было, что он чем-то недоволен. В руках он держал крохотный окурок. Папа-то мой завзятый курильщик и обычно бросает сигарету, когда от нее остается один уголек, который обжигает губы. Обожжется – и ходит по дому ворчит, иногда с мамой или со мной ссорится. При этом мне кой-когда здорово попадает. Я как увижу, что отец курит и окурок все меньше становится, так меня просто нетерпение разбирает поглядеть: что же дальше-то будет? Маме порой не терпится, и тогда она вмешивается раньше времени:

– Брось! Опять ведь обожжешься!

Отец прикладывает окурок к губам, морщится и в ту же минуту выплевывает его на пол.

– Что я говорила? – скажет мама. – Хоть бы разок усищи свои спалил.

У отца усов нет, вот он сразу и выходит из себя:

– Да что ты ко мне с этими усами пристала?

– Будь у тебя усы, давно бы ты их спалил, – говорит мама.

– Да что тебе мои усы дались, а? Я на всю семью работаю, ночей не сплю, и никто этого не ценит.

– Перестань!

– А ты на что здесь смотришь? – накидывается на меня отец.

Он хватает меня за ухо, притягивает к столу и требует мой школьный дневник.

Конечно, когда родителям вздумается придраться к своему ребенку, так они первым делом дневник спрашивают. Перелистают его, а потом дадут взбучку за плохую отметку, полученную еще в начале учебного года.

– Почему у тебя нет пятерок?

Всякому небось хочется, чтобы у его сына или дочери были в дневнике одни пятерки!

Попробуйте представить себе, что выйдет, если исполнится это желание! Все ученики станут пятерочниками, и никаких табелей не надо, достаточно лишь объявить, что весь класс аттестован. Но что с такими делать, у кого нет музыкального слуха? Или, скажем, Ян Матейка. Он и перекувырнуться-то толком не может. Он знает, как надо перекувырнуться, но он такой увалень, что никак у него кувырканье не получается. Почему же в таком случае у Яна по физкультуре пятерки нет?

Вот о чем я и думал, подходя к папе. Я чуть-чуть улыбнулся. Таким способом можно иногда изменить или хотя бы поправить отцовское настроение.

– Где ты болтался? – начал отец и тут же выплюнул окурок.

– Я не болтался.

– «Не болтался, не болтался»! Все воды ждал?

– Да, ждал. А потом меня остановил дядя Загрушка.

– Все тебя останавливают! Бегай побыстрей, так никто и не остановит!

– А меня вот остановили.

– Что же ты такое тащишь? – спросил еще отец.

– Музыку.

– Ты что, играть на этом умеешь?

– Нет, не умею.

Отец перестал хмуриться. Он осмотрел трубу со всех сторон, взял у меня ведро и понес его маме.

Я вошел в дом, подпрыгивая и растирая закоченевшие пальцы.

Отец в ту же минуту оказался возле меня.

– Что же ты намерен с этой штукой делать? – спросил он.

– Играть на ней.

– Как же ты станешь играть, раз не умеешь?

– Ученым еще никто не родился.

Отец взял у меня инструмент, надел себе на плечо. Он прижал губы к мундштуку и даже покраснел от натуги.

– Он заткнут чем-то, кажись, – сказал отец, вытирая рукой слезы, выступившие на его глазах.

– Нет, он не заткнут, – сказал я.

– А ты сам-то пробовал?

– Нет.

В душе я допускал, что в трубе может что-нибудь такое торчать: полотенце или там шапка – внуки-то Загрушки могли ведь туда насовать все, что хочешь.

Я увивался возле отца – уже очень мне хотелось самому затрубить.

– Дайте, папа, я попробую.

– Отстань! – не сдавался отец.

Он еще раз надулся, по лицу даже пятна красные пошли. Я глядел на него: его глаза напоминали большущие зеленые орехи.

– Никакого толку не будет! – сказал он и подал мне инструмент.

Я приложил к губам мундштук.

– Великоват для тебя, – заметил отец.

– Что?

– Геликон.

– Ничего не великоват!

– Да, да. И мундштук великоват.

– Нет. Просто еще холодный. А пока мундштук не прогрелся, играть нельзя.

– Еще чего!

– Нет, правда!

– Кто тебе сказал?

– Я уж знаю.

– А как же в мороз музыканты играют?

– Они не играют.

– А почему бы им не играть?

– Из-за холодных мундштуков.

– А они все-таки играют.

– Так надо мундштуки-то прогреть сначала.

Я дунул в трубу, и она издала звук, похожий на хруст. Я поглядел на отца.

– Он чем-то заткнут, – завел опять свое отец.

– Мы попробуем сделать что-нибудь.

– Что?

– Не знаю.

– Погоди, я принесу проволоку.

– Зачем?

Я снова прикоснулся к мундштуку и извлек из геликона несколько бессмысленных звуков.

– Плохо, очень плохо. Так не играют, – сказал отец.

Я надулся так, что глаза на лоб полезли, словно я хотел кого-нибудь напугать. И снова дунул в трубу; в ней что-то хрястнуло, послышался настоящий звук.

– Что ты сделал? – удивился отец.

– Ничего.

– Труба не заткнута?

– Нет.

– Как же ты додумался?

– Вот так и додумался.

И вдруг мы оба очень обрадовались.

– Ну, покажи, я тоже попробую, – предложил отец.

– Погодите!

– Давай сюда! – Он выхватил у меня геликон и попробовал дунуть в него.

Брм-брм-брм-брм… – забурчало в трубе. Раньше всего зазвенела люстра, потом задребезжали двери и оконные стекла.

– Ну-у, – нетерпеливо протянул я.

– Чего тебе?

– Идите уж одеваться.

– Что-о?

Отец разозлился, потому что я напомнил ему о службе.

– Ты что, о работе должен мне напоминать? – проворчал он.

– Вы на автобус опоздаете.

– А тебе какое дело?

Тут лицо его прояснилось, и он громко рассмеялся.

– Чему вы смеетесь?

– Гляди! У тебя на губах колесико!

Он быстро снял со стены зеркальце и подал мне. Я взглянул и тоже рассмеялся.

– И у вас на губах колесико!

– У меня?

– Глядите сами! – И я сунул зеркальце отцу.

И мы оба засмеялись: у обоих вокруг рта оказались красные кружочки.