Текст книги "Дети Ченковой"

Автор книги: Винцент Шикула

Соавторы: Франьо Краль,Людо Ондрейов,Мария Янчова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 26 страниц)

ЧТО БЫЛО ДАЛЬШЕ

Отец возился с геликоном недолго. Попробовал он сыграть на нем «Детвянских жандармов», но у него ничего не вышло. Тогда он разочарованно положил инструмент на постель.

– Пустое занятие, – сказал он, прихлопнув за собой дверь, и вышел во двор.

Вскоре он вернулся рассерженный еще больше прежнего.

– Послушай, – сказал он, – и ты думаешь, что теперь целыми днями дудеть будешь?

– Как – дудеть?

– Не валяй дурака! Или ты думаешь, что тебя целыми днями слушать станут?

– Я буду играть потихоньку.

– Как ты будешь играть потихоньку, если от этого весь дом дрожит?

– Дядя Загрушка велел мне учиться, – защищался я.

– Дядя Загрушка? А кто он такой, чтобы тебе приказывать? Кто тебя кормит? Дядя Загрушка?

– Он капельмейстер.

– Дядя Загрушка может дома распоряжаться. Ясно? Ты уроки учить не будешь – из школы ко мне придут, а не к дяде Загрушке!

– А я буду учить, и никто ни к кому не придет.

– Так ты же их не учишь.

– Учу.

– Знаю я тебя.

В школе-то мои дела шли не блестяще. В дневнике то и дело появлялись двойки, а иной раз и колы выскакивали. Иногда только тройки, а про пятерки и говорить нечего – они и взаправду всего разика два попадались.

– Слушай, – сказал отец теперь уже совершенно серьезно, – трубу ты отнесешь в комнату и, пока не будет у тебя пятерок, не думай к геликону прикасаться.

– Круглые пятерки?

– Понятно, только круглые.

– И до тех пор трубить нельзя?

– До тех пор ни-ни!

Я подошел к инструменту, погладил его.

– Я сказал: геликон мы унесем в комнату и будем ждать отличных отметок.

– А если мне не поставят?

– Не поставят – значит, не заслуживаешь.

Отец подошел к кровати, неумело взял инструмент и унес из кухни.

Я пошел за ним.

– Папочка!

– Что?

– Хоть бы на минутку вы мне его оставили.

– Что еще тебе?

– Ну, поиграть.

– Уроки выучил?

– Я выучу.

– Не выучил? Садись за стол и учи! В твои годы мне отец велосипед пообещал. Сперва, когда у меня будут хорошие отметки, потом, когда я в саду землю вскопаю… Всегда какое-нибудь «потом» находилось. И отметки были приличные, и сад я вскопал, дров из лесу натаскал, и забор починил, а велосипеда и посейчас не вижу.

– А я трубу получу?

– Как бы не так!

Тут вошла мама.

– Ты только погляди, что он принес! – Отец показал на инструмент.

– Что это такое? – спросила мама.

– Геликон, – ответил отец.

– Зачем он нам? – опять спросила мама.

– Зачем геликон? Это та самая труба, на которой играл Кемёнешев парень.

– Рудо?

– Он самый.

– А что он на ней больше не играет?

– Как же он может играть? Ведь он теперь в Остраве.

– А-а, ты имеешь в виду того Кемёнешева парня?

– Ну да. Он теперь в Остраве, и на трубе играть некому.

– Так ведь он уже давно в Остраве.

– Давно.

– И сейчас вместо него никого нет?

– Должно быть, нет. А этот воображает, – отец обернулся ко мне, – что из-за этой трубы все должны с ума сойти.

– Ты ему принес? – спросила мама.

– Сам притащил, – ответил отец.

– А где ты взял трубу? – спросила у меня мама.

– У дяди Загрушки.

– У Загрушки, – повторил отец.

– У Загрушки? – переспросила мама. – А почему же он тебе отдал?

– Чтобы я учился на ней играть.

– А тебе что, больше учиться нечему? Пресвятый боже! – воскликнула мама, всплеснув руками.

МОИ ОБЯЗАННОСТИ

Кое-кто, может, подумает, что после школы у меня дома никаких забот нет, кроме уроков, заданных на дом. А у меня работы побольше, чем вы думаете. Первым делом должен я дров наколоть, принести их в кухню и в комнату. Мама-то ведь тоже служит, и времени на такое дело у нее нет. Вернется домой после работы, так ей всегда хлопот с готовкой хватает. То за мукой я беги, то за сахаром и всякий раз опять за мыльным порошком мчись. А там, глядишь, вода маме понадобилась, и я ношу воду, как и сегодня. Если бы речь шла просто о воде, можно было бы всегда зачерпнуть ее в ручье, в колодце, где угодно. Только не всякая вода маме нравится. Принесешь из колодца, а мама велит ее вылить: вода, мол, жесткая. Все деревенские уверяют, что для стирки лучше всего вода из Ризика. Я-то, понятное дело, считаю, что всё это выдумки. Как может быть вода жесткая или мягкая? Она может быть хорошая или плохая, чистая или грязная, холодная или горячая. Взбредет кому-нибудь в голову ерунда, и все сразу же ей верят. А ты бегай по деревне, ноги сбивай, тапочки промачивай. Ведь когда спешишь, вода-то из ведра выплеснется не раз и не два. Вода, мол, жесткая! Что правильно это, я пока как-то не заметил, хоть воды и понатаскал ой-ой сколько! Ну да ладно! Отец говорит: «Ты, оболтус, старших слушайся!» Самое скверное, что, пока я туда-сюда ношусь, все мои одноклассники давно уже уроки приготовили, и ребятам никто не мешает вытворять на улице все, что им вздумается. Одни на коньках катаются, другие в снежки играют. Иду я по краю дороги, и вдруг – бац! – по голове снежок, да такой большущий-пребольшущий.

Я ставлю ведро на землю и оборачиваюсь.

– Кто бросил? – строго спрашиваю я.

А ребята только смеются.

– Кто бросил? – спрашиваю я еще раз и подхожу к ним. А они смеются, признаться и в голову никому не придет. Если бы не спешить, я виновника легко нашел бы, а так что я могу сделать?

Беру ведро и иду своей дорогой. Опять кто-то бросил снежок – мимо самого уха пролетел.

Но больше всего меня злит, когда мальчишки начинают насмехаться надо мной: всегда, мол, тебе некогда…

– Винцо-о-о!

– Ну?

– Куда воду носишь?

– Куда ее носить? Домой…

– Столько? Ха-ха-ха!

– Чему вы смеетесь?

А они все смеются. Ослы!

– На что вам воды столько? – кричат мне ребята.

– На что? Про запас!

– А зачем запасаться?

– Надо, вот и запасаемся. Сушим ее, а потом в шкаф складываем.

– В шкаф? Ха-ха-ха!

– Вот видите. Не знаете, что воду можно сушить? – Я презрительно оттопыриваю нижнюю губу. – Воду режут на красивые ровные кубики и потом складывают их в шкаф.

– Заливаешь!

– Сами вы заливаете! Ну как вы думаете, зачем я столько воды стану носить?

– Врешь ты все!

Я больше ничего не объясняю. Пусть голову поломают.

Пришел домой, а отец уже на работу собрался. Сажусь за стол и жду, что еще он или мама придумают. Отец прощается с нами и уходит. У мамы не находится для меня никакого дела. Я сижу над учебниками, будто урок учу. Когда же мама выходит во двор, откладываю книгу в сторону. Притворяться мне, что ли? Не хочу вовсе быть каким-то примерным! Почему? Вам-то я могу признаться. Как только мама обо мне забудет, я улизну на улицу: мне тоже ведь хочется хоть чуточку поиграть.

Ребята встречают меня криком.

– Воды уже наносил? – спрашивают они.

– Наносил.

– И она уже сушится?

– Сушится.

– Так ты нам потом принеси.

– Чего?

– Сушеной воды.

– Там видно будет.

Вот так мы друг друга и поддразниваем.

Когда стемнеет, ребята идут ужинать, после ужина они смотрят телевизор, а когда начнут клевать носом, могут и спать ложиться. А я снова сажусь за книжки и тетрадки. Сейчас, например, мне нужно написать сочинение. Самое обыкновенное сочинение. О том, что я делал вчера. Но разве можно об этом написать? Я напишу, что носил воду, а меня снова на смех поднимут. Ну и пусть себе на здоровье смеются!

ГДЕ ЖЕ ТОГДА СПРАВЕДЛИВОСТЬ?

Учительница приезжает в деревню на автобусе. Некоторые девчонки ждут ее на автобусной остановке, чтобы донести портфель до школы. Терпеть не могу девчонок – такие они подлизы… Не будь она учительницей, они бы ни за что ее портфель не носили. Марьена Рачкова – лентяйка из лентяек! Так сразу нюни и распустит, если иной раз ей придется за молоком пойти вместо брата. Но учительница об этом не знает. Она считает Марьену одной из самых примерных. Марьена-то, мол, и хорошо учится, и уроки-то у нее всегда прекрасно приготовлены. Но разве этого достаточно? Лацо Гельдт старается больше всех в классе, а отметки у него еще хуже моих. У меня за полугодие было две двойки, а у Лацо даже кол! Я потому Лацо вспоминаю, что мы сидим вместе. Учительница говорит, что мы друг на друга очень похожи. Может, потому, что мы друг другу помогаем? То он мне подскажет, то я ему. Вы, должно быть, скажете, что это не помощь, а я утверждаю, что да. Ну конечно, так оно и есть. Самый лучший ученик рад-радехонек подсказке, когда он что-нибудь забудет. Я считаю Лацо своим другом. Остальные мальчишки с ним не дружат, а если водят с ним дружбу, так больше для виду перед учительницей. Они часто дают обещание заниматься с нами после уроков. Но только всякий раз обманывают! По совести говоря, я в их помощи не нуждаюсь. С какой это стати Марьена Рачкова будет мне помогать? Если ей так хочется, пускай уж своему брату помогает или своим родителям. Лацо – дело другое. Когда бы Лацо к нам ни пришел, он помогает мне дров наколоть.

Иногда после этого мы вместе садимся за уроки. Так отчего бы нам и не подсказать друг дружке, раз мы знаем, что учили урок вместе! Когда мы отвечаем, другие ребята обычно начинают смеяться. А если мы даже хорошо отвечаем, все равно смеются. Учительница, конечно, на них прикрикнет, но не всякий раз. Тогда Лацо замолчит, если даже и вправду отвечал хорошо, и уж после того стоит столбом. А когда смеются надо мной, я тоже замолкаю сперва, а потом веду себя совсем по-другому. Я начинаю злиться и, закусив удила, кричу ребятам и девчонкам что попало. Так, однажды я крикнул Милану Футке, что он украл голубя у Мишко Штефанца.

– Кто это украл голубя? – сразу вскочил Милан.

– Ты.

– Я украл голубя?

– Да, ты!

Милан схватил меня за куртку, рукав было оторвал. Я его оттолкнул, и он чуть не свалился. Учительница оставила нас в классе после уроков, и мы должны были писать: «Я не буду драться с товарищами». Но ведь это было несправедливо! Почему Милан смеялся? Почему вскочил с места, когда я закричал про голубя, и схватил меня за куртку? Не схватил бы, я бы его не толкнул. А насчет голубя – так это чистая правда. Когда нас отпустили из школы, мы подрались. Учительница увидела это и пожаловалась родителям. Дома мне здорово влетело, а Милану ничего не было. Где же тогда справедливость?

ХОР

В начале учебного года учительница установила, какой у кого голос, проверяя каждого ученика отдельно. Каждый мальчик и девочка должны были спеть песенку, а учительница после этого что-то в свою записную книжку записывала. Лацо спеть не захотел, так что она и записать его не могла. Она пригрозила пожаловаться родителям. Пожаловаться не пожаловалась, но и в хор его не взяла. А хор-то выступает почти на всех деревенских праздниках. Я тоже в хор не попал, хотя учительница меня дольше всех проверяла.

– Скажи «а»! – говорила учительница.

– А…

– Пропой!

– А-а-а!

И готово: все уже смеялись.

Учительница пела на все лады и все добивалась, чтобы я ей подражал. Но откуда же у меня возьмется такой тонкий голос? А она не умеет петь низким. Только ее никто не заставляет петь низко, а от нас она требует. И напоследок она сказала, что я – музыкальный антиталант. Сперва мне это понравилось. Но когда учительница почти на каждом уроке музыкального воспитания подчеркивала это, мне стало противно. Почему же я антиталант, если во всем классе антиталантов больше нет? Больше всего меня злило, что я не знаю значения этого слова. А мама мне сказала, что у меня нет музыкального слуха. Я немного успокоился: ведь то же самое сказали обо мне, когда еще мои родители собирались записать меня в городе в музыкальную школу. Так я этому и поверил! Как можно сказать о человеке, что у него нет музыкального слуха? Разве лучше меня слышит Марьена Рачкова или Анча Фиа́лова? Не верю! Кроме того, когда какой-нибудь ученик очень фальшиво поет, я знаю об этом так же хорошо, как и всякий. По-моему, ошибка из-за того получилась, что у меня такой низкий голос.

На уроках музыкального воспитания весь класс всегда выходит к доске, и только мы двое – Лацо и я – сидим на своих местах. Остальные ребята смеются над нами, и мы сначала им завидовали, но потом быстро поняли, что мы выгадали. Они-то должны целый урок простоять, а мы сидим! Если человек понимает свою выгоду, расстраиваться ни к чему!

В ВОСКРЕСЕНЬЕ

В воскресенье после обеда отправился я с геликоном к старому Загрушке. Он живет за новой школой, на краю школьного сада. Когда-то там старая школа стояла, но от нее и следочка не осталось – ни кирпича, ни единого камушка. Всё растащили по деревне: кирпичи пошли на каменные сараи и кладовые, дядюшка Глознек камнем вымостил двор. Но старую школу я еще очень хорошо помню. Как же ее не запомнить! Однажды я спрятался за дровяником (я тогда еще воровал в поповском саду орехи), а дядюшка Глознек там меня нашел и вытащил за уши. Поповский сад разделили те, кому негде было жить, дома́ там себе построили. Лацо Гельдт в таком доме живет. Но я о другом сказать собирался. В старой школе жил старый директор. Я все думаю: почему же его из нашей деревни перевели куда-то? Сам он, что ли, уехать вздумал? Все может быть. Но мне и тогда это не нравилось. И теперь не нравится. Иногда я говорю себе, что его перевели только потому, что и вправду он был очень старый и как-то для новой школы не подходил. Может, он теперь на пенсии и целыми днями газеты читает? Отец говорит, что когда он выйдет на пенсию, то ничего делать не станет, только газеты читать. Кто его знает? Но почему-то мне жалко старого директора. Ведь он однажды подарил мне абрикос. Такой большущий абрикос, хотя директор меня вовсе и не знал: в школу-то я в то время еще не ходил. А если вам кто-нибудь делает подарок, хоть вас и не знает, значит, это хороший человек. Я всегда так считаю. Но директора в деревне никогда никто не вспомянет. Неблагодарны люди, что ли? Были бы благодарны, так хоть разок бы его пригласили посмотреть, какая теперь красивая у нас новая школа, когда ее оштукатурили. В школьном саду столько плодовых деревьев, которые еще старый директор посадил. С тех пор здорово они выросли. На некоторых в прошлом году плоды уже были. С чего же мне вдруг директор вспомнился? И сам не знаю. Может, потому, что я спросить хотел, почему он мне этот абрикос дал? А может, спасибо за него сказать?

У ДЯДЮШКИ ЗАГРУШКИ

Дядюшка Загрушка сидел у окна и курил. Одна створка была приоткрыта, чтобы дым шел наружу. Ведь дядюшка Загрушка не такой уж завзятый курильщик, как мой отец, и любит чистый воздух. Выкурит сигарету, проветрит комнату и как следует запрет окно: на дворе-то ведь зима еще!

– Здравствуй! – приветствовал он меня, когда я вошел. – Я уже думал, ты не придешь. Ты хоть немного-то упражнялся? – спросил он.

– Упражнялся.

– Каждый день?

– Каждый день? Каждый день я не мог.

– Ишь какие разговоры! Или ты воображаешь, что у других времени больше? Просто тебе не хотелось. Как захочешь, всегда времени хоть немного найдется. Когда дядя Алексин на кларнете играть учился, было у него уже шестеро или семеро детей. Как ты считаешь, времени много свободного он находил? Как бы не так! Он ждал, пока все заснут, взбирался по лестнице на чердак и там играл.

– Я не мог.

– А дядюшка Алексин мог? Отлично на чердаке он упражнялся! Чтоб не мешать никому, он кларнет засовывал в сапог и перебирал пальцами в сапоге. Чему ты смеешься? Или музыка – только забава для тебя? Сыграй мне «си бемоль», – строго приказал он.

– Какое еще «си бемоль»? – спросил я.

– Сначала сыграй нижнее. Потом можешь сыграть верхнее.

– Верхнее?

– Сначала сыграй нижнее!

– Я еще не умею играть.

Дядюшка Загрушка посмотрел на меня, и я покраснел.

– Играй! – приказал он еще раз.

Я дунул в трубу, но едва только раздался звук, дядюшка Загрушка рассердился:

– Что это такое? Насмешки строишь? Я постарше тебя. Если нужно, я в два счета с таким щенком разделаюсь. Твой папочка в твои годы каждый день что-то в дом приносил. А ты что делаешь? Придешь из школы, берешь санки и тут же мчишься в Агачину!

– Я не хожу в Агачину.

– Молчи, а то подзатыльник дам! Дома тебя не бьют, в школе не бьют, растешь – заботы никакой не знаешь! Придется с твоим отцом поговорить. Не может ли он каждый день щелчком-другим тебя угостить? Да будь у меня такой мальчишка, я бы каждый день его драл. Так через годок-другой из него виртуоз получился бы. Ты знаешь, что такое виртуоз?

– Нет, не знаю.

– Зачем же ты в школу ходишь? В школу ходишь, а ничего не знаешь. Кто тебя учит? Учитель?

– Нет, учительница.

– И с ней я поговорю, пусть возьмет тебя в руки. Мне показалось, ты парень во! И вдруг на́ тебе! Думаешь, трубу взял – и шагом марш? Таких растреп в деревне я миллион найду. Но таких мне и даром не надо. Такого растрепу я за шиворот возьму и вон вышвырну. Гляди, как ты стоишь! – Он дернул меня за плечи, словно хотел выпрямить. – Видал ты, чтобы какой-нибудь музыкант так стоял? Может, и видел, а я еще раз говорю, что это был никакой не музыкант. А тоже какой-нибудь растяпа. – Дядюшка Загрушка помолчал, потом сказал уже спокойнее: – Важно, как ты держишь трубу, как выглядишь, понял? Выглядишь чуточку чудно́, и люди на тебя уже пальцем показывают: смотрите, мол, какой смешной парень на геликоне играет. Глядите, глядите, у этого парня глаза словно яблоки!

Я улыбнулся.

– А это все важные вещи, – продолжал Загрушка. – Один музыкант глаза таращит, другой щеки надувает. Зачем щеки надувать? Кто-нибудь возьмет да и ткнет в них булавкой. – Теперь засмеялся и он. – Считать умеешь?

– Считать?

– Считать не научишься, никакого проку из тебя не получится. У нас, например, есть целая нота. – Он взял со стола бумагу, из кармана достал карандаш и нарисовал неуклюжий кружочек. – Какая это нота?

– Целая.

– А как ты считать будешь?

– Раз.

– Как бы не так! Какая целая нота?

– Целая.

– Заладил: «Целая, целая»! Это я тебе сказал, что целая, но сколько времени будем мы считать целую ноту?

Я пожал плечами.

– Сколько у тебя по арифметике?

– Тройка.

– Я поставил бы тебе единицу. Если мы возьмем яблоко и разрежем его на четыре части, сколько будет четвертинок?

– Четыре.

– Вот видишь. Я тебе сам все уже заранее сказал. Сколько нужно отсчитать, чтобы сыграть целую ноту?

– Четыре.

– Дуй в трубу и считай!

– Так ведь не получится ничего.

– Кто тебе сказал?

– Как я могу дуть и считать?

– Так же, как и другие.

– Вместе считать и дуть?

– Считать на четыре.

– Но ведь и вправду так сделать нельзя.

– «Нельзя, нельзя»! Если ты этому не научишься, никогда в жизни музыкантом не станешь. Я не говорю, что это легко. Будь музыка легким делом, каждый дурак на трубе бы играл. Тут-то и зарыта собака. Музыкант должен знать ноты, должен уметь обращаться с инструментом и, кроме всего прочего, уметь считать. Гляди на меня. – Дядюшка Загрушка выпрямился, закрыл глаза и некоторое время не шелохнулся. – Ты что-нибудь заметил?

– Заметил.

– Что ты заметил?

– Вы закрыли глаза.

– Балда! Я спрашиваю: заметно ли было, что я считал?

– Нет, не заметно.

– Теперь понимаешь? Вот чему ты должен научиться. Ты считаешь, но никто этого не замечает. Попробуй-ка!

Я закрыл глаза и сосчитал до четырех.

– Считал?

– Да, считал.

– До скольких ты считал?

– До четырех.

– Я вижу, из тебя выйдет толк. Теперь ты можешь при счете отбивать такт ногой. Вот так.

Он закрыл глаза, выставил правую ногу и начал медленно поднимать и опускать носок.

– Понял?

– Понял.

– В школах будто бы такт отбивать запрещают, но ты можешь отбивать сколько тебе угодно. Пойдем дальше. Извлеки из трубы длинный звук и при этом считай до четырех. Действуй!

Я приложил к губам мундштук и сыграл длинный звук.

– Ты сейчас считал?

– Да, считал.

– Какая же это была нота?

– Целая.

– Почему же это была целая нота?

– Потому что я считал до четырех.

– Я вижу, ты понимать начинаешь. Сколько долей в половине ноты?

– Две.

– Очень-очень хорошо! Сумел бы ты ее сыграть?

Я приложил мундштук к губам и сыграл половину ноты.

– Если будешь так успевать, очень меня порадуешь. Я отцу не пожалуюсь и про учительницу думать не стану. Какие у тебя были отметки?

– В прошлом году?

– В табеле.

– Две двойки!

– По каким предметам?

– По словацкому языку и по русскому.

– Глуповат ты еще… Половинные ноты мы считаем так: раз-два, три-четыре, раз-два, три-четыре… – После каждых двух слов он взмахивал рукой, как будто что-то отрубить хотел. – Раз-два – взмах, три-четыре – новый взмах руки.

При четвертных нотах он взмахивал каждый раз: раз, два, три, четыре…

При нотах в одну восьмую долю он сунул руки в карманы и только покачивал головой: ра-аз, два-а, три-и, четы-ре…

При нотах в шестнадцатую долю он покачивал головой быстрее: ра-а-аз, два-а-а-а, три-и-и-и, четы-ре-е.

Исписал нотами целый лист, сунул мне в карман и велел прийти через неделю.