Текст книги "Дети Ченковой"
Автор книги: Винцент Шикула
Соавторы: Франьо Краль,Людо Ондрейов,Мария Янчова
Жанр:
Детская проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 26 страниц)
После обеда мальчики собрались у фабрики. Рудо Рыжик сказал:
– Пошли к погосту в лапту играть. – И он показал кожаный мяч. Сам сшил и набил конским волосом; твердый был мяч, как камень.
Тщедушный Имро Щепка-Левша, который дергал за нос Йожо Кошалькулю, принес крепкую лапту – ручку от старой метлы. Здорово годится по мячу бить. Имро, моргая из-под своей шляпчонки, сказал:
– Мало нас. Двое матками будут, а этих молокососов только пятеро. Ни бить не умеют, ни бегать.
Левшой Имро прозвали потому, что все он делал левой рукой. Имро оглядывался – не подходит ли кто еще.
Йожо Кошалькуля, тот, веснушчатый, которого дергали за нос и который потом камни швырял, сказал, сглотнув слюну:
– Наш отец как возьмут да как ударят лаптой – до неба мяч долетит!
Имро Щепка и Рыжик презрительно посмотрели на него.
– Дурак! – сказал ему Яно Чернильница, толстый заика. Щеки у него были круглые, как шары. Прозвали его «Ду́нчо»[9]9
Ду́нчо – распространенная в Словакии кличка дворовых собак.
[Закрыть] или еще «Свиная голова».
Штево Фашанга, сосед Ергуша, плюнул и насмешливо добавил:
– В жизни не слыхал такой чепухи! Вот уж дурень так дурень.
Штефана прозвали «Бубенчик», потому что он прославился тем, что воровал овечьи колокольцы. Он воровал их со страстью – в деревне, в поле, где только мог.
Йожо Кошалькуля ничего не ответил. Только таращил глаза да глотал слюну. И впрямь как дурачок.
Адам Те́лух, сын лавочника, был мальчик болезненный, хотя и толстобрюхий. Он посмотрел на Верхний конец и воскликнул:
– Матё Клещ идет!
Все оглянулись, но Матё Клещ-Горячка свернул за мельницу. Нелюдимый был, всех сторонился. Ненависть его грызла. Как встретится с ребятами, сейчас же начнет всех задирать и обижать.
– Да ну его, – без улыбки сказал Имро Щепка.
Самым младшим среди ребят был Гу́сто Красавчик – мальчуган здоровый, краснощекий, замкнутый и недоверчивый. Он стоял в сторонке, слушал одним ухом разговоры. Подбирал с земли плоские камешки, подбрасывал. Его прозвали «Мазила».
Со стороны пастушьей хижины, на том берегу, затрубила труба, защелкал кнут. Выдоенные, отдохнувшие коровы подходили лениво, сбивались в кучу перед фабрикой. Пришел отец Палё, дядя Стеранка, загнал коров в воду.
Колокольцы брякали вяло, сонно. Кучки овец, жавшихся друг к другу, плелись к бревнам. Овцы низко клонили головы, сопели, останавливались. Жара наводила на них сон, они искали облегчения в собственной тени.
На том берегу показался подпасок Палё Стеранка, в круглой шапочке, в постолах, с кабаницей на плече. Белые широкие штаны его так и слепили глаза на ярком солнце. Он трубил в рог, щелкал кнутом, подгонял овец к фабрике.
Из дома при дороге вышел Якуб Фе́киач-Щурок – коренастый паренек с уверенными движениями. Побежал к фабрике.
– Щурок идет! Щурок! – негромко оповестили друг друга мальчики.
Щурок был старше всех. Ходили слухи, что он самый сильный, очень опасный. У него тоже злая мачеха. С ним лучше не вступать в драку. Он даже Матё Клеща не боится, дерется с ним не на жизнь а на смерть. И в мачеху недавно бросил ведро с помоями. Мать у него умерла, когда он был маленький. Отец его всегда пьян и бьет Якуба.
Якуб Фекиач-Щурок подбежал, прищурил правый глаз:
– Давай бог счастья! Пошли?..
– Можно, – ответил Рыжик, – только подождем еще немного.
По дороге бежала белая коза Рогачка. Ее гнал Ергуш, босой, шляпа в руке. Пригнал к фабрике, заговорил с Палё Стеранкой.
– Эй ты, который лягушек боится! – окликнул его Рыжик. – Пойдем с нами играть в лапту!
Ергуш весело подбежал к ним.
Якуб Фекиач-Щурок прищурил правый глаз, оглядел Ергуша.
– Пошли! – сказал.
Все двинулись к погосту. Палё Стеранка с завистью смотрел им вслед.
ИГРАМежду старым и новым кладбищем была ложбинка, вымытая, наверное, давним половодьем. Она была ровная, чуть покатая к деревне и поросла густой низкой травой. В будние дни дети пасли там гусей.
На краю этой ложбинки мальчики стали в кружок. Якуб Фекиач-Щурок подбросил крейцер:
– Орел или решка?
Рыжик крикнул решку – угадал. Выбрал Имро Щепку-Левшу; Фекиач – Йожо Кошалькулю.
До тех пор бросали монетку, пока всех на две партии не разобрали, включая маленького Густо Красавчика. Ергуш попал к Якубу Фекиачу в последней паре: его не знали. Фекиач-Щурок еще раз бросил монетку. Рыжик не угадал, пришлось его партии водить.
Игра началась. Ергуш подхватил лапту, подбросил мяч, ударил. Мяч взлетел высоко, упал далеко, на откос, покатился вниз. Мальчики смотрели с удивлением. Ергуш не торопясь обежал город, вернулся. Партия Рыжика все еще искала мяч. Фекиач-Щурок прищурил глаз, дружески улыбнулся.
– Сильный ты, – сказал он. – Будешь бить тройку…
– Подавай! Беги! Беги! – кричали ребята.
Якуб Фекиач добил мяч только до края ложбины, до того места, где начинался подъем. И это был самый дальний бросок. Ергуш бил в два раза дальше. Рыжик злился, никак не мог поймать мяч.
Ударил Адам Телух-Брюхан, сын лавочника. Мяч угодил прямо в руки команды Рыжика. Бежать вокруг города выпало Ергушу – так, чтоб его не осалили мячом. Он помчался, то пригибаясь, то отскакивая в сторону, петлял, как заяц, – в него не могли попасть.
– Я так не играю! – вскипел Рыжик. – Еще чего, до ночи водить! Ты выбрал лучших! – попрекнул он Якуба Фекиача.
– Переиграть! Выбирай сначала! – кричала вся партия Рыжика.
Теперь вместо Рыжика маткой стал Ергуш. Он выбирал игроков в очередь с Якубом. Бил он далеко, носился птицей, невозможно было его осалить. Стоило ему крикнуть своим: «Беги!» – мальчишки кидались сломя голову – побаивались его, слушались. Даже Фекиач-Щурок, не боявшийся никого, смотрел на него кротко, водил терпеливо, ничего не говорил. Рыжик, игравший вместе с Ергушем, держался почтительно. Мяч он отбивал едва за черту.
По проселочной дороге, за погостом, Палё Стеранка гнал своих коз и овец. С завистью смотрел он на играющих. Помахал шапочкой Ергушу и скрылся за поворотом.
ВТОРОЙ СОВЕТВечерняя тишина опустилась на деревню. Ребята опять собрались у фабрики. Прислонясь к нагретой солнцем стене, говорили о последних событиях. Кто как отбивает мяч, кто проворный, кто как бегает. Дальше всех бьет Ергуш, он и бегает лучше всех. Но неизвестно еще, может, Якуб Фекиач-Щурок сильнее. Он, может, самый сильный.
Якуба Фекиача не было среди них. Не было и Матё Клеща. Подпасок Палё Стеранка высказал такое мнение:
– Сильнее всех, наверное, Ергуш. Якуб Фекиач не такой сильный, зато вспыльчивый, как черт. Как озлится, глаз свой прищурит и давай лупить по чем попало. А Матё Клещ? Тот слаб, как муха. Злой только, как змей. С ним никто порядочный и связываться не хочет.
Йожо Кошалькуля не соглашался с ним. Сплюнув, он сказал:
– Ергуш Лапин только нос задирает. Стоит мне захотеть, и я с ним в два счета управлюсь. И мяч я отбивать могу, как наш отец. Только у меня живот болит. И ночью так болел, что я на руках ходил…
Имро Щепка-Левша сказал:
– Опять врешь! – и ткнул его в грудь согнутыми пальцами.
Йожо Кошалькуля медленно повернулся и побрел прочь. И вскоре снова полетели камни, задребезжали фабричные окна.
– Йожо швыряется! – сказал Имро Щепка. – Ну, погоди же!
Все мальчишки, сколько их было, бросились вдогонку за Йожо Кошалькулей. Прогнали на Верхний конец.
В ЗНОЙНЫЙ ДЕНЬМама наварила каши и послала Ергуша за молоком – в деревню, к крестной. Ергуш взял с собой маленького Рудко.
– Держитесь за руки да поскорее обернитесь, – наказывала мама. – Скажите крестной: я, мол, прошу…
– Знаю я, как разговаривать, – сказал Ергуш. – Не маленький.
Пошли, хлопая босыми ногами по белой пыли. Солнце жарило, пыль была словно раскаленная. На краю деревни, возле корчмы, где жил Адам Те́лух-Брюха́н, держался приятный холодок: исполинские ясени и раскидистые липы отбрасывали тут на дорогу широкую тень. Липы пахли медом, пчелы жужжали в сладкой тени.
У ворот Будачей лежал на мостках Казан, огромный мохнатый пес. Он спал, положив голову на передние лапы, дышал в пыль. Выдул ямку. Он приоткрыл глаза, увидел Ергуша, встал, зевнул, замахал хвостом. Подбежал к Ергушу, взгромоздился передними лапами на плечи ему, лизнул в лицо.
– Отстань, чумовой, – с укоризной сказал ему Ергуш, вытирая лицо; длинные усы Казана были в кислом молоке.
Рудко боялся Казана, не хотел войти во двор. Сказал, подождет на дороге.
Ергуш вошел; крестная была в кухне.
– Нет у нас молока, сынок, – сказала она. – Все вышло.
Ергуш собрался уходить.
– Погоди, – удержала его крестная. – Напейся жи́нчицы[10]10
Жи́нчица – кислое овечье молоко.
[Закрыть].
Она повела с собой Ергуша. Увидела Рудко на мостках и его позвала. Отворила железные двери в амбар. Приятная прохлада, полумрак… – Жинчица в деревянной бадейке пахла кислым, вызывая оскомину.
– Мы еще называем ее «псярка», – сказала крестная. – Жажду хорошо утоляет.
Помешала ее поварешкой – жинчица бродила, пенилась. Крестная зачерпнула два ковшика, подала мальчуганам. Ергуш выпил залпом. Сильно била в нос жинчица, даже слеза прошибла. Рудко пыхтел, медленно управлялся со своим ковшиком, но тоже выпил до дна.
– Отведу мальчишку домой, – сказал Ергуш, – и приду после обеда солому резать.
– Хорошо, сынок. – И крестная проводила ребят со двора.
Зной стал еще удушливее, пыль обжигала подошвы. Липы у корчмы тяжко благоухали, жужжание пчел сделалось глуше.
Мальчики побежали поскорее домой.
– Нет у них молока, – сообщил Ергуш маме.
– Неправда! – проворчал Рудко. – У Казана все усищи в кислом молоке!
ТРУДХорошо было у Будачей. Крестная подкладывала солому. Ергуш крутил соломорезку. Упарится Ергуш – крестная велит ему сбегать в амбар, напиться кислой жинчицы. Ергуш пил «псярку», ремень на животе распускал.
Вечером вернулись сыновья Будачихи с То́машем. Ергуш помогал выпрягать лошадей. Длинноносый Яно подсадил его на толстого Феро, взял лошадей под уздцы и, насвистывая, повел к речке поить.
Когда вернулись, Ергуш помог Яно вычистить конюшню, смешать сечку с отрубями и запарить кипятком. Яно замешал сечку, вывалил в ясли своим лошадям. Натолкал сена за решетку – пусть кони ночью пощипывают для забавы. Похлопал ладонью Феро и вышел посидеть на галерейке.
В сумерках по мосткам затопотали овцы, вошли во двор. Блеяли – больно им было оттого, что молоко переполнило вымя. Смотрели на Яно, звали: подои нас, хозяин, вымечко у нас совсем разбухло…
Теснясь, зашли овцы в овчарню. Ягнята и бараны отделились, потянулись в соседнее помещение.
Яно сходил за подойником и уселся на пороге овчарни. Крикнул Ергушу:
– Иди, подавать будешь!
Ергуш схватил овцу, подвел к Яно, повернул ее к нему и стал держать. Яно взялся за вымя, направил соски в подойник, стиснул. Подойник он придерживал ногами – не ровен час, лягнет овца, молоко прольет. Овечка заблеяла – больно ей было. Молоко брызгало, циркало в подойник. Овца подняла хвостик, Яно отодвинул ее, чтоб черные «орешки» не попали в подойник.
– Дура! – рассердился Яно.
Через некоторое время Ергуш опять придвинул к нему овцу, и Яно стал доить. Вымя сделалось мягким, боль прошла. Овца больше не блеяла, стояла терпеливо.
В овчарне уже стало темно. Ергуш на ощупь искал неподоенных овец. По очереди подводил к Яно.
– Еще одну найди, – сказал Яно, – последняя будет тридцатая. Мы двадцать девять подоили.
Ергуш нащупал в темноте полное вымя у одной овцы, схватил ее, потащил. Овца брыкалась, слюной брызгала. Но Ергуш держал ее крепко, сильной рукой повернул непокорную, подтащил к Яно. Яно тронул вымя, оттолкнул, засмеялся.
– Это баран! Сам дои, если хочешь!
Он встал и сам нашел последнюю овцу.
На ужин была картошка на сале. Запивали простоквашей. Мужчинам полагалось еще и по куску сала; Ергушу положили на тарелку грудку творога.
– Спать можешь со мной, – сказал ему носатый Яно. – Хорошо нам будет в овине – как на барской кровати!
Яно встал, сказал всем:
– Доброй ночи!
Ергуш поблагодарил за ужин, попрощался и пошел с Яно.
Отворили дверь овина, посидели на пороге перед сном. Яно запел тихо, жалостливо:
Долго пел он про милую и разбойника. Ночь залегла вокруг тихая, темная. Звенели комары, попискивали летучие мыши. Белая кошка пролезла под телегой, взбежала по лесенке на сеновал.
– Ну, пошли спать, – сказал Яно. – Завтра рано подыматься.
Обошли соломорезку и взобрались на солому – под самую крышу. Яно дал Ергушу коврик; долго пристраивался, шуршал соломой. Ергуш завернулся в коврик, зарылся в солому, глаза зажмурил…
Над овином звенели комары, попискивали летучие мыши. Лежала надо всем тихая ночь.
УКРОТИТЕЛЬЛюбопытными глазами заглядывал рассвет через щелки в двери овина.
Яно зашуршал, завозился в соломе, выбрался из своего гнездышка, разбудил Ергуша.
– Вставайте, молодой барин, коли хотите крестьянином быть! – сказал он.
Соскользнули с соломы, вытрясли соломинки из-под рубашки. По примеру Яно Ергуш тоже отправился к речке – умыться студеной водой. Сбросили рубахи, вошли в воду по колени. Обливались до пояса, переступали в воде.
– Будешь легкий, как птица, когда хорошенько ополоснешься, – молвил Яно, приглаживая мокрые волосы ладонью. – А теперь пошли коней кормить.
Лошадям задали овса, чтоб сильней были в работе. Ергуш чистил конюшню, сгребал навоз, выносил к навозной куче. Конюшню подмел, посыпал сухими опилками. Яно чистил коней скребницей, наводил глянец щеткой с короткой щетиной. Большим гребнем расчесал желто-белые гривы и хвосты. Лошади стояли терпеливо.
Крестная позвала:
– Идите есть, пора скотину выгонять!
– Сейчас! – гаркнул Яно.
Лошади вздрогнули, мотнули головами, удивленно посмотрели на хозяина: не понимали, зачем кричит.
На весь дом вкусно пахло шкварками: их принесли на стол вместе с нарезанным хлебом. Несколько чистых кружек стояло вокруг кувшина с парным молоком. Все уселись, стали есть шкварки с хлебом, запивая молоком. Работнику Томашу отделили самую большую порцию.
На дворе брякали колокольцами коровы, позванивали бубенчиками овцы.
– Собо́ня, пошла пастись! – кричала на корову крестная; она погнала скот в деревню.
Трубил пастух, нетерпеливо щелкал кнутом – слышно было даже в доме.
– Вот как мы сделаем, – предложил старший сын крестной, Ондрей. – Ергуш, добрый работник, пусть едет с Томашем на Ямки картошку окучивать. Мы же все поедем за дровами, свезем их во двор.
Яно взглянул на Ергуша:
– Мама тебя не заругают?
– Не заругают!
– А пойдешь?
– Чего ж не пойти?
Яно согласился.
– Вы, старый, присматривайте, как бы с ним чего не случилось, – наказывал он Томашу.
Томаш проворчал что-то под нос.
Стали запрягать – от сытости силы прибавились. Томаш положил в легкую телегу плуг, сечку, овес, мешок с сеном. Вернулась крестная, подала Томашу узелок:
– Это вам на двоих. Поедите на завтрак. Обед сама принесу… Приглядывайте за парнишкой-то.
Томаш, сутулый, старый великан, посмотрел сердито, ничего не сказал. Поворачивался он медленно – ленив был.
Сели в телегу: Томаш впереди, Ергуш сзади. Яно провожал их взглядом:
– Держись, работник!
Он смеялся, грозил шляпой Ергушу.
Выбежали со двора, проехали немного по дороге, свернули к кладбищу и стали подыматься в гору по крутой дороге, по бокам которой поднимались высокие откосы. Выше, выше, вот они уже над Вырубками… Ергуш видел всю деревню – вон овцы и козы перед фабрикой, вон коровы в речке; коровы двигались – их сгонял пастушонок Палё.
В глубокой долине, далеко от деревни, среди больших деревьев сада белел дом. Из трубы шел дым. Ергуш представил себе: мама, в светлом платочке и таком же переднике, стоит у плиты, варит кофе. Кофе пахнет, на дворе кудахчут куры. Мама хмурится, думает: «И где это его носит? Бродяга негодный…» Ергуш жалеет, что нельзя так крикнуть, чтобы мама услыхала: «Тут я! Еду с Томашем окучивать картошку! На самые на Ямки!»
На крутом подъеме Томаш и Ергуш спрыгнули с телеги. Лошади надрывались, тяжело дышали, напрягали мускулы на толстых ляжках.
– Н-но, Пе́йко! Эржа, старая шельма! – покрикивал Томаш.
Эржа, темно-гнедая кобыла, обманывала как могла. Семенила ногами, будто идет быстро, а постромки не натягивались и валек болтался у самого колеса. Томаш нет-нет да и стегнет ее кнутом.
– Старая она, – вдруг развязался язык у Томаша. – Купили мы ее в той деревне. – Он показал на глубокую долину к северу, под черным, густым лесом на горе. – Шельма проклятая, везти не хочет… Н-но, дармоедка! – И он хлестнул кобылу.
Взобрались на Ямки: каменистая пустошь с глубокими вымоинами. Это сильные ливни так ее обезобразили. Местами, на маленьких клочках ровной земли, росла густая темно-зеленая трава. Там и сям были разбросаны кусты боярышника и шиповника, лохматились кизил и кислица; кусты опутывало цветущее волчье лыко.
Выше, по склону, – скудные полоски, огороженные хворостом. Из желтого суглинка тянулась тонкая картофельная ботва. Томаш завернул лошадей к ограде, разбросал хворост, погнал лошадей на траву внутри ограды. Остановил телегу, подпер колеса камнями.
– Приехали, – сказал он, сняв шляпу и утирая лоб. – Давай выпрягать.
Распрягли лошадей – пусть попасутся на траве. Кони нагнули головы, хомуты соскользнули им на уши. То и дело взбрасывая хомуты, стали щипать траву.
Томаш взял узелок с завтраком, сел, развязал, принялся за еду: сыр и сало с хлебом. Молча жевал, уставившись в пространство.
Далеко внизу, под Ямками, спал на раннем солнышке город. Туман и дым стлались над красными крышами. Кресты и золоченые шары на шпилях костелов горели как звезды.
– Будешь? – спросил Томаш Ергуша, хотя в узелке уже ничего не осталось – Томаш доедал последнее.
– Не голоден я, – ответил Ергуш. – Ешьте на здоровье.
– Эржа! – закричал на кобылу работник. – Чего не пасешься?
Эржа действительно не щипала траву. Она вскидывала голову, шевелила ушами, ноздри ее подрагивали. Кобыла фыркала, повернувшись к темным лесам, к деревне, где ее купили. Оттуда тянуло легким ветерком…
– Эржа!
Заржала тоненько, запрыгала, оборвала вожжи. Длинными скачками перелетела межу, перемахнула через ограду, мелькнула по лужайкам – и скрылась из виду в чаще кустарника.
– Стой! Стой! – орал Томаш.
Он отшвырнул пустой платок, бросился за лошадью – побежал так, что из-под каблуков комья летели.
Не догнал. Кобыла ушла. Томаш вернулся угрюмый, злой.
– Убью я ее когда-нибудь, – сказал он. – Конюшню свою почуяла, дармоедка. Тащись теперь за ней в ту деревню.
Глаза его так и сверкали, брызгали слюни.
– А ты поди напои Пейко – вон туда, наверх, в Студеную яму. Попаси его, пока вернусь. Да не садись на него, он щекотки боится, – наказал он Ергушу.
Надвинув шляпу на брови, Томаш отправился по следам Эржи – навстречу утреннему ветерку.
Ергушу стало смешно. Ленивый Томаш сам на себя работу накликал. Ему бы только есть да спать, ни о чем он не заботится. И где эта самая Студеная яма? Никогда Ергуш о ней не слышал. Ну да как-нибудь найдет…
Пейко спокойно пасся, знать не хотел вздорную Эржу. Ергуш поймал его, похлопал по шее. Снял с него упряжь, оставил только недоуздок. Упряжь спрятал в кустах и повел коня за ограду, по каменистой тропинке, по склону вверх.
Тропинка привела в большую, корытообразную ложбину. Посередине темнела трава, длинной гирляндой тянулись кусты. На склонах ложбины торчали большие валуны, реденькая травка пробивалась меж камней. Много вилось здесь тропинок – узеньких, извилистых, усеянных козьими и овечьими орешками. Пусто, безлюдно… Вон на валуне каменка сидит. Пискнула, улетела. Мелкие камни гремели под копытами Пейко, будили эхо.
Ергуш шел, поджимая пальцы, – так больно резали, жгли подошвы острые камешки. Остановился у большого камня, задумчиво посмотрел на коня. «Ну и пусть боится щекотки, – подумал он. – А я попробую…» Он влез на камень, доходивший Пейко до брюха, ухватился за гриву и сел верхом – как приклеился.
Пейко вздрогнул, заплясал, подался назад. Заржал, вскинулся на дыбы, перебирая в воздухе передними ногами.
– Но! – крикнул Ергуш, хлопнул ладонью коня по шее; он крепко, судорожно держался за гриву, сжимал ногами конские бока.
Пейко выплясывал, скакал боком, крутился, ржал. Ергуш не дал себя сбросить. Пейко попытался укусить седока за ногу – Ергуш ударил его ладонью по морде:
– Но!
Пейко еще раз взвился на дыбы, потом заржал и помчался вскачь, понесся вихрем по узенькой тропке вниз, в ложбину. Скользил по осыпающимся камням, но не падал. Камни брызгали в стороны, вспугнутые каменки порхнули прочь.
Ергуш цепко держался, и радостно ему было. Волосы развеваются, ветер бьет в лицо… Лететь, лететь быстрее, еще быстрее! Он подгонял Пейко, похлопывал по шее.
Так домчались они до водопойных колод, наполненных чистой водой. Стало быть, эта ложбина и есть Студеная яма. Ергуш потянул за недоуздок, Пейко остановился, тяжело дыша. Понюхал воду, пофыркал, роя землю передней ногой. Принялся пить, подрагивая мускулами. Щекотно ему было оттого, что на спине у него сидел Ергуш.
Вода в колоды стекала по узеньким желобам – целые струи прозрачной воды. Желоба выходили из каменного домика без дверей. Там, в хижине, и был таинственный источник.
Пейко пил, успокаивался. Реже вздрагивала его спина – привык к седоку.
Ергуш озирался вокруг. В этом тихом краю, где-нибудь по ту сторону ложбины или в стороне от нее, наверное, пасутся овцы. А пасет их приятель Ергуша, Палё Стеранка. Найти бы его, поболтать бы с ним…
Он повернул Пейко, приказал:
– Поехали!
Шагом погнал коня по тропинке, выводящей из Студеной ямы на противоположный склон.
Пейко вспотел – трудно было идти в гору, – но шел, слушался.
С той стороны над Студеной ямой простирались луга – широкие, ровные, как ладонь. Голубели и желтели на них горные цветы. Стояли вразброс одинокие черешни, кивали ветвями. За лугами буковая роща поглощала солнечный свет.
– Полетаем, пока Томаш не вернулся! – сказал Ергуш Пейко и погнал его по лугам – мимо черешен, к буковой роще, потом вправо, вдоль опушки. Конь бежал все медленнее, медленнее, вот и шагом пошел. От буковой рощи веяло тишиной, холодок крался по траве.
Потом буковая роща сменилась хвойным лесом. Старые ели, покрытые лишайником, пихты сплетались ветвями, шумели, шептали легенды о разбойниках, о крылатых вороных конях. О кладах, зарытых в землю, заросших мохом…
Здесь луга пошли всхолмленные, пересеченные полосками высоких кустов. Орешник, граб, боярышник, бледно-зеленые рябины с бархатными листьями. С пригорка на пригорок перелетали сороки. Снижались широкой дугой, трясли длинными хвостами, стрекотали. В лесу верещала сойка-орешница. Ни души человеческой…
Травянистые проплешины доходили до леса. Одним клином луг всползал на остроконечную вершину. Ергуш остановил коня – мороз пробежал у него по спине. Таинственный лес без конца, без края… Не увидишь здесь человека, голоса его не услышишь. Извечная тишина. Только дикие птицы кричат, бранятся, сердятся на Ергуша, зачем нарушил покой древних гор…
Повернул Ергуш коня, галопом пустил его вниз. Оглянулся – нет, ничего не гналось за ним. А хоть бы и гналось – пусть-ка попробует догнать…
– Нн-но, Пейко! Лети во всю мочь!
Пейко заржал, понесся так, что Ергуш чувствовал близость земли. Деревья мелькали, высоко взлетали комья земли из-под копыт.
У Студеной ямы Ергуш попридержал коня, объехал ложбину слева. Здесь кончались луга; их сменили корявые кусты боярышника, редкая травка, каменистые осыпи. Крутой был склон, ступать приходилось осторожно.
Пейко фыркнул, остановился, мотнул головой, вздрогнул.
– Спокойно, Пейко! – Ергуш похлопал его по шее.
Среди кустов позванивали бубенчики, высовывались, двигались козьи рожки.
– Но!
Пейко сделал несколько шагов вперед и наткнулся на овец; овцы затопотали, бросились в кусты – скрылись…
– Я тебя, овечья твоя душа! – раздался где-то недалеко голос Палё. – Иди сюда сейчас же!
Ергуш почувствовал, как запела радость у него в груди. Соскочил он с коня, повел его на голос – быстро, нетерпеливо. Уже не обращал он внимания на острые камни, резавшие босые ноги.
Палё стоял у куста, ножом вырезал узоры на кнутовище. Увидев Ергуша, рассмеялся во все горло, подбросил шляпу, охваченный бурной радостью, гикнул молодецки – овцы и козы перепугались подброшенной шляпы.
– Ергуш, ты откуда тут взялся?! – Палё подбежал, стиснул ему руку.
– Ходил коня напоить да тебя искал. А тебя нет и нет!
Рассказал, как приехали с Томашем окучивать картошку. А Томаш, ленивый как пень, все ел да ел, пока Эржа не убежала…
Палё хохотал, подпрыгивал, подбрасывал шляпу.
– Ты иди на Ямки, – сказал он. – Я стадо наверх отгоню, а потом вернусь. Через час буду там. С богом!
Ергуш пошел вниз, ведя Пейко за недоуздок. Шел и размышлял о дружбе. Странно как. Вот Матё Клещ-Горячка, несчастный мальчишка, у которого злая мачеха, хотел дружить с ним. И Ергуш с радостью принял его дружбу, потому что жалко ему Матё. Но с Матё быть как-то нехорошо. Все время чувствуешь, будто рядом с тобой человек, которому все не по сердцу…
А вот с пастушонком Палё совсем другое дело. Смотришь на него, смотришь, а он – на тебя. И ничего не говоришь, а хорошо тебе. Так хорошо, как в раю…
На Ямках еще никого не было. Ергуш пустил коня пастись, но сначала обтер его пучком травы. Шерсть у Пейко слиплась от пота.
К полудню явился Томаш на кобыле, угрюмый и злой. Ноги свисали у него по бокам лошади, сам он сутулился, а кобыла вся прогнулась под его тяжестью, тяжело дышала.
– Там и была, стерва, в конюшне своей, – грубо пробормотал Томаш, кулаком замахнулся на Эржу; она дернулась, голову вскинула.
Быстро запрягли лошадей в плуг, начали окучивать. Ергуш погонял, Томаш шел за плугом.
Прошел мимо с овцами Палё, помахал Ергушу. Увидел – занят приятель делом, скрылся за пригорком. Не хотел мешать.
Солнце близилось к вершинам, когда появилась крестная с корзинкой на спине. Сгорбившись, с трудом взбиралась она в гору. Принесла им две большие миски картофельных оладий, хлеба, сала и полный кувшин кислого молока. Томаш сейчас же пустил лошадей на траву; даже от плуга не отпряг – так спешил есть.
– Но каково работается? – с улыбкой спросила крестная.
– Хорошо! – ответил Ергуш, загребая оладьи деревянной ложкой.
Томаш глянул на него исподлобья – будто кулак показал.
О выходке Эржи ни слова не было сказано.
