Текст книги "Дети Ченковой"

Автор книги: Винцент Шикула

Соавторы: Франьо Краль,Людо Ондрейов,Мария Янчова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 26 страниц)

У ЛАЦО ГЕЛЬДТА

Я говорил уже, что Лацо Гельдт живет в новом доме. Дом-то новый, а дорога к нему страсть какая плохая, вся в ухабах. Еще счастье, что шоссе близко.

Я остановился у железной калитки и нажал красную пуговку. Не потому, что калитка заперта была. Мне просто попробовать электрический звонок захотелось. Таких звонков в городе-то у вас сколько угодно, а в Грушковце всего три или четыре отыщется. И этот звонок поставил сам Лацо. «Вот пустяки какие!» – скажет иной. А отчего же в других домах таких звонков нет? Будь Лацо постарше, его непременно бы мастером на все руки называли. Я нашел его в самый разгар работы. Он паял какие-то проволочки для радио. Как увидал меня, свою работу отложил в сторону и вокруг меня начал крутиться. Ну понятное дело, геликон был ему интересен, а вовсе не я.

– Откуда он у тебя? – спросил Лацо и поглядел широко открытыми глазами на трубу.

– Ведь я же неделю назад тебе о нем говорил.

– А это взаправду? – недоверчиво спросил он.

– Что – взаправду?

– Взаправду тебе на время дали?

– Сам видишь. Вот я и пришел тебе показать.

– И ты уже что-нибудь сыграть можешь?

Я, конечно, тут же поднес мундштук к губам и гамму сыграл.

– Что это?

– Гамма.

– И песенку сумеешь?

– Еще не научился.

– А когда ты песенки играть станешь?

– И песенкам научусь, – пообещал я.

Я дал геликон Лацо и, как обращаться с ним, показал. Лацо был парень самонадеянный.

Я немного позанимался с ним, потом его радио меня заинтересовало.

– Радио-то у тебя будет самое настоящее? – спросил я.

– Самое настоящее.

– И играть станет?

– Какое же это радио, если не играет?

– А ты его сам сделаешь?

– Сам. Ну и брат старший поможет, – добавил Лацо, помолчав.

– Когда же готово оно будет?

– Когда все детали куплю.

– Разве их у тебя нет?

– Нет.

– А когда будут?

– Когда я денег на них накоплю.

– Вот здорово! – воодушевился я.

Такой разговор кое-чего стоит. Мы еще поболтали немного и распрощались.

ДЯДЮШКА ТАУБЕРТ

По улице вышагивает дядюшка Та́уберт. На спине у него барабан, в руках палочки барабанные. Дядюшка Тауберт малюсенький, меньше меня, а барабанище во какой!

Играли однажды грушковецкие музыканты в Верхних Орешанах. И, говорят, лопнул вдруг ремень, барабан-то покатился, а дядюшка Тауберт за ним побежал с горки. Почти догнал он свой инструмент, а как его остановить, не знает. Бежал, бежал дядюшка, барабан даже успел обогнать и вдруг – бац! – растянулся на дороге. Барабан перекатился через него и в канаву упал. До сих пор дядюшке Тауберту это припоминают.

– Дядя Тауберт, вы куда? – закричал я ему.

– Куда же мне как не на репетицию? – ответил он.

– На репетицию? На какую?

– Нашего оркестра.

Засмеялся он и дальше зашагал. Я за ним.

– Дядя Тауберт, а мне можно с вами?

– Со мной? А тебе что там делать?

– Я трубить стану, – отвечаю я.

– Тру-у-бить? Много таких найдется! Купи трубу и труби на здоровье.

– Дядя Тауберт, так ведь я учусь уже…

– Это хорошо, что ты учишься. Учись, пока молод! В мои-то годы поздно будет учиться.

– Дядя Тауберт, так ведь я уже две недели учусь. Вы не знаете? У меня геликон!

– Гелико-он? А ты, малыш, понимаешь, что такое геликон? Такую большую трубу тебе и не поднять.

– А я поднимаю!

– Да унести не можешь.

– Он у меня дома. Это Рудо Кемёнеша геликон.

– Помолчи-ка! Где же ты его украл? – Старик даже остановился.

– Да мне сам дядя Загрушка дал.

– Загрушка? Он тебе на время дал. Геликон-то общественный. Посмотрим! Так, значит, у тебя геликон Рудо? Хе-хе! И ты уже кое-что играешь?

– Гамму.

– Это хорошо, что ты гамму можешь сыграть. Хе-хе-хе! Но хватит ли у тебя силенок?

– Я играю гамму снизу вверх и сверху вниз.

– Ишь ты! Далеко уже пошел. А какую? Какую гамму ты сыграешь?

– Си бемоль мажор!

– Си бемоль мажор? А до мажор еще не сыграешь?

– Нет. Но ми бемоль мажор тоже сыграю.

– Две гаммы? Ну, тогда беги домой, и мы можем пойти вместе. Беги домой, я тебя подожду.

РЕПЕТИЦИЯ

Репетицию нашего оркестра всегда устраивают в пожарке. Помещение невелико и вдобавок еще всяким хламом завалено. На стенах пожарные рукава, запасные брандспойты, а у дверей сигнальные трубы. На самой середке длинный стол поставлен, и на него музыканты кладут ноты. Табуреток нет. Но это даже удобнее. С табуретками-то в пожарку не все музыканты влезут. Неподалеку от двери маленькое окошечко с решеткой. Ребятишки, живущие поблизости, музыку как заслышат, прибегают и лезут к окошечку, заглядывают внутрь. Дядюшка Томашович или дядюшка Загрушка то и дело выскакивают наружу и шугают ребятишек шапкой. А те всякий раз врассыпную. Но стоит дядюшке Томашовичу уйти, как они снова к окошку лезут. Дядюшка Томашович становится возле вторых голосов и давай в нотах рыться. Вы не знаете, что такое вторые голоса? Второй голос – это музыкант, который вторит. На нотах написано: «Труба S», но старые музыканты называют инструмент не «труба S», а «втора». Об этом я узнал на первой же репетиции. Дядюшка Тауберт познакомил меня со всеми музыкальными инструментами, только одного не сумел объяснить: какая разница между бас-корнетом и эуфониумом. Это такие две довольно большие трубы, только эуфониум чуть побольше. Непосвященный человек это едва ли даже заметит. Бас-корнет называют еще тенором.

– Какая же между ними разница? – спросил я у дядюшки Тауберта.

– Никакой, – ответил он.

– Тогда почему же они не называются одинаково?

– Почему? Слишком много с меня спрашиваешь. Я не композитор, музыке нигде не обучался и ровно столько же знаю, что и прочие. – И он показал на остальных музыкантов.

– Бас-корнет играет мелодию, а эуфониум – терцию, – вмешался в наш разговор дядюшка Рачко, отец Марьены Рачковой.

– Корнет играет мелодию еще больше, на то он и корнет, – добавил еще дядюшка Томашович.

– Именно поэтому, – сказал дядюшка Рачко.

– А терция что такое? – спросил я у дядюшки Томашовича.

– Терция – это и есть втора, – ответил тот.

– Плохо ты ему объяснил, – хотел его поправить дядюшка Тауберт.

– Объяснил, как умел. Не умеем мы никто все подробно объяснить, с нами ведь никто теорией никогда не занимался. Пришел однажды покойный Сланинка из Выпытальца и сказал ребятам: «Эта нота половинная, и ее играют на две доли. Поняли, ребята?» – «Понимаем, не такие уж дураки». – «Ребята, сыграйте вот это!» Вот мы и начали играть.

– Больно ты скорый! – перебил его дядюшка Алексин, кларнетист.

– Я только хотел сказать, что в ту пору времени не было теориями заниматься, – возразил дядюшка Томашович.

– Хочешь не хочешь, а играть надо. А этим поросятам учиться неохота, – сказал дядюшка Рачко, показав на меня.

– А мне как раз и хочется! – перебил я.

– Сегодня хочется, а через две недели, глядишь, и расхотелось.

– Нет, не расхочется!

– Посмотрим, – сказал дядюшка Томашович и покачал головой. – Ты, значит, учишься на геликоне Рудо? – спросил он еще.

– Да, на геликоне Рудо, – ответил за меня дядюшка Тауберт.

– Учись же смотри! – сказал дядюшка Томашович. – У меня книжечка специальная есть. На время, если захочешь, дам тебе.

– Хороший геликон, – повторил дядюшка Алексин.

– Внимание, ребята! – скомандовал дядюшка Загрушка и строго поглядел на музыкантов.

Все стихло, и тогда подал голос самый старый музыкант – дядюшка Яно Сли́нтак.

– Грянем? – спросил он.

– Грянем, – ответил дядюшка Загрушка.

– Что же мы сыграем? – спросили вторые голоса.

– Давайте сыграем «Возле Орешан…».

Музыканты приготовились.

– А ты пока не играй, только вид делай, что играешь, – шепотом посоветовал мне дядюшка Тауберт.

Я кивнул.

– Винцо, ты только ногой отбивай, привыкай такт держать, – сказал мне и дядюшка Загрушка.

Так я и сделал.

ВИНЦЕНТОВ ДЕНЬ

Я уже говорил, что в нашей деревне много Винцентов. Столько ни в одной деревне не сыщется. Только на одной нашей улице почти в каждом доме свой Винцент: Винцо Яворка, Винцо Белуш, Винцо Грзнарик, Винцо Дрнай, дядюшка Винцо Овечка, Винцо Фьяла. Я всех могу назвать. На винцентов день у лесорубов праздник. Они сидят в трактире, обсуждают, у кого какая пила, какой топор, какой клин.

– Лучше всех пила у дядюшки Винцо Штебела, – говорит Винцо Белуш.

– Нет! – возражает дядюшка Овечка. – Самая лучшая пила у Оливера Дубана.

– А у Грзнарика? – вмешивается Дрнай.

– Хоть у Грзнарика и хороша, а у дядюшки Оливера и дядюшки Алексина все-таки лучше, – утверждает дядюшка Овечка.

– Какой это Алексин? – спрашивает Штебел.

– Он у луга живет, – отвечает Овечка.

– У него, значит? У меня тоже недурна, – говорит Грзнарик.

– Твоя пила и Алексина – это все равно что деревня Грушковец и город Ко́шице, – говорит дядюшка Овечка.

– Что-о?

– Да. Не веришь – у Белуша спроси.

– У дядюшки Алексина и киянка[15]15
  Кия́нка – столярный инструмент в виде деревянного молотка. У лесорубов служит для забивания клиньев.


[Закрыть] хороша, – говорит Винцо Белуш.

– О киянке и говорить нечего, – возражает Винцо Дрнай.

– Вы сказали: Грушковец и Кошице. Разве это унижает Грушковец? – спрашивает Винцо Штебел.

– Кто сказал, что унижает? Мы о пиле и киянке говорим.

– Грушковец городом собираются сделать, – сообщает Винцо Штебел.

– Грушковец? А что можно из Грушковца сделать? Пока что у нас только парк и есть. Из-за этого? Так, по-моему, из Грушковца никогда города не будет, – возражает дядюшка Лукач.

– Лет этак через сто будет, – говорит Винцо Штебел. – Как вы думаете, почему дорогу нам починили?

– Винцо, ты просто глуп, – обрывает его дядюшка Лукач. – Дорогу нам потому отремонтировали, что нужна нам она.

– И раньше она нам требовалась, хоть бы и просто булыжником вымощенная, – снова возражает Винцо Штебел.

– А может, это и правда, – говорит Грзнарик. – Асфальтом дорогу покрыли, захотели с Грушковцем что-то сделать.

– Нам думать об этом нет смысла, – говорит дядюшка Овечка.

– Нет, есть, – возражает Винцо Белуш. – Асфальтовая-то дорога ведь денег все-таки стоит.

– Вот увидите, годиков через сто будет приличный городок из Грушковца, – отвечает Винцо Штебел.

– Что через сто лет тут станет, мы все равно не увидим, нас уж на свете не будет, – возражает дядюшка Лукач.

– У нас и площадь будет, как в Модре или Пезинке.

– Дожидайся! Если бы задумали мы площадь сделать, надо найти какого-нибудь знаменитого человека. В его честь и площадь назвать, – говорит дядюшка Овечка.

– В Модре был Штур, – вспоминает дядюшка Лукач.

– Так это в Модре, – соглашается Грзнарик.

– Стало быть, великий человек, раз ему такой памятник поставили.

– Это известный писатель был.

– И писатель и политик.

– А разве он не генерал был? – спрашивает Винцо Штебел.

– Ты путаешь его со Штефаником, – отвечает Грзнарик.

– А ты тут что делаешь? – вдруг обращается ко мне дядюшка Овечка. – Поглядите только, какие сопляки в трактир ходят! Марш отсюда!

– Что тебе? – спросила меня трактирщица.

– «Бы́стрицы».

– Смотри-ка! Этакий щенок – и уже курит!

– Я не курю.

Я заплатил за сигареты и вышел вон. На улице меня остановил дядюшка Загрушка.

– Винцо, дорогой, я тебя с самого утра ищу.

Он говорит со мной как со взрослым.

– Меня?

– Ну да. Представь себе, сегодня винцентов день. Здесь, в Грушковце, Винцентами хоть пруд пруди. Я ребятам говорю: «Нам следует играть в честь Винцентов». А как можно играть без геликона?

– Без геликона?

– Геликониста нет! Рудо Кемёнеш в Остраву уехал, и приходится всякий раз из Частой геликониста звать. Подумай, кто сейчас побежит в Частую? Мужчине, может, на работу надо идти, а нам музыку начинать с самого обеда. Вот я сразу же о тебе и подумал.

– Обо мне?

– Ведь ты, надо полагать, кое-чему уже научился?

– Песенки играть?

– Не в песенках дело! Будешь делать вот так: хр, хр, хр…

– А я сумею?

– Ну тогда, по-моему, ты чистый болван! Целый месяц музыкальный инструмент терзаешь, хрипеть-то на нем можно бы уже научиться. Станешь делать: хр, хр, хр, хр… А не сумеешь, так для виду хоть надувай щеки. Беги сейчас же за геликоном, а через полчаса будь у меня.

РУДО КЕМЁНЕШ ВЕРНУЛСЯ

Совсем запыхавшись, я влетел в дом. Мама сидела за столом и щипала перья.

– Не пыхти так, ты все у меня сдуешь, – сказала она.

– Да я сейчас уйду…

Не договорив, я вбежал в комнату.

Что такое? На шкафу, на котором всегда торчал геликон, ничего не было.

– Геликон где? – спросил я, бросаясь в кухню.

– Геликон? Я только тебе сказать собиралась. Был здесь этот Кемёнеш и взял трубу.

– Рудо?

– Он самый.

– Ведь Рудо в Остраве?

– Нет.

– Он там!

– Он третьего дня вернулся.

– Третьего дня?

– Да.

– И у нас был?

– Был у нас, дома тебя не застал.

– А что ему понадобилось?

– Да ничего. Взял геликон и ушел.

– Он взял геликон?

– Ну да.

– А почему вы ему отдали?

– Отец отдал.

– А почему?

– Рудо сказал, что труба его.

– Чья?

– Рудова.

– Совсем не его!

– Так он сказал.

– Дядя Загрушка говорил, что все трубы общественные.

– Не знаю.

– Почему же вы отдали?

– Что ты на меня кричишь? – сердито спросила мама.

– А зачем вы ему отдали?

– Иди к нему и спрашивай с него!

– Он мне не отдаст.

– А почему он отдать должен?

– «Почему, почему»! Кому ее дядя Загрушка дал?

– Он тебе на то время дал, пока Рудо в Остраве находился. Вернулся Рудо, значит, и труба опять к нему перешла.

– Она ведь не его!

– Его… Вон там ведро, сходи-ка лучше к Ризику за водой.

– Не пойду!

– Что еще за «не пойду»? Ты у меня только не послушайся!

– Не пойду!

– Ну, без разговоров! – приказала мама.

– А вот и не пойду!

– Ах, вот как?!

Мама встала и пошла за отцовским ремнем.

Я схватил ведро и выскочил на двор. Там с досады и от злости я швырнул ведро в снег и пнул его изо всех сил. Этого делать как раз и не следовало: из сарая вышел отец.

– Ты что делаешь? – удивленно спросил он.

– Ничего!

– Мариша, подай-ка мне ремень! – воскликнул отец, обращаясь к маме, и направился в кухню.

В ту же минуту я оказался на улице.

Я УШЕЛ ИЗ ДОМА

Я думал было пойти к дядюшке Загрушке, да одет был совсем не по-праздничному. Приду к нему в будничном, а дядюшка Загрушка ругать меня за это начнет. Да и зачем я туда пойду? Раз Рудо вернулся, дело и без меня обойдется. Рудо старый музыкант, а я еще ничего играть не умею.

Я отправился бродить по деревне, но пробирался от дома к дому так, чтобы ни отец, ни мать меня не заметили. Как теперь я домой вернусь? Сейчас отец меня непременно выдерет. Правда, можно вечером прийти, когда отец на работу уедет. Мама даст мне щелчок-другой, на том дело и кончится. А может, и просто за вихор дернет. Нет, отец меня не помилует. Пойти домой сейчас, так мне и от мамы и от отца влетит.

Я встретил Юро Ванду и Милана Футко. Они шли кататься на лыжах.

– Пойдем с нами, – позвали они меня.

– Мне что-то не хочется.

– Да у тебя и лыж нету! – воскликнул Милан.

– Я тебе свои покататься дам, – предложил Юро Ванда.

– Нет. Неохота мне.

– Просто на лыжах не умеешь кататься, – ухмыльнулся Милан и оттолкнулся сразу двумя палками.

Не пойти ли мне к Лацо Гельдту? Но мама, уж конечно, будет там меня искать. И я не пошел к Лацо.

– Винцо, Винцо! – окликнул меня кто-то.

Оглядываюсь.

– Винцек, ты разве не пойдешь с нами? – Мне улыбается дядюшка Тауберт с барабаном. – Гм… С чего это ты тут ходишь? Ты именинник сегодня, мы в твою честь играть к вам придем.

– Правда придете?

– Ну, понятное дело! К каждому Винценту зайдем. И не только к Винцентам, но и ко всем лесорубам. А ты почему надутый какой-то?

– Да нет, я ничего.

– Ну да, я по лицу вижу.

– Озяб немножко, – отвечаю я дядюшке Тауберту.

– Озяб? Разве так холодно? Ты просто плохо оделся. Почему ты не надел зимнее пальто?

– Нету.

– Как так?

– Дома оставил.

– Ну вот я и говорю, что плохо оделся. Мы придем к тебе сегодня, сыграем в твою честь.

– А когда? Когда придете-то? Вечером?

– Вечером. Сегодня славный такой денек, – говорит дядюшка Тауберт.

– Где там славный! Холодно!

– Это тебе кажется. Зиму через месяц поминай как звали. Ты погляди, воды-то сколько на дороге!

– Дождик идет.

– Никакого дождика нет. Такое тепло – хорошая примета. Примету знаешь?

– Нет, не знаю.

– На винцентов день воды много – вина будет много.

– А почему?

– Оттепель сегодня.

– Но почему же вина будет много?

– Люди опытные уж знают.

– Но неправда это, наверное.

– Как бы не так! Если на Винцента курица из лужи воды напьется, значит, в тот год вина много будет… Так ты, значит, не пойдешь с нами?

– Рудо Кемёнеш вернулся, – еле выговариваю я, потому что у меня в горле стоит какой-то ком.

– Что с тобой?

– Ничего.

– Набедокурил что-нибудь? Признавайся.

– Да нет, ничего.

– Ну так я пошел.

ГОЛУБЕЙ МНОГО

Я все еще бродил по деревне. Мне холодно, хоть и оттепель. Снега ой-ой еще сколько! А на дороге слякоть. Хоть бы пальто у меня было!

Я нашел на винограднике сторожку и оттуда давай глядеть на горку, где было полно ребятишек. Они скатывались с бугра на лыжах, на санках. Им-то что, дома их никто не заругает! Может, и побранят, так не побьет хоть никто.

Анча Фиалова спускалась в деревню по руне. Руна – это такая насыпь из камней между виноградниками. Руны длинные и летом зарастают малиной, но сейчас вся малина под снегом.

Эй, эй! Конечно, это Анча Фиалова. Я сразу узнал ее по голосу.

Со стороны Врби́нки послышалось пение. Я подумал, что, должно быть, поет Мишко Штефанец. Как знать, может, еще водятся у него этакие голуби зобастые – дутыши? Они обязательно у него быть должны: ведь Мишко Штефанец голубей не убивает и не продает. А не зайти ли к нему погреться?

Вот я и пошел.

Мишко – высокий, тощий старик. Зимой и летом он носит короткую кожаную куртку и кожаную фуражку. Взрослые к нему не ходят, а порой и смеются над ним. Детям говорят, что нужно уважать всякого человека, а сами друг дружку высмеивают. Кто его знает, может, они голубям Мишко завидуют?

Я остановился у деревянной калитки.

Мишко стоял на лесенке, доставал из кармана зерно и давал клевать его голубям прямо с руки.

– Мишко, можно к тебе зайти поглядеть?

– Что? – И старик обернулся ко мне.

– Мне на голубей поглядеть охота.

– На голубей? Много таких найдется! Вдруг голубь какой-нибудь пропадет, а я ищи его потом.

– Почему же он пропадет?

– Таких, как ты, я уж не один десяток видывал!

– Мишко, а я у тебя еще ни одного голубя не взял. Если хочешь, я тебе помогу голубятню почистить.

– Голубятню? И другие чистили, да только почти всякий раз после того у меня голуби пропадали.

– А какие? Какой голубь у тебя пропал?

– Какой? Как же я тебе покажу, раз его у меня нет? Если бы голубки не несли яиц, у меня бы все голуби перевелись.

– Голубки и сейчас несутся?

– Много будешь знать – скоро состаришься!

– Мишко, у тебя был такой белый-белый, он еще пропал у тебя осенью…

– Правда, пропал такой. И осенью, и зимой мои голуби пропадали… Гу-у, – загукал он, и все голуби слетелись к нему с крыши.

– Мишко, да ты с голубями умеешь разговаривать!

– Что?

Он взял в ладони голубя, который сел ему на плечо, и посадил птицу в голубятню.

– Попробуй скажи им что-нибудь, – принялся я его упрашивать.

– Голубям сказать? С голубями разговаривать не след, их понимать надо. А что озорник, как ты, понимает? Приходит такой сорванец с рогаткой, натянет резинку – и птица лежит у моего порога. Я несу ее в сад – закопать, а другой головорез просит продать мне птицу для супа. Годится ли голубя в суп класть? В суп хороша и ворона. Ты уже ел ворону?

– Нет, не ел.

– Сама ворона не больно-то хороша, а суп – это да! Я как-то варил-варил ворону, а она все жесткая, словно чурка буковая.

– Правда?

– Правда.

– Мишко, можно к тебе погреться?

– Иди!

Мишко слез с лесенки и отпер калитку.

У МИШКО ШТЕФАНЦА

Мы уже были в доме, а Мишко все рассказывал и рассказывал о своих голубях. Он сказал, что жил у него как-то один дикий голубь. Спал он в крайнем гнезде голубятни, в которое течет вода с крыши. Конечно, это весной было, когда то и дело дождик идет. Как раз в такое время голубь и прилетел, а домашние ему покоя не давали. Дикий и месяца не выдержал.

– Какой же он был?

– Клинтух.

– Клинтух?

– Да. Есть еще один дикий голубь, который называют вяхирем.

– И такой у вас тоже был?

– Нет, такого не было.

– Какой вяхирь с виду?

– Вяхирь? Вяхирь побольше.

– Побольше всех других голубей?

– Зачем всех? Побольше клинтуха вяхирь. Глаза у него желтые. Глядит, глядит, а как человека заметит, сразу и улетает.

– Почему же он улетает?

– Боится.

– И тебя он боится?

– Да.

– Я видел дикого голубя, не знаю только, как он называется.

– Клинтух, – сказал Мишко.

– Может, это был вяхирь?

– Нет.

– Мог быть.

– Нет, не мог.

– Почему?

– У вяхиря глаза желтые.

– А может, и у этого были желтые?

– Нет.

– Откуда ты знаешь?

– Знаю. Вяхирь – птица умная. Он смотрит на человека с сосны, а сам не показывается.

– Прятаться хорошо умеет?

– Да.

– А ты его сам видел?

– На сосне видел.

– Что, он семена клевал?

– Да, на сосне семена из шишки выклевывал.

– Из шишки?

– Вот-вот. Я осторожно подкрался и говорю ему: гру, гру-у. А он мне в ответ тоже: гру, гру, гру-у-у-у.

– Так и ответил?

– Да, так. – Мишко посмотрел в окно и увидал, что уже наступили сумерки. – Пора бы тебе и домой, – сказал он.

– Мне еще не надо.

– Надо.

– А что мне дома-то делать?

– Не пойдешь, так тебя дома забранят.

– Не забранят.

– Ты чей?

– Я? – Мне не хотелось называть свою фамилию.

– Зовут-то тебя как?

– Винцо.

– Значит, ты именинник сегодня?

– Ага.

– А почему же ты из дому ушел?

– Там нет никого, – соврал я.

– И мамы?

– Нет.

– А отец где?

– Отец на работе.

– Но вечером-то он вернется?

– Нет, не вернется.

– Когда же он вернется?

– Завтра только.

– А мама?

– Мама в Братиславе.

– И тебя одного оставили?

– Ну да.

– Сегодня оркестр в честь Винцентов будет играть, – сказал старик.

– Я знаю.

– И в твою честь. В твою честь разве не сыграют?

– Сыграют.

– А может, музыканты у вас уже были? Дома никого нет, они взяли да и ушли дальше… Тебе лапши хочется?

– Какой лапши?

– С маком.

– Ты сам стряпаешь?

– Сам.

– И лапшу сам умеешь делать?

– Гляди!

Он подвинул ко мне миску, стоящую на столе. Лапша оказалась толстая, грубая, но маку в ней было много.

– А кто тебя стряпать научил? – спросил я.

– Меня? Я, видишь ли, сам научился. Дать тебе ложку?

– А где у тебя ложка?

– Вот. – Он достал ложку из кармана.

– А ты есть не будешь?

– Сперва ты поешь.

Я взял ложку и съел лапши не меньше трети.

– Понравилась?

– Да, понравилась.

Тем временем стемнело. Старик взял миску и тоже поел. При этом он рассказал, что раньше у него были кошки, но их пришлось прогнать. Кошки, они хитрые. Глазищи зажмурят, а сами на голубей зубы точат. Влезет кошка на чердак или на крышу и к голубям одним махом перескочит. Правда, старого голубя она не изловит, а с молодым живо расправится.

– Кошка у тебя задушила хоть одного голубя?

– Не успела, я ей дал жизни!

– Как это?

– Схватил за шиворот и метлой вздул.

После этого Мишко еще что-то ужасно долго рассказывал. У меня начали слипаться глаза, и я даже не заметил, как заснул.

Утром я проснулся на лавке, закрытый одеялом и кожаной курткой. Под головой у меня лежала маленькая подушечка.