Текст книги "Дети Ченковой"
Автор книги: Винцент Шикула
Соавторы: Франьо Краль,Людо Ондрейов,Мария Янчова
Жанр:
Детская проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 26 страниц)
Крестная принесла маме муки и сала.
– Ты парня-то пришли, – сказала она, – он нам поможет. Работать научится…
Ергуша не было дома. На рассвете ушел с Хвостиком – гнать Рогачку в стадо. С тех пор не возвращался.
– И не знаю, где его носит, – жаловалась мама. – Совсем от дома отбился.
А Ергуш, обутый в старые башмаки, отправился вместе с Палё Стеранкой в горы. Взял с собой Хвостика – пусть побегает. Будет скотину заворачивать.
Травы стало мало, овцы давали меньше молока – доили их теперь только утром и вечером. Поэтому они оставались на пастбище целый день. Палё нес в рукаве обед – хлеб да сало. Всю еду он предложил Ергушу: как бы тот не проголодался, а сам-то он обойдется. Ергуш поблагодарил, не принял.
– Коли мы уж вдвоем, – сказал Палё, – то можно пойти на Загробы. Один-то я бы не справился, овцы разбегутся. А там хорошее пастбище и птиц много.
Погнали стадо не через Ямки, а напрямик, по крутым Межам, что над кладбищем. Дорога вела вдоль длинного, узкого сада. Выше поднималась округлая вершина Загробов – в густой шубе орешника, кизила и грабов. Крутая вершина, неприступная. Там, под кустами, растет чернушка и высокая, по колено, трава.
Овцы и козы разбрелись по кустарнику; не блеяли, голоса не подавали, недосуг было: не пастбище, а пир настоящий. Хвостик бродил где-то возле них.
– Время есть, можно передохнуть, – сказал Палё, когда они поднялись до того места, где кончался сад.
Сели в холодок под дощатым забором. За забором что-то хрустело, шуршало. Заглянули в щелку – а в саду заяц, большой, длинноухий! Угощался одуванчиками, чахлым клевером, ушами поводил.
– Лови! Держи! – изо всей силы закричал Палё.
Перескочили забор, погнались за зайцем, а тот шмыгнул через сад – только его и видели: ушел на Загробы.
В саду – никого. Таинственная тишина. Холодок щекочет спину, слух и зрение обострились. Приятное беспокойство охватывает. Надо молчать, переговариваться знаками. Двигаться бесшумно, как тень.
Деревья старые, корявые. Мохом поросли, лишайником. Одни уже высохли, в других дупла. На яблоне, склонившейся с откоса, чернеет дыра. На высоте трех метров. Края у дыры чистые, отшлифованные. Что бы в ней могло такое быть?
– Может, птицы там? – шепнул Палё Стеранка. – Если дупло чистое, без паутины, то в нем могут жить птицы…
Он пошел по стволу яблони, как по тропинке: ствол-то совсем наклонился, вбок торчит. Лег Палё на живот, приложил ухо к дыре. Послушал, посмотрел, и вдруг краска сбежала с его лица – так он испугался.
– Змея! – испуганно крикнул он, соскальзывая вниз.
Пошел Ергуш. Лег, прислушался, пригляделся. Сунул руку в дупло…
– Что ты делаешь! – еле выговорил Палё. – Ужалит!
Ергуш, улыбаясь, вытащил руку, а в руке у него коричнево-пепельная странная птица. Вертит головой, смотрит на Ергуша испуганно, как будто хочет сказать: «Нет, не по мне это…»
– Вертишейка! – обрадовался Палё. – Вот шельма! Шипит как змея!
Осмотрели птицу, погладили, выпустили. Заглянули в дупло – в темноте белеют пять яичек.
– Уйдем. Может, вернется, – посоветовал Палё.
Ушли в конец сада, легли под забор, не спуская глаз с дупла на яблоне. Вертишейка скоро прилетела, села около дупла, огляделась, голову повернула. Наверное, хотела шепнуть: «Нет их тут, нет их тут…» Нырнула в дыру.
– Не тронем ее, – сказал Ергуш. – А то гнездо бросит.
Посреди сада стоит деревянная будка. Что в ней может быть? Перед будкой – огород. Картошка, фасоль, капуста прозябают в тени деревьев. Над огородом клонится под тяжестью плодов грушевое дерево. Желтые груши, продолговатые, как оселки, висят гроздьями. Самые зрелые попадали наземь.
– Спелые груши! – прошептал Палё.
Подкрались тихонько, осторожно, как тень. Попробовали. Замечательные груши!
– Я влезу на дерево, потрясу, – сказал Ергуш и мигом взобрался на грушу.
Самые лучшие висели на верхушке. Надо было залезть на верхнюю ветку, да осторожно, чтобы и сучка не обломить. Тряхнуть слабо, чтоб зеленые не упали… Еще немножко…
Скрипнула дверь в будке. Выбежала оттуда старая женщина с граблями.
– Идут! – закричал Палё – и давай бог ноги.
Ергуш ощутил, как каждая жилка его налилась неведомой силой, от которой напряглись все его мышцы. Наверное, когда-то он был птицей, он знал это! И теперь в нем проснулась та, давняя, птица. Прыгнул, руки раскинул, полетел…
– Иисусе Христе! – испуганно закричала старая женщина.
Гоп! Ергуш пальцами коснулся мягкой земли, сел, вскочил, убежал.
– Убьешься, полоумный! – кричала вслед ему старуха.
Ергуш остановился у забора:
– Не сердитесь, тетушка! Я больше к вам лазить не буду.
И он исчез из глаз, перепрыгнув через забор.
За забором его ждал Палё – в ужасе и тревоге. Хвостик сидел рядом с ним.
– Прыгаешь, как дикий, – сказал Палё. – Я такого еще не видывал. А она нас в будке подкарауливала, старая карга! Надо спасаться.
Мальчики шмыгнули в кусты, собрали овец и коз. Хвостик сразу понял, что надо делать: он продирался сквозь кусты, лаял, сгонял стадо.
Двинулись дальше в гору.
Когда миновали Загробы, местность пошла ровнее. Здесь лежали поля под паром, отделенные друг от друга высокими кустами.
– Тут пасти нельзя, – сказал Палё, – тут пасут сами хозяева.
Миновав пары, свернули на восток и приблизились к Студеной яме. Трава на каменистой почве росла скудная, овцы блеяли, разбегались, пастись не хотели. Солнце припекало, раскаленный воздух дрожал, колыхался над землей.
– Загоним овец к водопойным колодам, – предложил Палё. – Напьются и лягут. А мы тогда сбегаем к пастушьей хижине.
Овцы зачуяли воду, побежали в ложбину, к водопою. Опустив морды в воду, пили долго, не отрываясь. Козы мочили в колодах свои бородки, втягивали воду, делали большие глотки.
Потом стадо спустилось на дно ложбины, под тень ольх. Овцы опустили головы, сбились в кучу. Козы разлеглись поодиночке на расстоянии шага друг от друга; пережевывали жвачку, потряхивали бородками, сонно моргали.
– Пастушья хижина вон в той стороне, – показал Палё Стеранка. – Там бачуют[12]12
От слова «ба́ча» – старший овчар, чабан.
[Закрыть] мой собственный дядя, а они меня любят. Пойдем! Дядя нам жинчицы дадут.
Хвостика привязали к колоде кнутом Палё так, чтоб он мог и в холодке полежать, и воды попить, если захочет. А к пастушьей хижине ему нельзя, перегрызется с тамошними собаками.
Палё еще раз окинул взглядом свое стадо и повел Ергуша из Студеной ямы.
Пастбища за Студеной ямой уже не принадлежали деревне. Они были собственностью богатого барина из города, у которого много овец и много кошар в разных местах. Трава здесь росла густая, и в темной зелени заметны были большие светлые квадраты в тех местах, где раньше были кошары.
На поляне, под высокими кленами, стояла пастушья хижина, рядом с ней большой загон для овец – кошара.
– Овцы сейчас в кошаре: полдень, – сказал Палё Стеранка.
Выскочили собаки – три больших, лохматых пастушьих пса. С лаем бросились они навстречу мальчикам. Палё стал подзывать их по именам, ударяя себя по колену.
– Стань сзади меня, – сказал он Ергушу, – не то Мо́ргош тебя схватит. Он злой – страсть.
Но Ергуш посмотрел на собак и залаял странным, прерывистым, горловым лаем. И случилось неожиданное: шерсть у собак на загривках взъерошилась, а сами они завыли жалобно, будто им угрожала смертельная опасность. Поджали они хвосты и наперегонки бросились обратно, к хижине. Когда же к хижине приблизились Ергуш и Палё, собаки убежали дальше, в поле.
– Что ты им сказал? – с таинственным видом спросил Палё. – Ты, оказывается, умеешь разговаривать по-собачьи; это не шутка!
Ергуш молчал, улыбался.
Из хижины вышел бача, брат отца Палё, дядя Стеранка. Это был здоровяк с черными усиками, щеки – как розы. Лицо улыбающееся, приветливое.
– Заходи, племяш, – сказал он. – Давненько ты не бывал.
– А это мой лучший товарищ, – представил Палё Ергуша, положив ему руку на плечо.
– Садитесь в холодок. – И бача провел их в хижину.
Набрал ковшом жинчицы, подал ребятам, стал смотреть, как пьют. Нравилось ему, с какой жадностью они это делают.
– Может, еще налить?
– Спасибо, хватит.
Мальчики стали разглядывать закопченный потолок хижины, постель бачи на нарах. У очага – колода со всаженным в нее топором. Вымытые медные котлы, подойники и ковши на развилистых еловых сучьях. Горшки, половники – все пропахло дымом.
Под потолком – двустволка. Бача сказал, что она заряжена. А на потолочине – странное дело! – дятел в голубом кафтанчике. Такой же, как тот, который живет на старой сливе в лапинском саду. Дятел посматривал на мальчиков, вертелся, стучал клювом в балку.
– Это наш Удалец, – сказал бача. – Он ручной.
Бача отрезал кусок сыра, положил на ладонь:
– На-ка, драчун!
Дятел слетел с потолочины, сел на ладонь, зачуркал, зациркал прерывисто. Дятел – птица-заика.
– Любит подраться, – рассказывал бача. – Стоит прилететь другому дятлу вон на те клены – сейчас же летит сражаться. Ревнивый. Боится, что и другие тут поселятся.
Мальчики спросили, давно ли дятел живет тут.
– Прилетел весной, – ответил бача. – За ним ястреб гнался, дятел и шасть от него в дверь. Осмотрел, простучал все уголки. Я лежу, будто и внимания не обращаю. Улетел. А потом вернулся. Вот теперь сидит у меня на шее. Иной раз улетает в лес, да всегда возвращается. Храбрец на удивленье, драться для него – первое дело. Вон как его поклевали!
Бача растянул крылышко птицы – дятел схватил его клювом за палец, будто сказать хотел: «Не надо, больно мне». На крыле была рана, она уже заживала.
– Возьму я его в деревню, – добавил бача. – Перезимует у меня.
Он взял подойник, собираясь доить.
Мальчикам тоже было пора. Овцы ведь могут разбрестись или с Хвостиком что-нибудь случится… Заторопились.
– Приходите вечером, – позвал их бача, – будет у меня парное молоко. Ничего, пробежитесь, ноги у вас легкие.
– Придем, – обещали мальчики.
Огибая кошару, пошли они к Студеной яме. Под навесом кошары отдыхали пастухи. Маленький загонщик, мальчик не старше Палё Стеранки, ловил в траве кузнечиков. Собаки тоже были у кошары. Завидев Ергуша, они трусливо обогнули загон и убежали к хижине.
РАЗГОВОРЫМальчики отвязали Хвостика, выгнали овец из Студеной ямы, пустили их попастись на том лугу, по которому Ергуш носился на Пейко.
– Пускай немного полакомятся, а то вон бока у них совсем впали…
Сами улеглись в цветы так, чтоб видеть овец, если они слишком далеко разбредутся. Овцы щипали траву, козы норовили отойти в сторонку – к кустам: не по вкусу им луговые травы. Хвостик носился по лугу, забегая к одиноким диким черешням – искал неведомую добычу. Мальчики, лежа на животах, разговаривали.
– Осенью будем пасти вон около того леса, – показал Палё на буковую рощу вдали. – Этот лес, нянё говорили, заколдованный…
Ергуш дивился, не верил.
– Я правду говорю, – продолжал Палё. – В этом лесу деньги из-под земли выскакивают… – Он придвинулся ближе к Ергушу. – Золотые дукаты – так нянё говорят. Собственными глазами видели…
Палё оглянулся на стадо. Несколько овец забрели слишком далеко на луг; их вела красивая белая овечка.
– Белица! – закричал на нее Палё. – Ах ты жадина жадная!
Помчался Палё за ней, хотел хлестнуть кнутом – не достал. Хвостик ему помог: догнал Белицу, залаял ей в ухо, дернул за хвост.
Палё вернулся к Ергушу, лег на свое место и продолжал: – Не веришь – сам посмотри. Это правда. Из земли вырывается фиолетовое пламя. Но только раз в году, в ночь, на Всех святых… И дукаты так и сыплются. Это разбойничий клад, он зарыт глубоко под землей…
Несколько коз отделилось от стада – отправились на поиски кустов, с их сладкими листочками и молодыми побегами.
– Вот ненасытные! – Палё опять вскочил, с криком погнался за ними.
Но все обошлось без него: Хвостик стрелой понесся к козам – гав! гав! – завернул их, подергал за хвосты.
– Держи их, чертовок! – покрикивал Хвостику Палё.
По диким черешням перепархивала стайка синиц. Среди них были маленькие ремезы с длинными хвостами. А Палё сказал, что их называют «ци́цуни». Было в стайке и несколько зеленоватых и голубоватых птичек с короткими хвостами. Птицы разных пород объединились для дальнего перелета… Перепархивали с черешни на черешню, радостно перекликались, чтобы никто не потерялся, не отстал.
– А я, если захочу, могу и птицу поймать, – сказал Ергуш.
Палё вроде и не понял, что он говорит.
– Наш нянё тоже умеют ловить птиц, – отозвался он. – Вот недавно взяли из гнезда молодых сорок…
Ергуш задумался. Летят птицы неизвестно куда. Вольные, веселые синицы. С кустика на кустик, с дерева на дерево. Пролетают над лугами, над лесами, где из-под земли сыплются золотые монеты… Клокочет фиолетовое пламя… Ночью… А птицы не боятся! Прячутся в листьях на самой верхушке дерева. Деньги… На что синицам деньги? Солнце взойдет – дальше полетят. Так долетят они до самой высокой горы, там, где небо уже близко-близко. Наверное, руками его там достанешь.
Солнце заиграло червонным золотом; это оно подало знак Палё, что можно гнать овец вниз, к деревне. Пока добредут, пощипывая траву, смеркнется. А сегодня надо отвести стадо пораньше – они ведь пойдут с Ергушем к баче.
Палё защелкал кнутом – эхо отдалось от буковой рощи. Погнали овец в долину.
ВЕЧЕРПустынны поля в вечерних сумерках. Птицы спят, зверьки крадутся как тени, боязливо – человеческому глазу не увидеть их.
А небо расцвело звездами. Переливается алмазной пылью Млечный Путь. Где же застрял месяц? Нет его. Наверное, кто-то стоял вон там, на черной горе, когда всходил месяц. Таинственный человек, ночной странник по горам. Он-то и поймал месяц шляпой своей. И будет темно в мире, пока он не выпустит месяц…
По крутым горным полям деревни белеют каменистые, козьими копытцами выбитые тропки да вымытая горными ручьями дорога. Травы сливаются с темнотой, в кустах дышит таинственный мрак.
Мальчики отправили Хвостика домой и теперь поднимаются в гору, через вымоины и ямы. Глаз пастуха и в темноте видит. Камешки гремят, шуршат под ногами – как будто призрак рядом ходит… Тихо переговариваются мальчики.
– Рыжик и Фекиач-Щурок – самые худшие из мальчишек, – говорит Палё Стеранка. – Потому что у них мачехи. Матё Клещ-Горячка – тоже очень плохой. Злится, что мачеха у него. А самый сильный, наверное, Фекиач-Щурок. Всех одолеет. Но если б мне с ним схватиться, положу на лопатки в два счета…
– И я положу, если захочу, – отвечает Ергуш.
– Зато я дальше всех плаваю, – продолжал Палё, да поскользнулся, сполз в вымоину. – Ах, чтоб тебя! – воскликнул он. – Я куда-то провалился.
Так дошли они до Ямок.
Впереди над изогнутой линией гор, до которой, казалось, рукой подать, небо было светлее. Разбросанные там и сям черные кусты словно бродили по пастбищу – медленно, еле заметно, шажок за шажком.
– Кусты-то ходят, – прошептал Палё. – Они, брат, так далеко заходят, что и не поверишь… Скучно им на одном месте. А утром найдешь их там же, где были вчера.
Ергуш остановился, вгляделся в кусты, потом прямо посмотрел в глаза Палё и сказал:
– Ну уж этому-то я не поверю! Не могут они ходить, раз ног нет. И корни их не пустят.
– Не веришь – побожусь, – возразил Палё. – Наш нянё своими глазами видели… – Он подался к Ергушу, обхватил его за шею, зашептал на ухо: – Не надо больше об этом. У ночи своя власть, еще случится что…
Держась за руки, молча полезли дальше. Через Ямки, через ложбину у Студеной ямы, через пустые пары. Увидели свет – он пробивался сквозь щели пастушьей хижины. Щели были в стенах и в крыше. Мальчики попадали в ямы, спотыкались на буграх.
– Надвинь шляпу на глаза, – посоветовал Палё Стеранка, – а то огонь ослепит.
Подошли они так тихо, что даже собаки их не учуяли.
– Бог в помощь…
– А, это вы, разбойники? – Бача обнял Палё. – Ну садитесь!
Бача варил жинчицу, пастухи его сидели перед очагом – неразговорчивые, угрюмые. Маленький загонщик, как заблудившийся ягненок, стоял в сторонке. На потолочине, уцепившись лапками и подпершись хвостом, висел дятел. Он сунул голову под крыло и спал в тепле над огнем.
Бача попробовал молоко – достаточно ли нагрелось. Влил в него сычуг – желудочный сок теленка, разбавленный водой. Помешал. Молоко загустело, как студень.
Тогда бача засучил рукава, вымыл руки и стал отжимать белую густую молочную массу. Зеленоватая жидкость выступила наверх, белой массы становилось все меньше и меньше.
Бача слил зеленоватую жидкость в котел поменьше, а белую массу вывалил в полотенце, подвесил к потолочине. Из узелка текла, капала жидкость. Он подставил под нее подойник.
– Это творог, – сказал бача, – а из этого будет жинчица!
Он поставил котелок на очаг, подбросил дров. Котелок закипел, заиграли в нем, зазвенели неслыханные струны. Зеленоватая жидкость закружилась, шаловливо пошла водить хоровод. Вот пустилась вприскочку… Заклокотала, отфыркиваясь белым паром. На поверхность всплыл густой слой белых крупинок и пахучей пены. Это были зернышки творога. Бача снял котелок с огня, взял половник, собрал в ведерко белый слой – добрую, сладкую жинчицу. В котелке осталась прозрачная зеленоватая сыворотка.
– Это «псярка», – сказал бача, указывая на котелок. – Скиснет, и хороша будет от жажды.
Он зачерпнул ее ковшиками, подал ребятам. Потом позвал пастухов и загонщика ужинать. Ели сыр, сало, хлеб, запивали сладкой жинчицей. Причмокивали, хлебали, покряхтывали. Было тихо, как в церкви…
ТУРОНЬ-РАЗБОЙНИК– Дай бог вам счастья! – грянуло от двери.
На пороге стоял человек в кабанице и постолах. С топориком на длинной рукоятке – валашкой и длинной трубой – фуярой. Он переминался с ноги на ногу, жмурил узкие глаза, улыбался.
– Входите, – сказал ему бача, – добро пожаловать.
Человек сел на пороге, фуяру прислонил к стене. Бача дал ему хлеба, сыра и жинчицы. Человек молчал, только обводил взглядом пастухов, мальчиков и загонщика. Пастухи сердито смотрели на него из-под своих шляп.
Человек поел, взял фуяру.
– Ну-ка, чтоб нам веселее было! – сказал он.
И затрубил в фуяру – тихонько, с переливами. Только нет-нет да и будто вскрикнет фуяра. Загудела, залилась трелями, зажурчала тонкими голосками, словно струйки воды в Студеной яме. Человек двигал губами, выдыхал воздух, выговаривал в фуяру слова. По коже мороз пробежал, и очи словно залило теплой росой – так чудно играла фуяра. Потом человек перестал играть, запел:
Эх, ни кола, ни двора,
Все вода стащила.
Лишь меня на берегу,
Бедного, забыла, бедного, забыла…
Эх, отчего на горке
Пыль столбом клубится?
То овечки Яничка
Ищут, где напиться, ищут, где напиться…
Человек то играл на фуяре, то пел. Об овцах, о разбойниках. О месяце и о горе Поляне. Долго, жалостно пел он в вечерней темноте. Но вот он умолк, поднялся и сказал:
– Я далеко не пойду, вздремну немножко под кошарой. Доброй ночи!
– Дай вам бог, – отозвался бача.
Он вышел с ним из хижины, вернулся немного погодя и шепотом сказал:
– Это Ту́ронь-разбойник. Его жандармы разыскивают. Никому не говорите, что он тут был.
– Отчего вы его не прогоните? – неприязненно спросил старший из пастухов.
– С ним лучше ладить, – ответил бача. – Мстительный он. Овец уведет… Заворожит их взглядом, и они пойдут за ним как ошалелые. Дьявол он, а не человек, – глаза как у совы. Днем слепой, не видит, прячется в горах. Зато ночью и под землей тебя сыщет…
Мальчики переглянулись, задумчивые, молчаливые. Тревожные мысли овладели ими; они встали. Им хотелось во весь дух помчаться в деревню по крутым тропинкам, забиться дома в уголок, нырнуть в постель, спрятаться от ночи.
– Спасибо, дядя, мы пойдем, – сказал Палё.
И Ергуш поблагодарил:
– Доброй вам ночи!
– Что ж, ладно, ребята, ступайте с богом, – сказал бача.
Ночь стала еще темнее, о месяце ни слуху ни духу. Идешь – и страшно тебе делается. Всмотришься – различишь кусты, деревья, смутные, неопределенные их очертания. Мрак обнимает тебя, шепчет на ухо: «Не бойся! Я тебя укрою, никто не увидит. Даже сам слепой Туронь, у которого глаза как у совы. Делай, что понравится. Никто не узнает…»
Ребята взялись за руки, и сразу им стало веселее. Рассмеялись, сами не зная чему.
– Давай сходим посмотрим на слепого Туроня! – предложил Палё.
Подкрались к кошаре, обогнули её, всматриваясь в темноту. Вон под самой загородкой белеют ногавицы…
– Дяденька Туронь! – тихонько позвал Палё.
Ответа не было. Туронь спал, дышал спокойно, похрапывал.
Палё вплотную придвинул к Ергушу свое улыбающееся, плутоватое лицо; приложил палец к губам, нагнулся, стал шарить около спящего. Рука его скользнула по кабанице Туроня, вытащила что-то из рукава. Потом Палё нарвал травы, скрутил жгутиком:
– Давай приделаем ему усы!
Он положил травяной жгут Туроню под нос, схватил Ергуша за руку, и оба сломя голову помчались прочь.
На Ямках передохнули, посидели; смеялись над травяными усами Туроня. Палё сказал:
– Я стащил у него ножик и свисток. Ножик у меня свой есть, я себе свисток возьму.
Нож Туроня он отдал Ергушу.
Бодро и весело пустились они к деревне. Насвистывали мелодии, которые Туронь играл на фуяре. Напевали его песенки.
– Стой! – возле кладбища кто-то загородил им дорогу – кто-то в кабанице, в белых ногавицах. Разбойник Туронь! – Подавайте нож и свисток!
Ребята без звука отдали.
– Быть вам разбойниками! – воскликнул Туронь и пошел вверх по дороге.
Мальчики долго смотрели ему вслед. Да, это был сам Туронь, они видели своими глазами. Наверное, проснулся и заметил пропажу. Догнал их и возвратил свои вещи… Чертов человек, как сказал бача…
Бегом спустились мальчики к деревне.
– С богом!
– С богом!
И разошлись. Ергуш повернул к Разбойничьему Хороводу. Шел, раздумывал. Только сейчас до него дошло, что дело-то дрянь. С рассвета дома не показывался. Что скажут мама?..
Ергуш шмыгнул в кухню, молча сел на лавку. Мама ничего не сказала и ужинать не предложила. Анна собиралась укладываться спать; Рудко дремал, уронив голову на стол.
– Помолись да ступай в постель, – разбудила его мама.
– Да ведь боженька уже спит! – сердито буркнул Рудко, продолжая клевать носом.
Ергуш повалился на лавку – так устал, что сон сразу сморил его.
– Вот ваш ножик, – бормотал он во сне. – Мне он не нужен!
Анна подошла к нему, понюхала.
– Опять навозом воняет, – проговорила она, отворачивая нос. – Батраком будет…
Мама встряхнула Ергуша:
– Ложись спать! Ты хоть ужинал?
Ергуш сказал, что ужинал, и пошел ложиться. Добрая мама, не отругала. Плохо это. Отругала бы – ему было б легче. А сейчас раскаяние стягивает горло, теснит грудь.
С чувством вины бросился он в постель.
