Текст книги "Дети Ченковой"

Автор книги: Винцент Шикула

Соавторы: Франьо Краль,Людо Ондрейов,Мария Янчова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 26 страниц)

ДЯДЯ КОШАЛЬКУЛЯ

В середине августа начали косить на Блудовом Верху. Крестная ходила по домам, звала на помощь мужиков – хороших косарей. Наступило воскресенье. Сходились к фабрике мужики с косами, с сумками на боку. У каждого в сумке табак да трубка, брусок в мешочке. И еще миска для еды и ложка. Сосчитались: восемь, девять… одиннадцать… Троих не хватает. Чего нейдут, лежебоки?.. Надо подождать… Чтоб не скучно было, развлекались как могли.

– Покажите-ка миски! – крикнул дядя Кошалькуля, отец Йожо и Зузки, большой чудак и хитрец. Он старше всех, кто собрался косить, и одна нога у него деревянная. Так и ковылял он от мужика к мужику: фуяра под мышкой, коса на плече. – Покажите, говорю! – Лицо у дяди Кошалькули все расщеплено морщинками, шляпчонка на нем, как мешочек для бруска, без всякой ленты. – Чтоб знать, кто сколько умнет!

Смеется Кошалькуля, так и режет горячими глазами.

Мужики с хохотом вынимают миски. Ергуш сидит в сторонке, под фабричной стеной, смотрит, что будет дальше. Миски у всех небольшие, тарелки на три, у многих они одинаковые. Трудно решить, кто самый большой едок.

Дядя Кошалькуля покосился на Ергуша из-под шляпы:

– Вот беда, порядочной посудины не найдешь! – Он подковылял к Ергушу, потянул его за руку. – Вставай! Покажи свою миску!

У Ергуша сумки нет, миску он привязал к поясу. Кошалькуля отвязал ее, сравнил с другими. Оказалась больше всех! Тут дядя Кошалькуля захохотал:

– Видели? Самого от земли не видать, а миска что лохань! Ергуш, Ергуш, в отца пошел!..

Все смеются, хохочут, будто гроза гремит. А Ергуш, весь сжавшись, краснеет от стыда.

Со двора Будачей выехали на телегах Ондрей, Йожо и Яно. Первая и вторая телега – с решетчатыми бортами; на них котлы, косы, грабли и мешки с продовольствием. Последняя телега – с дощатыми бортами; к ней три барана привязаны – блеют, плачут. Мутными, влажными глазами озирают они этот бренный мир… За последней телегой шагает старый Томаш с теткой Носа́лькой, что за мельницей живет. Теперь все ясно: сыновья крестной тоже едут косить на Блудов Верх, везут с собой запасы продуктов. Тетка Носалька – она в широких юбках, в чепце и оплечье – знаменитая повариха; тетка и на свадьбах стряпает. Значит, будет за кухарку. Томаш, ленивый работник, будет дрова носить, огонь поддерживать.

Длинноносый Яно свистнул сквозь пальцы, закричал:

– Ергушко-о-о! Пойдем, милый!

Ергуш выхватил свою миску из рук дяди Кошалькули – тот и рта раскрыть не успел – и побежал за телегами, к Яно.

– Мужиков ждать нечего, – сказал ему Яно. – Пока еще соберутся… А может, они нас и обгонят – напрямик пойдут, крутыми тропками.

Ергуш подошел к баранам, погладил их. Каждого особо – по голове, по мордочке. Они перестали жалобно блеять, смотрели на него грустно, мечтательно. Наверное, грезились им тихие, бескрайние луга, где нет людей, нет пастухов. Роса блестит, отражает зелень трав, качаются лохматые головки цветов. Мирный покой ходит там добрым пастухом…

– Ергушко! – Яно взял его за рукав, притянул к себе. – Что с тобой, скажи мне? Ты такой смутный. Кто тебя обидел?..

Ергуш ответить не мог – язык не поворачивался. Посмотрел на Яно, улыбнулся как бы через силу. Где-то в глубине его глаз будто тихонько шел дождь. Ергуш только покачал головой: мол, нет, нет, никто его не обижал.

Будто облачко село на лицо Яно, да быстро пронеслось. Он глянул из-под полей шляпы:

– Нно, Ферко, Мишко! – и кнутом щелкнул.

Шли молча. Ергуш думал:

«О нянё моем упомянули… А у меня ведь не было нянё – мама никогда о нем не рассказывали…»

Яно под перезвон бубенцов на хомутах лошадей напевал тихонько:

 
Эх, пахарем не буду,
Разбойником буду
И гонять я стану
Овечек повсюду, овечек повсюду…
Эх, овцы да бараны,
Сызмала я с вами,
И мой дом родимый —
Луга да поляны, луга да поляны…
 

Ергуш опять приблизился к баранам, погладил их задумчивые мордочки.

НА БЛУДОВОМ ВЕРХУ

Телеги уже подъезжали к Блудову Верху по едва различимой дороге. Вот уже слышны звон кос, голоса косарей: мужики выкашивали место для табора под самым теменем горы, возле гигантских буков. В этом месте склон горы как бы прогнулся, образовалось большое, с ровным дном, углубление. Ветры проносились над ним, солнце било в него через деревья. Здесь хорошо было укрыться и людям и животным – и днем и ночью.

Телеги добрались до этой лощины к закату. Мужики сгребли скошенную траву, установили котел и теперь помогали тетке Носальке: носили воду, готовили дрова. Чтоб на всю ночь хватило. Поодаль, под самым развесистым буком, устроили из камней очаг и около него сложили кучу толстых поленьев. Будут подкладывать по одному – костер будет светить и греть. Все улягутся вокруг костра, поболтают да и заснут до рассвета.

Ергушу нечего было делать. Никто не давал ему работы, никто на него не обращал внимания. Он помог Будачам выпрячь лошадей, их стреножили и пустили пастись: с одной стороны лощины трава была жиденькая, косить ее не стоило. Туда и отвели коней; они фыркали, щипали травку, перескакивали связанными ногами.

В вечернем солнце Блудов Верх стоял задумчивый, замечтался будто. По лугам, разбежавшимся на все стороны, переливалась красная от закатного света трава, теплый ветер ворошил ее. Цветы поворачивались к солнцу, а оно спускалось, уходило все ниже, куда-то в провал на краю земли… Золотая пыль рассыпалась над лесом.

А лес дремал, одним глазком сторожил плененные луга, обступив их со всех сторон. Ергуш бродил по лугам бесшумно, несмело, думал о разном таинственном.

Мир был беззвучен. Красное солнце постепенно лиловело. Длинные тени протянулись от леса, легли поперек лугов. Лес глохнет, крепко зажмуривает глаза. Надо дать ему покой… Ергуш побежал к табору, вниз по склону горы, перепрыгивая через кусты.

Вот и смерклось. В лощине горят два костра. У одного из них тетка Носалька готовит ужин, а неповоротливый Томаш лениво подбрасывает полешки в огонь.

Вокруг другого костра, что повыше, лежат косари, серьезный ведут разговор. Ергуш подобрался к ним, примостился рядом с длинноносым Яно.

Дядя Кошалькуля рассказывал о привидениях.

– Вот как я, ребята, ногу потерял. Сломал ее, когда нечистый меня кружил. Сейчас расскажу, как было дело…

Яно придвинулся к Ергушу, на ухо шепнул:

– Слушай, как он загибать умеет!

Рассказал дядя Кошалькуля, что был на свадьбе в далекой деревне. Возвращается ночью домой полевой тропинкой, и вдруг навстречу – человек. Весь в черном, как городские господа. Посветил на него дядя фонарем и видит – человек-то без головы! Вот беда какая! Бросился он бежать, не разбирая дороги, да и ухнул в яму, ногу повредил. Пришлось докторам отрезать ее…

Яно толкнул локтем Ергуша, плутовски усмехнулся. Косари покашливали – не верили рассказчику.

– Человек, да чтоб без головы! – заметил кто-то. – Странно что-то…

Все рассмеялись. Дядя Кошалькуля выбил трубку и сказал:

– Эх, что с вами толковать, глупые вы, ничего не понимаете. Тут уж не поможешь…

Тетка Носалька застучала поварешкой об котел. Значит, ужин готов. Косари потянулись к котлу со своими мисками. Носалька наполняла их. Ергуш, стыдясь своей большой миски, стоял в сторонке.

– Поди-ка, сынок! – позвала его тетка. – Ведь и ты наш!

Он подошел, прикрывая миску руками: вдруг тетка насмехаться начнет… Нет, ничего не сказала. Посмотрела ласково, как мать, наполнила миску до самых краев.

– Приходи за добавкой, наварено много, – сказала она.

Ергуш отыскал Яно, подсел к нему, принялся есть. Гуляш был замечательный, жирный, только перец немного горло драл. Добрая еда для мужиков.

Яно долго пережевывал один кусок, головой качал.

– Как подошва, не прожуешь! – пробормотал он, вынимая изо рта твердый кусок; поднес к огню, разглядел. – Вот так дело! Ишь, свернулась кольцом. И жесткая, как резина.

Это оказалась красивая бархатная гусеница. Он отбросил ее и продолжал есть.

Поужинав, косари примолкли. Стали размещаться на ночь вокруг костра. Тетка Носалька устраивала себе постель на телеге.

Ергуш, незамеченный, побежал к лошадям. Они стояли рядышком, дремали, приклонив головы друг к другу. Казалось, спят или, по крайней мере, засыпают. Спокойно им, безопасно.

В лесу заухала сова. Прозрачное небо над вершинами деревьев окутывалось мраком. Ночь шагала по горам, оплетала деревья черной паутиной.

Вдруг кони захрапели, забеспокоились, стали бить ногами: ужас какой-то охватил их. Лошади теснились к середине, каждая хотела спрятаться за другую, искала место побезопаснее.

Но вот спустилась полная тьма, и кони успокоились. Ергуш не понимал, что с ними такое было.

У костра заговорила фуяра. Дядя Кошалькуля запел. Рассказывала фуяра горам и долинам, деревьям и мшистым скалам и людям о солнце, что выходит из-за Верхполяны и встречается с месяцем. Солнце – юноша, месяц – девушка… Из твердого явора фуяра, а рассказывает мягко так.

Дядя Кошалькуля то сам поет, то на фуяре играет. Она у него, наверное, волшебная. Целый мир в ней скрыт. Дунет в нее дядя, и будто голосом заговорит фуяра, поведет рассказ. О славных разбойниках, о любви. О матери – золотом корешке, о несчастьях людей.

 
Эх, ведь не крал я сроду,
Как другим случалось;
Стали меня вешать,
Петля оборвалась, петля оборвалась…
 

Слушают горы, слушают долы, а кони и люди спят спокойно. Фуяра не нарушает покой ночи.

Ергуш лежит на спине, смотрит на звезды – долго, очень долго. Грезит с открытыми глазами. О Зузке Кошалькуле, о двух ее косичках, о маленьких ножках. О Палё Стеранке, и о маме, обо всех своих… Умолкла фуяра, легла на лощину мертвая тишина. Оборвала Ергушевы грезы. Он встал, потянулся, побрел к костру – тихонько, на цыпочках.

Все спят, только дядя Кошалькуля поправляет головни, разгребает угольки своей трубкой.

– Ты где бродишь? – спросил он шепотом. – Видно, и ты непоседа…

– При лошадях был, – ответил Ергуш. – Они испугались чего-то, когда стемнело.

– Чего же тут удивительного, – сказал дядя. – В сумерки просыпаются хищники, которые спят днем. Черт вселяется в них, и выходят они за добычей. Лошади и коровы – твари мирные. Когда солнышко заходит, они ищут себе притулок, на коленки опускаются. А как ночь надвинется – тревога их одолевает. Мычат, ногами бьют, хотят укрыться понадежнее. Хищных зверей боятся, которые ночью за добычей рыщут. Вот так же и среди людей повелось.

Ергуш обдумывает то, что сказал ему дядя Кошалькуля. Посмотрел он на его морщинистое, жесткое, но при всем том плутовски веселое лицо, и решился задать великий вопрос.

– Вы знали моего нянё? – твердо спросил он.

– Знал, – ответил Кошалькуля, кивая головой. – И скажу тебе только – ведомы были ему все тайные тропки… Придвинься ближе, коли хочешь о нем услышать…

И он освободил для Ергуша местечко у костра.

ОТЕЦ ЛАПИН

– Знавал я его, говорю, – начал рассказ дядя Кошалькуля. Все спали, Ергуш слушал. – Добрый был человек, только по ночам спать не любил, как те хищные звери, о которых речь была. Скрывался он здесь, на Блудовом Верху, но никто не знал, в котором месте. Скорее всего, среди скал, как привидение. Говорили, силы у него на пятерых хватало…

Разбойничал… Ни поймать его не могли, ни подстеречь даже. Домой приходил редко, ночью, когда дети спали. Точно сказать не могу, но ходит слух, будто приносил он матери твоей деньги…

Были у него три товарища. Раз увели они бычка из барского имения. Отец твой обул бычку башмаки, чтоб следов не было. И вот как шли они, три товарища набросились на отца твоего и убили. Ты помнить не можешь, маленький был. Так он и отдал богу душу. Невзлюбили его за смелость, за силу великую…

Нашли его лесорубы, и похоронили мы его. На старом погосте, в дальнем углу. Подальше от людей, потому что был он нелюдимый человек…

Я и песню знаю – неведомо, кто сложил ее, – она память хранит о твоем отце…

И дядя Кошалькуля тихо запел о предателях-товарищах. Как убили они того разбойника из леса, кто бычку башмаки обул…

Молчал Ергуш долго, очень долго. Будто вспоминал таинственный мужской голос, вплетавшийся в сны его давними ночами, когда вихрь свистел, ломая ветви деревьев. Лампа еле-еле мерцала, и на тот загадочный голос отзывалась мама – боязливо, испуганно.

– А мамка ничего не говорили… – шепнул он весь в слезах.

– Э, брось, чего теперь вспоминать! – махнул рукой дядя Кошалькуля. – У матери забот хватает, как поднять детей. Поле-то у вас маленькое, две-три полоски, еле прокормишься. – Он близко посмотрел в глаза Ергушу. – Смотри мне, будь порядочным человеком, матери помогай!..

Кошалькуля подложил полено в огонь и повалился спать – шляпу под голову, ладонь на глаза. Захрапел. А Ергуш не лег. Он все смотрел в жаркое пламя, на раскаленные угли. Вот уж рассвет занялся – будто махнул кто-то из-за горы золотисто-зеленым платочком. Обхватил себя Ергуш руками, ладони под мышки сунул, откинулся на спину и заснул. Вскоре стали просыпаться косари.

ЛЕСНОЙ РОДНИК

Ергуш проснулся – холодная роса на лице. Косари, растянувшись длинной цепочкой, косили широкий луг, от табора к востоку.

Тетка Носалька подозвала Ергуша к телеге, дала хлеба с салом.

– В горах едят по-походному, – сказала она, – кофе не варим. А на обед баранина будет.

Ергуш был доволен и так.

Тетка взяла ведра, позвала с собой Ергуша по воду. Спустились туда, где с вечера паслись лошади. Сейчас их там уже не было, наверное, забрели куда-то под самое темя горы.

Тетка вошла в старый буковый лес по тропинке, ведущей круто под гору.

– Ты дорогу примечай, – сказала она Ергушу. – Как пойдешь по воду, этой тропки держись.

Лес стоял тихий, только вжиканье и звон кос перескакивали по верхушкам деревьев.

В глубоком овраге в гуще леса клокотала вода. Тетка остановилась, велела Ергушу хранить молчание, показала на источник. Там стояла неподвижная серо-желтая серна с белым пятнышком под хвостом. Шею вытянула, мордочку наполовину окунула в воду – медленно пила. Вот подняла голову – капли падали с губ. Неторопливо пошла вверх. Листья шуршали, потрескивал валежник, осыпались мелкие камешки и комья земли.

– Пусть ее пьет спокойно, – сказала тетка. – Милая зверушка!

Родник когда-то углубили, можно было зачерпнуть полное ведро. Ергуш подхватил оба ведра, понес их вверх по оврагу, шел легко, весело. Напрасно тетка ворчала, что оставил ее с пустыми руками.

Вылили воду в большой котел, развели огонь. Пришел Томаш с большим сухим стволом на плече. Он хмурился и пыхтел. Сбросил сухой ствол, принялся рубить его топором, сердито ворча. Злился, что дерево твердое.

Воды не хватило, Ергуш сбегал еще раз. А как жарко стало, взялся поить косарей. Приносил свежей воды, ходил вдоль цепочки с ведром и ковшиком, подавал мужикам. Им это нравилось, они хвалили Ергуша, доброго работника.

– А косить не сумеешь? – спросил его дядя Кошалькуля.

Он шел последним в ряду, деревянная нога глубоко вдавливалась в мох. Он отставал и злился. Даже покурить некогда было.

Ергуш взялся за косовище. Дядя показал, как держать, как вести косу полукругом. Забирать надо немного, а то устанешь. Носок косы не очень приподнимать, но и не опускать, чтоб в землю не врезалась.

Попробовал Ергуш раз, другой – неплохо получается, только трава осталась примятая.

– Левое плечо ниже держи, – сказал дядя.

Ергуш взмахнул косой, как ему указали, – хорошо! Коса косила гладко, скользила как по маслу.

Ергуш торопился догнать косарей, пока дядя Кошалькуля курил. А тот время от времени брал косу, проводил по ней бруском, улыбался, хлопал работника по плечу.

Теперь дядя курил очень часто, зато косарям не доставалось уже такой свежей воды, как раньше.

МАТЬ

В последние дни сенокоса пришли сгребальщицы. Они перетряхивали сено, потом сгребали его в большие копны. Пели весело; лишь порой прозвучит в их голосах как бы жалоба или стон. Ергуш с ведрами спускался по воду и недалеко от костра наткнулся на группу сгребальщиц. Из-за куста смотрел, как они работают, ворошат сено. Одна из женщин, в черном платке, низко спущенном на лицо, совсем согнулась, работала из последних сил, тяжело. Она не пела…

У Ергуша горло сдавило от жалости. Подбежал он к ней, заглянул в лицо, затененное платком. Ему улыбнулись мамины глаза, прояснился ее хмурый лоб, на губах заиграла добрая улыбка.

– Ергуш! – сказала мама. – Детка моя, как тебе тут?

А грабель не отставила, продолжала работу, – некогда было даже за руку сына взять.

– Зачем вы пришли? – взволнованно спросил Ергуш. – Ведь сил у вас нет!

– Надо, – ответила мама. – Жить-то нам надо…

Помолчав, она добавила:

– Вечером не убегай, вместе домой пойдем.

Ергуш вернулся к своему делу: носил воду косарям, заменял дядю Кошалькулю, когда тому припадала охота покурить. Все как прежде – только на сердце что-то невесело.

Кончили работу косари, стали помогать женщинам копнить сено. Дядя Кошалькуля подошел к матери Ергуша, сказал:

– И ты пришла… Ох, бьешься-то как…

Тихонько, отрывистыми словами разговорились они о давних временах. Была тогда мать Ергуша красивой девушкой, резвой, как серна. А дядя был славный парень, быстрый, как олень. И Ергуш подслушал, что хотел этот парень взять в жены ту резвую девушку. Но она-то выбрала другого, того, безбожника…

– Кто ж его знал, какой он… – вздохнула мама и замолчала.

В сумерки все стали спускаться с Блудова Верха – косари и сгребальщицы. Две телеги с решетчатыми бортами, нагруженные сеном, ехали впереди, за ними – Яно с третьей телегой, на которую навалили косы, посуду, остатки еды. Косари двинулись напрямик, крутыми тропками, женщины шагали за телегами по дороге. С ними был дядя Кошалькуля – легче ему было идти по пологому спуску на деревянной-то ноге.

Ергуш шел рядом с матерью, слушал крики и песни сгребальщиц.

 
На войну идешь по доброй воле —
Чтоб тебя там черти запороли…
Горько, тяжко у новой мамки:
Ни в чем-то ей не потрафишь —
Ни в наружности, ни в речи,
Ни в какой пустяшной вещи…
 

Песня вонзалась в сумерки розовым лучом света, и звенели в ней стон да жалоба…

ОСЕНЬ

Осень. Все опустело. Листья, как стайка птиц, мечутся по воздуху. Тихонько шуршат. Вот облетает три листика… девять… и еще один, одинокий. Это ветерок повеял, погулял в саду.

Грустно Ергушу. Смотрит он на летающие нитки белой паутины, на желтые и красные кусты Вырубок. Из птиц остались только маленькие чижики – носятся в воздухе, поют, но уже не так весело. Несколько ласточек кружится в голубом небе да последняя пара щеглов со своими птенцами порхает по саду. У ласточек тоже еще птенцы. Живут они в гнездах под крышей. Другие ласточки давно улетели – остались лишь родители с поздними детьми. Летают ласточки быстро, как пули, ищут что-то. Мушек мало – редко-редко прожужжит одна, другая. Ергуш видел, как ласточка бросилась на окно: за стеклом в кухне билась жирная муха. Ласточка хотела поймать ее, отнести в гнездо детям – напрасно: стекло спасло муху от голодной птицы.

Щеглята уже подросли. Все время тиликают, летают по саду – балованные барские детки. Они не то что воробьи, хитрые, ловкие удальцы-молодцы. Воробей только вылупится из яйца, только покроется реденьким, как стерня, пушком – и уже вылезает из гнезда, учится бороться, хватать пищу собственным клювом. А щеглята – красивые баловни; родителей переросли, а все не летают, сидят на веточке, ждут, чтоб им принесли зернышек. Только спасибо говорят, как барские дети: тили-тили… Старики носят им семена чертополоха, подорожника; не знают голода щеглята.

И горихвостка сидит еще на крыше. Распевает, ловит мух. Порой слетит на галерейку за навозной мухой, вернется на конек крыши и поет радостно: какая была муха жирная, вкусная!.. Старый лакомка! Детей вырастил, с подругой расстался, живет теперь сам для себя, как холостяк. Весной подыщет новую подругу.

И это всё. Больше ничего примечательного на хуторе не найдешь. Солнце рано садится, мухи и птицы исчезают. А вечером, когда приходит ветерок погостить в саду, посмотреть, все ли спокойно спят, – орехи пугаются ветерка, падают наземь со стуком. Мама говорит:

– Слышишь? Утром собери их…

Приходит утро в шубе из белого тумана. Ергуш собирает орехи, желтые, гладкие, будто их отшлифовали. Уносит мешочек с орехами на чердак, подвешивает к балке. Хороши будут к рождеству. Позолотят их, повесят на елку. И щелкать можно, пока челюсти не заболят.

Мама пришла из деревни, сказала:

– Этой ночью помер несчастный мальчик Рудо Рыжик. «Бандура» выпил, говорят, мучился очень.

Ергуш опечалился; жалко ему Рыжика. С презрением думал он о неродной матери Рыжика, самой злой мачехе в деревне. Гоняла его в лес по дрова, худенького, больного Рыжика… Есть ему не давала, и пришлось ему, бедному, умереть. В ту ночь, когда падали орехи… Наверное, тоже, как те орехи, испугался он ветерка. Ветер постучал к нему в окошко: «Сладко ли спишь, дитя мое?» И Рыжик от страха испустил дух…

В полдень пришел Нацко.

– Я нашел гнездо трясогузок, а в нем птенцы вот с такими хвостами! – сказал Нацко и показал на руке. – Пойдем посмотрим!

Забрали с собой Хвостика, пошли через Гать на Волярку. На самом краю луга, у речки, Нацко показал гнездо. В нем жались друг к другу три подросших птенца с длинными хвостами. Сидели неподвижно в ямке под корнем дерева на берегу. Самка, их мать, с сердитыми криками летала над гнездом.

Ергуш сказал:

– Можно поиграть с ними, попробовать, как они летают, вон на лугу. А потом положим их обратно.

Нацко переложил птенцов в шляпу. Птенцы смотрели серьезно круглыми, расширенными глазами. Они не убегали, не выказывали страха. Невинные создания, не знающие опасности.

По лугу носился Хвостик, совсем ошалел. Он гонялся за тенями ворон, кружащих над Воляркой. Лаял, зубами щелкал – сердился, что никак не может схватить тень, попробовать ее на вкус.

Выпускать трясогузок было опасно: жадный Хвостик без труда их проглотит. Решили положить их на землю, шляпой накрыть, а самим пока насбирать орехов. Хвостик пусть побегает, потом его привяжут на всякий случай.

На берегу Ольховки, среди прочих кустов, росли и ореховые. Листья на них – желтые, как золото. Потрясешь куст – шу-шу-шу, хлоп-хлоп-хлоп – посыплются орешки. Потом надо отвести ветки орешника и внимательно искать в траве. Орехи – кофейного, красноватого цвета, с белыми нетронутыми шапочками. Раскусишь – ядрышко здоровое, твердое, хрусткое. А вкусно как – словами не скажешь! Прямо слюнки текут.

– А я опять в школу хожу, – сказал Нацко.

Лесничество приписано к городу, поэтому Нацко, как горожанин, может ходить в школу. Школа есть в городе, а в деревне ее нет. И деревенских не принимают. Да деревенские и не просят: они ведь не господа!

– Сегодня у нас уроков нет, – продолжал Нацко. – Потому что сегодня четверг. А завтра опять бери сумку – и айда…

Ергуш знал только, что в школе учат читать и писать.

– Что вы там делаете? – небрежно спросил он.

– Ничего, – ответил Нацко. – Наш пан учитель здорово читают, будто горохом сыплют. А вчера они нам говорили, что нельзя запихивать в нос твердые предметы. А я сказал, что могу запихнуть себе в нос даже луковицу. Они стали ругать меня по-венгерски[13]13
  Тогда Словакия была частью Австровенгерской монархии, и во всех школах обучали на венгерском языке.


[Закрыть], я не понял. Ребята потом объяснили мне, что я дерзкий. А это неправда…

Пришла со стороны Гати Анна с корзинкой и граблями. Взглянула на мальчиков, но ничего не сказала. Стала сгребать под лысеющими кустами бурые опавшие листья.

– Это зачем же? – крикнул ей Нацко.

– На подстилку, – сдержанно ответила Анна, сердито покосившись на Ергуша. Злилась, что он не идет помогать.

Хвостик по-прежнему гонялся за тенями ворон, солнышко спускалось, и Нацко надоело ждать. Он открыл трясогузок, надел на голову шляпу. Птенцы сидели, прижавшись друг к другу головками, смотрели на мальчиков, как будто удивлялись им.

– Пора, – сказал Ергуш. – Птицам скоро спать. Положим их в гнездо.

– Ладно, – согласился Нацко. – Только у меня… не знаю… что это… – Он отчаянно заскреб в голове, скривил лицо, подозрительно глядя на птенцов. – Ну-ка, посмотри!

Он наклонил голову, показал Ергушу. Мелкие, с песчинку, насекомые так и кишели у него в волосах.

– Вши, – сказал Ергуш. – Это от птиц. Кусать будут – не выдержишь! Беги домой, намажь голову керосином!

Нацко захныкал:

– Ой, кусают, кусают!..

Подбежал к Ольховке и, не переставая чесаться, сунул голову в холодную воду. Потом, не оглядываясь, помчался домой.

Ергуш отнес птенцов к гнезду и пошел помогать Анне. Стал набивать корзинку листьями. Если примять коленом, много поместится.

Анна посмотрела на него с благодарностью. Разговорилась:

– Вот пройдет осень, и будет рождество. А потом опять весна, цветы, ручейки…

Подлетел ветерок, молодой, предвечерний. Подхватил золотые листья, они закружились стаей райских птиц. Тихонько зашелестели про осеннюю грусть.