Текст книги "Дети Ченковой"
Автор книги: Винцент Шикула
Соавторы: Франьо Краль,Людо Ондрейов,Мария Янчова
Жанр:
Детская проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 26 страниц)
Дядя Кошалькуля пришел. На дворе теплый предвечерний ветерок играл падающими снежинками. Дядина деревянная нога глубоко вдавливалась в размякшую землю.
– Я вот чего пришел, – сказал дядя, – отдай парня в работу.
И он рассказал обо всем: как поступил сторожем на завод, где льют медь, и что там берут на работу трех мальчиков, вот он и пришел за Ергушем.
– Моего Йожо приняли и еще одного соседского парнишку, Штево Фашангу. Пусть ребята к делу приучаются. Хоть не избалуются…
Мама рада была, благодарила дядю. Погладила она Ергуша по голове и сказала:
– Что ж, пусть его. Хорошим работником вырастет.
Дядя долго еще говорил – о том, как разыскать завод, о господах тамошних, о плате: нигде столько не заработаешь, много платят. Надымил своей трубкой так, что дышать нечем стало, и ушел.
Ергуш на другое утро отправился в город: под мышкой – бутылка с кофе, сало да кусок хлеба – еда на целый день.
На окраине города, по правую руку, за высоким забором стояли большие здания. Оттуда доносились тяжкие удары, из длинных труб валил черный дым. Если Ергуш верно понял дядю, то это и есть завод. Пройдя вдоль забора, Ергуш добрался до ворот. Из сторожки за воротами выглянул дядя Кошалькуля, улыбнулся, впустил Ергуша.
– Ну, держи себя хорошенько! – сказал он и, указывая на высокий дом посреди двора, добавил: – Подожди вон там у входа. Как пойдет мимо толстый господин с красным лицом да в золотых очках, сними шляпу, поздоровайся. Это будет сам пан директор! – уважительно шепнул дядя. – Входи за ним в контору и говори: пришел, мол, на работу наниматься.
Долго, очень долго ждал Ергуш в указанном месте. Закоченел совсем. А толстого господина в очках будто и на свете не было. Стал Ергуш прохаживаться перед домом, раздумывать о новой своей, о будущей жизни.
Из сторожки выбежал дядя Кошалькуля и бросился к воротам, как на пожар. Снял шляпу, отворил ворота. Вошел толстый человек с большим животом; лицо красное, на носу золотые очки. На дядю и не взглянул, не поздоровался в ответ. А сердитый – таких сердитых Ергуш еще и не видывал. Того и гляди, заревет страшно, разъяренным быком, брюхом своим задавит правых и виноватых, попадись только под руку. Странный холодок пробежал у Ергуша по спине.
Толстяк направился прямо к нему. Ергуш отступил с дороги, снял шляпу, неуклюже поклонился.
Толстяк будто и не заметил – не поздоровался. Как же так? В контору он не пошел, стал расхаживать по двору – туда и обратно – вдоль стены дома, в точности как Ергуш недавно. Смотрел под ноги, на свои красивые, ярко начищенные ботинки. Пыхтел злобно. Поворачиваясь, всякий раз он встречался с Ергушем.
«Видно, не заметил меня, – подумал Ергуш. – Надо еще раз поздороваться».
Он опять обнажил голову, поклонился вежливо; ответа не было.
«Может, глухой он? Погромче надо!..»
Ергуш еще раз подошел к толстяку, снял шляпу, громко сказал:
– Дай бог счастья!
Только хуже вышло: толстяк остановился, сверкнул глазами, весь побагровел, как свекла.
– Что пристал! – крикнул он. – Вот как наподдам, тогда будешь знать!
«Что же это? Непонятно! – Ергуш от удивления замер на месте, не зная, как теперь поступить. – Наподдать хочет? Нет, лучше убраться прочь!» И он двинулся к воротам.
– Стой! – гаркнул толстый и шагнул за ним. – Чего тебе тут надо?
– Работу, – ответил Ергуш. – Дядя Кошалькуля говорили…
Толстый господин посмотрел на него так, будто вовсе не видел его, – глядел сквозь него куда-то далеко-далеко. Что-то обдумывал, кусая губы. Наконец бросил:
– Ступай в контору к мастеру! – и показал на дверь.
Ергуш вошел. Сначала был узкий коридор, потом дверь, на которой висела табличка с какой-то надписью. Ергуш открыл дверь.
В комнате столы, множество книг и бумаг. Из-за одного стола поднялся мастер, улыбающийся, с короткими усиками и с пятном рожи на правой щеке, – деревенские бабки сказали бы, что этого человека черт хвостом задел; мастер сказал тихим голосом:
– А постучаться ты и забыл… – и указал на дверь.
Ергуш исправил свой промах: постучал в дверь изнутри.
Мастер вдруг громко захохотал. Потом спросил Ергуша, зачем пришел, как звать, записал его на бумажку и велел:
– Иди за мной!
Мастер вывел его за ворота; по узенькой, поднимающейся в гору улочке они подошли к низенькому дому с зелеными наличниками. Тут мастер сказал:
– Будешь дрова колоть. Как все переколешь, приходи опять на завод.
В низеньком доме и жил сам мастер. Жена его, полная женщина с острым носом, вышла на крыльцо.
– Вот он нам дрова наколет, – сказал мастер, показывая на Ергуша, и сейчас же ушел.
Пани мастерша осмотрела Ергуша с головы до ног. Сказала:
– У нас воровать нельзя!
– А я и не ворую, – сердито ответил Ергуш.
Господские разговоры что-то начали ему не нравиться. Зря обидеть человека им ничего не стоит!
Вышла из дома девчоночка на высоких тоненьких ножках, с румяным, как яблочко, лицом. Она внимательно смотрела на Ергуша.
– Эленочка, – обратилась к ней мать, – проведи-ка этого паренька во двор… А ты смотри пальцы себе не отруби! – погрозила она Ергушу.
Эленочка вприпрыжку, как козочка, побежала впереди Ергуша.
Что же было на узком дворе, обнесенном оградой? Куча напиленных дров и колода с тяжелым топором. Ергуш сбросил куртку, повесил ее и шляпу на забор и взялся за работу. Поленья, раскалываясь точно по мерке, весело звенели.
Эленочка все стояла, смотрела, улыбалась.
– Как хорошо ты колешь дрова, – приветливо сказала она. – Ты сильный, сильнее всех!
Ергуш опустил топор, взглянул на нее. Глаза у Эленочки – как спелые сливы, чуть-чуть клейкие. Так и приклеились к нему, впились в его лицо, в его глаза, в его лоб и волосы. Хотелось подойти к ней поближе, сказать самое радостное слово…
Он отвел от нее взгляд, оглядел двор. Сбоку от Эленочки, вокруг таза с картошкой, возились воробьи. Ленивые куры нехотя кудахтали.
Ергуш сказал:
– Захочу, так и воробья поймать смогу. Хочешь воробья?
– Хочу! – сказала Эленочка, не совсем его поняв.
Ергуш положил топор на колоду, стал смотреть на одного воробья. Губы стиснул, глазами так и сверлил птичку. Шагнул – воробьи разлетелись; только один, нахохлившись, задрав клювик, склонив головку набок, остался неподвижен, Ергуш взял его руками, протянул Эленочке:
– На, держи!
Она боязливо приняла пичужку, обхватила тоненькими пальчиками, разглядывая испуганными, вытаращенными глазенками.
Из сеней выглянула пани мастерша, сказала Ергушу:
– Запомни: господской девочке нельзя говорить «ты».
Ергуш покраснел, ему стыдно стало: да разве господа не такие же люди?
– Так и она мне «ты» говорит! – упрямо возразил он, со всей силы вгоняя топор в дерево.
– Ей можно, – объяснила пани мастерша. – Она господская дочь, а ты простой рабочий парень.
Хозяйка ушла и Эленочку увела. Запретила ей выходить во двор, разговаривать с рабочим парнем.
Ергуш, переполненный горечью, яростно колол дрова. Поленья отскакивали со стуком. Он все колол, колол… Близился полдень, когда он расколол последнее полено. И – скрылся со двора, через забор, через сад. Чтоб не встречаться больше с господами. Прошел на завод мимо сторожки, где сидел у окна дядя Кошалькуля, дымя своей трубкой. Сел Ергуш у стены большого дома и съел обед: хлеб с салом, запил холодным кофе. Очень мучили его слова мастерши, что нельзя ему говорить Эленочке «ты».
ОПЯТЬ ВЕСНАВ глубине заводского двора стояло огромное закопченное строение, над крышей его выросла высоченная труба. Ергуш и не ждал ничего, как вдруг из широкой распахнутой двери, за которой зияла темнота, выбежали его товарищи – Йожо Кошалькуля и Штево Фашанга-Бубенчик.
– Приняли тебя? – спросил Штево. – А мы уже работаем, больше мужикам за паленкой бегаем. Хорошо нам! Только это дело не простое: бутылку надо под курткой держать, чтобы незаметно было. А спросит мастер – врать, что за табаком ходил.
Они позвали Ергуша внутрь фабричного здания: в прятки играть.
В огромном полутемном помещении тут и там пылало пламя разных оттенков: голубое и зеленоватое, фиолетовое и белое. Возле пламени на исполинской наковальне лежал молот – с полчеловека ростом. Рукоятка молота была из цельного бруса и прикасалась торцом к великанскому деревянному колесу, из которого торчало несколько могучих зубьев. Ребята объясняли Ергушу:
– В огонь кладут кусище меди, раскаляют добела, прямо искры летят. Потом его выхватывают длинными клещами и тащат на наковальню. Тогда на колесо пускают воду. Колесо начинает двигаться, зубья нажимают на рукоятку молота, книзу давят. Молот поднимается. А как повернется колесо, рукоятка соскользнет с зуба, молот и грохнет по наковальне. Так он и грохает, и грохает. А рабочие поворачивают медный слиток, подкладывают, как нужно. Получается толстенный, тяжелый котел. Тогда его охлаждают и вкладывают в такую машину, и она трясет его до тех пор, пока толстый котел не распадется на много тонких. Вот какая тут работа…
Справа от горна стояло много чанов с бледно-голубой жидкостью. Приятели Ергуша сказали, что это раствор купороса. Он содержит много меди. Рабочие опускают в купорос железные стержни, и вся медь, которая есть в растворе, осаждается на них.
Решили играть в прятки среди этих самых чанов. За ними хорошо прятаться. Полумрак, узкие проходы, закоулки – куда ни повернись. В других местах, чур, не прятаться. Там всюду рабочие спят, не надо их беспокоить. Тот, кто водит, как найдет первого, пусть скажет только «палочка-стукалочка» и рукой дотронется. Тогда тому водить. Здорово будет! Можно играть до часу дня, тогда кончится перерыв, все встанут и начнут работать.
Стали играть; прятались, окликали друг друга. Так таинственно было, интересно… Тишина, как под землей, и темно. Страшно даже! Водящий крадется на цыпочках, его и не видно, только лицо белеет – странно так, будто у призрака. Посмотрит на тебя в упор, узнает, крикнет: «Палочка-стукалочка!» Эхо загуляет в темном цехе, по углам, запрыгает от земли до высокого потолка и замрет – будто темнота задушила…
А бежать попробуешь – водящий схватит за плечо, прямо когтями будто вцепится. Ничего не поделаешь – сдавайся, иди водить…
Ергуш прячется за чанами, прокрадывается из одного закоулка в другой. Йожо Кошалькуля водит. Где Штево Фашанга, неизвестно. Ергуш натыкается на Йожо…
– Палочка-стукалочка! – кричит тот, бросаясь к Ергушу.
Вдруг за чанами раздается какой-то топот, удары, плач… Это Штево крикнул, заохал от боли. Топот приблизился к Ергушу… Из-за чана выскочил мастер; в руке у него была резиновая трубка, дьявольская усмешка играла на лице. Он хлестнул трубкой Йожо. Тот упал, заблеял ягненком, которому злой пастух сломал ногу. Ергуш бросился наутек, да некуда было: проход между чанами кончался тупиком. Он добежал до тупика, обернулся лицом к мастеру; тот вытянул его тяжелой трубкой по левому плечу, и спине досталось.
– Вот тебе палочка-стукалочка! – сказал мастер, ощерив гнилые зубы. – Я тебя научу порядку!
И, повернувшись, мастер ушел.
У Ергуша от боли перекосилось лицо. Взялся за руку – рука болела так, что в глазах потемнело. Он услышал, как плачут Штево и Йожо.
– Пошли отсюда! – крикнул он им, обхватив больную руку другой рукой. – Уйдем, бить себя не дадим!
Но товарищи не пошли за ним. Они плакали всё тише и тише, пока совсем не затихли.
Ергуш, стискивая зубы, сжимал левую руку; шатаясь, как в бреду, он выбрался из-за чанов. Скорей прочь из этого закопченного мира под чистое голубое небо! Он пересек двор, проскользнул мимо сторожки, в которой дымил трубкой дядя Кошалькуля, и свернул за воротами на ту самую улочку, по которой вел его мастер, человек со следом чертова хвоста на щеке. Улочка скоро кончилась, за ней поднимался холм, поросший сосной и мелким кустарником.
У подножия холма, на пустыре, где сваливали мусор, птицы возвещали приход новой весны. Хохлатые жаворонки пели-заливались, бегали на тоненьких ножках; щебетали коноплянки, чижики, щеглы. Казалось, сердечки у них так и трепыхаются от счастья… Задрав головки, смотрели в высокое небо без конца и без края, до которого никогда не долететь, рукой не достать, даже с самых далеких горных вершин…
«Опять весна! Весна идет, радость несет, с цветами, ручьями, с ветерком, который расчесывает травы и незримо ходит по деревьям. – Так пели восторженно птицы. – Весна, весна идет, радость несет!»
Ергуш глубоко перевел дух и пошел в гору. По каменистой тропке, все выше, выше… Шел он к Студеной яме, туда, где чуть в стороне от нее была пастушья хижина. Шагал он медленно и с каждым шагом все крепче стискивал зубы, сильнее сжимал ноющую руку. По мере того как он удалялся от города, с лица его постепенно исчезали все черты беззаботного детства – оно умирало разом и безвозвратно. И уже не ребенок подошел к хижине, а ожесточившийся человек с выражением холодной твердости на лице.
Бача убирал хижину, пастухи чинили плетень. Готовили загон для овец – завтра их пригонят.
Ергуш молча встал на пороге, по-прежнему стискивая зубы и зажимая руку рукой.
– Что с тобой, сынок? – спросил бача.
Ергуш рассказал обо всем.
– Э-эх, зачем было ходить к господам! – с досадой проговорил бача и взял Ергуша за больную руку. Что-то хрустнуло, дикая боль ожгла плечо.
Ергуш вытерпел, ни словечка не вымолвил, только крепче зубы сцепил.
– Нет, брат, к господам не суйся, ты к такой службе непригоден, – продолжал бача. – Оставайся здесь, будешь при овцах помогать…
Он вправил Ергушу вывихнутое плечо. Ергуш сел на лавку, свесил голову и повалился, заснул.
Бача прикрыл его теплой овчиной.
III
ЛЕГЕНДАНочами, когда вихрь бушевал, ломая сучья, порой раздавались на Разбойничьем Хороводе загадочные выстрелы. А лампа едва мерцала в доме… Люди в деревне говорили тогда, что Ергуш Лапин приходил повидаться с матерью. Выстрелами давал знать людям, что жив и невредимым уходит в горы.
И родилась в народе песня, сохранившая память о Ергуше до наших времен:
Как зарезал Ергуш телку,
Кинул шкуру он на полку:
Вот идут за ним жандармы, —
Шкуру Ергушу не спрятать,
Тут валашку Ергуш вскинул
Да со шкурою и сгинул.
Событие, о котором говорится в песне, случилось на Разбойничьем Хороводе, на родном хуторе Ергуша Лапина.
Франьо Краль
ДЕТИ ЧЕНКОВОЙ
Перевела со словацкого В. Чешихина
О ФРАНЬО КРАЛЕ И ЕГО ПОВЕСТИ
Когда в 1933 году вышла из печати повесть Франьо Краля «Дети Ченковой», один из видных деятелей Коммунистической партии Чехословакии Й. Гакен писал об этой книге в «Руде право»: «Автор мастерски создает образы исключительной силы. Он разоблачает непрочность капиталистических порядков и показывает выход: не филантропия, которая в конце концов является лишь прихотью богачей, а изменение всей системы».
«Дети Ченковой» в самом деле резко выделялись на фоне прочих произведений о детях и для детей, распространенных в то время в словацкой литературе. Франьо Краль отказался от приукрашивания и подслащивания жизни, что считалось чуть ли не обязательным условием для создания детской книжки. Его рассказ об одной несчастной семье, оказавшейся на краю голодной смерти после кончины отца-кормильца, оставлял впечатление абсолютной правды. Испытания, выпавшие на долю Ченковой и ее детей, не были чем-то исключительным. Краль не сгущает красок и не выдумывает ужасов, его история о детях, лишенных радостей детства, вынужденных идти «в люди» и тяжким, непосильным трудом добывать хлеб, чтобы только не умереть с голоду, – эта история заставляла задуматься о причинах царящей несправедливости, обвиняла хозяев буржуазной Чехословакии в равнодушии к судьбам своих сограждан.
Не могут не взволновать мытарства Мишо, которого усилиями господ из службы социального обеспечения пристроили учеником к кустарю-сапожнику. Этот сапожник и сам-то едва сводит концы с концами, обремененный семьей, почти не имея заказов, потому что никто уже не хочет шить у него обувь: гораздо проще и дешевле стало покупать ее в магазине. Мишко же и не думают учить ремеслу, он просто должен делать всю работу по дому, быть «прислугой за всё». В сыром подвале, где ютится семья сапожника, где в углу беспрерывно кашляет его больная туберкулезом жена, а по грязному полу ковыляют бледные, рахитичные дети, Мишко обречен на медленное умирание.
Не менее печальна и судьба десятилетней Ганки, которую определили к богатому кулаку-крестьянину в качестве бесплатной скотницы. Девочка вынуждена от зари до зари надрываться на работе, не слыша ни ласкового слова, ни благодарности, мечтая по ночам лишь об одном – когда-нибудь снова увидеть родную маму и братьев.
А маленький Палько, которого в качестве приглянувшейся игрушки взяла к себе богатая жена фабриканта, не имевшая собственных детей? Палько для этой капризной своенравной дамы – всего лишь забавная говорящая обезьянка, заменившая ей подохшую собаку. И она без всяких угрызений совести немедленно расстается с ребенком, как только ей наскучила «возня» с «упрямым, неотесанным грубияном», в котором «нет ни капли благородной голубой крови»…
Краль писал эту повесть, когда ему было 30 лет (он родился 9 марта 1903 года). Рассказывая историю детей Ченковых, писатель мысленно возвращался к поре собственного детства, прошедшего в деревеньке Смречаны, неподалеку от города Липтовский Микулаш в Средней Словакии. Ему тоже, подобно Палько, Ганке и Мишко, с ранних лет пришлось самому добывать свой хлеб. Франьо рос без отца, который в поисках заработка завербовался, как это делали многие в нищей Словакии, на работу в Соединенные Штаты Америки. Отцу там не слишком везло, и он почти не присылал денег своей семье. Матери тоже никогда не было дома, ей пришлось пойти работать на фабрику в город, чтобы как-то прокормить детей. С шести лет Франьо пошел «в люди»: сначала пас индюшек и гусей у богатого хозяина, потом стал подпаском у деревенского пастуха. Двенадцати лет его отдали в ученики к плотнику. Только урывками, зимой, ему удавалось посещать школу, но тяга к ученью у Краля была исключительно велика. Не доедая, не досыпая, он уже юношей сумел окончить гимназию и поступить в педагогический институт. Летом на каникулах он продолжал работать плотником, а зимой, экономя каждую копейку, учился. Это были трудные и, пожалуй, самые голодные годы в его жизни. Он добился своего, стал школьным учителем, но перенапряжение этих лет не прошло даром – Краль заболел туберкулезом, который потом медленно, но неумолимо подтачивал его здоровье.
На своем собственном опыте Франьо Краль ощутил всю несправедливость общественных порядков в буржуазной Чехословакии. Он стал писателем-коммунистом, стремясь разбудить в людях протест, вдохнуть в них волю к борьбе. Книги Франьо Краля – сборники стихотворений «Черная краска на палитре» (1930) и «Открытки» (1936), его романы «Тернистый путь» (1934) и «Встреча» (1937) – все посвящены одной большой теме: борьбе трудящихся за свое освобождение. А повести «Яно» (1931) и «Дети Ченковой» прямо обращены к детям. Они тоже учат любить справедливость, будят сочувствие и уважение к маленьким труженикам, которые должны иметь свое право на счастье.
Франьо Краль сам был вечным тружеником, человеком исключительной воли и большого мужественного сердца. После победы народной власти, когда Краль стал депутатом Словацкого национального собрания, когда в 1953 году ему было присвоено почетное звание народного художника, он ни в чем не изменил своему сложившемуся укладу жизни, продолжая оставаться все тем же скромным, требовательным к себе и отзывчивым к людям человеком, каким его всегда знали друзья. Он умер в 1955 году в Братиславе, в маленьком учительском домике, построенном когда-то собственными руками… Всем своим чистым нравственным обликом, несгибаемой силой духа, великой сопротивляемостью коварной болезни он напоминает другого пламенного борца за счастье людей, советского писателя-коммуниста Николая Островского.
В 1950 году, когда переиздавали его повесть «Дети Ченковой» на чешском языке, Краль, обращаясь к своим новым читателям, писал в предисловии к книге: «Я знаю, что это не слишком веселое чтение, но я верю, что, когда вы дочитаете мою книгу до конца, у вас прояснится лицо и вы с радостной улыбкой и удовлетворением скажете: „Так вот каким было страшное вчера и какое счастье жить в прекрасном сегодня!“ Так научитесь же еще горячее любить справедливость и еще упорнее трудиться во имя нашего общего блага». Этот завет словацкого писателя-коммуниста обращен и ко всем, кто прочитает его повесть по-русски…
Ю. Богданов
