Текст книги "Сыновья"

Автор книги: Вилли Бредель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 30 страниц)

Фрица нет в живых… погиб самый младший из Хардекопфов, любимец старика Иоганна и предмет тайной страсти невестки Цецилии; самый живой и жизнерадостный из всех четырех братьев. Бабушке Хардекопф не верилось, что смерть его – жестокая действительность, хотя, в сущности, она потеряла его давно, в тот далекий день, когда Фриц ослушался отца, чем, как она уверяла, приблизил его кончину.

Выслушав скорбное письмо, которое прочитала ей Фрида, бабушка Хардекопф молча встала из-за стола и ушла в спальню.

К обеду она вышла в кухню, спросила о том, о сем, делая вид, будто ничего не случилось.

IV

С этого дня о младшем отпрыске Хардекопфов редко кто-нибудь заговаривал; его имя почти не упоминалось. Никто не спрашивал, где он похоронен, никто не проявлял интереса к обстоятельствам, при каких он погиб. Братья стыдились его. Стыд, однако, вызывался отнюдь не чувством вины. Братья считали себя единственными хранителями и носителями социалистической морали и социалистических традиций. Страхом объяснялся их стыд, вот чем. Они боялись, что из-за этого фанатика, как они называли младшего брата, у них могут возникнуть неприятности; чего доброго, гамбургские социал-демократы еще объявят их неблагонадежными. Отто Хардекопф, служащий городской водопроводной станции, что давало ему право на пенсию, боялся впасть в немилость у своего начальника, известного в городе социал-демократа, если до него дойдут слухи, что младший Хардекопф был спартаковцем. Людвиг Хардекопф, кассир районного отделения социал-демократической партии, пользовавшийся отраженным уважением, связанным с именем отца, из тех же соображений опасался, что Фриц запятнает имя Хардекопфов. Хладнокровнее всех оставался Эмиль Хардекопф, самый аполитичный из братьев, он всегда присоединялся к тем, от кого ждал для себя выгоды.

Когда Брентен узнал о смерти своего младшего шурина, его прежде всего удивило, что Фриц оказался в Руре и что он почему-то ни разу не написал. Фрида сделала вид, словно она ни о чем не знает, но с трудом скрыла смущение. В первые дни революции, когда Фриц, преследуемый полицией, искал убежища, ни братья, ни она не протянули ему руку помощи. Людвиг на второй же день выставил его из своего дома. Фрида не знала, что Гермина пригрозила мужу позвать полицию, если этот «большевик» еще хотя бы одну ночь останется у них. Фриц Хардекопф без гроша в кармане, в одной матросской куртке под зимним пальто, ночами скитался по улицам, не находя нигде пристанища. Отто Хардекопф даже на порог к себе не пустил его; он, мол, государственный служащий, объяснял он Фрицу, он не смеет совершить беззаконие и надеется, что брат поймет его, не правда ли?

В конце концов, Фриц, отовсюду гонимый, не зная, куда кинуться, прокрался к сестре, хотя мог у нее встретить мать, которую избегал больше, чем кого бы то ни было. И Фрида тоже не решилась принять его. Но она побежала к Софи Штюрк, и та, наскоро переговорив с мужем, выразила готовность помочь мальчику. Густав Штюрк переодел его в штатский костюм одного из своих погибших на войне сыновей. Надо думать, что Густав его и деньгами снабдил, дал ему возможность скрыться из Гамбурга и где-нибудь устроиться.

По словам Штюрка, Фриц собирался пробраться в Голландию или в Бельгию и там поступить матросом на какое-нибудь судно, идущее в дальнее плавание. Однако он остался в Бохуме. В семье шахтера Иерна Дистеля его приняли, как родного. У Дистеля, старого члена профессионального союза, было три дочки, и хотя эта семья в пять человек жила в трудных условиях, там делалось все, чтобы Фрицу хорошо жилось у них. С детских лет не знал он такой веселой сердечности, какая царила в этом доме. Здесь он влюбился в одну из подруг дистелевских дочерей, бойкую, пышущую здоровьем девушку из Вестфалии, необычайно быстро отпраздновали помолвку, и тут уж больше ни о каком плавании речи не было. Фриц под чужим именем поступил помощником монтера на сталепрокатный завод в Бохуме.

Но и этому новому началу в его жизни суждено было остаться только эпизодом. Фрицу не исполнилось еще и двадцати трех лет, когда пулеметная пуля прорвала ему сонную артерию.

По совету Иерна Дистеля, он полностью отошел от политической работы, ибо приказ об его поимке как участника расстрела какого-то генерала в Брауншвейге все еще рассылался по городам Германии. Все еще следовало опасаться, что республиканская полиция обнаружит его и предаст суду. Но в марте генералы взбунтовались против республики, и республиканское правительство бросило клич – спасайте республику и ее правительство от мятежной военщины!

Рабочие Бохума избрали Иерна Дистеля своим военным командиром, а он назначил Фрица командиром одной из так называемых рабочих сотен. В Бохуме восстание врагов республики было быстро подавлено, и основная масса рабочих двинулась на Эссен, в помощь еще борющимся там товарищам.

В первом же сражении у водонапорной башни смертоносная пуля настигла Фрица Хардекопфа. Оповещения о его смерти не было, и так и осталось неизвестным, где товарищи похоронили его.

V

Самой постоянной клиенткой Брентена была тетушка Лола, хозяйка «Театрального кабачка» и владелица немалого состояния, которому было положено начало еще в молодости, и ни для кого не являлось секретом – какими способами. Когда дела Карла Брентена шли из рук вон плохо, когда покупатели не желали платить или старались сбить цены, так что он ничего не зарабатывал на своих сигарах, кабачок тетушки Лолы служил ему спасительным прибежищем. Она всегда платила наличными. Платила даже вперед, если Брентен просил ее об этом. И никогда не придиралась ни к товару, ни к цене.

Она все еще высоко взбивала свои рыжие волосы, но ее дряблые щеки обвисли, а непомерно широкий рот, порой еще ярко накрашенный, утратил чувственное выражение. Маленькие заплывшие глазки мерцали зеленоватым блеском, и тот, кто ловил на себе их взгляд, даже пугался. Но при всей бросающейся в глаза внешней вульгарности она обладала добрым сердцем. Когда маленький, изрядно тучный Брентен – милый сигарщик! – тяжело ступая, входил, вот как сегодня, в ее кабачок, она предоставляла обслуживание посетителей своим кельнершам и, навалившись пышным бюстом на стойку, хрюкала сиплым басом:

– Рада вас приветствовать, Брентен, вид у вас, дружок, надо сказать, далеко не блестящий! Ну, что опять?.. Сумасшедшая жизнь, а?

Брентен молча кивал. Участливое слово ему не часто приходилось слышать.

Дома он высидел неделю. Но потом его одолела тревога. С каждым днем он становился все неспокойнее, все нервнее. Наконец не выдержал и, насколько позволяли больные ноги, опять стал носиться по городу. Кроме торговли сигарами, он ничего придумать не мог.

– Прежде всего давайте выпьем по рюмке доброго штейнхегера!

Она налила вино, закурила бразильскую сигару, предложенную Брентеном, и, сделав две затяжки, одним глотком осушила рюмку. Подперев обеими руками голову, тетушка Лола слушала Брентена.

С ней он мог поделиться всеми своими горестями. Хорошо, что есть хотя бы один человек, с которым можно отвести душу, поговорить о человеческой низости, о том, как люди слепы и глупы, лживы и алчны. Ни с кем не был он так откровенен, как с тетушкой Лолой. Ей были известны и личные его затруднения, и заботы. Она знала, что отношения с женой у него опять разладились, что он чувствует себя в собственном доме, как гость – да еще и не очень желанный. Она знала, как мучает его нищенская домашняя обстановка, знала, что ему с женой, тещей и детьми приходится ютиться в двух маленьких комнатушках. Знала также, что Папке обязан своей карьерой Брентену, но, кроме черной неблагодарности, Брентен ничего не получил. Тетушка Лола удивительно умела слушать.

VI

Когда бы Карл в последнее время ни шел к тетушке Лоле, он всегда думал: уж не натолкнусь ли я случайно на Пауля? Они не виделись несколько месяцев. Папке избегал улиц, где они могли бы встретиться. Но в эту субботу главный администратор Городского театра стоял у стойки и мрачно смотрел в свой стакан с пивом. Увидев Брентена, он испуганно вздрогнул и заорал:

– Ты, Карл! Само провидение посылает тебя… Что случилось, мой старый друг, тебя нигде в последнее время не видно? Господи, как я рад! Иди же сюда! Присаживайся!

Брентен небрежно подал ему руку, взобрался на один из высоких табуретов у стойки, дружески поздоровался с тетушкой Лолой и заказал пиво.

– Живительной влаги, Лола! – завопил Папке. – Из лучших сортов! Две больших!

Немигающим взглядом он пристально всматривался в Брентена.

– Ах, Карл, у тебя нехороший вид. Ты мне совсем не нравишься!

– Зато у тебя отличный вид, – сухо ответил Карл. – Тем не менее, ты мне тоже не нравишься!

Папке пропустил мимо ушей иронический намек и жалобным голосом продолжал:

– Внешность обманчива, мой милый! Злейшему врагу не пожелаю таких забот, как у меня. Задыхаюсь от работы! Мечусь, измаялся вконец! А в результате? Одни огорчения! Одни неприятности! Вот где у меня все это! – И он провел пальцем под подбородком.

Брентен молчал и тянул пиво.

– Не прав я разве? – орал Папке. – Полагаю, что и тебе не многим лучше живется. Работаешь сверх сил! О себе не думаешь! Забрасываешь друзей! Семью! Знаешь лишь одно – службу, работу… Собачья жизнь!.. Не прав я разве?..

На лице Брентена появилась ледяная улыбка. «Шарлатан! – думал он. – Будто мне неизвестно, что каждое твое слово – ложь. Я очень хорошо понимаю, как тебе неприятно со мной встретиться…»

– Лола, вы не выпьете с нами? – спросил он.

– Если угодно – с удовольствием! – И она налила себе тоже «большую» и тоже «самого лучшего».

«Пусть расплачивается», – подумал Брентен, поднял свою рюмку и сказал:

– Стало быть, за твое здоровье! За то, чтобы тебе легче жилось!

Папке, бросавший быстрые, подозрительные взгляды то на Брентена, то на хозяйку, молча поднял свою рюмку, кивнул и выпил.

Несколько минут он сидел, по-видимому что-то сосредоточенно соображая. Наконец заговорил:

– Да-да… Гм! Видишь ли, Карл, я…

– Знаю, знаю, Пауль! – перебил его Брентен. – У тебя ни минуты времени. Ты должен идти!

– Клянусь честью, это так! Какой же ты странный, господи! Кому-кому, а тебе ведь известно, что сегодня «Риэнци» и у меня дел выше головы. Но вот о чем я хотел у тебя спросить, давно хотел спросить… Ты знаешь Еленко?

– Главного режиссера?

– Да-да! Так ты его знаешь? Его прочат в директоры.

– Знаю ли я его? Еще бы! – солгал Брентен.

– По-твоему, не возмутительно, что его кандидатура серьезно обсуждается?

– Кандидатура? На пост директора?

– Ну да! Безобразие! – горячился Папке.

– Почему? – спросил Брентен, стараясь угадать, что так выводит из себя Папке. – Способный человек!

– И ты туда же! – прошипел Папке. – Да это доносчик! Невежа! Тупица! У него левая рука не ведает, что творит правая. А главное – еврей! Да еще какой! Обращается с подчиненными, точно надсмотрщик с рабами. И ругается, как ломовой извозчик. Не понимаю наших социал-демократов, они как дурачки восторгаются им.

«Наши социал-демократы»! Брентен саркастически улыбнулся. «Хватает же у человека бесстыдства!» Но он промолчал.

– Как ты думаешь, Карл, если бы такому всыпать по первое число? Я бы не отстал в этом деле, уверяю тебя. Можешь на меня рассчитывать!

– Как же это устроить? – спросил Брентен, все еще не понимая, куда гнет Папке.

Тот придвинулся к нему и зашептал:

– У тебя ведь, несомненно, есть связи в «Фольксцайтунг». Верно ведь? Да?

– Ну, разумеется! – не моргнув глазом, солгал Брентен.

– Не мог бы ты там тиснуть статейку? Я дам тебе материал! Это была бы настоящая сенсация! Если хочешь, я сам напишу. Разок взбаламутить как следует это еврейское болото! Как ты на это смотришь?

– Гм! – промычал Брентен с таким видом, точно он раздумывает. «Так вот, значит, какие планы у этого прохвоста. Хотелось бы только знать, чего он добивается. Неужели ему взбрело в голову самому занять место директора?»

– И понимаешь, Карл, это было бы одновременно ударом и по тем социалистам, которые горой стоят за этого молодца! Ну, как ты думаешь?

– Надо поразмыслить!

– Сенсация была бы – взрыв бомбы!

Когда Папке ушел, Брентен спросил Лолу, слышала ли она их разговор.

Тетушка Лола кивнула, ухмыльнулась и сказала:

– На этого Еленко он давно уже точит зубы…

– А почему?

– Врать не буду – не знаю. Но они на ножах. Если Еленко станет директором, первым, кто вылетит из театра, будет ваш друг Папке. Наверняка!

– Так-так! Вот откуда ветер дует! Но как вы сказали, Лола? «Ваш друг»? Ха-ха-ха-ха!

VII

Карл Брентен засеменил вверх по Валентинкамп, направляясь домой. Да, Пауль стал стопроцентным мерзавцем. Интриган. Вот на что он пускается. Возможно, что он это называет политикой. Вместо его статьи я с удовольствием поместил бы в «Фольксцайтунг» наш разговор. В конце концов, Лола была свидетельницей…

На углу Фельдштрассе помещался кабачок «В поход». Владелец кабачка Эбермайер изредка покупал у Брентена ящик-другой сигар.

В саду засиделось несколько посетителей. Зайти выпить, что ли, еще кружку пива? Нельзя же, в конце концов, приходить только тогда, когда хочешь сбыть свой товар.

И он присел к незанятому столику в саду. Дверь в бар была открыта, и хозяин, стоявший за стойкой, издали кивнул ему. Кельнер принес пиво.

– Спасибо!

Вдруг до Брентена донесся чей-то поразительно знакомый голос. Он прислушался и оглянулся.

Да, он не ошибся; за соседним столиком сидел Кнузен, и с ним – целая компания. Унтер-офицер Кнузен, эта нейстрелицкая скотина, этот цепной пес и кровопийца! Брентен почувствовал, как на лбу у него набухают жилы, как кровь приливает к глазам. Это он, его горловой голос, порою оглушительный, как рев быка. Там, в казарме, этот ненавистный голос гудел в ушах у Брентена даже ночью. Да, это его гладкая, наглая, отвратительная морда, еще до сих пор она преследует Брентена во сне…

Точно повинуясь чужой воле, Карл Брентен поднялся, подошел к столику и сказал:

– Прошу прощения у почтенной компании! – И, обращаясь к Кнузену, спросил: – Я ошибаюсь или это действительно вы?

– А, привет! Вы ведь… Ну конечно же, наш сигарщик!.. Постойте, как же это вас звали?

– Брентен!

– Верно! Ну, как дела? Есть у вас при себе что-нибудь из прежних сортов?

Брентен посмотрел на свою руку, в которой держал пивную кружку.

– Есть! – крикнул он с искаженным от ярости лицом и, размахнувшись, швырнул кружку в голову бывшего унтер-офицера…

Крики… Опрокинутые стулья… Четверо мужчин набросились на Брентена. Он даже не защищался. Он испытывал чувство облегчения, словно сбросил с плеч что-то очень тяжелое. Уже теряя сознание от сыпавшихся на него градом ударов, он все еще, не отрываясь, смотрел на проклятого пса Кнузена, валявшегося на земле.

Санитары из полицейского отряда Скорой помощи на носилках доставили Карла Брентена домой.

Фрида издала душераздирающий вопль, увидев мужа. Вся голова его, за исключением рта и носа, была забинтована. Даже глаза. На пиджаке темнели большие пятна крови.

– Боже мой! Боже мой! Что случилось?

– Победа! – ответил Брентен из-под повязки. И еще раз, громко, почти ликующе, повторил: – Победа!

– Какое несчастье!.. О боже!.. Карл, Карл, что же случилось? Пожалуйста, сюда вот, на софу! Господин вахмистр, как произошел этот несчастный случай?

– Несчастный случай? Не-ет, фрау! Потузили маленько друг друга.

– Подрались? Кто? – Фрида уставилась на мужа, которого санитары бережно уложили на диван. – Карл, ты ввязался в драку?

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

I

В последующие бурные недели и месяцы двадцатого – двадцать первого годов, принесшие с собой столько испытаний и горя, ни одно событие так сильно не потрясло Вальтера, как смерть Ауди Мейна.

Да, Ауди застрелился. Ему и двадцати лет еще не исполнилось… Вальтер прочел и глазам своим не поверил. Но сомнений быть не могло, газеты подробно сообщали об этой трагедии, называя всех ее участников полными именами. Однако по путаным и разноречивым газетным сообщениям невозможно было представить себе истинные мотивы, толкнувшие Ауди на самоубийство. Одни газеты называли это «актом отчаянья незрелого юноши», другие уверяли, что он «жертва инфляции», третьи… Называлось имя актрисы Франциски Т. Но репортеры могли сообщить только, что означенная особа скрылась с новым любовником, и тогда обманутый и покинутый юноша прибег к револьверу. «Генеральанцайгер» писала, что в кассе, находившейся в ведении самоубийцы, якобы недосчитывается значительная сумма. В последнее время молодого человека часто видели в ночных ресторанах и кабачках в компании завзятых кутил. Узнав, что предстоит ревизия его кассы, он и пустил себе пулю в лоб. Но из всех этих газетных заметок никак нельзя было понять, что произошло на самом деле. Весьма возможно, что в каждом предположении была доля истины.

Многие события быстро бледнели и стушевывались в суматохе стремительно бегущей жизни, изменчивого, все уносящего времени; но смерть Ауди преследовала Вальтера, как тень, давила, как вина… Да, он чувствовал себя виноватым. Он ничего не сделал, чтобы спасти товарища. Собирался было ввести его в кружок эвтерповцев, но так и не выполнил своего намерения. Он не протянул Ауди руку в его одиночестве, не помог вырваться из порочного круга на верный путь. Он предоставил Ауди самому себе, когда еще можно было его спасти.

Ауди нет в живых! Этого насмешника, который так беспощадно иронизировал над глупостью людской. Веселого юноши в ярко-красной рубашке, похожего на живое знамя…

II

Жизнь была словно шабаш обезумевших ведьм, словно адский карнавал. Мораль и порядок вывернуты наизнанку. Лозунгом дня стало опьянение. В каждом слове, в каждом взгляде была ложь, на каждом углу подстерегали спекуляция, контрабанда, укрывательство; в каждом подъезде гнездилась проституция. Устраивались так называемые «лиловые вечера», один раз «только для дам», в другой раз – «только для мужчин». В каждом притоне визжал джаз; бары, рестораны, кафе и кабаки старались перещеголять друг друга аттракционами: тут были и «вдовьи балы», и танцы раздетых догола, и дамский бокс в бочках, и скачки на диких ослах, и эротическая акробатика. Появились доктора черной и белой магии, вещие женщины – и поток верующих в чудеса с каждым днем возрастал. На окраинах города, заселенных бедняками, перед дверями гадалок и ясновидящих выстраивались очереди представительниц слабого пола – от девушек, едва окончивших школу, до выфранченных матрон. А в виллах богачей на Альстере процветали оккультизм и спиритизм.

В доме Брентенов царила жестокая нужда. Карл Брентен вот уже несколько месяцев лежал в больнице. Все еще не миновала опасность полной потери зрения. Один глаз оказался безвозвратно погубленным, врачи прилагали усилия, чтобы спасти второй.

Вальтер оказался единственным кормильцем семьи. Но он числился в «черных списках» союза предпринимателей металлургической промышленности. С верфи «Блом и Фосс» его уволили вскоре после капповского путча, а потом выбросили и с завода «Менк и Хамброк». Теперь он работал токарем третьего разряда на маленькой, захудалой фабричке, на Старом Штейнвеге.

Большую часть своей библиотеки Вальтер, скрепя сердце, уже продал. Но когда были исчерпаны последние запасы сигар, а марка продолжала стремительно падать, пришлось продать не только остаток книг, но и вообще все, что можно было вынести из дому.

Бабушка Хардекопф взялась за шитье и починку вещей, чтобы вносить в дом и свой заработок. Фрида, как в давно забытые времена, опять нанималась на уборку контор и стирку белья. Даже школьница Эльфрида, кроткая, мечтательная девочка, и та после школы работала посыльной в аптекарском магазине.

И все же Фрида и ее дети нередко ложились спать голодными. Сухого хлеба и то не хватало. Такой нужды семья Брентенов не знала даже в самые тяжелые военные годы.

Были, однако, практичные люди, уловившие дух эпохи, как они это называли. Хинрих Вильмерс, страстный любитель ската, говорил, например, что бывают-де такие бесшабашные времена, когда все моральные устои перевернуты вверх ногами и в жизни царит полная противоположность тому, что обычно дозволено. Он и Мими с недавнего времени переселились за город, в Ральштедт, где приобрели дом с обширной усадьбой. Уже летом двадцатого года Хинрих Вильмерс стал владельцем крупного увеселительного заведения под названием «Вандсбекерские залы для почтенных бюргеров». Это был ресторан с большим салоном, клубными комнатами и садом, вмещающий добрых восемьсот посетителей. Родные задавались вопросом, откуда же у Вильмерса вдруг объявились такие крупные деньги; поговаривали, что он уплатил за «Вандсбекерские залы» долларами и гульденами. Официальный ответ Вильмерсов гласил, что Хинрих якобы получил наследство из Америки и сразу стал богатым человеком. Но зависть проницательна, подозрительность дальновидна. Зря, что ли, у него зять – директор банка? А во времена инфляции золото само прилипает к рукам банковских директоров. Тесть покупал рестораны и виллы, а зять, директор банка, Гайнц Редерс, несмотря на обширнейшие деловые связи с голландскими банками, по-прежнему вел самый скромный образ жизни, не делал никаких приобретений и избегал всякой показной роскоши. Это было столь же подозрительно, как если б он ударился в другую крайность.

Вильгельм Штамер, владелец транспортной конторы, оказался менее удачливым. Он был новичком в деловом мире, и богатое возможностями время вскружило ему голову, лишило осмотрительности. Штамер попал в тюрьму. Он брал подряды на перевозку грузов в Голландию, но некоторые поездки неизменно совершал лично. Это обратило на себя внимание, тем более что он всегда имел дело с одной и той же роттердамской экспортной фирмой, давно уже бывшей на подозрении у полиции. При внезапном и тщательном обыске немецкие таможенники нашли в подушках шоферского сидения бриллианты и валюту.

Штамера приговорили к восьми годам тюремного заключения.

Предприятие его перешло к сыну.

Постигла неудача и Пауля Папке. С тех пор как «еврей Еленко» уволил его из театра, он чувствовал себя невинной жертвой «анархического времени», как он выражался… В суде по трудовым конфликтам Папке повел длительную и ожесточенную тяжбу против нового директора театра, но «продавшийся» председатель суда отказал ему в иске, в довершение всего присудив еще и к уплате судебных издержек. Папке бесновался, писал жалобу за жалобой, помещал пасквильные статьи в «Нахтпост», оплачивая их звонкой монетой, но толку от этого было мало.

И что уж, прости господи, они поставили ему в вину?.. Два-три прогула, то, что вечерок-другой он позволил себе покутить, поручив дела костюмеру… Неодобрительные высказывания о театральном руководстве, которое он – да разве он когда-нибудь говорил неправду! – обвинял во взяточничестве и называл иудейским. И если эти обвинения остались недоказанными, то лишь оттого, что по своему душевному благородству он не мог выдать лицо, доверившееся ему. Все это смехотворные, за волосы притянутые придирки, жаловался Папке. О бесследном исчезновении нескольких кусков шелка и других материй он скромно умалчивал. Бог ты мой, в эти времена исчезали и не такие вещи. Из-за каких-то несчастных нескольких метров шелка подымать такой шум! И Папке со спокойнейшей совестью говорил всем, кто не отказывался слушать, что его выставили из театра евреи и социал-демократы. Они просто не терпят вокруг себя прямых людей, которые не желают плясать под их дудку.

Разорен он, однако, не был. О нет! Проживет он и без театра, без этого «еврейского учреждения»; ведь у него есть его аренда на уборные в ресторанах и увеселительных заведениях. Доходов от этой аренды ему вполне хватит на приличное существование. О нет, помилуй бог, он далеко еще не нищий, не попрошайка, не жалкий бедняк, от которого люди брезгливо отворачиваются…

Именно поэтому Папке был глубоко задет неожиданной холодностью Хинриха Вильмерса, который перестал появляться в кружке «Гордость и отрада бюргера» и не приглашал его сразиться в скат. С тех пор как Пауль Папке не назывался более господином директором и главным администратором, а был всего лишь арендатором уборных, Вильмерсы стали смотреть на него свысока и всячески это подчеркивали. Папке как-то сказал с циничной откровенностью, какой любил иногда щегольнуть:

– Можно подумать, что от меня несет мочой, моей благодетельницей!

III

Не только деловые неудачи портили жизнь Паулю Папке; гораздо больше ее отравляли семейные распри, доводившие его порой до белого каления.

Папке, в гостиных любивший разыгрывать из себя светского льва, а в обществе мужчин – женоненавистника, до сорока с лишним лет оставался верен своему холостяцкому принципу и давно уже полагал, что навсегда избавился от опасности брачных уз. Но тут путь его пересекла пышная блондинка по имени Адель, вдова мясника Швенике из Ноймюнстера. Он увивался за ней, пуская, по своему обыкновению, пыль в глаза, и, стараясь блеснуть перед людьми, потчевал ее двусмысленными словечками и преувеличенными, как всегда, ироническими комплиментами. Но Адель оказалась не из тех, кого легко провести за нос, и Папке слишком поздно это понял: не прошло и десяти дней, как он был помолвлен, а к концу месяца – женат.

Вдова мясника знала, чего хочет; она отличалась не только решительным складом ума, но и решительностью действий. Эта вдовушка крепко держала в руках своего ухажера, мяла и тесала его на свой лад, и как он ни извивался, как ни противился, а она добилась всего, чего хотела. Правилами так называемого хорошего тона она полностью пренебрегала и еще до свадьбы переехала к нему, в его холостяцкую квартиру. Тут уж он сам, опасаясь пересудов соседей и знакомых, предложил отправиться в магистрат. Он шел туда, как на эшафот, и юмором висельника оглушал себя, а других вводил в заблуждение.

Ненадолго, однако, хватило у него юмора. Бросив якорь в гавани нового брака, Адель не обнаружила ни малейшей склонности приспособиться к супругу. После первых же жестоких ссор, которые показали, что она ни в чем ему не уступит, супруги перестали считаться друг с другом, и каждый зажил по собственным склонностям и вкусам, а склонности и вкусы у них были весьма разные. У него был тешивший его мишурный мир в театре, постоянный столик в ресторане «Гордость и радость бюргера», а в театральном кабачке у тетушки Лолы постоянные партнеры по картам, и он все больше и чаще выставлял себя ярым женоненавистником.

Отрадой Пауля Папке была его постоянная спутница Альма, выдрессированная им овчарка, которая повиновалась не только его слову, но и взгляду. Когда он, с ременной плеткой в руке, сопровождаемый послушным псом, шествовал по улицам города, он настолько упивался чувством вольного властелина, что на время забывал даже о своем супружестве.

Нелегко было обоим супругам нести крест безотрадной семейной жизни. Но жена, очевидно, страдала больше, чем муж. Она очень быстро старела, стала неряшлива, за внешностью своей следила все меньше. В противоположность прошлым годам, когда Адель на все отвечала мужу немым презрением, она теперь устраивала ему сцены, кончавшиеся страшными ссорами. То она жаловалась, что нет на свете женщины несчастнее, чем она, что он обманул ее, загубил ее лучшие годы; то осыпала его язвительными насмешками, пуская в ход все, чтобы унизить его как мужчину. Она поднимала его на смех за поражение, которое он потерпел в затеянном им судебном процессе против дирекции Городского театра, и высчитывала, сколько ему придется уплатить за судебные издержки и адвокату. Она была дьявольски изобретательна во всем, что могло его уязвить или послужить поводом для насмешек над ним. Он же, на людях бахвал и говорун, дома становился все молчаливей и замкнутей; но ядовитые речи супруги, которые он молча проглатывал, отравляли ему существование.

В этот поздний вечер, далеко за полночь, отпирая дверь своей квартиры, он всей душой надеялся, что Адель уже спит. Он никогда не торопился домой, всячески старался избежать встречи с ней. Собака тихо повизгивала, предчувствуя отдых.

Адель, в нижней юбке и с полуобнаженной грудью, сидела на кухне и неприязненным взглядом смотрела на входящего супруга. Альма, опустив голову, побрела в переднюю, к своему ящику.

– Где ты в последнее время шляешься по ночам?

Папке не ответил. Ведь она прекрасно знала, откуда он пришел. В конце концов, это его работа, кстати сказать, единственная теперь, до комендантского часа надзирать за чистотой уборных в увеселительном заведении Загебиля.

– Не старайся, пожалуйста, втереть мне очки, что ты пришел из твоего… благородного за-ве-дения!

Папке и не помышлял «втирать ей очки» по какому-либо поводу, он молчал.

– Ты, видно, прекрасно себя чувствуешь в роли сторожа в нужнике, подтиральщика дерьма!

Адель удовлетворенно рассмеялась, увидев, как его передернуло.

– Далеко же ты пошел, Пауль Папке! Надо же, чтобы мне попался муженек только по видимости мужчина!

Жуя кусок хлеба, который он достал из кухонного шкафа, Папке чуть не подавился; собака коротко взвыла.

– Убери куда-нибудь эту скотину! – закричала Адель и поднялась, словно собираясь выгнать собаку из квартиры. Но вдруг, видно, передумала, однако орать не перестала: – В доме вечно стоит вонь, как в свинарнике! Сил никаких нет! Впредь собачий ящик изволь сам чистить! Вот лопнет у меня терпение и я насыплю яду в корм этой бестии!

Папке поднял глаза, и на лице у него мелькнула безумная улыбка. Казалось, будто он хочет что-то сказать, но он только кивнул, еще раз улыбнулся и опять кивнул.

IV

Карла Брентена выписали из больницы, так и не поставив по-настоящему на ноги; он остался инвалидом. Зрение в уцелевшем глазу ослабело. В полной апатии, долгими часами сидел он и о чем-то думал. Он ужасающе исхудал, лицо одрябло, у рта залегли глубокие складки. Целыми днями от него слова нельзя было добиться. О том, что происходит в стране и во всем мире, он и слышать не хотел.

Вальтер удивлялся матери – несмотря на все невзгоды, это была все та же мужественная, самоотверженная Фрида. Никогда ни единой жалобы не срывалось с ее уст. Она подбодряла мужа, всячески внушала ему веру в его силы. Едва занималось утро, как она убегала мыть полы в какой-то конторе. Три дня в неделю где-то стирала поденно. Она отправлялась к торговцу сигарами Призу, с которым Брентена связывали долголетние деловые отношения, заботясь о том, чтобы муж не чувствовал недостатка в сигарах. И решилась на самое тяжкое для себя: пошла к Густаву Штюрку, попросила у него взаймы денег и кое-как кормила семью.

Однажды Брентен спросил жену, знает ли Хинрих, что он болен.

– Разумеется, – ответила Фрида. – Все родные знают.