Текст книги "Сыновья"

Автор книги: Вилли Бредель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 30 страниц)

Всем обвиняемым был вынесен один и тот же приговор: год тюрьмы с зачетом предварительного заключения.

Надзиратель Хартвиг встретил Вальтера на лестничной площадке. Он поджидал его с нетерпением больничной сиделки, которая ждет своего больного из операционной.

– Ну, сколько?

– Год!

– Всего?.. И предварительное зачитывается? Вот это – да! Оставшееся время можешь просидеть на параше! А вот и открытка для тебя. Верно, уже и поздравление…

От Кат! У Вальтера ёкнуло сердце. Он побежал в камеру.

Кат писала:

«Полагаю, что тебе это все-таки будет интересно: родился мальчик. Он появился на свет 28-го марта. Я дала ему имя Виктор, Виктор – Победитель!»

Часть пятая

НА ПЕРЕВАЛЕ

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ

I

Кат писала хотя и не регулярно, но все же довольно часто. Вальтер отвечал, когда тюремное начальство разрешало. Его радовало, что в письмах Кат не было ни упреков, ни жалоб. Она писала, что малютку она отдала на воспитание пожилой чете и там ему прекрасно живется. Со всеми подробностями рассказывала о проявлениях несомненного ума у ребенка, какие ей хотелось увидеть.

Чем ближе был день освобождения, тем больше Вальтера удручал вопрос – во что все это выльется? Он уже свыкся с мыслью начать вместе с Кат новую страницу жизни. Год, проведенный за решеткой, был для него хорошей школой, школой самоосмысления и самопознания. Он переступил порог тюрьмы в коротких штанах; длинные брюки, в которых он выйдет на волю, как бы символизировали, что он повзрослел, стал мужчиной.

Письма Кат настраивали его на жизнерадостный лад, зато строки, получаемые от матери, камнем ложились на душу. Она изо всех сил старалась юмором прикрыть трудности своего существования, но это ей плохо удавалось. Какое-нибудь вскользь брошенное замечание открывало Вальтеру все те невзгоды и заботы, которыми полна была ее жизнь. «Отец мало зарабатывает, – писала она однажды, – точнее говоря – ровно ничего не зарабатывает. Но мы живем».

Глаз у Карла Брентена никак не хотел выздоравливать. Его уже дважды оперировали. Потеря зрения в правом глазу грозила со временем полной слепотой. «Целыми днями отец сидит в кресле у окна, – писала Фрида сыну, – и о чем-то все думает». В другой раз она писала: «Мы живем, как на необитаемом острове, никто у нас не бывает. Изредка забегает Пауль Гель, жених Эльфриды, но он приходит только затем, чтобы тут же увести свою невесту в кино или погулять».

Эльфрида, значит, помолвлена. Помогает ли она старикам? Наверное. Иначе, как им жить? Эльфрида работает на фабрике сигарет. Сколько она может зарабатывать? Двадцать марок в неделю? Двадцать пять? Если она и дает матери пятнадцать, могут ли на эти деньги прожить три человека? Да еще оплачивать из них квартиру, свет, отопление и все прочее?

Инфляция преодолена, марка стабилизована. Но маленьким людям от этого не легче. Цена марки поднялась, а нужда возросла. Найдет ли Вальтер работу, выйдя на волю после года тюрьмы? Не внесут ли его в проскрипционные списки? Вальтер не знает страха перед жизнью; но – родители, Кат, ребенок… Стоит ему подумать о них, и он чувствует, что его вера в себя начинает колебаться. «Мне еще и двадцати трех нет, черт возьми!» – простонал он, но тут же коротко рассмеялся и распрямил плечи.

II

Утром 4-го августа в камеру к Вальтеру вошел надзиратель Хартвиг. Вид у него был торжественный, словно он пришел поздравить с днем рождения. Он протянул Вальтеру руку.

– Ну вот и конец твоей неволе. Поздравляю и желаю всех благ. «До свиданья» я все-таки воздержусь сказать.

– Спасибо. А мне хочется сказать тебе, что ты вроде бы порядочный человек.

– Тюремщик покорно благодарит за комплимент.

– Я сказал «вроде бы». Не задирай носа сразу.

– Молокосос! Если не к своему надзирателю, то хоть к его сединам питай почтение!

– К сединам? Старость уважать? Тоже выдумал! Еще Гете сказал, что всех, кому перевалило за тридцать, надо на свалку.

– Бедное человечество – и напускают же на него таких чудищ, как ты! – смеясь, простонал Хартвиг.

– Шутки в сторону, – продолжал Вальтер. – Известно ли тебе, что сегодня исполняется десять лет с того дня, как в рейхстаге социал-демократы присягнули на верность кайзеру и обещали свою полную поддержку в затеваемой им мировой войне?

Толстяк Хартвиг воздел очи к небу.

– О боже, что вы за люди! Десять лет прошло, а вы все еще не можете успокоиться!

– Вместо того, чтобы приходить из-за нас в отчаянье, ты, социал-демократ, лучше подумал бы, что́ за эти десять лет произошло. Тогда, может, и ты увидел бы, как чиновники твоей партии глумятся над духовным наследием Карла Маркса. Если бы не социал-демократы, капитализм в Германии ни часу более не просуществовал бы.

– Хватит! – воскликнул Хартвиг. – Мне приказано выставить тебя отсюда. Укладывай свое барахлишко и – марш! На волю!

– Я уже все уложил.

– Тем лучше. Окинь еще раз глазом камеру, придет, быть может, время, когда тебя потянет к ней и к старому Хартвигу.

Вальтер взглянул на надзирателя. Тот стоял нахмурясь, но видно было, что это больше наиграно. Вальтер улыбнулся и протянул ему руку.

– Спасибо тебе, то-ва-рищ Хартвиг. А я – я все-таки говорю «до свидания». Но до свидания не здесь, а на воле, в объединенной рабочей партии, где борьбу за социализм мы будем вести сообща.

Хартвиг пожал протянутую руку и, явно растроганный, сказал:

– Всего тебе хорошего! Всего хорошего! А теперь – ступай!

Вальтер бегом пустился вниз по железной лестнице. За собой он услышал голос Хартвига:

– Центральная! Пропустить одного!

III

Никого не увидев у ворот, Вальтер почувствовал легкое разочарование, – он ждал, что кто-нибудь его встретит. Но, возможно, мать думала, что его выпустят во второй половине дня. Ей, что вполне вероятно, могли дать неправильную справку в канцелярии тюрьмы. Иначе она обязательно пришла бы.

Медленно шел Вальтер по такой знакомой Тотеналлее; много лет подряд ходил он по этой улице на завод, много долгих лет ученичества. У ворот, из которых он только что вышел, стоял однажды приговоренный к смерти строительный рабочий Науман и в последний час своей жизни помахал ему рукой. Этот рабочий тоже был противником войны, и, чтобы его не послали убивать ни в чем не повинных людей в других странах, он убил у себя в Германии офицера.

Этого случая (не весной ли 1916 года казнили Наумана?) Вальтер никогда не забудет. Он запечатлелся в его памяти как неумолкающий призыв. Более восьми лет прошло с тех пор.

За верхушками деревьев показалась массивная колокольня церкви Милосердия. Летом 1919 года победившие рабочие бросили в эту же тюрьму добровольцев, а спустя несколько часов выпустили их под честное слово никогда больше не выступать против рабочих. Негодяи стреляли в женщин и детей, и никто из них не только года не отсидел за решеткой, полных суток не пробыл в тюрьме. Свое «честное слово» они через час растоптали.

Клубы горячего пара ударили в лицо Вальтеру, когда он переступил порог родительского дома. Неужели мать как раз сегодня решила устроить стирку? Вальтер увидел ее, склонившуюся над корытом, окутанным паром. Он почувствовал комок в горле.

– Мама!

Только сейчас Фрида Брентен заметила, что в кухню кто-то вошел. Она увидела сына, он улыбался ей, и на еще молодом лице ее радостно засияли ему навстречу большие лучистые глаза.

– Ты?

Она стряхнула мыльную пену с покрасневших от горячей воды рук. Вальтер обнял мать и был рад, что она на мгновение прижалась мокрым воспаленным лицом к его груди и не заметила его смущения.

– Слава богу! Ты наконец дома!

– Где отец?

– В столовой. Считает минуты до твоего возвращения. В тюрьме нам сказали, что раньше трех-четырех часов тебя и ждать нечего. А я хотела справиться со стиркой до обеда… Ты хорошо выглядишь, сынок. Совсем не похудел… Голоден? Приготовить хороший завтрак?

– Я не хочу есть, мама.

Но Фрида Брентен уже поставила чайник на плиту.

– Стираешь на людей?

– Не спрашивай! С тех пор, как пришлось продать магазин, все пошло под гору. Я рада хоть что-нибудь заработать. Но убирать конторские помещения ноги мои не позволяют. Стирать – это я еще могу.

Карл Брентен поднял голову и повернулся лицом к двери. Он сидел в кресле, спиной к двери. Вальтер видел, что руки отца беспокойно скользят по подлокотникам кресла. Лицо как-то неестественно раздуто, щеки, шея и подбородок дрябло обвисли.

– Здравствуй, папа!

Вальтер взял его руку и испугался, такая она была вялая, бессильная. Губы шевелились, но слов не слышно было. Он придвинул стул и сел против отца.

– Ты болен, папа?

– Всё глаза, знаешь ли. Глаза меня совсем убивают.

– Надо тебе исследоваться.

– Нет, нет! – с ужасом отмахнулся Карл Брентен. – Бога ради, никаких исследований. Я все равно долго не протяну.

– Ну что ты в самом деле? Тебе еще и пятидесяти нет, а ты собираешься поставить точку.

– Один глаз они мне погубили. Если еще… Нет, уж лучше конец.

– Брось, папа, эти речи. Ты ведь еще видишь. И если…

– Еще, сынок! Да, еще. Но как раз здоровый глаз меня и беспокоит. Со дня на день он видит все хуже.

– Теперь я дома, папа, и все будет хорошо. Вылечим тебя. Поместим в санаторий.

– Для бедного человека санаторий – его кровать.

Вальтер незаметно оглядел комнату. Она показалась ему какой-то странно пустой. Присмотревшись, он увидел, что нет комода красного дерева. И стенных часов, мелодичный звон которых так любил отец. И еще, наверно, немало вещей не хватает.

– Ты был уже в МОПРе? – спросил отец.

– Я еще нигде не был. Ведь только час назад меня выпустили… МОПР? Что это такое и что мне там делать?

– Освобожденные политические заключенные получают там пособие. Говорят, размер его устанавливается по длительности заключения.

У Вальтера вся кровь отхлынула с лица. Плохо, видно, очень плохо обстоят дела…

IV

Вальтеру показалось, что Кат удивительно переменилась. Стала очень стройной. И волосы коротко остригла.

– Твои чудесные волосы!..

– Они были чересчур длинные и тяжелые, у меня вечно болела голова, – ответила Кат несколько раздраженно. Коротко стриженные волосы только, что входили в моду, и случалось, что мальчишки на улице кричали ей вслед: «Гляди-ка, Аста Нильсен!»

– Так вот сразу взять и обкорнать…

– Тебе очень нужны были мои волосы?

– Почему столько нервозности?

– Нет никакой нервозности, я рада, что ты наконец на воле.

– И какая ты стройная стала!

– Это все покрой платья. Ты, однако, нисколько не исхудал. Пожалуй, даже пополнел.

– От жидкой баланды. И от сиденья.

Так протекала их встреча после многомесячной разлуки. Оба чувствовали глубокое отчуждение.

Под вечер, когда Кат освободилась, они встретились на Стефансплаце, у входа в Ботанический сад. Густым потоком, устремляясь к вокзалу городской железной дороги Даммтор, шли конторские служащие.

– Какие у тебя планы на сегодняшний день? – спросила Кат.

– Никаких.

– Никаких? Как это понять?

– Я хотел повидаться с тобой, поговорить обо всем.

– Хочешь посмотреть на него?

– С удовольствием.

– Хорошо. Возьмем такси.

– В кармане у меня пусто, – сказал Вальтер.

Сидя в дребезжащем такси, Кат рассказывала:

– Ему там хорошо. Старики просто трогательны. Он так и брызжет жизнерадостностью. Правда, это недешево обходится.

Вальтер между тем прикидывал, сколько месяцев сейчас ребенку. Еще и полугода нет ему. Он спросил:

– Часто ты его навещаешь?

– Часто ли? Да чуть не каждый вечер. В субботу забираю его к себе. До недавнего времени я ведь его еще кормила.

– Почему ты отдала его?

– А что ж мне было делать? Ведь я работаю… Тут уж думано-передумано, поверь!

– Теперь и я буду зарабатывать.

– Пока в кармане у тебя ветер свищет.

– В тюрьме я не зарабатывал.

Не доезжая Конного рынка, перед старинным двухэтажным домом, много лет назад бывшим, вероятно, летней резиденцией какого-нибудь патриция, Кат велела шоферу остановиться. Она расплатилась и, опережая Вальтера, поспешила к дому; над подъездом в стиле барокко еще можно было различить дату: 1797 год.

Фрау Клингер, женщина лет под шестьдесят, с хорошим лицом, полным материнской доброты, встретила Кат, как члена своей семьи, и долгим испытующим взглядом посмотрела на Вальтера. Она, по-видимому, догадывалась, что это отец ребенка.

Кат, стремительно пройдя через квартиру, выбежала в сад. Там, под старым каштаном, в белой коляске, лежал малыш.

Вальтер еще только подходил к дверям, выходившим в сад, а Кат уже успела вынуть сынишку из коляски, и Вальтер увидел у нее на руках смеющееся крохотное существо, весело болтающее ножками.

– Он уже очень хорошо сидит, – сказала фрау Клингер. – Еще немного, и, уверяю вас, он встанет на ножки.

Кат поднесла сынишку к Вальтеру.

– Ну, нравится?

Она была гордой и счастливой матерью.

– Хорошенький парнишка, – смущенно промямлил Вальтер. Малыш показался ему чересчур круглым, толстым. Но личико у него все же было милое, располагающее.

Кат высоко подбросила ребенка и, радостно смеясь, посадила его на руку. Ей нравилось, когда сынишка, как она называла его, растягивал от удовольствия рот до ушей и болтал ручками и ножками.

– На, подержи его.

Вальтер покраснел.

Беспомощно держал он крохотное создание на руках и вымученно улыбался. Фрау Клингер рассмеялась – такой у него был растерянный вид и так неловко он держал ребенка. Кат поспешила взять у него малыша.

– Ты так держишь его, что страх берет – вот-вот уронишь.

Вальтер огляделся. Сад небольшой. Деревья очень старые. Газон под раскидистыми, пышными кронами, вероятно, столетних каштанов так ровно подстрижен и так густ, что кажется бархатным. Тихо было здесь, по-деревенски тихо, не верилось, что находишься в центре большого города.

– Хорошо тут? – спросила Кат.

– Чудесно.

– Да, мне очень посчастливилось, что я встретила фрау Клингер. И господин Клингер тоже душа человек… Ваш муж дома, фрау Клингер? – спросила она.

– Нет, фройляйн Крамер, он ушел. Пенсию получать.

Фрау Клингер настойчиво напомнила, что малышу время спать. Вальтер давно уже томился и рад был, что стали наконец прощаться.

Едва они вышли из этого старинного дома, как сразу же очутились в гуще оживленного движения большого города, среди грохота и шума. Воздух был словно пропитан пылью.

Они пересекли Конный рынок и теперь шли мимо скотобоен.

– Как только получу работу, так мы с тобой… устроим свою жизнь по-новому.

Кат молчала.

Молча шли они рядом, пока Вальтер не прервал молчание.

– На первых порах заживем скромно и шаг за шагом будем строить жизнь, как нам хочется или, вернее, как сможется. Согласна со мной?

– Как живут твои старики? – спросила вдруг Кат.

– Это поистине трагедия, – ответил Вальтер. – Ужасно живут. Хуже быть не может. Мать берет стирку на стороне. А отец? Боюсь, он скоро будет полным инвалидом.

– Глаза?

– Да. В одном зрение совсем потеряно. Лечь в больницу не хочет, а между тем операция необходима. Он страшно одряхлел.

– Так, несомненно, ты – вся его надежда.

Вальтер ничего не ответил.

Кат продолжала:

– Я бы, на твоем месте, его не разочаровывала. Ты единственный сын… А что касается меня, что касается нас с тобой, то спешить незачем, давай раньше подумаем. Я хорошо зарабатываю, а если ты позднее сколько-нибудь подбросишь еще на содержание ребенка, я уж позабочусь, чтобы он решительно ни в чем не нуждался.

– Где ты работаешь и кем?

– Секретарем в одном педагогическом институте.

– Живешь все там же?

– Нет, я сняла комнату на Гриндельаллее. Как раз на полпути между моей работой и Конным рынком.

Вальтер проводил Кат до дома, где она жила, но не поднялся с ней наверх. Они уговорились в воскресенье вместе с ребенком совершить поездку за город.

Кат предложила поехать в Бланкенезе. Если будет хорошая, солнечная погода, они полежат на пляже, а пойдет дождь, посидят в ресторане.

– У тебя ведь ни пфеннига в кармане, верно? Могу дать тебе взаймы сто марок. Как раз сегодня я получила жалованье. Но под конец месяца верни мне их. Сбережений у меня нет.

V

Было уже поздно, когда Вальтер пришел домой, но избранник его сестры, следовательно, его будущий шурин, все еще сидел в столовой. В ту минуту, когда Вальтер входил в комнату, он гладил Эльфриду по голове. Она недовольно морщилась. Видно было, что ей неприятна его ласка.

– Пауль! Пауль Гель, мой жених!

Вальтер поздоровался и подумал: «Похож на бухгалтера. Жидкие волосы, и кровь, видно, жидкая». Но большие светлые глаза придавали облику Геля выражение чистосердечия. Как Вальтер вскоре убедился, жених его сестры был очень боек на язык.

– Откровенно говоря, господин Брентен, я со страхом ждал дня, когда вы вернетесь.

– Да что вы? Почему так?

– Теперь мы изгнаны из рая.

– Как это понять? – спросил Вальтер.

– Нам пришлось освободить вашу комнату.

– Ах, вот оно что! Тогда вам, вероятно, было бы приятнее, если бы я оставался в каталажке, не так ли?

– Надеюсь, вы не поняли меня превратно? – ответил, смеясь, Пауль Гель. – Мы, разумеется, все рады, что вы дома.

– Где ты спишь теперь? – спросил сестру Вальтер. – В спальне?

– Нет, здесь, в столовой, на диване.

– Да это же, несомненно, только временно.

– Почему? Разве ты собираешься переехать куда-нибудь? – спросила Эльфрида.

– Полагаю, что вы скоро поженитесь, – отпарировал Вальтер.

– Об этом не может быть и речи, пока я не буду знать его как облупленного.

– Но, Эльфи, мне кажется, ты достаточно знаешь меня?

– Уж лучше я буду спать на полу, чем навеки сделаю себя несчастной!

– Несчастной? Не-сча-стной? – в ужасе воскликнул Пауль Гель. – Эльфи, как ты можешь говорить такое? Я уверен, ты вовсе и не думаешь так. Ты отлично знаешь, что со мною будешь счастливейшей женщиной на свете. Да что значит – будешь? Ты ведь сама…

– Перестань, пожалуйста! Меня воротит от твоих медовых речей.

– Эльфи! Эльфи!.. – умоляюще протянул Пауль, снова пытаясь погладить свою невесту по голове.

Вальтер оставил молодую чету наедине и ушел в свою каморку, которую мать к его приходу обставила и убрала так, точно он и не покидал ее. На полке, висящей на стене, его книжная сокровищница – несколько томиков Гейне и Леонгарда Франка, книги по истории – Минье, Кропоткин, Циммерман, четыре тома Свифта и Дон-Кихот, несколько книжечек дешевого издания Ре́клам. Над полкой – цветная олеография – копия с картины Давида «Смерть Марата». Вальтер проверил, все ли на месте, и увидел, что не хватает книги о Советском Союзе и труда Ленина «Государство и революция».

Его комната была меньше тюремной камеры, где он год просидел. Но Вальтер не знал на земле уголка, который был бы ему милее этого. Много ночей провел он в тишине и одиночестве, сидя за маленьким письменным столом над трудами по истории и всем своим существом вживаясь в победы и поражения, в самую жизнь давно ушедших поколений. В этой комнатушке он изучал события великой буржуазной революции во Франции, а по книгам Энгельса и Циммермана знакомился с немецкой крестьянской войной. В последние месяцы перед арестом он по совету Тимма читал Маркса – «Восемнадцатое брюмера» и «Классовая борьба во Франции», а также некоторые произведения Ленина, тогда впервые появившиеся на немецком языке. На заводе, стоя за токарным станком, он всегда с радостным нетерпением ждал часа, когда сможет вернуться к любимому занятию.

Наутро Вальтер, лежа в постели – мать, слышал он, уже хозяйничала на кухне, – мысленно намечал ближайшую программу действий. Прежде всего он, разумеется, отправится на биржу труда. Может, удастся все-таки раздобыть работу, а если нет, то, по крайней мере, получить несколько марок пособия по безработице. А пока Вальтер, помимо своей коллекции почтовых марок, решил, скрепя сердце, загнать все четыре тома Свифта и том Кропоткина.

Прежде чем пойти на кухню умыться, он отсчитал двадцать марок и положил их, как неприкосновенный фонд, в толстый том Циммермана. Из оставшихся денег приготовил одну пачку в двадцать марок и отдельно пачку – в пятьдесят.

– С добрым утром, мама!

– С добрым утром, сынок! – Мать обняла его. – Ах, как хорошо, что ты снова дома!

– Вот тебе, мама, двадцать марок! Мой первый вклад в хозяйство.

– За это спасибо! – воскликнула она и положила деньги в кувшинчик, стоящий в кухонном шкафу.

Папаша Брентен уже сидел в кресле у окна и думал свою думу.

– Здравствуй, папа! – поздоровался Вальтер, войдя в комнату.

– Здравствуй, парень. Ну, как спалось в первую ночь дома?

– Отлично! Что такое свобода, знает по-настоящему тот, кто побыл в шкуре заключенного.

– Свобода! Хороша свобода! Все мы заключенные. Только размеры нашей тюрьмы создают иллюзию свободы.

– Да ты, отец, на старости лет стал философом, – весело воскликнул Вальтер. – Но, пожалуй, ты прав… Вот пятьдесят марок. Полагаю, они пригодятся тебе.

Вальтер положил деньги отцу в руку.

– Пятьдесят марок? – Руки Карла Брентена сжали пачку кредиток. – Ты что-нибудь получил уже?

– От кого, папа?

– От МОПРа.

– От МОПРа? Да-да!..

VI

Работы не было. Изо дня в день Вальтер, в числе многих других, безрезультатно регистрировался на бирже труда. Он уже перестал спрашивать о работе. Каждую пятницу получал он восемь марок пособия по безработице. Но вскоре он уже мог давать матери пятнадцать марок в неделю, которые зарабатывал, печатая небольшие рецензии и репортажи в коммунистической газете.

Ночами он учился, сидя за маленьким письменным столом в своей комнатушке, а дни, как и в прежние периоды безработицы, проводил в публичной библиотеке, в Иоганнеуме. Как часто, бывало, он и Рут сидели здесь за книгами и только в обеденное время шли в молочную, неподалеку от библиотеки. За двадцать пфеннигов съедали тарелку молочной рисовой каши с корицей и сахаром или гречневой каши с молоком. И вот он снова в Иоганнеуме, но теперь один, без Рут. В десять утра, минута в минуту, как только открывался читальный зал, он приходил и оставался тут до вечера. Библиотекарь отыскивал для него любую книгу, надо было только написать на бланке фамилию автора и название книги.

Как прекрасно, когда есть публичный читальный зал. Чудесное учреждение – такая общедоступная библиотека, охватывающая все области знания. В Иоганнеуме, стариннейшем очаге науки, некогда обучались только сыновья городской знати Гамбурга; простой смертный не имел права переступить порог этого учебного заведения. Как университет Иоганнеум был уже теперь мал, но очагом культуры и притом общедоступным он оставался по сей день.

В читальном зале Иоганнеума Вальтер часто встречался с коммунистом Губертом Копплером, бывшим учителем народной школы, теперь главным редактором «Гамбургер фольксцайтунг» – ежедневной газеты коммунистической партии. Однажды они разговорились, и Копплер предложил Вальтеру писать для газеты не только короткие рецензии и репортажи, но и статьи на исторические и литературные темы, к примеру, о Жан Поле, Марате или Михаэле Гайсмайере.

После небольшого колебания Вальтер обещал попытать свои силы. Через несколько дней он приступил к работе и написал статью о «Верноподданном» Генриха Манна.

Ах, как это просто и легко звучит «написать статью». Вальтер переписывал ее раз восемь, а может быть, и все десять. Он без конца черкал и правил, вставлял новые абзацы, вычеркивал старые, придирался к каждому обороту, каждому слову, отрабатывал стиль, ставя перед собой задачу – писать просто, но не упрощенно. Когда ему показалось, что он создал маленький шедевр, он отнес статью в редакцию.

Каждое утро Вальтер просматривал газету в надежде увидеть свою статью, но увы, статья не появлялась.

Как-то вечером он нашел у себя на письменном столике толстый пакет. Значит – вернули. Не подошло.

Помрачнев, Вальтер вскрыл конверт. Да, это была его статья, его шедевр. Было здесь и письмо, подписанное Копплером. Вальтер, ни на что не надеясь, стал читать.

Но Копплер вовсе не перечеркнул статьи, наоборот, он похвалил ее, но обратил внимание Вальтера на некоторые слабые места. Предложил развить еще несколько мыслей, даже рискуя увеличить объем. «Придется, – писал он, – найти в газете место для твоей статьи».

Той же ночью Вальтер, следуя умным советам Копплера, переработал статью.

И вот наступил день, памятный день – праздник. Он увидел в газете напечатанный жирным шрифтом заголовок: «Немецкий верноподданный» – и под ним несколько мельче: «Вальтер Брентен о романе «Верноподданный» Генриха Манна».

Вальтер никак не мог себе представить, что эта большая статья написана им, что Вальтер Брентен это он сам и есть. Он читал и перечитывал. Превосходно! Замечательно!

Он показал газету матери, отцу. Отец был ошеломлен. Больными глазами он без конца перечитывал заголовок и имя своего сына.

– Ну и ну! – повторял он и все подносил газету к глазам. Вальтер обязательно должен прочесть ему свою статью, требовал он.

И Вальтер с удовольствием исполнил просьбу отца. С бьющимся сердцем он читал, упиваясь гордыми и почтительными взглядами отца, которые ловил на себе.

– Гляди-ка, еще великим писателем станешь, – сказал отец, когда Вальтер кончил. – Жаль только, что писательство такое нехлебное дело.

Нечего сказать – нехлебное дело!

Через несколько дней Вальтер получил письмо от Копплера. Статья Вальтера, писал Копплер, понравилась не только ему, а всем товарищам, и пусть Вальтер сообщит, о чем он в ближайшее время собирается писать. В заключение Копплер почти извинялся за скромный гонорар, ибо, как известно Вальтеру, газета чрезвычайно стеснена в средствах. Все же сорок марок, за которыми его просят зайти в бухгалтерию газеты, ждут его.

Сорок марок!.. Сорок марок за одну-единственную статью! Это пособие безработного за пять недель!.. Вальтер был потрясен размером гонорара. Одну статью в неделю, и никакого пособия не надо!

Поражен был и Карл Брентен. Сорок марок! Да столько рабочий получает в неделю! Сорок марок за эту каплю написанного? Почему же писательство называют нехлебным делом?

– В таком случае живо напиши еще что-нибудь! – воскликнул он с жаром.

Но так «живо», как полагал папаша Брентен, дело не подвигалось. Все же время от времени успех сопутствовал Вальтеру, и статьи его печатали.

В начале нового года редакционная коллегия привлекла Вальтера в качестве постоянного сотрудника газеты. Ему поручили заведование отделом местных новостей.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

I

Редко случалось, чтобы Людвиг Хардекопф был так доволен местом своей работы, как теперь, когда он работал на металлургическом заводе Меринга. Завод помещался в десяти минутах ходу от дома, где жил Людвиг, сейчас же за Уферштрассе, за «Красивым ландшафтом», как называли эту улицу гамбуржцы. В начале века предприниматель Конрад Меринг построил завод на земельном участке, отведенном ему под виллу. Городской строительный надзор либо посмотрел сквозь пальцы на такую вольность, либо был подкуплен. Достаточно часто одно вытекает из другого. Так или иначе, а Людвиг радовался возможности прогуляться ранним утром, идя на работу, по набережной Альстера и – не в последнюю очередь – тому, что отпала статья расходов на проезд.

Фриц Эберт, первый президент республики, умер, и буржуазные партии спешили с выборами нового главы правительства. Они рассчитывали, что теперь, когда революция задушена и политическая жизнь в стране потекла вспять, они проведут своего кандидата. И выдвинули бывшего кайзеровского генерал-фельдмаршала Пауля фон Гинденбурга. Разве после 1870—1871 годов во Франции, в момент реакции во французской республике, не занял пост президента Мак-Магон, этот побежденный и побывавший в кайзеровском плену маршал? За половинчатой революцией, как сказал однажды Карл Маркс, неизбежно следует полноценная контрреволюция. Об этой истине Людвиг Хардекопф ничего, разумеется, не знал; он не сомневался, что президентом будет избран Отто Браун, выдвинутый социал-демократами. Людвиг издевался над всеми, кто не был твердо уверен в победе Отто Брауна, и, вместе с тем, нападал на коммунистов, которые во втором туре выборов заявили о своем согласии отдать голоса Отто Брауну, если не будет выставлена кандидатура представителя буржуазной партии центра, которую поддерживали лидеры социал-демократов в союзе с католиками.

Был избран Гинденбург. Людвига Хардекопфа словно обухом по голове хватили. Только начитавшись своих социал-демократических газет, он вновь обрел дар речи и в один голос с ними обвинял коммунистов в торжестве Гинденбурга.

На третий день после президентских выборов на доске в машинном цехе появилось объявление: Конрад Меринг чувствует потребность выплатить «своим верным рабочим», – так сказано было там, – единовременные наградные. Женатым – двадцать марок, холостым – по десять. Заводской комитет отверг предложение заводовладельца. Тогда по цеху пустили лист, в который желающие получить наградные могли внести свои фамилии.

Ответом был громкий иронический смех. Подачек мы не хотим и не берем, мы требуем повышения заработной платы. У всех станков велись взволнованные споры.

– Гинденбургские дары! – говорили рабочие старшего поколения. – Знаем мы, что это значит. Не впервой! Опять хотят нас втянуть в грязное дело!

Но были и другие. Среди всеобщего возбуждения они хранили молчание и лишь неуверенно бросали реплику:

– Немалые денежки все-таки! – Они твердили, что эти деньги принадлежат им по праву, ведь капиталист Меринг нажил их на поте и крови своих рабочих. Взять у него наградные – значит получить то, что тебе полагается по праву.

Им с жаром возражали. Обращались к их гордости, чести. С каких это пор немецкий рабочий позволяет хозяину бросать ему в виде подачки то, что ему полагается по праву? Кто думает, что не получает того, на что имеет право – а это именно так и есть, – пусть борется за свое право.

Людвига Хардекопфа раздражала горячность и нетерпимость, с которой большинство рабочих отвергало наградные. Ему казалось, что их обидчивость смехотворна. Из гордости не принимать денег, которые предприниматель готов дать по доброй воле, могут себе позволить зажиточные люди, а не бедняки горемычные, какими здесь были все. Но он не решался пойти против большинства. У него и без того неприятностей не оберешься.

Глядя на сверло, вгрызающееся в чугун, он думал; двадцать марок… Коротенькое «нет» – и все пропало. Коротенькое «да» – и деньги в кармане. Гермина без конца плачется, что надо обновить постельное белье. Простыни рвутся, от них почти ничего не осталось… Они и в самом деле износились. За двадцать марок можно купить простыни, даже пару подушек… До чего же глупо из чистого упрямства отказываться от денег… Упрямства? Нет, гордость нищего это… Больше всего его удивляло, что такие же, как он, социал-демократы заодно с коммунистами… Видно, им не так необходимы эти наградные… Нет, конечно, они просто тащатся на буксире у коммунистов, а те пыжатся, не знают меры в своей так называемой классовой гордости.