Текст книги "Сыновья"

Автор книги: Вилли Бредель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 30 страниц)

Юноша ничего не ответил, погруженный в свои мысли. От отца он очень хорошо знал, что за субъект этот Шенгузен. В кругу друзей отец не раз открыто высказывал свое мнение о нем. Уже не впервые Вальтер встречается с профсоюзными руководителями, и сегодня у него снова то же чувство неприязни… До сих пор он верил, что люди с таким идеалом в сердце, как социализм, не могут быть плохими людьми. Вот почему, в числе других мотивов, он стал социалистом; ему казалось, что социалист – это прежде всего справедливый, честный, порядочный человек. А между тем большинство этих всесильных профсоюзных руководителей всегда, вот как и сегодня, вызывали в нем антипатию. Шенгузен – социалист? И даже один из ведущих? Этот желчный, недоверчивый человек – социалист?

– Что с тобой, Вальтер? С чего это ты так помрачнел? И молчишь? Ведь все так хорошо кончилось!

Вальтер рассеянно кивнул…

И разве только Шенгузен? А Бонзак, Примель, Ладебрехт, Хальзинг? Где у них дерзание, отвага, мужество? Где стремление к новому, к социализму? Им, видно, не хватает самого важного – любви к людям. Станут такие жертвовать собой?.. Как бы не так! Стоит на них посмотреть, послушать их, и тебя невольно берут сомнения, и ты начинаешь думать, что они полны ненависти, презрения к людям, что они не доверяют даже друг другу…

Это были уже серьезные размышления, занимавшие юношу в этот солнечный майский день.

– Ты все думаешь о нашем вечере? Или тебя уже лихорадит перед докладом?

Вальтер поднял глаза и взглянул на подругу.

– Пока еще нет. Трясти начнет, вероятно, только перед самым выступлением. – И чтобы отогнать невеселые мысли, он сказал: – Посмотри-ка, ни одного свободного местечка в Альстерском павильоне.

– А ты не прочь бы зайти?

– Мы с тобой, пожалуй, будем там белыми воронами.

Он незаметно подтолкнул ее и, показывая с лукавой улыбкой на высокого господина с великолепной окладистой бородой, прошептал:

– Бобер!

– О-о! – Она в упоении разглядывала этот из ряда вон выходящий экземпляр.

– Да, такую бороду можно постелить у кровати вместо коврика, а? За нее мне не меньше десяти очков, согласна?

Длиннобородый, по виду – преподаватель гимназии, смотрел с высоты своего огромного роста на молодых людей, не сводивших с него глаз.

– Да, борода замечательная, – великодушно согласилась Грета. – Значит, у тебя теперь сто пять, так?

Она что-то мысленно прикинула и спросила:

– А сколько очков, если такую длинную бороду потрогать?

Вальтер громко расхохотался.

– Посмей только! Тебе здорово влетит…

– А все таки сколько?

– Ну, если потрогать такую расчудесную бороду, то по крайней мере – двадцать пять. За бороду попроще – пятнадцать или даже двадцать. Бороды родственников, конечно, не в счет.

Тактика ее состояла в том, чтобы, отвлекая его вопросами, самой высмотреть подходящую бороду. Сначала ей не везло. Мужчины попадались навстречу редко, да и те по большей части бритые или же только с усами, но без бороды.

На углу Альстердамма она вдруг громко взвизгнула:

– Бобер! Бобер! – и, подпрыгивая от удовольствия, указала на немолодого коренастого человека, который стоял у парапета набережной и смотрел на воду. У него была роскошная, действительно необыкновенная борода: подстриженная полукругом, волнистая на щеках.

– Черт побери, вот так бородища – лес дремучий, – признал Вальтер. – Морской волк, наверное. За него я даю тебе пятнадцать. Она даже лучше моей последней.

– А теперь – смотри! – сказала Грета с необычайной серьезностью. Она отошла от Вальтера и смело направилась к бородачу.

Заложив руки за спину, девушка остановилась перед ним и открыто посмотрела ему в лицо. Заметив ее, бородач несколько удивленно, но приветливо улыбнулся. Грета спросила:

– Простите, господин капитан, вы, может быть, знаете про игру в бобра?

– Нет, милая девочка, я такой игры не знаю.

– О-ох, как жалко! Играют в нее так: кто первый увидит бороду, тому полагается очко. Понимаете? Мы играем в эту игру. У моего товарища уже за сто очков, а у меня только восемьдесят пять. Но вашу бороду, господин капитан, увидела первая я, и у меня теперь сто. И я обыграла бы его, если бы вы разрешили мне только один разочек потрогать вашу бороду. Мне зачтется тогда по меньшей мере двадцать пять очков… Можно?

Лоцман Асмуссен из Бланкенезе внимательно выслушал длинное объяснение и весь затрясся от неудержимого хохота:

– Ну и дела! Значит, за мою бороду ты получишь пятнадцать, а если потрогаешь ее – двадцать пять! Какая же знатная игра! Может, и меня примете? – Глаза у него наполнились слезами от хохота. – Но где же твой товарищ?

– Вон он стоит за деревом и смотрит на нас. – Маленькая Грета заразительно рассмеялась.

Лоцман Асмуссен обстоятельно вытер глаза и сказал серьезно и торжественно:

– В таком случае, хватайся за бороду и хорошенько потрепли ее. – Он даже чуть наклонил голову, чтобы ей было удобнее дотянуться.

Грета сделала знак Вальтеру, который укрылся за раскидистым каштаном и оттуда широко открытыми глазами смотрел, что эта отчаянная девчонка вытворяет. А она уже поглаживала и осторожно подергивала бороду смирно стоящего лоцмана.

– Большое спасибо, господин капитан!

Лоцман хитро подмигнул Грете еще влажными от слез глазами и сказал:

– Хватайся еще раз за бороду, тогда у тебя будет пятьдесят.

И дерзкое создание вторично погрузило пальцы в густую курчавую бороду. Затем, сделав книксен и кусая губы, чтобы не расхохотаться, Грета помчалась к Вальтеру, совсем уже скрывшемуся за стволом каштана.

– Ну, что ты скажешь? Сто пятьдесят у меня!

– Ты сошла с ума! – прошипел он.

– Сто пятьдесят!

– Да ведь стыд какой…

– Сто пятьдесят!

– Люди кругом. Ты видела, как над тобой потешались?

– Какое мне дело до людей! Пусть радуются, мне не жалко. Капитан – молодец! Понимаешь, он сразу согласился. Я могла бы еще десять раз подергать его за бороду.

– Скорее бы только ноги унести отсюда. Идем! – И они, схватившись за руки, помчались по Альстердамму.

IV

Потом уж и Вальтер смеялся про себя; он был восхищен смелостью Греты. Такой прыти он от нее не ожидал. Но, конечно, виду он не показывал, а по-прежнему старался изобразить блюстителя строгих нравов. Сердито хмурясь, он буркнул:

– Я больше не играю в бобра.

– А почему? – вызывающе спросила Грета.

– За тобой не угонишься. Твои приемы… это нечестная игра.

– Ты просто не переносишь проигрыша.

– Ты девушка, и поэтому каждый мужчина с удовольствием подставит тебе свою бороду. Я – дело другое. Как же мне выиграть при таком неравенстве?

– Ну, тогда давай играть без дерганья, – предложила она примирительно. И, помолчав, добавила: – А эти пятьдесят считаются или нет?

– Гм. На этот раз, пожалуй, считаются. В виде исключения.

– Кстати, Вальтер, я подумала, что там, у профсоюзников, бородами хоть пруд пруди. Странно, что ни ты, ни я не обратили на это внимания. Правда, если память мне не изменяет, там все бородки были клинышком, но ведь с паршивой овцы хоть шерсти клок. Мы не меньше тридцати очков прохлопали.

Лицо Вальтера мгновенно омрачилось. Он опять увидел перед собой всех этих вожаков профсоюзного движения, увидел и скуластую, низколобую физиономию Шенгузена. И юноша вдруг резко остановился, притянул к себе подругу и чуть не с угрозой в голосе произнес:

– Давай дадим друг другу слово, что никогда не станем такими. Никогда, слышишь?

– Ты о чем, Вальтер? – спросила она, удивленная суровостью его потемневших глаз.

– О чем? Я хочу, понимаешь, чтобы мы с тобой поклялись никогда и ни за что не опускаться… до того, чем стали эти старики. Поняла?

– Смешной ты, Вальтер! Разве можем мы превратиться в таких, как они? Разве мы мало об этом говорили?.. – В испытующе устремленных на нее глазах Вальтера она старалась прочесть истинный смысл его слов. – По-моему, – продолжала она, – они иными и не могут быть. Мы же, ты и я, мы ни за что не станем такими. Согласен? Мы не хотим этого.

– Вот именно! – воскликнул он. – Не хотим! И дадим себе слово, что не захотим никогда.

– Но, Вальтер, ведь это само собой разумеется!

– Нет, мне страшно. По-настоящему страшно! Дай мне сейчас же твердое обещание! Клянись!

– Ну и чудак же ты, право! Что с тобой? Какое нам дело до стариков? До этих… Нет, это просто смешно. Я бы шагу с тобой дальше не ступила, если бы хоть на минутку могла допустить, что ты станешь когда-нибудь таким, как они… Вздор!

– А ты? Ты никогда не станешь модной куколкой? Не будешь бегать по танцевальным залам и стрелять глазками в мужчин? И высокие каблучки, и шляпа с доброе колесо, и ужимочки, кривлянье…

– Никогда, никогда, никогда! – Она звонко рассмеялась. Потом серьезно сказала: – А ведь ты меня обижаешь. Какого же ты мнения обо мне?

Через минуту они уже снова дружно и мирно шагали по берегу озера мимо раскидистых благоухающих акаций.

Ему, однако, не так легко уйти от своих мыслей. Он все думает о Шенгузене, и вдруг вместо лица этого профсоюзного деятеля перед ним всплывает лицо отца. Такое же полное, круглое и усатое, хоть и не такое тупое. И он невольно вспоминает о письме из Нейстрелица, о жалобной просьбе отца раздобыть и прислать ему несколько золотых монет и сигары. Золотые монеты сулят ему отпуск, сигары – более сносное существование. Было бы у него достаточно сигар, пишет он, ему не пришлось бы терпеть унижения и издевки, а возможно, посчастливилось бы даже самому обучать новобранцев… Похоже, что он готов унижать и мучить других, лишь бы самому избавиться от унижений… Вспомнилось Вальтеру и другое письмо, где отец писал, чтобы мать сходила к Шенгузену и спросила, не может ли тот добыть на него броню. А ведь раньше он для Шенгузена доброго слова не находил. Какие, однако, трусы все, и беспринципные вдобавок. Даже отец! Горе с этими стариками – обросли мохом, заплыли жиром, всего боятся.

– Ты опять о чем-то задумался?

– А, пустяки! Что бы ты сказала, Грета, если бы мы часок покатались с тобой по озеру? Там, на лодочной станции, найдутся, наверное, свободные лодки.

– О, это было бы чудесно. А у тебя разве есть деньги?

– На лодку хватит. Вот только с залогом как быть? Что мы могли бы оставить?

– Гляди-ка, вон Гертруд!

V

Гертруд Бомгарден, старшая сестра Греты, была не только бессменной руководительницей нейштадской молодежной группы все десять лет ее существования, но и одной из ее основательниц. Ей не было еще и двадцати пяти лет, но во всем ее облике, несмотря на косы, свернутые улитками на ушах, платье «реформ» и низкие каблуки, было что-то от старой девы. Однако в группе к этому относились снисходительно, Гертруд пользовалась всеобщей любовью – все ценили ее добросердечие.

– Все устроилось, Трудель! – крикнула Грета, идя навстречу сестре. – Получили. И без всякой платы. До чего же просто это оказалось! Верно, Вальтер?

– Вот и хорошо, очень рада! – Гертруд Бомгарден крепко пожала руки друзьям.

– И, знаешь, я набрала на целых пятьдесят очков больше, чем он. На Юнгфернштиге я первая увидела одного чудесного моряка и два раза подергала его за бороду. Жалко, что тебя при этом не было.

– Ты сочиняешь!

– Нет, нет, правда, – подтвердил Вальтер. – Люди кругом немало посмеялись.

– Неужели ты осмелилась? – Лицо старшей сестры выразило растерянность и испуг.

– Что ж такого? Капитан так охотно подставил свою бороду, что я могла ее дергать сколько угодно.

– И тебе не стыдно, Грета? Ты хоть никому не рассказывай. Что о тебе подумают?

– Вот еще! Велика важность! Пусть думают что хотят, меня это мало волнует. А Вальтеру все-таки не нагнать меня!

– Что вы собирались делать? – спросила Гертруд.

– Хотели покататься на лодке, – ответил Вальтер. – Едем с нами. Часок, не больше.

– Нет, нет! Увольте! Я – от воды подальше. Вы уж без меня. Что-то я хотела сказать тебе, Вальтер? Да!.. Значит, родительский вечер состоится? Прекрасно! Ах да, вот что… Я просмотрела конспект твоего доклада. Знаешь ли, мне кажется, что он… что он несколько односторонен. Смотри, как бы не было нареканий.

– Почему?

– Я полагаю… Понимаешь, доклад твой называется «Немецкая песня», не так ли? Но ты показываешь лишь одну сторону немецкой песни, ее антивоенную направленность, отрицание войны в ней. А это ведь необъективно. В немецкой песне, и в народной, и в литературной, представлены две стороны.

Юноша остановился, он внимательно слушал. Лицо его медленно краснело. Он сказал с иронией:

– Уж не предлагаешь ли ты мне агитировать за военную песню? «Гремит призыв, как гром с небес» или «Славься, победой увенчанный»?

– Нет, этого от тебя не требуется, но нужно упомянуть, что есть немецкие песни и такого рода, иначе тема твоя не будет развернута полностью.

– Упомяну, можешь не сомневаться. Ведь именно военной песне я противопоставляю антивоенную.

– Все это очень правильно, Вальтер, но не забудь, что у нас война. Если ты в своем докладе займешь очень уж одностороннюю позицию, это может повлечь за собой неприятности. Надеюсь, ты это понимаешь?

– Нет, – резко возразил он. – Ничего не понимаю. Ты называешь это объективностью, а, по-моему, это трусость!

– Пойми же, что так можно подвести партию.

Гертруд спокойно, по-матерински терпеливо пытается переубедить Вальтера или, по крайней мере, объяснить ему свою точку зрения. Но нет, он не поддается ни уговорам, ни убеждению. Он твердо стоит на своем.

– Еще скажешь, что я могу подвести Шенгузена!

– Конечно, его в особенности!

– Так, так! – Юноша презрительно смеется. Он напряженно думает, борется с собой, словно от содержания его доклада бесконечно многое зависит. Одно мгновенье он колеблется, но нет… он не пойдет ни на какие уступки.

Грета, до сих пор молча слушавшая его разговор с сестрой, берет его за руку и говорит мягко и примирительно:

– Подумай хорошенько, Вальтер, может быть, Трудель все-таки права.

– Нет! – Он вырывает свою руку и еще запальчивей повторяет: – Нет! Либо я скажу то, что считаю правильным, либо ничего не скажу.

Руководительница молодежной группы смотрит на него грустными глазами, чуть-чуть улыбается и кладет ему руки на плечи:

– Зачем же сразу вскипать, Вальтер? Ведь с моей стороны это было только предложение… и просьба. Я ничего не собираюсь тебе предписывать. Единственное, чего я хочу, это чтобы наш родительский вечер удался на славу. Именно теперь, когда у всех столько забот и так мало радостных минут. Ну, отправляйтесь кататься. Но будьте осторожны и не слишком долго оставайтесь на воде. Ведь сегодня первый теплый день, вечер будет еще очень прохладный.

Гертруд Бомгарден ушла, а юноша, задумавшись, не трогался с места.

Грета сделала движение, пытаясь снова взять его за руку.

– Пойдем же, Вальтер!

Спокойно, словно произнося окончательный приговор, он сказал:

– И она уже в лагере стариков.

Грета возмущенно возразила:

– Вздор! Она нам только добра желает, Гертруд всей душой с нами.

– Ах, вот как! В таком случае ступай к ней. Беги! Ты ее еще догонишь!

– Но… но мы же хотели с тобой покататься.

– Нет, мне уже не хочется. – И еще запальчивей: – И вообще никого не хочется ни слушать, ни видеть. Ни Гертруд, ни тебя. Ступай к своей сестре! Ступай же!

С этими словами он повернулся к Грете спиной и убежал.

ГЛАВА ВТОРАЯ

I

Вальтер терзается сознанием, что он совершил несправедливость, большую глупость. С мучительной ясностью он представляет себе, что Грета стоит там же, где он ее оставил, недоумевая, почему он убежал. Все в нем властно требует: «Вернись! Вернись!» Но против воли он несется вперед. «У меня тоже есть самолюбие, – убеждает он себя. – Грета глупа и не понимает меня. Разве Трудель не вела себя как настоящая обывательница? Так могла бы говорить любая из моих теток. А Грета – держит сторону сестры». Но чем больше он разжигал в себе негодование, тем явственнее слышал и другой голос, который с неумолимой настойчивостью нашептывал: «Ты всегда вот так: мгновенно вскипишь – и теряешь все самое лучшее».

У Даммтора он заколебался: подняться ли по Рингштрассе и идти прямо домой или… или пойти через Валентинкамп. Он сворачивает к Валентинкампу. Но снова и снова острее прежнего борются в нем раскаяние и упрямство. Неужели уступить, когда ты прав? Неужели унизиться перед девчонкой? Возможно, что Гертруд уже дома и опять начнет поучать. Нет, Гертруд он сегодня не желает больше видеть, Гертруд – ни за что! Решено. И он прошел мимо сапожной мастерской Вильгельма Бомгардена, даже украдкой не заглянув в окно. При этом он иронически бормотал про себя:

– Не подводить партию! Ах ты боже мой! Видно, это вроде оскорбления величества. Как бы не вышло неприятностей! Только не это! Прежде чем действовать, заручись одобрением постового полицейского. Лишь бы не утратить его расположения! Ну и социалисты! О-ох!

Насмешка облегчила ему душу. Вальтер шел все быстрее и быстрее. Сами собой расправлялись плечи, и он вновь ощущал в себе силу ни с чем не считаться, всему противостоять. Он даже почувствовал какое-то уважение к самому себе.

Но не успел Вальтер дойти до Хольштейнской площади, как его снова обуяла тоска. Угрызения совести не давали ему покоя. Что ему, в сущности, делать дома? Не пойти ли на Векштрассе, в кино? Там идет новая картина с Буффало Биллем. Правда, смотреть такую картину так же непристойно, как читать, скажем, детективные книжонки Ника Картера или лорда Перси Стюарта, но все равно сегодняшнее воскресенье испорчено вконец. А лучше всего поехать бы окружной дорогой на Репербан и там побродить. Лишь бы уйти от всего привычного, приевшегося. Что уж хорошего в нем? Особенно сегодня?

Но вот он скользнул взглядом по своему костюму, и им овладела немая покорность судьбе. С голыми икрами, в апостольских сандалиях, в коротких штанах не очень-то ловко шататься по Репербану. Да и в кино, того и гляди, портье скажет: детям вход воспрещен!

Значит, все-таки домой…

II

А дома – гости. Тетки пришли. Только их и не хватало. В это злополучное воскресенье – одни неприятности. Тетя Цецилия, вертлявая, словоохотливая, и тетя Гермина, толстозадый деспот. С ними дядя Людвиг, молчаливый, бледный и такой тощий, точно он создан из ребра своей дражайшей половины.

Началось с того, что мать встретила Вальтера в дверях:

– Где ты шатался весь день?.

– Хорошо ты меня встречаешь! Я как раз в подходящем настроении.

– Подумайте-ка! У этого господина уже настроения! Какая тебя муха укусила? Ну-ка, улыбнись полюбезнее и иди поздоровайся.

Вальтеру показалось, что мать как-то необычно оживлена.

– Ты, видно, рада гостям, а? Жаль, что отца нет.

– Замолчи, невежа! – зашипела на него Фрида. – Ступай в столовую и веди себя как следует.

Да, таковы женщины! Ни памяти, ни чувства собственного достоинства. Чего только не выкидывала Гермина! Как помыкала ею! На людях оскорбляла и поносила. А сейчас они опять сидят за одним столом и улыбаются друг дружке. Будто, кроме этой милой родни, никого не существует на свете. Нет, стариков не поймешь. Как они глупы, как сами себе портят и отягчают жизнь!..

– Ну вот наконец-то и он! – воскликнули обе тетки, словно они только и ждали Вальтера. С гневом в сердце, с гневом в горящих глазах, он обошел всех, пожимая руки, произнося «здравствуйте», «да-да» и «нет-нет».

– Как он вырос, – сказала тетя Цецилия, которая была чуть не на полголовы ниже племянника, хрупкая и тоненькая, как фарфоровая статуэтка.

– Не коротковаты ли штаны? – сказала тетя Гермина после критического осмотра.

– Да-да, – поторопился поддакнуть дядя Людвиг, – хотя бы до колен доходили.

– Хотя бы! Хотя бы! – вскинулась тетя Гермина. – А волосы? Нет, Фрида, как хочешь, волосы слишком длинны.

– Это ты о моих волосах? – спросил Вальтер.

– О чьих же еще?

– Достопочтенная тетя Гермина, может быть, тебе интересно услышать, что мне не нравится в тебе?

Гермина Хардекопф замолчала, переводя беспомощные коровьи глаза с юноши на его мать, потом – на мужа, точно ожидая, что кто-нибудь из них придет ей на выручку.

Фрида промолвила в смущении:

– Я ведь вам говорила, что сей господин сегодня не в духе. – И, обращаясь к Вальтеру, добавила: – Постыдился бы!

– Оставьте меня в покое, пожалуйста, – буркнул Вальтер, встал и вышел из комнаты.

– Ты не находишь, Фрида, что он ведет себя безобразно?

– Да, да, Гермина! И ты совершенно права – эти короткие штаны ужасны.

– Повсюду одно и то же. Нет мужчины в доме. После войны воспитание безнадзорных станет серьезной проблемой.

Фрида в отчаянии повернулась к Цецилии.

– Скажи, разве длинные брюки не придают более мужественный вид? Но он меня совершенно не слушает.

– Пусть его, – снисходительно сказал дядя Людвиг. – Пусть носит короткие штаны, если это ему нравится. Успеет еще поносить длинные.

Когда интерес к Вальтеру иссяк, опять заговорили о болезни Густава Штюрка, страдавшего почками, и о тяжелом ранении шурина Гермины Рудольфа Хаберланда, которому пришлось ампутировать обе ноги. Гермина сказала с особым ударением:

– Зато он получил Железный крест первого класса! Да!

Затем голоса понизились, – ведь мальчик поблизости и может все услышать, – перемывались косточки соседской дочери Анни Букельман: еще не помолвлена, а уже ждет ребенка. Тетя Гермина сказала важно:

– Вновь привить людям нравственное поведение будет одной из труднейших проблем после войны.

Около десяти часов гости ушли. Неизвестно, кто был больше рад – мать или сын.

– Зачем ты их все еще приглашаешь?

– Не могу же я их гнать, когда они приходят.

– Почему же? Надо им сказать прямо – пусть не трудятся оказывать тебе честь своими посещениями.

– Ну, что ты болтаешь? Ведь Людвиг мой брат.

– О дяде Людвиге я не говорю. Тетю Цецилию тоже еще можно терпеть. Но эта толстуха, которая так тобой помыкала…

– Ну, ладно, в этом ты ничего не смыслишь. Хватит о них. Они ушли и, надо надеяться, не скоро вспомнят о нас.

Фрида Брентен была сегодня в хорошем настроении, такой оживленной Вальтер ее уже давно не видел. Она шутила и смеялась, отпускала остроты насчет Гермины и Людвига, которых называла «клубочком и ниточкой». Эта великолепная пара зашла сначала за Цецилией, одни они прийти не решились.

– Знаешь что, сынок, не выходи-ка ты завтра на работу. Завтра ведь день твоего рождения. Какую-нибудь отговорку мы уж придумаем.

– Чудесно! Так и сделаем, мама!

Вальтер был в восторге от такого предложения.

– Пойми, ведь мне пришлось бы завтра встать на полчаса раньше – нужно отнести объявление о вечере в типографию «Эхо», тогда оно завтра же появится в вечернем выпуске. А так можно выспаться на славу. Замечательно!

III

Утром, как он и ожидал, на столике возле кровати стоял именинный пирог с шестнадцатью горящими свечками. Рядом лежала пара носков, спортивная рубашка с шиллеровским отложным воротником; пучок ландышей в вазочке нежно благоухал. Но это было еще не все – на большом столе Вальтера ждали и другие подарки: чудесные шахматы и букет сирени. В букет была воткнута карточка – «От Греты». У мальчика вспыхнули щеки – то ли от неожиданной радости, то ли от смущения. Грета писала: «Крепко жму руку, чудище ты…» Подарок она, значит, принесла еще вчера вечером… «Чудище?» Нет, Грета, я не чудище, нисколько, – смиренно защищался он. А это что? Три чудесных тома в переплетах о кожаными корешками: Август Бебель – «Моя жизнь». И надпись на первом томе: «Шлем лучшие пожелания к шестнадцатому дню рождения. Нейштадская группа», – и все поставили свои подписи. Да, вот это подарок. И еще букет полевых цветов от Гертруд Бомгарден. Все помнили о нем. Как прекрасно, когда тебя окружает столько хороших людей и все они твои друзья.

– С добрым утром, сынок! От всего сердца поздравляю! Что, порадовали тебя? – И мама Фрида обняла своего взрослого сына. За ней прибежала вприпрыжку малютка Эльфрида. Она пролепетала поздравление и без особой охоты протянула плитку шоколада своему большому брату, которого и так одарили сегодня сверх меры.

– О, как славно! Где ты такую раздобыла? Ну, мы живо с ней разделаемся. – Плитку мигом разломили на три части, и ликующая крошка получила свою столь желанную долю.

– Отец прислал десять марок и письмо… Вставай, я приготовлю кофе.

Вальтер встал не сразу, Он лежал в постели и, жуя шоколад, читал письмо отца из Нейстрелица. Как и следовало ожидать, в письме не было ничего особенного. Поздравления, пожелания. Отец спрашивал, нравится ли ему работа. За этим полились все те же знакомые жалобы. Как будто Вальтер, которому сегодня исполнилось шестнадцать, мог помочь отцу освободиться от солдатчины!

Юноша отложил письмо в сторону. «Что он вообще знает обо мне? Спрашивает о работе на заводе, будто это самое главное. Только о себе и думает, даже в этом поздравительном письме. Раздобыть золотые монеты… Где? Откуда их взять?.. К Шенгузену я не пойду ни за что! Но как несчастен, очевидно, отец, если он готов унизиться даже перед таким человеком…»

За праздничным завтраком, за именинным пирогом из серой муки военного времени, мать и сын говорили о сигарах и золотых монетах. Сигары, сотня за сотней, целыми ящиками, сколько можно было раздобыть, они уже давно посылали в Нейстрелиц. Но где взять золото?

Читая письмо, Вальтер вдруг громко расхохотался. Отец уверял сына, что ему самому почти не приходится курить, что все сигары идут на то, чтобы сделать жизнь сколько-нибудь сносной. Его начальники, писал он, на все закрывают глаза, если время от времени сунуть им в руку горсть гаванских сигар. Случалось, что сигара спасала его от учений, вместо полигона он получал наряд на уборку казармы… Представить себе только, как маленький, аккуратный, все еще довольно толстый Карл Брентен скребет и моет! Мать и сын хохотали до слез. Конечно, в любую минуту дело могло принять серьезный оборот, отца могли послать на фронт, надо было хорошенько подумать, где и как найти средства и способы предотвратить это. До сих пор выручали сигары, сейчас, видно, все спасение в золоте…

Фрида собиралась сегодня же, не откладывая, как только придет бабушка, оставить на нее малютку, а самой обежать всю родню, раздобыть несколько золотых монет. Особенно больших надежд на успех она не питала, но, кто знает, может быть, Вильмерсы, поняв серьезность положения, откроют заветный ларец ради своего младшего и, как они постоянно твердят, любимого брата. По сути дела, они ничего не потеряют, это ведь простой обмен бумажных денег на золотые. Карл не нуждается в подачках.

IV

И Фрида поехала в Эйльбек к сестре своего мужа Мими. Уже на пороге ее встретили целым потоком восторженных восклицаний, преувеличенно радостным удивлением и учтиво ввели в комнаты.

– Нет, вы подумайте, собралась все же к нам. Вот это сюрприз! Как я рада! А Хинрих как обрадуется… Снимай пальто. Я сейчас велю Марии подать чай. Входи, пожалуйста, располагайся.

– У вас есть прислуга? – удивленно спросила Фрида.

– Да. Для черной работы. Никак не управлюсь одна. Ты скажешь, с чем тут управляться, детей нет… Но в такой большой квартире возни не оберешься. И потом – закупка провизии. Все теперь стало так трудно. А Хинрих требует, конечно, чтобы на стол было подано минута в минуту, чтобы в доме все сверкало, вот мы и взяли служанку. Но что же ты стоишь? Садись, пожалуйста. Я только распоряжусь на кухне.

Фрида осмотрелась. Зеленая плюшевая мебель, софа, у окна кресло, огромные стоячие часы, громоздкие, как шкаф. И ценные, по словам хозяев, картины. «Все это, может быть, и красиво, но неуютно», – решила Фрида.

Золовки пили чай. «Настоящий цейлонский», – не забыла мимоходом подчеркнуть хозяйка. Появилась на столе и ваза с печеньем. Мими была само радушие.

Фрида наконец заговорила о цели своего прихода.

– Да что ты говоришь, его там так мытарят? Позор! Бедный, бедный Карл. Как ужасно, что именно с ним так получилось, – ведь душа человек! Хинрих будет страшно огорчен, когда узнает. А что касается золота, то ты же понимаешь, моя дорогая. Будь у нас хоть сколько-нибудь, для Карла уж, во всяком случае, мы не пожалели бы. Особенно в его теперешнем положении. Но, господи, ведь Хинрих давно обменял в банке все золотые деньги. Как только в газетах появилось обращение относительно обмена. Помнишь? В этом смысле наш зять Гейнц невероятно добросовестен. Такой верноподданный, как он, никогда не простил бы нам, если бы в такое время мы не отдали все наши золотые деньги… Ах, мы всей душой рады бы помочь Карлу. И для этого ты приехала к нам, пустилась в такой далекий путь?

– Я думала, именно потому, что у вас зять банкир, он мог бы, пожалуй, обменять…

– Что ты вообразила? На бесчестный поступок он…

– Почему бесчестный, я думала только…

– Нет, нет, невозможно. Совершенно невозможно! О, ты не знаешь Гейнца. Это сама добросовестность. Он скорее даст себе руку отсечь, чем согласится на малейшую спекуляцию.

– Какая же спекуляция? Ты все еще меня не понимаешь…

– Я прекрасно тебя понимаю. Но уже одно предположение такого рода его обидит… Я напишу Карлу, он поймет. Он не может не понять, ведь он тоже был коммерсантом.

Фрида поднялась.

– Ты уже уходишь? Не хочешь дождаться Хинриха?

– У меня еще много дела.

– Верю. Верю. Мы все так замотаны. Сумасшедшее время… Но вот что я хотела у тебя спросить… Не можешь ли ты устроить Хинриху несколько ящиков сигар? Он заплатил бы подороже, теперь так трудно достать хорошие сигары.

– К сожалению, все наши запасы кончились.

– Ну-у, уж что-нибудь у вас припрятано. Хинрих ведь ваш постоянный покупатель.

– У нас были-то пустяковые запасы. И пополнять почти нечем. Но я посмотрю, сделаю, что можно.

– Очень мило с твоей стороны, Фрида. Хинрих будет страшно рад. Не забудь от всех нас передать привет Карлу. Ах, бедняга! Охотно верю, что казарма ему не по душе. Ведь он уже не мальчик. Тяжелые, ах, какие тяжелые времена!..

V

Фрида Брентен села в трамвай и поехала в Эппендорф. Там жил теперь Пауль Папке, который недавно женился. Расплывшаяся, неопрятная женщина открыла Фриде дверь.

– Кто вам нужен? Папке? Мой муж, значит. Его нет дома.

– Не знаете ли вы, фрау Папке, где можно найти вашего мужа?

– Как мне не знать? Он в театре.

– Большое спасибо.

Фрида поехала на Даммторштрассе.

Швейцар, стоящий у служебного хода, ни за что не хотел ее пропустить. Лишь после длительного препирательства он согласился попросить господина инспектора сойти вниз.

Фрида долго ждала.

Наконец явился Папке. Он был немало удивлен, увидев жену своего старого друга.

– Что-нибудь стряслось? – крикнул он, выкатив глаза, и как бы нехотя протянул ей руку.

– И да, и нет, господин Папке. Карл кланяется вам.

– Слава богу! – вырвалось у инспектора. Он патетически схватился обеими руками за голову. – Я уж думал, не случилось ли с ним чего.

Фрида улыбнулась.

– Нет, господин Папке, ничего ужасного, но достается ему изрядно… – И она, рассказав о письмах Карла, о его мытарствах, изложила свою просьбу.