Текст книги "Сыновья"

Автор книги: Вилли Бредель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 30 страниц)

Новость была страшная, сокрушающая. Приговоренные к смерти матросы Райхпич и Кебис расстреляны на Ванском стрельбище под Кёльном.

Друзья переглянулись. Эрих вздохнул.

– Это конец. Заключительный акт, так сказать!

– Нет, – возразил Вальтер. – Это начало, пролог, если хочешь. Главный акт следует; его недолго ждать.

– Фитэ Петер тоже арестован, – шепнул Эрих.

– Фитэ? Где его арестовали?

– Говорят, в Брауншвейге. Он сидит в подследственной тюрьме на Хольстенплаце. Ему хотят навязать процесс.

– Как они свирепствуют! – Вальтер неподвижно уставился куда-то поверх своего станка. – Верный признак, что их дело дрянь, что революция не за горами.

– Ты так думаешь? Ты в самом деле так думаешь? – сказал Эрих, и голос его дрогнул.

– Убежден, – ответил Вальтер. – Твердо убежден. Но мы, Эрих, мы с тобой должны еще тесней держаться друг друга.

– Мы с тобой, и больше никто?

– Скоро нас будет много.

Некоторые вечерние газеты сообщали подробности расстрела матросов.

Адмирал Шеер категорически отклонил прошение о помиловании… Адмирал Шеер – победитель сражения при Скагерраке! Вальтер подумал об отце, и мысль о нем больно ужалила его. И отец тоже прочитает газеты и, верно, подумает – может, урок этот излечит моего сына… Да, он окончательно излечился, на все времена, но давно уж, задолго до этого злодеяния. Занятия в кружках, несомненно, полезны, но гораздо поучительнее собственный опыт.

На смену убитым и брошенным за решетку встанут новые борцы. Надо, чтобы с каждым днем число их росло, чтобы они были все сильнее, энергичнее. Не опускать рук, не терять боеспособности, продолжать борьбу всеми средствами, всеми силами, не останавливаться ни на мгновенье!

Вальтер подумал об Ауди. Они давно не виделись. Почему? Как ненавидел Ауди этот ханжеский буржуазный мир! Из протеста носил он огненно-красную рубашку. Даже такому человеку, как доктор Эйперт, не верил. Как Ауди реагирует на все, что происходит?

Вальтер решил навестить своего друга Ауди Мейна.

IV

Трогательны эти маленькие обветшалые домишки; точно поддерживая друг друга, жмутся они по обе стороны узкого проезда. Непогода и ветры обглодали их фасады. Источенные балки торчат, как кости скелета. Проезд так узок, покосившиеся дома стоят так близко один против другого, что на улочке царит вечный полумрак, не говоря уже о комнатах.

Вальтер поднялся по истертым ступенькам винтовой лестницы с веревкой вместо перил, находившейся прямо под аркой ворот. Пахло кошками и вареной капустой. Да, это было убогое жилье пролетария. По сравнению с этим домом квартира родителей показалась Вальтеру чуть ли не барской. На одной из многочисленных дверей, выходивших в длинный узкий коридор второго этажа, была наклейка с надписью от руки: «Гедвига Мейн, вдова». Вальтер постучал.

– О! Вот это настоящий сюрприз! – Ауди пожал руку приятелю. – Слышал, слышал, что с тобой стряслось… Что, очень серьезно?.. Все время собирался тебя навестить, да каждый раз что-нибудь мешало…

С чего это такая многоречивость? Вальтеру показалось, словно Ауди не слишком обрадовался «сюрпризу».

– Ну, входи, входи в мои апартаменты. Может, они и не так богаты, как у нашего доктора Эйперта, зато здесь ты у друга. Мама сегодня стирает, кстати, тоже у доктора, у некоего доктора Фрезе. Черт его знает, может быть, и он социалист… Я как раз собрался уходить. Угадай, куда? Во «Флору»! Можешь себе представить? В этом месяце там выступают первоклассные акробаты. Удивлен? Понимаю! Но я все больше убеждаюсь, что единственное подлинное искусство – это акробатика. Осторожнее! У этого стула только три ножки. Садись сюда. Да садись же!

Вальтер сел.

Кухня, с тех пор как он был здесь в последний раз, стала еще неуютнее. На шкафчике – немытые тарелки и чашки. На столе – остатки еды. Из двух стульев один оказывается трехногий. На дверном косяке чадит маленькая керосиновая лампочка.

– Я, может, не вовремя?

– Глупости. Что значит – не вовремя? Пойдем вместе. Билет мы достанем. Выступают первоклассные силы, почти все из берлинского «Винтергартена». Женщина там одна – ну, просто бес. Одно слово – виртуозка. Работает на трапеции так, без сетки.

Вальтер молча смотрел на друга. Он ли это? В своем жалком жилище Ауди казался знатным иностранцем. И Вальтер, подбоченившись, оглядел себя: свои короткие, едва доходившие до колен, вельветовые штаны, длинные шерстяные чулки, грубые, спортивные ботинки. Женщина… Акробатка… Единственно подлинное искусство…

– Кстати, как рука?

– Хорошо! Спасибо!

– Надо идти, а то опоздаем.

Они вышли.

На Ауди было темное пальто, белое шелковое кашне. Вальтер все это отметил, как будто и не глядя: чуть скосив глаза, он окидывал приятеля беглыми взглядами. Нет, это уже не тот Ауди, не Ауди в огненно-красной рубашке. И следа от прежнего Ауди не осталось. Вальтер глубоко засунул руки в карманы своей грубошерстной куртки и молча шагал рядом с Ауди, опечаленный, подавленный. А, пожалуй, виноват и я. Даже наверняка.

– Ты все еще бываешь у этого… аристократического революционера Эйперта?

– Ты несправедлив к нему, Ауди!

– Гм. Постоянная же ты натура! И доверчивая. А меня от всего этого с души воротит. Затевать заговоры в виллах… вынашивать крамольные идеи среди персидских ковров…

«Это он себе в оправдание», – думал Вальтер.

– Фарисейство сего академика сразу бросается в глаза. Все это поза, кривлянье, а пожалуй, кое-что и похуже! Нет, ноги моей там больше не будет! Моим девизом по-прежнему остается: сомневаться во всем. Сомнение – самая революционная из всех добродетелей.

– Был у нас как будто и другой девиз – не только познать все, но исповедовать свои убеждения и по убеждениям жить.

– Верно! Верно! Райхпич и Кебис и Фитэ Петер! Нет, ничего не сдано в архив. Нисколько. Но политических шарлатанов я вижу насквозь. Они попросту жонглируют понятиями, изречениями, цитатами. Вся эта умственная акробатика – сплошной обман, да к тому же еще – бездарный. Поверь мне! У нас во дворе умерло уже семь человек. От холода или голода или того и другого вместе. А что еще будет зимой… Но если ты думаешь, что все эти кандидаты на тот свет настроены революционно, ты жестоко ошибаешься. Они молятся на шенгузенов, а то и на Гинденбурга. Меня они считают сумасшедшим оттого, что я называю себя левым и говорю о революции. А какая склока повсюду, доносы! Все друг друга ненавидят, вечно обворовывают, рады в ложке воды утопить ближнего… Скоты, да и только! Уговорами, рассуждениями их не проймешь. Засмеют тебя, больше ничего. Достоевский, как живых, нарисовал этих потерянных, опустившихся людей.

Вальтер вздрогнул. Вот она – разгадка: влияние Достоевского. И он сказал:

– Что же, выходит, и спасения искать надо по указке Достоевского – в Евангелии?..

– Вздор! – воскликнул Ауди, – Но искать спасения вот у такого богатея, владельца виллы, лощеного франта, который корчит из себя радикала и сокрушителя основ, тоже не приходится. Ты, может, считаешь меня отступником? Чепуха! Я только не хочу закрывать глаза на правду. И иду своим путем. Иду неуклонно!

«Циником он был всегда, – думал Вальтер, – но вместе с тем он был и ярым противником буржуазного быта, всегда готовым к натиску, к штурму…»

– Не буду с тобой спорить, Ауди. Да, мы испытали не одно разочарование. Ну и что же? Плюнуть поэтому самим себе в лицо? Отречься от своих идеалов? Стать покорной скотинкой или прохвостом?.. Нет, тогда не стоит жить.

– А я что говорю! Не то же самое? – воскликнул Ауди. – И слово даю: чем стать мерзким червяком или презренным очковтирателем… нет, лучше брошусь в Альстер.

– Нашел выход, нечего сказать. А я лучше пойду путем доктора Эйперта.

– Ну и путь! – насмешливо сказал Ауди.

– Доктор Эйперт арестован. У тебя нет никаких оснований плохо думать о нем.

V

Настал день, когда яркой молнией издалека сверкнула великая надежда – Социалистическая революция в России. В самом начале года русский народ сверг царя. Но тогда эта надежда померкла быстрее, чем засияла, ибо война продолжалась. А русская социалистическая революция в Октябре воскресила надежду во всем ее величии. Вождем революции был Ленин, победителем – рабочий класс России. Газеты кайзеровской Германии, сообщая о событиях в России, словно соревновались в подлости и клевете. Не лучшее ли это доказательство того, что они увидели в Октябрьской революции своего смертельного врага? Они писали «о красном режиме», о «большевистском эксперименте», о «красной гвардии». Кого они пугали? Не рабочих ли Германии, которые ведь тоже называли себя «красными»? Трясущийся страх глядел из каждой газетной строки. За заклинаниями ясно чувствовалось, как дрожат и трепещут сильные мира сего, которые видят приближение своего последнего часа. Рабочий класс огромной страны повелительно сказал НЕТ массовому уничтожению людей, прогнал виновников войны и взял в свои руки государственную власть. Рабочие и крестьяне России явили пример народам всего мира, они победили в своей стране капитализм и войну и первые установили господство рабочего класса. Какое деяние! Какое грандиозное начало положено!

Раненая рука Вальтера еще далеко не зажила, но он не хотел, не мог более оставаться дома, его тянуло на завод, к товарищам, друзьям. Он так долго приставал к врачу, пока тот, наконец, разрешил ему выйти на работу.

Рано утром, сидя в пригородном поезде, Вальтер внимательно вглядывался в лица рабочих. Ему казалось, что сегодня эти люди, день за днем торопящиеся на заводы и фабрики, совсем другие, на их лицах нет обычного выражения тупой обреченности и опустошающей безнадежности. Все как будто приободрились, посветлели; минутами ему даже мерещилось, что они украдкой кивают друг другу, словно желая подтвердить, что скоро, скоро начнется…

«Правильно! Так и есть!» – радостно думал Вальтер, стоя в цеху среди товарищей и друзей. Самые усталые и самые угрюмые – и те оживились; рабочие сновали от станка к станку, повсюду обменивались новостями. Цех походил на встревоженный улей. До Вальтера доносились обрывки разговоров. Без конца повторялись слова «революция», «мир». Токарь Хибнер, работавший на большом карусельном станке, уже немолодой человек с изрядным брюшком, тот самый, который несколько месяцев назад тайно и с превеликим страхом говорил Вальтеру и Эриху Эндерлайту о Ленине, сейчас свободно и безбоязненно рассказывал группе рабочих о русской революции 1905 года, об интернациональных съездах революционной оппозиции в Швейцарии, на которых были и представители немецкой революционной оппозиции. Хибнер не агитировал, но он охотно и пространно отвечал на вопросы, и Вальтер поражался знаниям и осведомленности старого токаря.

Были на заводе и другие люди, они громко, даже чересчур громко разглагольствовали. Вот, например, Феликс Францен, уполномоченный профессионального союза. Он ходил по цеху и осыпал большевиков бранью и насмешками.

– Ленин – социалист? – говорил он. – Смешно! Это вождь террористов, тех, что бросают бомбы и свергают царей…

Разве станет социалист бросать бомбы? Большевики понятия не имеют, что такое организация. Они стремятся разрушить всякую организацию. Можно себе представить, что из этого получится.

Перейдя к другой группе рабочих, Францен с яростью выкрикивал:

– Что, мир? Вы говорите большевики хотят мира? Ложь и обман, и ничего более! Да и вообще они дольше трех дней не продержатся. Через неделю в России опять все будет по-старому. А пока, конечно, там все ходуном ходит.

Вальтер и Эрих Эндерлайт незаметно побежали назад, к карусельному станку Хибнера. Близко подойти они не решались – неподалеку стоял мастер. Хибнер говорил что-то двум токарям, время от времени поглядывая на обтачиваемую деталь. Мальчики не могли расслышать слов, но они внимательно смотрели на него.

Вальтер локтем толкнул приятеля:

– Его совсем не узнать! Он прямо-таки горд и счастлив!

– А как он смеется! – в удивлении подхватил Эрих. – Ты раньше когда-нибудь видел, чтобы он смеялся?

– И ни малейшего страха не чувствуется в нем, – сказал Вальтер.

– А кого же ему бояться теперь? – сказал Эрих.

Вальтер спросил у Нерлиха, не замечает ли он какого-то беспокойства на заводе, и в чем тут дело? Как он думает?

Нерлих погладил свою козлиную бородку и не сразу ответил:

– Давно уж у нас кипит, как в котле! – И, помолчав, прибавил: – Возможно, что все это русские наделали… Да, да, надо полагать, так и есть.

Вальтер побежал к Петеру.

Ему хотелось не только поздороваться с товарищем, но и заключить с ним мир. Он не раз жалел, что так грубо обошелся с Петером, обидел, восстановил против себя. Он решил теперь загладить свою вину.

– Здоро́во, Петер!

– Здоро́во! Длинные же были у тебя каникулы! Да ведь поневоле. Как рука? Покажи-ка!

Вальтер с улыбкой взглянул на друга, который встретил его так приветливо, будто между ними и не было размолвки.

– Рубец большой. Но все уже в порядке?

– Пока не совсем, понемногу все-таки налаживается. Два средних пальца еще не слушаются… А ты?

– Да по-прежнему.

– Ты много… работал?

– Работал? Ну, как обычно, каждый день! Почему ты спрашиваешь?

– Я не про то… про стихи.

Петер неуверенно улыбнулся:

– Тебе это интересно?

– Почему же нет?

– Н-ну так… Да, работал много. Я, видишь ли, еще не отказался от надежды сделать что-нибудь путное… А ты? Много прочел за это время?

– И да и нет. Я часто бывал в Иоганнеуме. Там замечательно. Колоссальный выбор книг. Но нередко я просто слонялся по улицам, бродил по городскому парку, по берегу Альстера… Теперь мне жалко, что я просадил столько времени зря.

– Брось, пошататься иногда тоже хорошо. Как бы я хотел неделю-другую так погулять, вот именно пошататься.

– Слушай, Петер, тебе не кажется, что на заводе какое-то многообещающее возбуждение?

– Это все холод и голод. И положение на фронте. Мы окончательно выдохлись…

– Кто это – мы?

– Мы, немцы.

– То есть те, кто затеял войну?

– К сожалению, отвечаем и мы.

– Да, если мы не покончим с войной.

– Ты так думаешь? – Петер с удивлением взглянул на младшего товарища. – Революция? Милый мой, да знаешь ли ты, что это значит? Это новая война – внутренняя.

– Ну, и что же? Неужели ты полагаешь, что мы обойдемся без нее? И что революция – зло?

– Крови, по-моему, пролито достаточно. И, может, обойдется так – без революции. Может, ее роль сыграет война.

– С этим я никогда не соглашусь!

– Носителями подлинной революции должны быть люди с новыми нравственными нормами, с новой этикой. А их еще – раз-два и обчелся. Революция же без нравственных норм – это только бунт. Не в глотке, не в желудке и не в кулаке сосредоточена мощь революции, а в голове и в человеческом сердце.

– Новый социальный порядок создаст новую мораль.

– Ну, знаешь ли, из ничего – ничего и не будет… Но… Вот что, Вальтер. Хочешь послушать несколько моих стихотворений? Ты увидишь, в них сказано именно то, что нас теперь волнует!

VI

В обеденный перерыв токарь Альфред Хибнер встал в заводской столовой на стул и произнес речь. Он сказал, что в Берлине бастуют рабочие военных заводов, не побоялся заявить, что положение на фронтах катастрофическое и что на горизонте уже можно разглядеть военный крах Германии. Берлинские рабочие объявили забастовку, они требуют прекратить напрасное кровопролитие и немедленно положить конец войне. Хибнер выразил надежду, что стачка охватит всю Германию, ибо берлинские товарищи, если их не поддержать, не добьются успеха.

Хибнер закончил свою речь словами:

– Товарищи, с завтрашнего дня мы объявляем забастовку!

Призыв к стачке воспламенил всех. Рабочие шушукались у станков. Мастера звонили по телефону в дирекцию. Служащие и техники оставили свои письменные столы и чертежные доски и толпились у окон конторы, не то с любопытством, не то с опаской поглядывая на заводской двор, словно ожидая, что каждую минуту тут же под окнами может вспыхнуть революция.

Вальтер бегал от группы к группе. Он изо всех сил сдерживался, чтобы не закричать от радости. Каждого, кто высказывался против стачки или просто выражал какие-нибудь опасения, он обжигал презрительным, негодующим взглядом.

Старик Нерлих поддразнивал его:

– Ты здесь совсем ни при чем. Ученики в стачку не включаются, они могут работать.

– Как бы не так! Штрейкбрехерами быть? Нет уж, мы тоже забастуем! Обязательно! Ох, Нерлих, Нерлих! Какой же вы социал-демократ! Гляжу я на вас и только диву даюсь!

Старик посмеивался.

В уборных – необычайный наплыв народа. На стенах расклеены листовки. Эрих Эндерлайт успел одну прочесть раньше, чем какой-то пожилой рабочий сердито сорвал ее.

– Там напечатано: «Рабочие оборонных заводов! Бастуйте все как один!» – возбужденно рассказывал он Вальтеру, зыркая глазами во все стороны. Рабочие обступили его.

Он лишь повторял:

– Берлинцы бастуют! Да, да, написано черным по белому!

– А кто подписал? – спросил один из рабочих.

– Подписано – оппозиция.

– Так, так. Оппозиция? Странное имя у этого смельчака.

Немного спустя несколько человек в длинных пальто и котелках вошли на заводской двор в сопровождении обер-мастера Дернера. Они заглянули в цех, где работал Вальтер, и скрылись в будке мастеров.

– Берегись! Полиция!

Слова предостережения мгновенно понеслись от станка к станку. Мастер Матиссен торопливо шел по пролету, разводя руками и как бы говоря этим немым жестом: ну вот, доигрались. Я тут ни при чем! Я ни при чем! Он походил на птицу с подбитыми крыльями.

Альфред Хибнер, увидев приближающегося мастера, начал складывать свои инструменты. Он только кивнул. Взбудораженный, запыхавшийся Матиссен что-то безостановочно говорил ему. Хибнер спокойно последовал за ним в будку мастеров.

Кто-то из служащих принес токарю его одежду. Тот в конторе переоделся, завернул инструменты и спецовку и сунул узелок под мышку.

Полицейские чиновники, окружив арестованного, увели его из цеха. Хибнер кивнул Вальтеру и еще нескольким ученикам, побежавшим через двор якобы в другой цех.

И опять над станками загудели трансмиссии, застучали штамповальные машины, на токарных станках брызнул металл, резка зашипели точильные камни: обширный цех вновь наполнился шумом и грохотом.

VII

Говорили, что в Берлине бастует сто тысяч рабочих. На гамбургском арматурном заводе братьев Лессер на следующий день отсутствовали трое: два токаря и один кузнец. И, кроме того, ученик Вальтер Брентен.

Когда эти трое рабочих узнали, как на их заводе обернулось дело со стачкой, двое из них послали своих жен в больничную кассу, чтобы получить справки о болезни; еще до обеда справки были предъявлены в дирекцию.

Вальтер был потрясен. Он весь горел от стыда и ярости. Он опять оказался вне коллектива, к которому так тянулся. Он опять – оторвавшийся, одиночка.

«А я не пойду, – говорил он себе, скрежеща зубами. – И больничным листком запасаться не стану. Не стану лгать и отпираться. Пусть вышвырнут меня. Будь что будет».

Он подождал еще день. Никаких перемен. В Берлине бастовали – это было твердо установлено. Но в Гамбурге работали. Забастовали лишь отдельные цехи на верфях; большинство рабочих, как всегда, шагало в предрассветной мгле через Баумвалль и Миллернтор, через мосты, к эльбскому туннелю и паромам.

Вальтер стоял на Штинтфанге, смотрел на непрерывно льющийся черный людской поток, на безмолвные человеческие массы, которые исчезали в широких пролетах туннеля, смотрел, как пересекали реку переполненные паромы, как плыли вдоль набережной баркасы, где стояли, сгрудившись, портовые рабочие, – и слезы текли у него по щекам. Боже мой, как он одинок. Как мы одиноки…

На другой день он пошел на работу.

– Ну, как? – Мастер Матиссен не отвел глаз от своего блокнота. – Все еще болен?

– Я бастовал!

Матиссен не поднял головы; он исподлобья взглянул на юношу.

– Ты хочешь сказать, что бастовала твоя больная рука?

– Нет, не рука, я бастовал.

Мастер встал, порылся в бумагах, что-то неуверенно, с явным смущением пробормотал. Затем крикнул:

– Если с рукой все еще неладно, надо… надо… быть осторожным. – И еще громче: – А теперь ступай на свое место!

VIII

Проходили дни, недели. Подули теплые ветры, пошли дожди, предвестники весны, смыли с улиц снег, счистили грязь. Только замерзшие сердца не оттаяли. И сор в мозгах держался прочно.

Вальтеру у его станка скучать не приходилось: опять зачастил к нему Петер, громко читал ему если не собственные стихи, то что-нибудь Шекспира, иногда Вольтера или, что было новостью, Ибсена.

Вальтер терпеливо все это сносил, но нередко с горечью думал: «Не напрасно ли жили все эти великие умы, ученые, художники, поэты и провозвестники счастливой эры? Не напрасно ли думали они свои думы, передавали потомкам свои гуманистические учения, создавали великие художественные ценности? До какого упадка дошел мир, в котором все человеческие добродетели обращаются в свою противоположность, открытия и изобретения употребляются во зло, для взаимного истребления, разум осмеян и правда посрамлена!»

Занятый своими мыслями, Вальтер продолжал работать, иногда он поднимал голову, оглядывал цех; он видел множество поседевших у станков людей: добродушного скептика Нерлиха, сердечного и отзывчивого Флиснера, несчастного, как говорили, в семейной жизни, часто пьяного, но в высшей степени честного токаря Вагеншлага и других – Эйдерса, Хагена, Хельмштедта, Циммермана, Улига, и сердце его начинало стучать, и кровь приливала к щекам. Ему хотелось вскочить и громко крикнуть, так, чтобы все услышали: «Товарищи, дорогие товарищи! Какая же мы силища – мы, народ! Неодолимая! Всесозидающая и всемогущая! Смотрите, что сделали рабочие в России! Нам надо только осознать, нашу силу, и тогда мы станем хозяевами своей судьбы! Стоит нам почувствовать свою мощь и взяться за дело, и мы быстро преобразим лицо мира! Что нам, в самом деле, терять? А выиграем мы бесконечно много – яркую, содержательную жизнь и человеческое счастье!»

Да, так он сказал бы им, он вложил бы в этот страстный призыв весь жар своего сердца. Но, увы! Они, наверно, посмеялись бы над ним, сказали бы: «Смотрите-ка, он заразился от нашего фантазера-поэта!»

Уши их раскрыты для лжи, этой великой искусительницы; от правды они с досадой отворачиваются.

– Правда, правда, – насмешливо и раздраженно сказал ему как-то Нерлих и прибавил: – Подальше от нее! Этак здоровее!

Вальтер вскипел.

– Что же, по-вашему, так мы никогда и не избавимся от засилья лжи? – спросил он.

На морщинистом лице Нерлиха появилась снисходительная улыбка, и он до шепота понизил голос, словно поверял Вальтеру тайну:

– Тс! Да, никогда! Не нам с тобой тут что-либо изменить! Да и кому это под силу!

Вот таковы они. Они ни во что не верят. Ни в себя, ни в правду. Когда кого-нибудь вырывают из их среды, они опускают головы, только бы ничего не видеть. Когда кто-либо призывает к солидарности, они прикидываются глухими. Когда нужно поднять свой голос, они прикидываются немыми. Да, таковы они! Увы!..

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

I

Пасха в 1918 году выпала ранняя. Был март, но в воздухе уже звенели весенние голоса. На красных черепичных крышах старых патрицианских домов у Ильменау колдовало солнце, покрывая их по-летнему веселым глянцем. А над лугами городских предместий, одетыми первой зеленью, уже кружили пары сарычей.

Пасха, весна вступала в свои права. И как глашатай ее, с вокзала, по тесным извилистым улочкам Люнебурга с песнями потекла пестрая, звонкоголосая толпа молодежи. Она атаковала гостиницы, и так как помещений в городе не хватало, разбила палатки на Калькберге, раскинула веселый лагерь среди лепившихся по склону горы, пока еще взъерошенных кустов, прямо под окнами горожан, с удивлением выглядывавших из-за гардин и не очень-то обрадованных поднявшейся суетой.

В этом слете туристских молодежных обществ Северной Германии были «Перелетные птицы» и «Странствующие подмастерья», «Братья по цеху», «Пешеходы» и «Следопыты»; девушки и юноши. Они прибыли с побережья, из трех ганзейских городов, из ольденбургского и ганноверского округов. Своевольное, самоуверенное, жизнерадостное племя, казалось, равнодушное к событиям времени. Кому могло бы прийти в голову, что здесь находятся и группы нелегального Союза рабочей молодежи и что они намерены, под флагом этого романтического похода, установить связь между своими рассеянными, оставшимися без руководства ячейками.

В старинной, с величественными башнями церкви св. Николая происходило молебствие для молодежи.

Вальтер Брентен и Эрих Эндерлайт, пришедшие из чистого любопытства, нашли местечко в боковом приделе, наискосок от амвона. Они украдкой поглядывали на одетых по-весеннему ярко молодых людей, сидящих под этими угнетающе высокими, по-монастырски голыми и холодными каменными сводами. Время от времени Эрих, ущипнув товарища, шепотом делился с ним впечатлениями. Не только для тщедушного, остроносого Эриха Эндерлайта, но и для Вальтера посещение церкви было настоящим приключением.

Вальтер почувствовал новый толчок локтем.

– Смотри-ка, видишь вон там девушку в зеленом бархатном платье? С головкой пажа?.. Ну, куда ты смотришь?.. Вон, в середке, в… три, четыре… шестом ряду. Видишь?

– Да, – шепнул Вальтер. И в самом деле, такие кудри он до сих пор видел только в музее, на картинах старых итальянских и французских мастеров.

– Из-за нее прошлым летом парня одного расстреляли.

– Что-о?

– Тс! – Эрих наклонился к самому уху Вальтера. – Ради бога потише. А то она заметит нас. Живет рядом с нами, и если увидит меня – кончено!

– Почему – кончено? – тоже шепотом спросил Вальтер.

– Да ведь она знает, что я не состою ни в одном из легальных союзов молодежи.

– Ах, вот что!

– А эта история с парнем – чистая правда. Я его знал. Он когда-то состоял в «Свободной германской молодежи». Офицер.

– Ну, и отчего же его расстреляли?

– Он был в нее влюблен.

Вальтер прыснул в кулак.

– Тс!

– А ты не рассказывай анекдотов…

– Какие там анекдоты! Трагическая история. Его расстреляли, хотя он был офицер, все время воевал на фронте и, говорят, храбро дрался. Участвовал в боях под Верденом и…

– Так за что же его все-таки расстреляли?

– Он будто бы познакомился с ней во время отпуска. Она живет с матерью. Ее отец, говорят, был капитан и утонул, что ли, или как-то иначе погиб. Это уже давно было. А тот офицер, говорят, влюбился в нее с первого взгляда. И вот, когда отпуск кончился…

Заиграл орган. Эрих умолк.

Вальтер, подавив смех, взглянул на товарища, а затем – на головку пажа. Эрих его насмешил. Как он разозлился, что Вальтер не принял всерьез его россказней…

Во время проповеди Вальтер мог поглядывать на девушку, не обращая на себя внимания, она сидела как раз перед амвоном. Совсем молоденькая. Лицо очень бледное. Может быть, в самом деле героиня какой-нибудь трагедии… Но, конечно, ни с того ни с сего не расстреляют офицера из-за девушки. Чепуха! Будь она шпионка – другое дело. Но тогда она не разгуливала бы на свободе. Дочь капитана…

Все склонили головы, читая молитву. Вальтер увидел ее белую шею.

Пастор спустился с амвона; хор пропел последнюю строфу хорала; снова загремел орган.

Люди поднялись с мест и направились к выходу.

Ласковое пасхальное солнце согревало своими лучами этот поток жизни, хлынувший из серого портала.

Вальтер в сутолоке потерял Эриха, но головку пажа с черными кудрями он не терял из виду. Ему хотелось получше ее рассмотреть.

У выхода он задержался. Она прошла близко от него в толпе юношей и девушек. Вальтер взглянул на нее, напустив на себя возможно более рассеянный вид. А она, как будто почувствовав его взгляд, так пристально и, как показалось юноше, высокомерно посмотрела на него, что он опустил глаза.

Он поднял их лишь тогда, когда она вышла на площадь. На ней было не бархатное платье, а коротенькая жакетка из темно-зеленого бархата и светло-зеленая в цветах юбка, по мнению Вальтера, слишком длинная для «друга природы».

II

Пришлось выслушать довольно резкие замечания. Благоприятную возможность связаться с членами других нелегальных групп следует подхватить и использовать, а не тратить время зря на посещения молебствий и тому подобных спектаклей.

Были распределены задания. Намечены вопросы, по которым следовало вести беседы. Требовалось соблюдение величайшей осторожности, ибо в субботу утром доктор Эйперт был приговорен к трем годам тюрьмы. Полиция сосредоточила внимание на работе подпольной организации молодежи. Надо ждать новых арестов.

Вальтер глядел в оба, чтобы Эрих от него не ускользнул. Раньше чем они вышли на улицу, он шепнул ему:

– За тобой еще должок. Ты не кончил своего рассказа.

– Что? Какого рассказа?

– Да как же? Об офицере, расстрелянном из-за девушки.

– А! В другой раз. Я тороплюсь на Ильменау, к бременцам.

– И я с тобой. По пути доскажешь.

Для этого маленького городка пасхальные дни были действительно днями воскресения. Он словно помолодел. Казалось, все горькое и тяжелое развеялось и началась новая, светлая, счастливая жизнь, бесконечно далекая от войны и всех ее бедствий. Как будто проклятая война давно кончилась. А может быть, ее и не было? По старинным сонным улочкам шли, звеня песнями, толпы молодежи. На площадях, под звуки лютни, юное племя отплясывало крестьянские танцы, по-детски играло в кругу с детьми.

Все словно забыли, что идет война. Забыли, что ежечасно, ежеминутно на далеких фронтах умирают отцы и братья.

– Расстрелян! Расстрелян! Конечно, доподлинно неизвестно, что он действительно расстрелян. Но, вероятно, все же это так. Я его когда-то встречал на нашей улице, и всегда он был в военной форме. Молодцеватый парень, ничего не скажешь. Состоял в «Свободной германской молодежи» – выходит, настоящая «перелетная птица». Я, конечно, могу передать тебе только то, что слышал. А слышал я вот что: он будто бы досрочно сдал на аттестат зрелости и прямо со школьной скамьи пошел в армию. Даже, кажется, добровольцем. На фронте он, говорят, всегда был в первых рядах. Стал лейтенантом, обер-лейтенантом, но ни разу не был ранен. В августе… да, в августе это было – он приехал в отпуск. Когда я его увидел, он уже был с ней знаком. Стройный, загорелый, будто только что с пляжа. Увешан орденами и лентами. Стал, понятно, героем нашей улицы. За честь считали, если он с кем-нибудь здоровался. Я думаю, что он познакомился с ней в какой-нибудь группе «Свободной германской молодежи». В конце концов, это неважно. Их всегда видели вместе, и днем и вечером. Они ходили в концерты, в театр. Сначала все считали, что это в порядке вещей. Но отпуск кончился, а он все не возвращался на фронт. У него, надо думать, пропала охота подставлять голову под пули, ему не улыбалась геройская смерть; он дезертировал. Представь себе – офицер, из зажиточной семьи! Отец вроде директора где-то, а сын, герой, вознесенный превыше небес, вдруг не пожелал вернуться на фронт. Говорят, что мундир его, со всеми лентами и орденами, нашли скомканным в углу его комнаты. Переоделся в штатское и – тю-тю… И след простыл. Ты бы видел, что началось! Как все взбудоражились! Повсюду шушукались, сплетничали, возмущались!