Текст книги "Сыновья"

Автор книги: Вилли Бредель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 30 страниц)

– А Пауль? – спросил Карл.

– И Пауль; можешь не сомневаться!

– Написала бы все-таки ему, – сказал Карл Брентен.

– Хорошо. Если хочешь, напишу.

В кухне она стиснула руки и, вся красная от сдерживаемого гнева, сказала удивленной бабушке Хардекопф:

– Он никогда ничему не научится! Какие еще сюрпризы должны ему преподнести его родные и так называемые друзья, чтобы у него раскрылись глаза и он понял бы наконец, что они собой представляют! Когда же, когда, бог ты мой, ему станет ясно, что нечего, решительно нечего ждать от них!

И все же она написала и Вильмерсам, и Папке, и даже Матиасу. Но скрыла это от сына.

V

Карл Брентен не сумел приспособиться к стихии инфляции. Порой ему чудилось, что он кое-что заработал, но при ближайшем рассмотрении оказывалось, что убыток намного превышает прибыль. Когда он, заключив сделку, начинал подсчитывать барыши, выяснялось, что, не доложив денег, нельзя пополнить запасы товара.

Брентену пришлось учиться, и он учился, платя, конечно, за уроки достаточно дорого. В погоне за заработком он спекулировал, старался перехитрить, дурачил, водил за нос и надувал других так же, как надували его. При этом он никогда не зарабатывал, но ему хотя бы удавалось торговать без убытка.

А пока он «учился», семья его терпела лишения.

На помощь родных нечего было надеяться, даже на Густава Штюрка: инфляция окончательно обесценила его маленькое состояние.

Но Пауль Папке отозвался. Он прислал письмо, в котором предлагал жене Карла зайти к нему; он, мол, по мере сил, постарается помочь. Фрида была возмущена, даже Карл в первую минуту стал ворчать: чего ради этому болвану вдруг взбрело в голову разыгрывать из себя благодетеля? Но затем он вскользь заметил, что, пожалуй, правильнее было бы все-таки пойти к Папке, узнать, чего он хочет. А через несколько дней он возобновил разговор: не обидится ли Папке, если она совсем не откликнется на его предложение? Карл бубнил, что Фрида ни с чем не желает считаться. Видно, очень уж загордилась. Он даже попытался внушить себе и ей, будто Папке с нетерпением ждет ее прихода и, наверное, вне себя от того, что его великодушное предложение так холодно принято.

Фрида пошла. И застала его дома.

Она сидела в гостиной как бедная просительница – и разве она ею не была? А он, заложив руки за спину и напустив на себя важность, расхаживал перед нею взад и вперед и читал ей нравоучение о дружеском долге взаимной помощи, о правилах товарищеских отношений.

– Истинная, обоюдно искренняя дружба, – разглагольствовал он, – не допускает, чтобы одна сторона была всегда дающей, а другая – всегда берущей. Нет! Друг обязан выручить друга в любой час, в любую минуту, а особенно – когда один из двух друзей попадает в затруднительное положение. И в этом отношении, милейшая фрау Брентен, Карл глубоко разочаровал меня. Когда мне пришлось вести нашумевшую во всем городе борьбу с этой еврейской компанией в Городском театре, Карл не протянул мне руку дружеской помощи. Я обратился к нему с открытой душой, у него же ничего не нашлось для друга, кроме пустых обещаний. Я испытал глубокое разочарование, любезнейшая, я был потрясен… О нет! О нет! Пусть Карл не пеняет на меня за то, что я не проявил к нему участия, когда он болел. Он сам виноват. Но я знаю себя, и мои близкие меня знают: при всех слабостях, какие, возможно, и присущи мне, я не себялюбив! Другу я отдам последнее. Если друг в беде, я жизни не пожалею и приду ему на выручку!

Пауль Папке тяжело перевел дыхание. Последние слова он произнес с большим пафосом. Видно, он взвинтил себя собственной речью: губы у него дрожали, к горлу подступила икота. Он приложил руку к пиджаку, там, где полагается быть сердцу, и крикнул:

– Я не бесчувственное чудовище!.. Я страдаю за Карла! Я не… нет, я не стану платить злом за зло! Нет, этого я не сделаю!

И он снова забегал взад и вперед перед Фридой Брентен. А у нее слезы выступили на глазах, слезы ярости – от того, что она вынуждена была все это выслушивать, слезы стыда – от того, что пришлось так унизиться. Бахвал! Фанфарон! Ведь все это сплошное кривлянье и лицемерие!

– Ну, ну, дорогая фрау Брентен! Зачем же плакать? Я не хотел вас обидеть, поверьте! Я прекрасно знаю, что вы человек редкой честности и порядочности! И потому я помогу вам! Невзирая ни на что!.. Все забуду и помогу!

Фрида вытерла слезы. Папке все ходил взад и вперед, ломая руки и глядя куда-то мимо нее. Теперь он говорил, тщательно и осторожно взвешивая каждое слово:

– Я не в состоянии в данную минуту помочь какой-нибудь солидной суммой денег, тем более что возврат долга при нынешнем стремительном падении курса теряет для кредитора всякий смысл. Но у меня есть для вас работа. Предлагаю вам место смотрительницы уборной в ресторане Загебиля. Особой, которая сейчас там работает, я очень недоволен. У меня есть серьезные основания подозревать, что она плутует. В сущности, должность эта доверительная. Стоять у входа и считать, сколько дам посещает уборную, я, разумеется, не могу. Мне остается поэтому одно: полагаться на честность моих служащих. Что касается упомянутой особы, то, как сказано, тут всякое доверие исключается. Поэтому я хочу ее уволить. И я готов, фрау Брентен, предложить вам возможность ежевечерне зарабатывать вполне приличную сумму.

Фрида Брентен встала. Бледная, с большими, удивленными, испуганными глазами, эта сорокалетняя женщина казалась молодой девушкой. Она собиралась уйти молча, без единого слова. Но Папке преградил ей дорогу. Широко расставив руки, словно собираясь заключить ее в объятия, он крикнул:

– Ну, милая дамочка, вы согласны? К вам я питаю доверие! Вы – честная душа!

Фрида бросила на него быстрый взгляд и сказала то, чего ей совершенно не хотелось говорить:

– Я потолкую с Карлом!

– Да, да, непременно! Непременно потолкуйте! И в субботу в семь вечера вы должны приступить к исполнению своих обязанностей. Только прошу: точно в семь, без опозданий!

Когда она спускалась о лестницы, он крикнул ей вслед:

– Передайте привет Карлу! Да, да, кланяйтесь ему от меня, я не злопамятен!

VI

В эту субботу на Хохенштауфеналле 5 в Ральштедте Мими и Хинрих Вильмерсы ждали не только своих дочерей с их мужьями, но и Брентенов – Минну и Матиаса. Хозяевам хотелось поразить воображение Брентенов новым домом и всем стилем своей теперешней жизни. Вилла Вильмерсов стояла в глубине обширного парка, расположенного на невысоком холме. На этой улице были и более внушительные и роскошные особняки с колоннами и башенками, с фонтанами в тенистых парках. На больших зеленых площадках можно было увидеть гамбургских судовладельцев и купцов, развлекающихся игрой в гольф. Среди этих богатых усадеб вилла Вильмерсов производила, пожалуй, даже скромное впечатление: дом – всего лишь двухэтажный, без всяких колонн и башенок. Это было простое, квадратное строение из серого камня, с волнистой шиферной крышей и большим балконом, выходящим в парк. Дорожки, змеившиеся среди зеленого газона, были посыпаны светлым гравием. Теннисной площадкой, по всей видимости, пользовались мало, однако Вильмерсам она казалась очень декоративной.

Хотя была уже поздняя осень, но день выдался удивительно теплый, и вечер обещал быть хорошим, поэтому Мими велела сервировать стол на балконе; Минну и Матиаса Брентенов ждали к послеобеденному кофе, а молодежь – только к вечеру. Хинрих, сидя в кресле-качалке и покуривая сигару, задумчиво смотрел в парк. Он усиленно решал задачу – как показать свою готовность помочь, чтобы это не очень дорого обошлось. Прежде всего, следует недвусмысленно дать понять, что речь может идти только о единовременной помощи. Вопли отчаянья – Хинрих Вильмерс получил уже второе письмо – крайне неприятны и назойливы, а уж просьба дать взаймы какую-то сумму в гульденах просто возмутительная наглость. Об этом и говорить нечего, принципиально!

Вошла Мими и подсела к мужу.

– Ну, у меня все готово для приема гостей! – Она протянула ему руку. Улыбаясь, он взял ее в свои. – Как у нас хорошо, Хинрих! Я так благодарна тебе! Так бесконечно благодарна!

– Благодари не меня, а тех, кого следует!

– Да, разумеется, нам повезло с нашими дочками!

– И с их мужьями, – добавил он с улыбкой. – Это не только дельные люди, они еще и умны. А умные люди – редкость, поверь мне!

– Ты сам такая редкость. Поэтому не поддавайся ложному чувству жалости, способному толкнуть на неразумные поступки. Ты же знаешь, что я желаю ему добра, но он человек ненадежный, легкомысленный. И всегда был таким, с юности.

– Ему прежде всего не хватает того ума, той практической сметки, о которой мы сейчас говорили.

– Совершенно верно. Будь он в свое время осмотрительнее, разве он дошел бы до такой нужды?

Раздался звонок.

– Эти не запаздывают! – Мими встала. – Останутся они на вечер, как ты думаешь?

Горничная уже отперла дверь Минне и Матиасу Брентенам; навстречу им поспешно спускалась по лестнице Мими Вильмерс.

– Как я рада, что вы наконец выбрались к нам! От всего сердца – добро пожаловать! – Она протянула невестке обе руки, обняла брата. – Далековато к нам, верно? Но жизнь за городом имеет свои преимущества.

– У вас здесь очаровательно! – ответила Минна, явно подавленная; ее ошеломило богатство этой загородной виллы.

– Снимайте же пальто! Пауля, помогите господину таможенному директору! Вы трамваем приехали или поездом? Все-таки самый лучший, самый надежный способ передвижения – это трамвай.

– Мы взяли машину, – важно сказал Матиас.

– Ах, это, конечно, лучше всего, но страшно дорого.

Матиас умолчал о том, что он только в Вандсбеке взял такси.

– Надо вам сказать, что у нас нет машины. Хинрих не хочет обзаводиться автомобилем. В некоторых вещах он ужасно старомоден.

Хинрих Вильмерс тоже спустился вниз. Он радушно приветствовал гостей.

– Ну вот и вы! Слышал, как моя жена тут сплетничала на мой счет. – Смеясь, он пожал руку невестке и шурину.

Матиас откликнулся с присущей ему солидностью:

– Женщин следует выслушивать, но никак не слушаться!

– Прекрасно сказано! Надо запомнить!

– Теперь на нас все шишки посыплются, – сказала невестке Мими. – Мы лучше и слушать не будем!

Минна Брентен восхищалась домом и больше всего парком, а Мими восхваляла здешний целительный божественный покой. Мужчины заговорили о своем, и Мими предложила невестке пройти по комнатам.

Как только женщины вышли, Хинрих тотчас же перешел к делу, которое, собственно, и заставило пригласить Брентенов.

– Ты тоже получил второе письмо, Матиас?

– Нет!

– На этот раз Карл сам написал. Просит взаймы денег… в гульденах!

– В гульденах? Голландских гульденах?

– Да, да! Он, мол, может достать заграничный табак на исключительно выгодных условиях, но только за гульдены.

– Вполне возможно, – сухо сказал Матиас.

– Прекрасно, но как он себе все представляет? – спросил Хинрих. – Допустим, что я мог бы это сделать, но как он вернет мне долг?

– Об этом он не пишет?

– Ни слова!

– Значит, он, очевидно, собирается в гульденах и вернуть…

– Неужели ты серьезно так думаешь? Но, честно говоря, разве ему платят в гульденах за сигары, которые он вырабатывает бесспорно из импортного табака? Сомневаюсь! Где он возьмет гульдены, чтобы вернуть долг?

– Придется ему купить их.

Разговор оборвался. Они сидели друг против друга, попыхивали сигарами и думали – каждый о своем. Матиас заговорил первый:

– Ты выбрал действительно красивое место. Замечательно расположен дом.

Хинрих словно не слышал его:

– Надо прямо сказать – солидным дельцом Карл никогда не был. А кроме того – у него на редкость несчастливая рука. За что бы он ни брался – все у него срывается. Нет, он, как ни смотри, некредитоспособен.

– Во всем виновата его несчастная склонность к политике, – сказал Матиас.

– Сама по себе политика – еще не так страшна, но быть коммунистом, вот что страшно! Коммунист и коммерсант – вещи несовместимые. Если ты коммерсант, ты не можешь быть коммунистом. А если ты коммунист, будь последователен и, бога ради, иди на фабрику, там тебе и место.

Хинрих Вильмерс встал, подошел к балюстраде балкона и посмотрел вниз, на парк.

Матиас, не шелохнувшись, искоса проводил его взглядом. Разумеется, Хинрих мог бы поддержать Карла, и даже гульдены мог бы ссудить ему, но он попросту не хочет. Ну что ж! Никто не может его заставить. Интересно, что Мими думает на этот счет? И Матиас сказал:

– Ты, бесспорно, прав, Хинрих! Бесспорно! Но что же нам делать?

Хинрих Вильмерс повернулся к нему.

– Об этом-то и речь. Как ты собираешься поступить? Каким образом и насколько ты можешь и хочешь ему помочь?

– Я-а? – Матиас был безмерно удивлен. – Ты, очевидно, считаешь меня зажиточным человеком? Да, если бы не лечение Агнес, я не был бы так стеснен. Но сохранить жизнь моей несчастной дочери – это требует огромных средств. Как тебе, вероятно, известно, Агнес уже полтора года в Арозе, в санатории. Страховая касса платит до смешного мало: мне приходится оплачивать все полностью. И это длится уже долгие годы, можно сказать, с первого часа жизни моей девочки. Я? О моей помощи и говорить не стоит. Я не в состоянии оказать ее.

– Значит, все ложится на мои плечи?

– Не знаю, как обстоит у тебя с деньгами, но легко представляю себе, что у тебя хлопот полон рот. Поддерживать в порядке такой особняк, да и все прочие твои дома – одно это уж чего стоит!

– Ужасное положение! – воскликнул Хинрих. – Я не забываю, в конце концов, что Карл мой шурин. Здорово, видно, его прижало, иначе он никогда и ни за что не писал бы таких просительных писем.

– Эти слова делают тебе честь, Хинрих. Что же ты придумал?

– Я постараюсь сделать все, что смогу!

Дамы, вернувшись после обхода всего дома, нашли, что на балконе сейчас уже прохладно. Решили перейти в гостиную. Хинрих предложил шурину попробовать еще один сорт сигар и велел принести из погреба бутылку красного вина.

Минна Брентен, захлебываясь от восторга, описывала мужу все, что она видела.

– Изумительный дом, Тиас! Сказка, сотканная из света и красоты! И при этом все необычайно удобно устроено! Кухня – что твоя бомбоньерка! Ты непременно должен посмотреть, Тиас. Архитектор, строивший этот дом, – великий художник! Ты только взгляни, что Мими мне подарила! – Она показала мужу темно-зеленое вечернее платье.

– Красиво, а? Только тут, на боку, немного выцвело, но это почти незаметно. Я ужасно рада!

Матиас Брентен не узнавал своей жены. Что с ней случилось? Говорит, точно по книге читает. Дома она за целый день трех слов не скажет. Минна заставила его пощупать ткань подаренного платья, и он, как полагалось, сказал:

– Да, дружок, замечательная материя!

– Вы договорились? – спросила Мими. – К чему же вы пришли?

Матиас промолчал и только посмотрел на Хинриха. А тот потер руки, откинулся на спинку кресла и ответил:

– Я думаю, что у Карла трудности со сбытом сигар. Поэтому я напишу ему, что готов время от времени покупать у него, ну, скажем… до тысячи сигар. Пусть даже по розничной цене, если он пожелает.

– Но послушай, Хинрих, ты же говорил, что его сигары в рот не возьмешь, такая это гадость.

– Хотя бы и так! Но мы ведь хотим ему помочь!

– Ты во всех отношениях слишком благороден. Я знаю, какие сигары тебе нравятся, и, если я не ошибаюсь, то покупать сигары у Карла – выброшенные деньги.

Хинрих рассмеялся.

– Как же выброшенные? Ведь их же получит Карл! – И он прибавил: – Думаю, что это наиболее безболезненная форма помощи: она его не обидит и не обременит долгами.

– Спасибо тебе, Хинрих! – Мими поцеловала мужа в лоб. – Будем надеяться, что Карл сумеет оценить все, что для него делают.

Матиас Брентен не сказал ни слова.

Близился вечер, и он, не глядя на явное недовольство жены, стал прощаться. Брентены ушли еще до ужина, на который Вильмерсы ждали дочерей с их мужьями.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

I

В кружке эвтерповцев «новенькая», девушка с худощавым, бледным широкоскулым лицом и умным взглядом светло-серых глаз, привлекала к себе внимание своими непокорными кудрями. Темные, почти черные волосы, отливавшие металлическим блеском, подчеркивали бледность лица. Она была на несколько лет старше остальных девушек и по всему своему облику и манерам казалась взрослой женщиной.

Юноши, оставаясь одни, любили подтрунить над девушками своего кружка. Хотя бы для того, чтобы не прослыть «дамскими угодниками», – этого они боялись больше всего. Но ни одна из девушек не была так часто мишенью для острот, как Катарина Крамер. В сущности, никто не мог сказать, как она попала в кружок. Она как-то появилась там, потом зачастила и стала постоянным членом кружка.

Катарина служила в конторе кооперативного товарищества. Она умела двумя-тремя меткими, язвительными штрихами обрисовать того или иного из своих начальников, «господ товарищей». Дважды она подавала жалобы на дирекцию в суд по трудовым конфликтам, и оба раза требования ее удовлетворяли.

С тех пор между нею и ее начальством шла непрерывная мелочная война; от Катарины с радостью бы избавились, но она не уходила из чистого упорства.

Эта решительная девушка пришлась Вальтеру по душе. Катарина была начитанна, и суждения ее отличались четкостью и определенностью. Из писателей она больше всего любила Бальзака, Диккенса и Готфрида Келлера, чем окончательно завоевала симпатии Вальтера.

В те годы Камерный театр на Безенбиндерхофе считался одним из наиболее передовых в Германии. Под художественным руководством Эриха Цигеля и Артура Закхайма, выдающиеся актеры, имена которых вскоре стали известны далеко за пределами страны, создавали для ценителей искусства интереснейшие спектакли.

Катарина и Вальтер стали рьяными посетителями Камерного театра, а вскоре и завсегдатаями «Артистического погребка» – небольшого ресторана при театре.

Однажды, по дороге в театр, Вальтер встретил Грету Бомгарден. Он бы ее не узнал, если бы она так пристально не смотрела на него.

– Да ну? Неужели ты?

Грета подошла и протянула ему руку. Она пополнела, щеки еще больше округлились. А как разодета! Элегантное летнее светлое пальто, широкополая соломенная шляпа… Он невольно взглянул на ее ноги. Так и есть – высокие каблучки!

Столь бесцеремонный осмотр смутил Грету. Но она ничего не сказала, только взглянула на Вальтера.

– Ну, как живешь, Грета? Не видались мы с тобой целую вечность!

– Да, это верно. Тебя удивляет мой вид?

– Нет, нисколько! Право же… Так что же ты поделываешь?

– Работаю личным секретарем у Маркардта.

– Да? Скажи пожалуйста! А кто такой Маркардт?

– Не знаешь? Ну, как же так? Ведь это первый человек в «Кооперативном товариществе оптовых закупок»! Его знает весь Гамбург. По крайней мере, все социалисты.

– А ты разве все еще социалистка?

– Ты сомневаешься, Вальтер? Не обижай меня! Ведь я все та же стрекоза, «тяжелый случай», как ты меня называл! – Она рассмеялась и схватила его за руку. – Уверяю тебя!

– Верю! – сказал он.

– Это потому, что я не так… не так одеваюсь, не прыгаю и не ношусь, как коза? Поверь, все это только внешнее. В конце концов, мы стали старше, а значит, и благоразумия прибавилось, верно?

– Разве так уж обязательно людям с годами становиться благоразумней?

– Да видишь ли… Я… я… Нет, ты странный… Скажи, ты хоть чуточку рад, что мы встретились?

– Рад ли?

– Только честно, прошу тебя!

– Ну конечно же, Грета! Не часто бывает, что вдруг встретишься после стольких лет. А воспоминания… Не знаю, поймешь ли ты меня…

– Еще бы! Я очень хорошо тебя понимаю! Очень! Ты не проводишь меня немного?

На короткое мгновенье он заколебался.

– К сожалению, не могу, Грета! У меня свиданье.

– С «ней»? – Грета лукаво подмигнула.

Он смотрел ей вслед, смотрел на высокие каблучки, делавшие ее походку манерной, неестественной. Грета!..

Грета!..

Когда Грета была уже далеко, он вдруг вспомнил, что ничего не сказал ей о трагическом конце Ауди. Да и Петера она знала… Вальтер вдруг громко рассмеялся. Так ли уж много лет прошло со дня их последней прогулки по Альстеру? Как она клялась, что никогда не станет модной куколкой! Не наденет ботинок на высоких каблуках… Та ли это девочка, которая посреди улицы теребила бороду старого морского волка? Так ли уж давно это было? Неужели мы и в самом деле та-а-кие старые?

II

– Да ты задохнешься в затхлом воздухе родительского дома! – сказала Катарина и прибавила: – Лучше всего тебе жить отдельно. Мне тоже невмоготу оставаться со своими. Давай поселимся вместе, снимем две хорошие комнаты. Мы оба зарабатываем, можем жить, как нам нравится.

Вальтер посмотрел на нее, но промолчал. «Это невозможно, – подумал он, – не могу же я оставить теперь мать одну».

Словно угадав его мысли, она продолжала:

– Ты имеешь право на личную жизнь. Даже обязан подумать о себе. А не можешь – ну что ж! Я, во всяком случае, поселюсь отдельно, а ты будешь приходить ко мне. Когда захочешь. Смотри на мой дом, как на свой!

Вальтер по-прежнему молчал. «Чего она добивается? – спрашивал он себя. – Чтобы мы поженились? «Берегись! – сказал как-то шутя Ганс Шлихт. – В тот день, когда она решит выйти за тебя замуж, тебе крышка!» Нет, нет, с этим делом еще можно подождать, и довольно долго. Не та-а-ак уж нам все-таки много лет».

Да, энергии у Катарины было – хоть отбавляй. Не прошло и нескольких дней после этого разговора, как она уже сняла на Хаммерландштрассе комнату с кухней. Он должен непременно и сейчас же пойти взглянуть на ее новое жилище, сказала она Вальтеру.

– Тебе очень понравится! – уговаривала Катарина. – Из окон чудесный вид на Хаммерский парк!

– Довольно далеко все-таки от Норд-Сан-Паули!

– Не очень! – возразила она. – Да и все равно, ты будешь жить больше у меня, чем у своих.

– Ты уверена?

И вот они осматривают ее квартирку.

– Ну? – воскликнула она. – Нравится? А когда я еще обставлюсь, как задумала, тогда… Дай только срок!

Она водила его по комнате.

– Никакой кровати – это пережиток… Вот здесь будет стоять широкая софа с выдвижными ящиками, куда можно убирать постель. Там – книжная полка. В углу – маленький шкаф, совершенно гладкий, очень простой. Стол, два стула, пожалуй, еще кресло, тут, у окна. И все. На стене я повешу морской пейзаж Гогена. В книжном магазине Ауэра я видела чудесную репродукцию. А тут, над диваном, твой портрет. Да, да, зря ты усмехаешься! А затем… Пойдем, пойдем сюда! Вот здесь я устрою прелестную кухоньку. Есть и крошечная кладовая. Тут будет столик с электрической плиткой. Там – узкий, но высокий шкаф для кастрюль, посуды и прочего. Боже, как я рада! Наконец у меня есть мое царство, где я сама себе госпожа! И вполне хватит места на двоих!..

Как она была оживлена, разговорчива, счастлива!

III

Шли дни. Большие и малые события несли с собой тревоги и огорчения, изредка – радости. Каждое утро Карл Брентен торопился из дому, чтобы обойти знакомых рестораторов и трактирщиков и всучить свой товар. Каждый вечер Фрида мчалась к поезду, чтобы поспеть к Загебилю, где она работала смотрительницей при уборной. Вальтер, который стоял на таком видном месте в «черном списке» союза промышленников-металлургов, что нигде не мог получить работу по специальности, работал маляром на верфях. Семья Брентенов кое-как сводила концы с концами, жили до предела скромно, хотя и работали три человека, – курс марки ежечасно падал.

Однако общественные события были куда серьезней. Убийство Карла Либкнехта и Розы Люксембург обезглавило революционное руководство рабочего класса Германии. Разрозненные выступления рабочих беспощадно подавлялись кровавой рукой реакции. Так было в Баварии, Брауншвейге, в Средней Германии, в Фогтланде и особенно в Рурской области, где после капповского путча рабочие яростно отбивались от наступающей реакции. Уныние и безнадежность все больше овладевали трудовым народом. Тысячи трудящихся, которые вступили в профессиональные союзы, возлагая на них большие надежды, теперь повернулись к ним спиной. Рабочий класс Германии, на радость его заклятым врагам, был расколот на два больших лагеря, ожесточенно боровшихся друг с другом всеми средствами, какие только были в их распоряжении. Социал-демократические лидеры не извлекли уроков из своей роковой политики. Еще яростней боролись они за сохранение буржуазной мнимой демократии, спекулируя на государственных постах, предоставленных им буржуазными партиями. Многие лучшие борцы рабочего движения не захотели участвовать в этой роковой и постыдной распре; разочарованные, они отошли в сторону.

И во всей великой семье трудящихся, в которой германский рабочий класс был лишь одним из ее звеньев, после кажущегося кратковременного подъема, положение было не лучше. Рабочие Венгрии потерпели тяжелое поражение в кровавой гражданской войне и отданы были во власть бесновавшихся баронов и биржевиков, как некогда Георг Доза и его соратники. В Италии поднялась волна мощного рабочего движения, но иностранные капиталисты поддержали сторонников Ватикана и толстосумов и укрепили их ослабленную власть, чего без этой помощи они не добились бы. В Польше свирепствовал антирабочий террор; буржуазный мир стремился превратить Польское государство в барьер против социализма, победившего на Востоке.

Но наиболее угнетающим событием этих бурных месяцев был голод на Волге. Молодая Советская республика, отстаивавшая свое существование в жестокой схватке чуть ли не со всем капиталистическим миром, вынуждена была бороться еще и с немилостью природы. Небывалая засуха опустошила богатые земли Поволжья и привела к страшному неурожаю. Гражданская война сильно разрушила и без того недостаточную сеть железных и шоссейных дорог, что крайне затрудняло доставку продовольствия на Волгу из отдаленных восточных районов, тем более что в некоторых из них еще шли бои против контрреволюционных банд. Население на Волге голодало. Сотни тысяч людей бросали кров и дом и все свое добро и бежали от голодной смерти. Правительство молодой Советской республики обратилось к народам всех стран с призывом о помощи голодающим на Волге. Это был долг человечности. Но нашлось немало злых, ненавистнических языков, которые говорили: вот видите, что дало русскому народу его социалистическое правительство.

Вальтер был поражен тем откликом, который нашел призыв Советского правительства в немецком народе, и прежде всего среди его интеллигенции. Он включился в работу общества «Помощь Советской России». По воскресеньям вместе с Катариной и другими молодыми рабочими и работницами он ходил из дома в дом и собирал продовольствие и одежду. Рабочие, в большинстве своем сами терпевшие во всем нехватку, давали, что могли; даже социал-демократы, которые заявляли, что они критически относятся ко всему, что идет с Востока, и те что-нибудь да находили для людей, безвинно страдающих от голода. На удивление широко и душевно откликнулись средние слои населения. Тут долго объяснять не приходилось – все читали о катастрофе на Волге. Дарили костюмы, белье, обувь, а также деньги на покупку медикаментов. Эта солидарность, неожиданно захватившая столь широкие круги, была радостным событием.

И все же Кат сказала однажды Вальтеру:

– Не блестящие дела у нас, Вальтер, во всем мире не блестящие!

IV

Вальтера вызвали в комитет партии «по весьма срочному делу». Он пошел в тот же вечер.

Некоторое время ему пришлось ждать, а затем один товарищ повел его на Хопфенмаркт. Они остановились перед небольшим извозчичьим трактиром; спутник Вальтера незаметно огляделся по сторонам и велел ему войти в трактир; там, за последним с правого края столиком, сказал он, сидит товарищ, которому нужно поговорить с Вальтером.

– Кто он такой? – спросил Вальтер.

– Я его не знаю, но ты с ним знаком.

Что за таинственность? Почему этот товарищ не мог с ним встретиться в помещении партии?

Едва Вальтер вошел в трактир, как сразу же увидел в самом дальнем углу – кого же? – Эрнста Тимма! Он сидел за столиком и улыбался ему.

– Здорово, Вальтер! Молодец, что сразу же явился!

Вальтер порывисто пожал ему руку и тихо проговорил:

– Признаться, я крайне удивлен.

– Чем?

– Да тем, что вижу тебя здесь, – продолжал он еще тише. – Это же страшно рискованно!

– Тебя я не боюсь!

– Меня тебе, конечно, нечего бояться, но…

– Ладно! Ты что пьешь? Или ты все еще непьющий?

– Само собой!

К столу подошел хозяин.

– Есть у вас минеральная вода? Или лимонад?

– Нет, таких напитков не держим. Сельтерская вода еще, пожалуй, найдется.

– В таком случае дайте сельтерской.

Когда хозяин отошел, Тимм сказал:

– Надо держать себя как можно непринужденней. Не говори шепотом, достаточно – вполголоса.

– Ах, Эрнст, как тяжко, что все было напрасно! И оружие у нас было, и власть была!

– Нисколько не напрасно! – сказал Тимм и положил руку Вальтеру на плечо. – Кто хочет стать мастером, должен учиться! Мы учимся, Вальтер! И копим драгоценный опыт.

– Все ли извлекли для себя урок? – с горечью сказал Вальтер.

– Лучшие из нас все-таки извлекли. Уже многие поняли, что для победы нам не хватало самого главного – партии. И ее мы сейчас создаем – новую партию, революционную от первого и до последнего звена.

– Учиться! Да, Эрнст, учиться необходимо! Я тоже кое-чему научился, поверь мне! Ведь я тоже был мечтателем!

Эрнст Тимм улыбнулся. Улыбка была добрая, сердечная, понимающая и вместе с тем поощрительная. Но когда Тимм заговорил, в его словах звучал почти укор:

– Не осуждай свои мечты! Мечтать – это право молодости. Но осуществляй свои мечты! Никчемен только тот, кто век свой остается мечтателем! – Он прищурился и, пристально глядя в глаза Вальтеру, продолжал: – Недосмотрели мы многое, это верно. Но все, что мы упустили, необходимо восполнить и провести в жизнь. Больше всего мы можем и будем учиться у русских товарищей – они показали нам, как нужно бороться, чтобы победить. Уже одно понимание этого – тоже шаг вперед. Итак: «Догнать! Исправить ошибки! Взять правильный курс!»

Вальтер поднял голову. Как хорошо было смотреть в открытое, честное лицо Тимма, в его умные, дружеские глаза! За ним погоня. Приказ о его поимке висит на всех столбах. Он вне закона, он живет без имени.

– Да, большевики сумели не только сделать свою революцию победоносной, – продолжал Эрнст Тимм, – они сумели и отстоять социалистическое государство рабочих и крестьян от всех империалистических интервентов Европы и Азии. Какая силища! Какая вера в свое будущее! Какое величие! Социалистическая Октябрьская Революция в России – да знаешь ли ты, парень, что это значит? Это – осуществленный «Коммунистический манифест»! Это – триумф социализма! Начало нашей победы, победы всего трудящегося люда на земле!

– Как хорошо ты говоришь, Эрнст! – восхищенно сказал Вальтер. – А я-то полагал, что ты нем, как рыба.