Текст книги "Роковая женщина"

Автор книги: Виктория Холт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 24 страниц)

20

Несколько дней после отхода судна Моник болела, и Шантель не отходила от нее.

Я предложила Эдварду без промедления приступать к урокам: так незаметней пройдет время. Его пленяли история с географией, и я пользовалась всякой возможностью подробней рассказать о местах, куда мы заходили во время нашего путешествия, которые стали для него не просто точками на карте. Обшарив на карте Тихий океан, он нашел и наш остров: темное пятнышко, вкрапленное в бесконечную синеву в ряду других, таких же незаметных точек. Он был околдован магией их названий и то и дело нараспев выговаривал:

– Тонгатапу, Нукуалофа, острова Дружества, Као, Фонуафоу.

Он твердо решил побывать на всех островах, когда станет моряком. Рассчитав наперед время возвращения корабля, он обвел жирным красным кругом примерную дату. Когда-то его рассмешило расхожее выражение «красный день календаря». Таковым должен был стать в его сознании этот день, и для большей наглядности он окрасил его в своем календаре.

Его не привлекал дом, не нравилась пища. Больше всего он любил быть со мной или Шантелью. Мать смущала его преувеличенно пылкими ласками: видно было его облегчение, когда она не замечала его. Невзлюбил он и Щуку, которая в своей приторной вульгарной манере втиралась к нему в доверие. Перо его забавляла, он с удовольствием поддразнивал девушку. Привязавшись к старику Жаку, часто залезал в коляску, с удовольствием помогал ухаживать за лошадьми. Своей бабушки он немного побаивался, во всяком случае, ее уважал.

Ему нравился остров. Из страха перед акулами я не разрешала ему купаться. Меня даже радовал злосчастный пример Дика, коль скоро он отделался испугом: этот случай не только изменил его отношение к Редверсу, но и послужил хорошим уроком Эдварду об опасностях, которые таило море.

Мы немного гуляли – как правило, после того как спадала дневная жара. Обыкновенно доходили до ряда лавочек, которые ничем не отличались от соседних хижин, и любовались, как девушки в цветастых платьях изготавливали из раковин бусы, браслеты и серьги. Сидя под тростниковым навесом – Эдвард называл его «домом без стен», – они работали до наступления темноты и снова приходили рано утром. К середине дня, когда наступала жара, остров пустел.

Вдоль набережной располагались склады копры и фруктов, заготавливаемых впрок для отправки за моря, – торговля, которой, собственно, и кормились островитяне.

– Не очень-то похоже на Лэнгмут, – отозвался Эдвард. – Как-нибудь мы вернемся домой.

Временами мне казалось, что мы втянулись в нормальный режим. Но, когда в очередной раз накалялась атмосфера в доме, это чувство проходило. Ночами, лежа без сна, я думала о «Невозмутимой леди», гадала, где она сейчас находилась и не лежал ли и Редверс в своей каюте, вспоминая обо мне. Тогда я доставала и перечитывала его письмо. Я никак не могла найти для него безопасное место. Ящики и шкафы не закрывались на ключ. Поэтому я клала письмо между своих вещей и каждый раз, возвращаясь в комнату, первым делом удостоверялась, что оно на месте.

По ночам неприятно скрипели половицы. После наступления полуночи керосиновая лампа в коридоре заменялась тускло чадящей тростниковой лучиной. Слышалась тяжелая поступь Щуки, шлепавшей по коридору в обуви из рафии, которую она, казалось, никогда не снимала, – плетенных из местного тростника подошв, с перепонкой, украшенной разноцветной оплеткой из того же тростника. Вообще неприглядные, у нее они были вдобавок не по ноге – велики. Слушая, как замирают ее шаги, представляя ее за моей дверью, я гадала, что будет, если сейчас встану и резко распахну дверь…

Зачем? Ровно ничего не будет. Но не было случая, чтобы, встречаясь с ней, я не чувствовала на себе тяжелый взгляд больших немигающих глаз, насквозь пронизывавших меня.

Я тоже завела обыкновение поглядывать на обведенный Эдвардом красный день календаря, заметив, что ждала его не меньше, чем он, хоть и не представляла, какое он мог мне принести утешение, кроме радости снова увидеть Редверса.

«Мне станет легче, – убеждала я себя, – когда немного освободится Шантель». Но пока что она повторяла, что боится отлучаться от Моник. Глупое создание само доводило себя до приступов, что было вовсе не трудно при ее болезни.

Приходил островной врач. Он был совсем дряхл и ждал приезда замены, чтобы окончательно уйти на покой. После разговора с ним Шантель поделилась со мной, что он безнадежно отстал. Впрочем, чему тут удивляться? Последние тридцать лет он безвыездно просидел на острове.

На третий день после отбытия корабля Моник прислала Эдварда с поручением привести меня к ней. С первого взгляда на нее я поняла, что она в агрессивном настроении.

Она по-хитрому зашла издалека:

– Вам, верно, одиноко, мисс Брет?

– Нет, – предусмотрительно ответила я.

– Совсем не скучаете по судну? – Я не отвечала. – Странно, однако, – не отставала она. – У вас было целых два поклонника. Включая Дика Каллума. А вовсе не кажетесь какой-нибудь femme fatale… Я бы сказала, сестра Ломан больше подходит для этой роли, так ведь ей не достался мистер Кредитон, верно?

– Вы хотели узнать об успехах Эдварда? – спросила я.

Это вызвало у нее приступ смеха.

– Об успехах Эдварда! Он тоже отвергает меня. Нет, вам мало одного капитана. Хотите все. Не оставляете мне даже Эдварда.

Эдвард весь сжался, и я сказала:

– Эдвард, думаю, нам пора заняться географией.

Эдвард тотчас вскочил, не меньше меня томясь желанием поскорее уйти. Но Моник завизжала на нас обоих. Жуткое зрелище! Она разом изменилась: глаза сделались бешеными, лицо побагровело, волосы выбились из-под обруча, с языка срывался поток бранных слов – по счастью, несвязных. Мне бы не хотелось, чтобы до Эдварда дошел смысл ее обвинений в мой адрес.

Вбежала Шантель. Она подала мне знак, и мы поспешно удалились.

Снова я повторяла себе: мне не следовало оставаться. Невозможная ситуация. Я должна уйти еще до возвращения судна. Но как?

Я представила, как все будет, когда вернется корабль. Как я смогу отплыть на нем вместе с Редверсом, оставив ее здесь? Шантель высказывалась со всей определенностью, что не останется на острове. Как только вернется корабль, она возвращается. И я должна следовать за ней, прибавила она.

Но как я могла? И куда? Могла ли я вернуться в Англию вместе с Редверсом? Я твердо знала, что это было бы безумие.

Я вымыла руки, переоделась. Пришел доктор. За ним посылала Шантель. На этот раз приступ был тяжелее обычного.

Только я распустила и принялась расчесывать волосы, как дверь моей комнаты тихо отворилась. Я увидела в зеркале, что в проеме стоит Щука. Вид у нее был кровожадный, я даже испугалась, что она надумала причинить мне какой-либо вред. Как она меня ненавидела!

– Мисси Моник очень больна, – медленно выговорила она.

Я кивнула. Мы смотрели друг на друга: она – стоя в двери с поникшими вдоль грузного тела руками; я – простоволосая, с гребнем в руках. Вдруг она тихо сказала:

– Если она умрет… это вы ее убили!

– Чепуха, – резко ответила я.

Она только повела плечами и собралась уходить.

– Послушайте, – остановила ее я, – я не позволю вам говорить такое. Она сама спровоцировала приступ. И если я еще раз услышу от вас подобное, то приму меры.

Как ни странно, мой твердый и решительный тон усмирил ее: она опустила глаза и отступила.

– Пожалуйста, уходите и больше не являйтесь без приглашения в мою комнату, – вдогонку ей бросила я.

Она закрыла дверь, из коридора донеслось знакомое шарканье тростниковых плетенок.

Я глянула на себя в зеркало. Щеки порозовели, глаза пылали от гнева. У меня был такой вид, будто готова ринуться в бой. Я снова посмотрела на себя. После ее ухода выражение лица сразу переменилось. В глазах читался страх. Однажды меня уже обвиняли в убийстве. Странно, что такое случилось со мной во второй раз. Будто страшный, то и дело повторяющийся сон.

Комната и вправду была в причудливых тенях – но еще гуще они были в других местах этого дома.

«Два месяца, – подумала я. – Увы, они складываются из долгих дней и ночей». Все вокруг меня навевало ощущение обреченности.

Мне было страшно.

Обедала я вдвоем с мадам. Шантель не захотела оставлять Моник, велев, чтобы ей послали что-нибудь перекусить на подносе.

Мадам была внешне спокойна.

– Не стоило готовить на двоих. Так что обойдемся холодными закусками.

«Холодные закуски» представляли из себя остатки вчерашней рыбы, нашего непременного кушанья. Ее ловили местные рыбаки. Это было самой дешевой пищей – рыба и фрукты, некоторые из которых произрастали прямо в саду.

Еда меня не беспокоила: я не страдала избытком аппетита.

Единственное, что не переводилось на ее столе, – это вино. Должно быть, в подвале имелся большой запас.

Канделябр, восхитивший меня в первый вечер, и сейчас служил главным украшением стола, только свечи на нем не горели. Достаточно керосиновой лампы, определила мадам. Я тотчас вспомнила, что свечи на острове были дороги: понемногу и я начинала считать цену всякой вещи. В этом доме без этого было нельзя.

Пытаясь отвлечься от навязчивых мыслей, я внимательно изучала мадам де Лауде. Сдержанная, степенная. Единственной ее причудой была страсть к экономии, доходящая порой до абсурда. Бедность, несомненно, была одним из призраков, что витали над этим домом.

– Вы очень спокойны, мисс Брет, – улыбнулась она мне через стол. – Мне это по душе.

– Рада, что произвожу на вас такое впечатление, – ответила я. Обладай она даром читать мои мысли, она бы скоро переменила свое мнение.

– Боюсь, моя дочь очень больна. В какой-то мере она сама навлекает на себя эти приступы.

– К сожалению, это так.

– Поэтому ей нужна постоянная сестра-сиделка.

– Едва ли можно найти сестру лучше той, что сейчас при ней, – ответила я.

– Да. Сестра Ломан столь же дельная, сколь и привлекательная особа.

С чем я от души согласилась.

– Я заметила, вы очень к ней привязаны, а она к вам. Так приятно иметь друзей.

– Она в самом деле сделала мне много добра.

– А вы, очевидно, ей?

– Нет. Не думаю, чтобы у меня была возможность что-то для нее сделать. Я была бы счастлива.

– Я довольна, что вы обе здесь, – улыбнулась она. – Вы нужны Эдварду, а сестра Ломан моей дочери. Только хотелось бы знать, останетесь ли вы…

Умные глаза прощупывали меня.

– Трудно так далеко заглядывать, – уклонилась я от ответа.

– Здешняя жизнь должна казаться вам совсем не такой, к какой вы привыкли.

– Она действительно другая.

– Вы находите нас… примитивными?

– Я не рассчитывала, что окажусь в большом культурном центре.

– И, очевидно, скучаете по родине?

Мне тотчас вспомнился крутой обрыв, дома по обе стороны его и парящий над всем этим Замок Кредитон; представились старинные мощеные улицы Лэнгмута и Новый Город, обязанный своим ростом щедротам сэра Эдварда Кредитона, который, попутно с плотскими утехами, сделался миллионером сам и принес благоденствие другим. Горничную хозяйки поселил под одной крышей с самой леди, выделил содержание белошвейке и взял на службу в компанию ее сына.

Я испытала сильное желание хоть на миг перенестись туда: вдохнуть морского холодного ветра, понаблюдать за неутихающей суетой порта, полюбоваться парусами тендеров и клиперов бок о бок с самоновейшими пароходами вроде «Невозмутимой леди»…

– По-моему, всякий скучает по родине, когда оказывается вдали от нее.

Она принялась расспрашивать про Лэнгмут и вскоре перешла на Замок Кредитон. Она жадно впитывала мельчайшие подробности, а ее преклонение перед леди Кредитон не имело границ.

Дольше оставаться за обеденным столом не имело смысла. Обе мы съели очень мало. Я с сожалением глянула напоследок на остатки рыбы, представив, как увижу их завтра на этом же столе.

Мы перешли в «салон», куда Перо доставила наш кофе. Вечер располагал к откровениям.

– Меня очень тревожит моя дочь, – призналась она. – Я надеялась, что, живя в Англии, она изменится, станет сдержанней.

– Трудно представить ее такой, где бы она ни жила.

– Но в Замке, вблизи леди Кредитон – среди этого великолепия…

– Замок, – возразила я, – в самом деле замок, хоть его и построил сам сэр Эдвард. Люди могут жить в нем, неделями друг друга не видя. Леди Кредитон держалась собственных апартаментов. Сами понимаете, это мало похоже на семейный уклад.

– Но ведь она пригласила мою дочь. Пожелала, чтобы Эдвард воспитывался у них.

– Да, и, по-моему, она и сейчас этого хочет. Но миссис Стреттон заболела, и доктор признал, что английский климат усугубляет ее состояние. Поэтому было решено, чтобы она на время вернулась домой. Посмотрим, как это на ней скажется.

– Мне нравилось представлять, как она там жила. Удобства и надежность. А здесь… сами видите, как мы бедствуем.

Мне не хотелось поощрять ее жалобы в том же духе, потому что бедность была ее навязчивой идеей и, как всякая одержимость, скоро наскучивала. К тому же я не верила, что она была в самом деле такой бедной, какой себя представляла. Обежав взглядом комнату, я остановилась на мебели, которой не замечала раньше. Со своего появления в этом доме я всякий раз обнаруживала что-нибудь новое и интересное.

– Но, мадам де Лауде, у вас здесь столько ценностей, – возразила я.

– Ценностей? – переспросила она.

– Стул, на котором вы сидите, французская работа восемнадцатого века. За него можно немало выручить на рынке.

– Рынке?

– На рынке антиквариата. Я должна вам кое-что пояснить. По профессии я не гувернантка. Моя тетя имела антикварное дело и готовила меня себе в помощницы. Я знаю толк в мебели, предметах искусства, фарфоре и тому подобном. Но после смерти тети я не смогла продолжить ее дело. Я была в сильном расстройстве, и моя подруга – сестра Ломан предложила мне ради смены обстановки согласиться на эту работу.

– Интересно. Расскажите-ка про мою мебель.

– Часть ее очень ценна. В большинстве своем это предметы французской работы, а мастерство французов ценится во всем мире. Ни в какой другой стране мира не изготовлялось прекраснее мебели. Взять хотя бы тот шифоньер. Я уверена, это «ризонер». Я успела его осмотреть и даже нашла авторский знак. Вам может показаться, что я излишне любопытна, но у меня прямо страсть к таким вещам.

– Нисколько, – успокоила она меня. – Меня даже радует ваш интерес. Прошу вас, продолжайте.

– Его линии изумительно прямы. Видите? Как изящна инкрустация, а эти короткие подставные ножки просто совершенство. Пример того, как эффектно могут сочетаться роскошь и простота. Мне редко доводилось встречать такую вещь где-либо помимо музеев.

– Вы хотите сказать, она стоит денег?

– И, смею вас уверить, довольно больших.

– Но кто его здесь купит?

– Мадам, ради вещей, какими владеете вы, торговцы поедут на край света.

– Вы меня удивляете. Я не имела представления.

– Так я и подумала. Но за мебелью следует ухаживать, регулярно осматривать, следить, чтобы не завелся вредитель-древоточец. Ее нужно полировать, не допускать пыли. И обязательно хоть изредка осматривать.

– Полировать, говорите! Полироль не так легко здесь достать. К тому ж она дорогая.

«Как и свечи», – с раздражением подумала я.

– Мадам, я уверена, в мебели и прочих редкостях, которые имеются в этом доме, заключено целое состояние.

– Что же мне делать?

– Для начала можно дать знать, кому нужно, что эти вещи есть. Взять хотя бы шифоньер, о котором шла речь. Помнится, один человек заказывал нам раздобыть такую вещь. Она была ему позарез нужна, готов был согласиться даже на сомнительный «ризонер». Предлагал заплатить до трехсот фунтов. Мы так и не смогли удовлетворить его запрос. Но если бы он увидел это…

При упоминании денег в ее глазах зажегся огонь.

– Мой муж привез эту мебель из Франции много лет назад.

– Да, она в основном французская, – сбиваясь от волнения, заговорила я, уже загоревшись мыслью осмотреть мебель. Кроме того, мне доставило бы удовольствие доказать мадам, что она была вовсе не так обделена земными благами, как ей представлялось. – Я могла бы составить опись всего, что имеется в доме. Ее можно отослать в Англию. Насчет результатов не сомневаюсь.

– Но я ничего не знала, даже не подозревала. – Вдруг в ней проснулась осторожность. – Составление описи, – вздохнула она, – дело профессиональное. За это придется платить.

Мысль о необходимости платить приводила ее в уныние. Я поспешила успокоить:

– Я займусь этим ради удовольствия. Пусть это будет моим развлечением на время, пока живу в этом доме. Мадам, я не стану просить оплаты. Наоборот, одновременно расскажу Эдварду о старине, чтобы не страдали наши занятия. Ведь эти предметы связаны с историей.

– Мисс Брет, вы в самом деле необычная гувернантка.

– То есть, вы хотите сказать, ненастоящая?

– Я убеждена, вы полезнее для Эдварда, чем если бы на вашем месте оказалась та, которую вы называете настоящей.

Загоревшись, я разговорилась о предметах, которые имелись в доме. Было от чего радоваться: у меня появится интересное занятие, и два месяца пролетят, как два дня.

– Выпейте еще кофе, мисс Брет. – Это было неслыханное послабление с ее стороны. Обычно подавалась одна чашка, а остатки кофе уносились, чтобы вернуться подогретыми в следующий раз.

Я не отказалась. Кофе был отменный, местного, кажется, производства: урожай был недостаточен для экспорта, но с удовольствием потреблялся самими островитянами.

Взяв доверительный тон, она рассказала, откуда взялась ее мебель.

– Мой муж был из хорошего рода: младший сын знатного дворянина. На остров попал после дуэли, во время которой убил дальнего отпрыска французской королевской фамилии. Пришлось в спешке бежать с родины. Потом семья отправила вслед ему мебель. Он приехал сюда, ничего не имея, кроме небольшой суммы денег. Вскоре мы познакомились и поженились, потом он завел сахарную плантацию и преуспел. Выписывал из Франции вина – тогда наш дом был не то что сейчас. Я прожила на острове всю жизнь, никогда никуда не выезжала. Моя мать была туземная девушка, а отец – отщепенец, отторгнутый и сосланный на остров собственной семьей. Он был хорош собой и, кажется, не лишен ума, если бы не лень. Целыми днями только и делал что загорал. Я была его единственная дочь. Мы бедствовали. Все, что ему перепадало от родственников, он мог извести на местный самогон. Очень крепкий, между прочим. Называется гали. Вы еще о нем услышите. А когда появился Арман, мы поженились, переехали сюда и зажили на широкую ногу – мало кто был богаче нас на всем острове.

– На острове есть светская жизнь?

– Была и в какой-то мере есть и сейчас, только я больше не принимаю и, соответственно, меня тоже не приглашают. Здесь целая колония французов, англичан, несколько голландцев. Большей частью торговцы и представители судоходных компаний. Поживут немного и уезжают. Редко кто задерживается надолго.

Мадам нарисовала мне более ясную картину, чем я представляла себе. Она являла собой довольно-таки причудливое смешение коммерции и дикости. Деловая активность наблюдалась вдоль береговой линии по утрам и ближе к вечеру, тогда как в глубинной части большинство обитателей тростниковых хижин пребывало в первобытном состоянии.

– Мой муж был хороший хозяин, – продолжала она, – но очень вспыльчивого нрава. Моник пошла в него во всем, кроме внешности. Она похожа на мою мать. Иногда выглядит чистой туземкой. Но унаследовала необузданный нрав отца и, увы, его слабое здоровье. Он страдал чахоткой – никакие усилия врачей не смогли помочь. Болезнь все усугублялась, пока не умер. Совсем молодым, всего в тридцать один год. После этого мне пришлось продать плантацию, и очень скоро мы обеднели. Сама удивляюсь, как свожу концы с концами. Только благодаря крайней бережливости…

В комнату влетела большая стрекоза с синими крыльями и забилась вокруг лампы. Замерев на полуслове, она уставилась на яростно бившееся об абажур насекомое.

– Сейчас разобьется. Они не выносят света. Но как она сюда попала? Ставни закрыты.

Мне захотелось спасти столь редкостную красоту от бессмысленной гибели.

– Можно ее выпустить? – спросила я.

– Как вы ее поймаете? Надо быть осторожнее. Некоторые ночные бабочки опасны: их укус может привести к тяжелой болезни, иногда смертельной.

Я завороженно смотрела на бабочку, ринувшуюся в последний отчаянный штурм на лампу и замертво упавшую на стол.

– Глупое существо, – философски резюмировала мадам. – Принять лампу за солнце и убить себя в попытке долететь до него…

– В этом есть своя мораль, – легкомысленно подхватила я и тотчас пожалела, что оборвала наш интересный разговор, так и не вернувшийся в старую колею. Вместо продолжения своих откровений она снова взялась расспрашивать меня о мебели. Мы проговорили об этом до конца вечера, пока я не ушла к себе.

Назавтра Моник полегчало. Шантель поделилась со мной, что, похоже, на пациентку неплохо действовала белладонна, хотя лично она предпочитала нитритамил, который давала ей в Англии, но которого не нашлось в корабельной аптечке.

– Нельзя упускать из виду, что она страдает еще и чахоткой. Она очень больна, Анна. Я все время боюсь, как бы чего не сделала с собой.

– Ради Бога, выражайся яснее!

– Не приняла бы сверхдозу.

– Разве это возможно?

– Отчего ж, лекарства под рукой. Имеются опий, лауданум, белладонна…

– Как страшно.

– Не переживай. Я не спускаю с нее глаз.

– Но у нее нет суицидных наклонностей?

– Нет, было дело, однажды намекала, да это ничего не значит. Те, кто об этом говорят, редко переходят к делу. Так они нас пугают, шантажом пытаются добиться своего. Она не из того теста. Однако все время твердит, что не нужна ни капитану, ни Эдварду, живет только благодаря этой штучке Щуке. По приезде сюда ей сделалось даже хуже.

– Шантель, – вырвалось у меня, – если она это сделает, станут говорить…

Шантель легонько тряхнула меня за плечи.

– Не переживай. Я этого не допущу.

Это не успокоило меня. Я продолжала:

– Как странно все получается. Иногда думаю об этом ночи напролет. Смерть тети Шарлотты… не могу поверить, чтобы она наложила на себя руки.

– Лишнее доказательство моей правоты. На это способны те, от которых меньше всего такого ждешь. Эти не разговаривают. А наша Моник вообще большая любительница трагедий. Такие не покушаются на собственную жизнь.

– А вдруг? Эти сплетни…

– О тебе и капитане? – Шантель задумчиво покачала головой.

– Сразу бы пошли разговоры, что это и есть причина. Могли бы даже приписать… Ах, Шантель, это ужасно. Припомнили бы, как умерла тетя Шарлотта, и что я была на подозрении!

– Напрасно ты себя изводишь по поводу того, чего никогда не случится. Еще одна Моник.

– Отчего ж, вполне может.

– Обещаю тебе: этого небудет. Я прослежу, позабочусь, чтобы у нее не было такой возможности.

– Ах, Шантель, я не перестаю благодарить небеса за то, что ты рядом со мной.

Она меня успокоила. Я взялась за опись и вся ушла в это занятие. Мои обещания в самом деле находили подтверждение. Мебель, имевшаяся в этом доме, стоила состояния, хоть меня и привела в ужас сохранность некоторых предметов.

Я призвала на помощь Перо, дав указания о том, что следовало предпринять в первую очередь. Особенно вредна пыль, не уставала повторять я. В ней заводятся личинки насекомых. Термиты здесь были в изобилии. Сама видела в саду целые армии. Если сидеть сложа руки, непременно ворвутся в дом и пожрут бесценную мебель. Мысль об этом приводила меня в содрогание.

– Полироль такая дорогая. Мадам никогда не разрешит ее тратить, – пробовала возражать Перо.

– Легкомысленная близорукость, – одернула ее я.

Мне была понятна нервозность бедняжки Перо. Она держалась за место в доме Карреман, где получала мизерное жалованье, но и оно было больше того, на что она могла рассчитывать, работая на сахарной плантации или потроша рыбу. Ее пальцы были недостаточно ловки, чтобы нанизывать бусы и серьги из раковин. Боясь потерять место, она не прекословила мадам, берегла драгоценные свечи, уносила со стола недоеденное, чтобы подать назавтра. Верная служанка была озабочена одним: как бы не прогневить хозяйку.

После моей вспышки Щука, казалось, присмирела, но и сейчас, инвентаризуя мебель, я часто ловила на себе ее взгляд. Однажды, подняв голову, я встретила ее глаза, пристально следившие за мной в оконное стекло. Часто, приближаясь к двери, я слышала поспешное шарканье отступающих сандалий. Она тоже словно преисполнилась особым почтением ко мне: возможно, поверила, что я принесу в дом благосостояние. Представляю, как фантастически преломлялись мои непонятные манипуляции в ее, Перо и Жака сознании, что они судачили обо мне между собой. Мебель в их представлении была сродни золотой жиле. После того как я продам ее для них, дом снова заживет на широкую ногу, как при покойном месье де Лауде. То, что всему этому положила начало я, приподнимало меня в их глазах.

Я ловила их трепетно-благоговейные взгляды на какой-нибудь грубой поделке вроде деревенского шандала или трещавшего всеми швами плетеного стула.

Перо покорно протирала мебель, трясясь над каждой каплей полироли.

В доме сделалось уютнее, и я начала немного расслабляться. Со временем несколько успокоилась и Моник. Я просила Эдварда уделять ей немного внимания, помнить, что она больна и в иные дни нуждается в его любви, а в другие, наоборот, слишком устает и не может его видеть. Он принял мои соображения с тем же спокойствием, с каким вычеркивал в календаре миновавшие дни и считал постепенное приближение красного дня.

Раз, когда он находился у матери, я решила прогуляться в одиночку у моря и незаметно улизнула из дому. Такие прогулки доставляли мне большое удовольствие. Открывавшиеся перед глазами виды захватывали дух: каждый раз я обнаруживала новые красоты. Работа по составлению описи успокоила меня. Забываясь в ней, я отвлекалась от тревожных мыслей о неопределенном будущем и еще более туманном настоящем, целиком уходила в загадку какой-нибудь горки или канапе, которые, по моему твердому убеждению, были делом рук прославленного мастера, но отчего-то не имели личного клейма.

Дело шло к вечеру. Дневная духота уже спала, но на солнце и сейчас было жарко. На мне была шляпа, которую я купила по случаю в местной лавочке. Плетенная из легкого тростника, с широкими полями, она необыкновенно подходила для здешнего климата.

В поисках тени я немного отошла от дороги и, обогнув бухту, набрела на место, которого прежде не видела. Здесь было очень мило. Ласково шуршал песок о берег, над головой то и дело пролетали жужжащие насекомые.

Мое внимание привлекла выдававшаяся из воды скала невдалеке от песчаного берега. Она возвышалась над прозрачно-голубой гладью, словно распрямленная человеческая фигура. Я находилась на верху склона, и передо мной открывалась широкая панорама, вплоть до изгиба береговой линии, за которым проглядывала новая бухта: очевидно, их было немало на острове. Я успела узнать, что он имел тридцать миль в длину и шесть в ширину, то есть был одним из самых больших в архипелаге: главная причина, почему он был населен и до некоторой степени освоен. В мареве горизонта виднелись островки, скорей всего представлявшие собой осколки скальных пород, извергнутых тысячи лет назад.

Склон уходил вниз, в долину, заросшую густым лесом. Цветущие деревья были до того ярки, что невольно захотелось полюбоваться ими вблизи. Кроме того, меня распарил и утомил подъем, захотелось укрыться в сладостной тени. Я решила немного передохнуть и заодно собрать букет экзотических цветов, не устававших чаровать мой глаз. Я постоянно держала цветы в вазе, которую раздобыла для меня Перо.

Оказавшись вскоре в тенистом лесу, я сняла шляпу и, как веером, обмахивалась ею. Мы с Шантелью тоже приобрели цветастые ситцевые платья, какие носили островитянки, только немного переделали их по своему вкусу.

Между деревьями вилась невысокая земляная стенка. Странным образом она то уходила в глубь леса, то возвращалась, наводя на мысль об осмысленности постройки. Впрочем, на этом острове я постоянно наталкивалась на непривычное. Заметив провал в стене, я прошла вглубь. Деревья здесь росли гуще. Вскоре я наткнулась на еще одну стену, на этот раз высокую. Она явно что-то ограждала, чем возбудила мое любопытство. Я пошла вдоль стены, пока не набрела на ворота. Я открыла их и шагнула внутрь ограждения. Деревья здесь были выкорчеваны, а трава аккуратно, как на лужайке, пострижена. В центре лужайки стояло каменное изваяние. Приблизившись, я увидела, что фигура была обложена вокруг яркими камнями: розово-лиловыми, напоминавшими аметисты, темно-синими, смахивавшими на лазуриты, и бледно-зелеными «агатами». Кроме них, имелись большие раковины. Все вместе они окружали фигуру.

Меня осенило, что все это имело какой-то сокровенный племенной смысл и что я проникла в тайное святилище. В смятении я повернула и не помня себя кинулась прочь из этого места. Меня беспокоило одно: не была ли и вся роща заповедным тайником, и не нарушила ли я табу. Я желала скорей выбраться вон, но, к своему ужасу, только углублялась в лес. С верха холма я заметила, что он невелик, но оказался вроде лабиринта, из которого я никак не могла отыскать выход. На бегу мне попалось несколько протоптанных тропинок. Решив воспользоваться одной из них, я повернула вбок и вдруг увидела дом. Это была типичная туземная постройка из мазанных грязью бревен на деревянных опорах, крытая тростником и ветками. Естественно, одноэтажная, она была длинной и просторной по туземным стандартам.

Я сильно разгорячилась: не столько даже от физических усилий, сколько от охватившей меня тревоги. Не было сомнений, что я не только вторглась в чужие владения, но что мое присутствие здесь было крайне нежелательно. Это на меня нагнало страху изваяние в окружении камней и раковин.

Я повернула обратно – туда, откуда пришла. Каждая трещина под ногами наводила на меня ужас. Меня предупреждали о ядовитых змеях и насекомых, но не их я боялась. Мной овладевала паника.

Вернувшись к огражденной площадке, я пробовала угадать, каким путем набрела на нее первоначально, но троп оказалось много и все вели в разные направления. Испробовав поочередно несколько из них, я каждый раз запутывалась в лабиринте деревьев. Вдруг в просвете зарослей мелькнуло море. Я кинулась туда, не разбирая дороги. Деревья редели. Вскоре я оказалась на свободе. Трудно передать мое облегчение. Оно явно превышало грозившую мне опасность, убеждала я себя. Мне стало стыдно, что поддалась панике, испугавшись украшенного яркими камнями идола, что нечаянно подсмотрела нечто не предназначенное для моих глаз.

Я часто обмахивалась шляпой. Мне было даже жарче, чем когда я находилась на солнце.

Дело шло к вечеру. Я взглянула на пришпиленные к платью часы. Мне они всегда казались неуместными на туземной одежде, но на этот раз оказались полезны. Пять часов. И получаса не провела я в лабиринте. А мне показалось гораздо дольше.