Текст книги "Записки рецидивиста"

Автор книги: Виктор Пономарев

Соавторы: Евгений Гончаревский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 42 страниц)

Глава 5
НОВЫЕ ЭТАПЫ БОЛЬШОГО ТЮРЕМНОГО ПУТИ

1

Из «Матросской Тишины» этапом я пришел в столицу Калмыкии город Элисту. Потом отправили меня в село Троицкое и кинули в подвал «третьей хаты». Вечером «дернули» к следователю на допрос. «Сыч», не разобравшись толком в обстоятельствах дела и предъявляя мне топорик, которым я «погладил» чабанов, и показания потерпевших, пытался мне пришить 102-ю статью (покушение на убийство). Кстати, оба чабана остались живы после моего с ними диалога. Только один в дурдом попал, а другого, пока я бегал, убили. Казбека убили, а кто – неизвестно. Собаки чабанские его в степи нашли.

– Начальник, я это подписывать не буду. Я ни в чем не виноват, они вынудили меня это сделать, я защищался, – сказал я.

– Так, если, Пономарев, ты ни в чем не виноват, зачем тогда в бега ударился? – последовал вопрос следователя.

– Да потому что вам хер что докажешь. Первым делом вы на что смотрите? На биографию. Ах, бандит, рецидивист, убийца! Да что тут доказывать? Ясно как день – пытался убить. Другого и быть не может. Вот она, начальник, вся ваша гнилая логика. Нет-нет, ничего я подписывать не буду. Зачем мне «лишний груз»? Давайте сюда прокурора, – распалившись, сказал я.

На другой день меня повезли к прокурору в Элисту, завели в кабинет. Я стоял впереди, два мента сзади. «Старший дворник» прочитал состав преступления и сказал:

– Здесь все правильно написано, Пономарев. Вам вменяется сто вторая статья.

Тогда я упал на пол кабинета, стал по нему кататься и кричать:

– Гражданин прокурор, так не бывает! Я не виноват, я защищался. А они были вооружены и хотели убить меня.

А в доказательство сказанного я несколько раз ударил лбом в пол, потом вскочил на колени и разорвал на груди рубаху. Это был один из моих проверенных приемов. Иногда срабатывал.

– Успокойтесь, Пономарев! – крикнул прокурор и, обращаясь к следователю, добавил: – Так, проверьте факты, еще раз допросите потерпевших, и если подтвердится, что сказал Пономарев, то тут уже другая статья.

Вот это-то мне и надо было. Во-первых, свидетелей нет, а во-вторых, из двух потерпевших один в могиле, другой в дурдоме. Мало что там дурак может наплести. Значит, мои показания должны стать решающими. Еще бы не помешало от этого «сыча» избавиться, подумал я.

После этого я поднялся с пола и сказал:

– Гражданин прокурор, я прошу вас заменить мне следователя. Если этот будет вести мое дело, то я удавлю его прямо в кабинете. Вот это я вам лично обещаю.

– Хорошо, заменим, – сказал прокурор, и меня увели.

Привезли опять в подвал. Через несколько дней вечером меня «дернули» из камеры.

– Пономарев, выходи!

В коридоре стоял мой новый следователь. Это был молодой калмык, худой и маленького роста. Он мне сразу чем-то понравился, что-то было в его лице и глазах доброе, человеческое. Он сказал мне:

– Пономарев, я теперь буду вести ваше дело. Пойдемте со мной.

Мы зашли в дежурку, сели. Следователь развернул на столе папку с документами, сказал:

– Я ознакомился с вашим делом и сделал вам двести шестую статью, часть третью.

– Ну, начальник, уважил. Это же совсем другое дело. Это я хоть сейчас подпишу, – сказал я и поставил свою подпись.

Когда шел в камеру, думал: «Вот что значит человек разобрался, вник в суть дела. Для меня-то разница огромная: или по сто второй лет восемь отломят, или по двести шестой за хулиганство года три тащить». Мне на душе даже легче стало. Но самым удивительным в этом деле было то, что «прихват» (ограбление) магазина не фигурировал. То дело у ментов, видимо, проходило по другой графе: вооруженное ограбление бандой. Банду и искали по другому уголовному делу. А я был один даже по показаниям самих чабанов. Про рабство вообще не могло и речи быть. Какое рабство? И это-то в соцстране? Немыслимо. В уголовном кодексе у нас и статьи-то такой нет.

Дело я закрыл, поставив свой крючок, и теперь ждал этапа на Элисту в тюрьму. А там через месяц получу обвинительное заключение, повезут меня на «дыбу», и покачу я к белым медведям и оленям, где «самолет – хорошо, пароход – хорошо, а олени „лутце“». А пока…

2

На другой день ко мне в камеру кидают молодого парня-калмыка. Был он высокого роста, широкоплечий, голова большая, лоб широкий, а большие красивые и чуть раскосые глаза были как у девушки, но немного будто мутные. Про такие глаза в народе говорят «с поволокой».

Сел парень на край нар как-то виновато, голову свесил. Я спросил у него:

– Ты откуда?

– Из Ики-Бурульского района, – ответил парень немного растерянно и виновато.

Мне почему-то его жалко стало. Я поднялся с нар, стал ходить по камере. Время от времени я останавливался и смотрел на глаза парня. У меня мысль проскочила: а может, он ненормальный?

– А в чем тебя обвиняют? – спросил я.

– По двести шестой статье, части второй.

– А что ты сделал?

Парень рассказал мне свою историю:

– Я сам киномеханик. Поехал в поселок к механизаторам кино ставить, а ленты старые попались, начали рваться без конца. В зале крик начался: «Сапожника на мыло!» А лента рвется и рвется. Тогда шесть человек пьяных заскочили ко мне в будку и кинулись драться. Я выскочил из кинобудки, выдернул кол из плетня и шесть человек положил. Вот меня и забрали.

– А кто у тебя дома остался? – спросил я.

– Мама, – сказал парень жалобно.

– Ты первый раз в тюрьме?

– Да.

Собственно, на этот вопрос он мог не отвечать. По его лицу и так было видно, что он в «цугундере» первый раз. Бывают дети, смотришь, ему лет десять-двенадцать, а он как звереныш, другому лет двадцать, амбал вымахал, а он все как ребенок. Про таких говорят: великовозрастное дитя. Вот и этот парень походил на такого. Мне по-человечески стало его жалко. Решил помочь парню вырваться на свободу. Я стал ходить по камере, шевелить мозгами. Потом подошел к парню вплотную, спросил:

– Ты какой нации?

– Калмык, – ответил парень.

– Так, парень, слушай сюда внимательно и запоминай, если хочешь увидеть чистое небо, а не в клеточку. Ты – японец, родился в Нагасаки, и зовут тебя Пися-в-Каке.

Парень ничего не ответил, а подозрительно стал смотреть на меня. Я прибавил шаг; стал ходить по камере из угла в угол. Парень только головой крутил, куда я иду, туда и он глазами зырит. Потом я резко остановился около него и крикнул:

– Ты – японец, родился в Нагасаки, и зовут тебя Пися-в-Каке!

И я опять быстро зашагал по комнате, глядя в пол. Моя версия была такова: если парень сумеет «прогнать по пятому номеру» (симулировать психическое заболевание), то свобода ему обеспечена. Это как пить дать. Я-то волчара битый-перебитый, стреляный-перестреляный; мой архимноголетний тюремный опыт и пребывание в ташкентском тюремном дурдоме, когда в зоне я двоих зарубил, подсказал это единственно правильное решение.

Когда я подошел к парню в третий раз и только глянул ему в глаза, парень соскочил с нар и стал кричать на весь подвал:

– Да-да-да! Я – японец, родился в Нагасаки!..

В этот момент на двери камеры открылась кормушка. Пожилой, весь седой старшина милиции стал наблюдать за этой сценой. А парень все кричал:

– Зовут меня Пися-в-Каке! Я – японец, родился в Нагасаки!..

Я зашел сбоку, чтобы старшина увидел меня, покрутил пальцем у виска и сказал:

– Поехал окончательно.

А парень, подойдя ко мне, заорал:

– Ты теперь понял? Я – японец, родился в Нагасаки, а зовут меня Пися-в-Каке!

Старшина захлопнул кормушку и рысью побежал наверх. Когда топот сапог стих, я сказал парню, которого еще кидало из стороны в сторону от своего же крика.

– Молодец! Теперь успокойся и послушай меня. Сейчас тебя повезут в Приютное в дурдом на обследование. Запомни, там тебя будут спрашивать: кто ты, откуда. Все говори, как я тебя учил. Это твоя свобода. Понял?

– Да. А это поможет?

– Поможет, поможет, не сомневайся. Я в этом деле волк битый, – ответил я парню.

Буквально минут через десять прибежали менты, «вертухай» (контролер) сказал парню:

– Собирайся.

На нарах лежал чей-то задрипанный пиджак, маленький и с короткими рукавами. Я взял пиджак, подал парню, сказал:

– Надевай.

Парень еле влез в него, рукава до локтя. Так, с растопыренными руками, он пошел на выход. Я еле удерживался от смеха. Ну, горилла получился точняком. Менты и те посмотрели на него, только головами покачали. Увезли моего ученика-горемыку. Целый день его не было, а к вечеру слышу: копыта цокают, спускаются в подвал. Парень вошел в камеру и первым делом протянул мне какой-то сверток.

– Дим Димыч, возьми поешь. Мне там колбасы дали, я съел немного, а это тебе привез, – сказал парень.

А когда дверь камеры захлопнулась, я спросил:

– Как дела у тебя?

– Не знаю.

– Но ты все сказал, как я тебя учил?

– Да.

– Давай сядем на нары, и ты расскажешь мне все по порядку.

Когда мы сели, парень начал рассказывать:

– Когда мы приехали туда, меня завели в кабинет, а следователь за дверью остался. Женщина в халате спросила, в чем меня обвиняют, по какой статье, где я родился. Я сказал: в Японии, в Нагасаки, и зовут меня Пися-в-Каке. Она все записала, спросила, кто у меня дома. Я сказал: мама. Мы долго с ней разговаривали, она еще два раза меня спрашивала, как зовут и где родился. А я отвечал ей: я – японец, родился в Нагасаки, и зовут меня Пися-в-Каке. Потом она спросила: кушать хочешь? Это она колбасу мне дала. Следователь раза три дверь открывал, спрашивал: скоро там? Его в КПЗ надо везти. А женщина сказала: его не в тюрьму надо везти, а лечить надо. Я здесь сделала предписание, чтобы он с матерью приезжал к нам, мы лечить его будем. Вот и все, Дим Димыч.

– Ясно дело. В общем, так, минут через пятнадцать ты будешь на свободе. Одна просьба к тебе: будешь на воле, сделай мне передачу небольшую. У меня никого нет, и некому принести.

– Конечно, Дим Димыч. Мы с мамой пойдем в магазин и купим все необходимое, – ответил парень.

– Мне ничего не надо, возьмите мне только чайку и сигарет. Сам-то я не курю, так хоть товарищей угощу. Чую, мне долго придется «чалиться».

Тут открылась дверь, парня позвали на выход. Мы с ним попрощались, и он ушел. Часа через полтора слышу: наверху хипиш. Я сразу «рюхнулся», передачу не принимают. Я начал долбить кормушку на двери. Прибежали менты, маленького роста лейтенант вытащил пистолет и сказал:

– Дим Димыч, я тебя пристрелю, если буянить будешь.

Меня такая злоба разобрала, я крикнул:

– На, стреляй, падла, мне по х… Люди старались, а вы передачу не принимаете. Да ко мне в жизни за двадцать шесть лет никто никогда не приходил. Если не положено, бросьте передачу в каптерку, а пойду на этап, заберу.

Седой старшина сказал лейтенанту:

– Давайте я положу в каптерку.

– Ладно, успокойся, Дим Димыч, возьмем, – смягчился и лейтенант.

Они ушли. Старшина принес сумку и положил в каптерку, потом подошел ко мне, спросил:

– А что, парень тебя знает? Такие увесистые сумки передал.

Пожилой старшина производил хорошее впечатление. Поэтому я рассказал ему, как помог парню выйти на волю через дурдом, как научил его «косить» под ненормального и как это удачно прокатило.

– Знаешь, старшина, мне парня чисто по-человечески жалко стало. Думаю, пусть идет на свободу, – продолжал я свой рассказ. – Ну посадили бы его, а что потом? Может, потом он из тюрем никогда уже не вылезет. По своему горькому опыту знаю. Я как сел на «малолетку», так и «чалюсь» до сих пор, уже двадцать шесть лет откалдыбанил. А сколько еще мотать придется, одному Богу известно. Но душа-то осталась. А парень молодой совсем, нам с тобой, старшина, в сыновья годится. Неужели тебе самому его не жалко? Вот он ушел на свободу, а у меня радость на душе. Вдвойне радость притом, что краснопогонникам втер от души.

Старшина смотрел на меня как завороженный, только головой качал. Потом, показав наверх большим пальцем руки и то ли усмехнувшись, то ли икнув, сказал:

– Они там институты кончали, академии, а какой-то рецидивист всех вокруг пальца обвел. У них в голове только сажать, надо и не надо. Я всю жизнь в милиции проработал, но такого человека, как ты, не встречал. Ты, Дим Димыч, пожалуй, единственный экземпляр такой, кого я до конца своей жизни не забуду. Скоро на пенсию уйду, а тебя вспоминать буду и другим рассказывать.

Через двое суток старшина снова заступил на дежурство. Открыл кормушку на двери камеры, спросил:

– Дим Димыч, ты здесь?

– Да, начальник, здесь. Где же мне еще быть?

А старшина закричал, вертя пальцем у виска:

– Институты покончали, академии, а в голове ничего нет. Вот, Дим Димыч, возьми. Жена моя тебе сала и чеснока послала.

Я понял, что старшина дома рассказал про случай с парнем. Вот баба и решила меня «подогреть» за благородный поступок. А старшина теперь, как приходит на смену, каждый раз вертит пальцем у виска и повторяет:

– Институты кончали, академии…

3

В соседней камере сидел по девяносто третьей статье прим. (хищение в особо крупных размерах) молодой парень с Кавказа Магомед. Он уже осужденный, дали пятнадцать лет усиленного режима, ждет этапа. Он как-то крикнул мне:

– Димыч, как дела у тебя?

– Ништяк, Магомед, пойдет. Одно плохо – сала нет, сердце слабо работает.

– Я мусульманин, нам сало нельзя кушать. Но у меня есть курдючное сало. Тебе подогнать?

– Подгони.

Я попросил старшину. Тот пошел, взял у Магомеда приличный кусочек сала, эдак с килограмм, и принес мне.

– Димыч, завтра ко мне родственники придут, я скажу им, чтобы настоящего сала принесли, – сказал потом Магомед.

– Не надо, Магомед, а то они обидятся на тебя.

– Не обидятся. Я скажу им: если хотите увидеть меня через пятнадцать лет, то несите сало.

– Ты, Магомед, молодец, с самого начала правильно понял тюремную жизнь. У нас оно как? Сегодня ты меня «подогрел», завтра я тебя. Так и выживаем.

На другой день мы с ним ушли этапом в Элисту в тюрьму. Кинули меня в тридцать пятую камеру. У Магомеда это была первая судимость, его кинули в камеру, где сидят по первой «ходке». Где-то через полмесяца он крикнул мне:

– Димыч, я пошел в Салын на зону!

– Давай, Магомед! – ответил я.

В моей камере сидело человек двадцать, были русские, калмыки, ребята с Кавказа. Я спал наверху через кровать от окна. Рядом спал кумык Аташка, напротив – Халил и Шарип, они кенты были. Рядом с ними – Вася Гребенюк, высокий широкоплечий парень, в армии в спортроте служил. Далее – два Жеки, один – татарин, другой – калмык. В целом все они были ребята неплохие. Но преступники, они и есть преступники, они и в камере не могут ужиться.

Из другой камеры подельник Халила прислал маляву (записку). Ее получил Аташка, а в ней написано, что их всех заложил Халил и как теперь с ним надо поступить. И еще там были такие слова: «Если вы с ним не поступите как положено, то вы все такие же, как он». И началось в камере «качалово» (скандал). Я не вмешивался, ждал, чем все закончится. Я им даже не говорил, что я с особого режима. Я просто лежал и слушал их базар. Аташка громко прочитал маляву, чтобы все слышали. Халил сидел на верхних нарах и доказывал, что его в ауле взяли не первого, это раз. Во-вторых, он – шофер, ему заплатили, он повез. А что везет, ему до лампочки. И при чем тут заложил? Аташка попер буром:

– Как это при чем? Тут-то ясно написано.

Халил сидел весь красный, доказывал. Шарип тоже молчал, он понимал, что против своры не попрешь. Тут я не выдержал, поднялся с нар, сказал:

– Харе, Аташка, «кочумай» (замолчи). Ты кто здесь такой, чтобы решать судьбу человека? Завтра они поедут на следствие, кто-то из них заплатит бабки, вообще откупится и будет на свободе. А кто не виновен, будет сидеть. Тогда ты мне скажи, как с тобой поступать? А, падла, молчишь? И еще одно учти: когда они пойдут на этап, то будут кушать из одного хурджума и решать свои дела, а с Халилом уже никто не сядет кушать. В общем, так, – сказал я и подозвал Жеку Татарина, – бери, Татарин, ручку, бумагу и пиши, я буду диктовать.

И я продиктовал ответ:

– «Курбан, получили твою маляву и поняли, что ты обвиняешь Халила. А не получится так, что завтра в процессе следствия ты окажешься крайним? А судьбу Халила назад уже не прокрутишь. И почему, Курбан, ты человека разбираться пускаешь на другие руки? Вы подельники, вы сами и разбирайтесь. И теперь, откуда ты знаешь, что за люди сидят в нашей камере. Только за одни твои слова „вы все такие же“, я тебя первый отдрючу. Вот с тобой еще надо разобраться за твои слова». Теперь, Жека, подпиши под ответом – Дим Димыч.

Я постучал в кормушку, подошел надзиратель, и я попросил его передать эту записку в камеру напротив. А когда у них открылась кормушка, я крикнул:

– Курбан, прочитай и сразу напиши ответ. Мы ждем.

Буквально через час мы получили маляву с извинениями.

Курбан писал, что он погорячился и что впредь таких поступков больше не совершит. Маляву я дал Татарину, сказал:

– Читай, чтобы все слышали.

И когда Татарин прочитал письмо, Аташка низко опустил голову. Я подошел к нему и сказал:

– Сейчас будет проверка, и во избежание недоразумений, если не хочешь на удавку попасть, сворачивай матрац и сваливай из камеры.

На проверке Аташка так и сделал. В «хате» обстановка разрядилась. Все опять стали улыбаться, шутить.

Пробыл я месяц в тюрьме, получил обвинительное заключение и поехал на суд. Приехали мы вместе с Халилом, его тоже должен был троицкий суд судить. Встретился он с подельниками, они переговорили между собой, чтобы не было разногласий на суде. В подвале ментовки мы попали с Халилом в одну камеру, с нами еще сидел Хабиб – подельник Халила.

Вечером мы позвали Юру-мента. Дали ему деньги, чтобы принес нам водки. Он принес, мы хорошо выпили и даже забыли, что в тюрьме сидим. В камере напротив нашей сидела женщина-воровка, шла по 144-й статье. Халил стал с ней разговаривать, Юра для удобства их беседы открыл обе кормушки. Теперь они видели друг друга. Халил сказал:

– Как бы к тебе в камеру попасть? Вот если попаду, дашь в награду за это?

Женщина засмеялась и сказала:

– Ты сюда в жизни не попадешь. Менты на ночь на двери сигнализацию включают. Двери не откроешь, а в кормушку ты не пролезешь.

Мы посмотрели на кормушку, она была чуть больше, чем в тюрьме.

– Но ты согласна или нет? А то я приду к тебе, а ты хипиш поднимешь, – спросил Халил.

– Согласна, – ответила женщина.

Халил позвал Юру. Юра был молодой парень, но для мента слишком добрый, ему все было до лампочки. Халил сказал ему:

– Нас в камере трое. Но Дим Димыч не пролезет, живот его не пустит. Хабиб тоже по габаритам не пройдет. Давай я попробую залезть к ней через кормушку?

– А она согласна? – спросил Юра. Ему, наверно, от скуки самому было интересно посмотреть на такой спектакль. – Короче, я сейчас сам узнаю у нее. Ты согласна с ним пошвориться?

Женщина, смеясь, ответила:

– Согласна. Пусть лезет.

Видимо, она думала, все это шутки. А Халил полез. Сначала голову просунул, потом руку с плечом. В общем, кое-как в коридор он вылез. И полез к женщине. Там ему стало еще труднее. Тут-то мы ему помогали, а там он сам корячился и застрял в кормушке. Баба, видя такое дело, схватила Халила за руки и втащила в камеру. Поначалу было тихо, только сопение, потом стоны пошли из камеры. Мы-то сами голодные, представляем, что там на нарах происходит. Потом Халил говорит нам:

– Ну что, ребята, хотите, она вам сеанс покажет, чтобы не так скучно было?

Мы смотрели в кормушку. Баба подошла к ней совсем голая. Халил взял ее себе на руки, раздвинул ноги и весь ее «телевизор», причем оба канала сразу, во всем великолепии предстал перед нашими взорами. Мы с Хабибом так и попадали почти без сознания.

С час, наверно, Халил пробыл в камере у шалавы. Подошел Юра, сказал:

– Хватит, Халил, слазь с нее и лезь назад, а то вдруг кто сверху заявится.

Но в этот момент Халил еще не был готов к возвращению, и только минут через двадцать он начал вылазить в кормушку. Силы у него были на исходе. Если бы не Юра, он навсегда остался бы висеть в кормушке, половина туловища в коридоре, половина – в камере. А в нашу камеру мы уже затаскивали его с Хабибом. Все бока у Халила были содраны, но он был счастлив до небес. Упал на нары и сразу уснул и проспал целые сутки.

Через два дня у них состоялся суд. Халилу дали пять лет, Хабибу – семь и Курбану – восемь. Их увезли, а я остался один в камере.

Но вот и моя очередь подошла, меня потащили на «дыбу». Судила меня пожилая калмычка судья, однофамилица прокурора Эрдниевой, которая была здесь же, в зале. Все было обставлено так буднично, что мне стало даже тоскливо на душе. Судья спросила:

– Подсудимый Пономарев, вы согласны, если я буду вести суд без потерпевших?

– Да, – ответил я, потому что знал, что один находится в дурдоме, а другого убили.

– Но есть показания потерпевших, – сказала судья и зачитала их показания, результаты следственных материалов, фабулу преступления, обвинительное заключение, дала мне последнее слово.

После моего выступления она сказала:

– Суд уходит на совещание, – поднялась было идти, но остановилась, добавила: – Пономарев, не было бы у тебя топора, несмотря на то, что ты рецидивист, я бы дала тебе сто двенадцатую статью – обоюдную драку и дала бы год. Но у тебя топор в ходу. Я даю тебе четыре года, а режим ты сам знаешь какой. Статья у тебя с трех лет начинается, я-то тебе всего год и накидываю. В последнем своем слове ты, Пономарев, сказал, что хотел вернуться к честной жизни, жениться хотел. Я это учла, но вот с женитьбой придется повременить, успеешь еще.

После ее слов я чуть не подпрыгнул на месте, крикнул:

– Гражданин судья, спасибо! Я на Север уеду к белым медведям, но буду вас помнить и весь срок молиться за вас. Еще раз спасибо вам.

Меня увели, я шел и ликовал. Я даже не предполагал, что суд отнесется так по-божески. Сам-то я на большой срок рассчитывал, ну, в лучшем случае на «петра». Мне даже старая лагерная песня вспомнилась, там есть такие слова: «Суд идет, процесс уже кончается, и судья читает приговор. И чему-то глупо улыбается лупоглазый толстый прокурор, и защита тоже улыбается, глупо улыбается конвой, слышу, мне статья переменяется, заменили мне расстрел тюрьмой…»

Этапом я ушел снова на Элисту в тюрьму. Кинули меня в седьмую камеру, эта камера уже для осужденных.

4

В камере было три «пассажира», двое молодых парней: калмык Гаря и чечен Осман, третьим был пожилой мужик Сережа, маленький и очень худой человек. У него тоже режим особый, а у тех двоих строгий. Ждем этапы.

Каждый вечер дверь камеры открывается и входит начальник режима. Садится за стол, достает из кармана плитку чаю и говорит:

– Заваривайте.

А сам начинает играть в шахматы или с Гарей, или с Османом. Он, оказывается, был большой любитель в шахматы играть. Я чифирь завариваю, потом все глотнем, и игра опять продолжается. В общем, без чая мы не жили. Каждый раз, входя в камеру, начальник режима спрашивал:

– Как дела, Дим Димыч?

– Да так, местами, – отвечал я, а он садился играть в шахматы.

Как-то днем в камеру на проверку вошли три надзирателя. У одного надзирателя были большие черные усы, а сапоги он носил сорок пятого растоптанного размера. За это уголовники дали ему погоняло Кот в сапогах. Он большим деревянным молотком-киянкой решетки обстукивал, не подпилил ли кто. Кот в сапогах увидел, что Сережа спит. Тогда он ударил его киянкой по ноге. Сережа, пожилой больной человек, в момент соскочил с нар в растерянном состоянии. В это время я рядом находился и, не долго думая, со всей масти врезал Коту по корпусу. Тот вылетел за дверь и шлепнулся на жопу. Двое других надзирателей тоже выскочили из камеры. Смену принимал надзиратель по кличке Цыган. Когда меня выводили из камеры, Осман шепнул:

– Дим Димыч, смотри, Цыган знает каратэ.

Меня завели в пустой туалет, сказали:

– Посиди здесь, – и ушли.

Пробыл я в туалете с полчаса. Пришел Цыган, я приготовился, встал в угол туалета и одной рукой прикрыл яйца. Думаю, если врежет ногой, то немного блокирую удар. Цыган спросил:

– Что случилось?

Я рассказал ему и добавил:

– Сонный больной человек, разве так можно поступать? Ну, толкни его рукой, чтобы не спал, а то киянкой долбить.

Поначалу я думал, что Цыган разговорами мне «отвод» дает, а потом вмажет. Но этого не произошло. Выслушав меня, Цыган сказал:

– Ладно, иди в камеру.

Я вернулся, ребята за меня сильно переживали, спросили:

– Ну что, Дим Димыч, били?

– Нет, – ответил я и рассказал им о мирной беседе с Цыганом.

Спросил Сережу, за что он сидит. Он рассказал нам, как год назад он на вокзале ограбил одного барыгу и слинял из Калмыкии аж в Кировскую область. А там «затяпался» совсем на другом.

– В ментовке глянули, а я в розыске. Привезли сюда и «отломили» семь лет. Но ничего, Дим Димыч, на Север вместе поедем, я ведь тоже канаю как РЦД, – закончил Сережа свой рассказ.

Первыми из камеры на этап ушли Гаря и Осман. Потом меня и Сережу дернули на этап. Пришли в Ставропольскую тюрьму, кинули в транзитную камеру. Народу полно: кто с севера едет на юг, кто с юга на север. В тюрьме мы были недолго, на следующий день мы ушли этапом на Пятигорск. Начальником конвоя был русский сержант маленького роста, но плотный, как пенек. Когда садились в «Столыпин», он то и дело кричал:

– Быстрей шевелись! Поторапливайтесь!

У «дубаков» собаки рвались на поводках, как бешеные, с лаем кидались на нас. Мы бегом поднимались в вагон. И только когда все уселись, тронулись, началась всеобщая пьянка. У солдат покупали водку по двойной-тройной цене и пили. Были бы деньги.

В одном купе по соседству с нашим ехали женщины. Когда мы хорошо вмазали, я крикнул им:

– С Украины есть?

– Есть, – ответила одна.

– Как звать?

– Оксана.

– Меня Демьян. Хочу с тобой поближе познакомиться, – сказал я.

– А ты напиши маляву.

И стали мы с ней переписываться. Из записок я узнал, что ей двадцать четыре года, сама гуцулка с Карпат, жила в Ставрополе, а села по сто сорок четвертой статье (кража), срок три года. Я ей тоже «прочесал» (соврал), что с Карпат, только мне сорок три года. Предложил ей встретиться поближе. На ее вопрос: «А как?» – я ответил: «Я заплачу деньги за тебя и за себя начальнику конвоя, чтобы он выпустил нас в туалет одновременно. Ну как, согласна?» Получил ответ: «Да». – «Тогда жди сигнала», – ответил я ей.

Пришел начальник конвоя. Спросил насчет жалоб. Я перебазарил с ним по поводу своей единственной жалобы, дал ему пятьдесят рублей за нее, попросил вывести нас в туалет. Он спросил:

– А она согласна?

– Еще как согласна, начальник, – ответил я. – Вот тебе еще деньги на бутылку водки. Сам понимаешь, что за секс без кайфа.

– Водки нет, кончилась, – сказал сержант. – Только одеколон «Тройной» остался.

– Пойдет. Давай две флакушки.

Сержант открыл купе, и я пошел в туалет. Потом он Оксану выпустил. Я как глянул на нее, чуть в обморок не упал. Она молодая, красивая, выше меня ростом и толстая. В туалете ей одной места мало, не то что нам двоим. Я крикнул:

– Начальник, смотри, нам тут не повернуться, не только что-то делать.

Тогда сержант открыл нам тамбур, принес солдатский бушлат и бросил на пол. Потом принес два флакона. «Тройного», кружку и прикрыл за нами дверь. Полфлакона одеколона я вылил в кружку, протянул женщине.

– Пей, Оксана, за нашу встречу и любовь.

– Я никогда это не пила, – ответила кобылица.

– Привыкай, дорогая. Ты в тюрьме, а в ней и это в радость.

Оксана выпила, еле отдышалась. Остальное я выпил, а второй фанфурик (флакон) оставил на потом. И пошла у нас любовь. Оксана оказалась бабой горячей и страстной. Как мы только с ней не трахались, а любовь у нас не кончалась. Мы второй фанфурик выпили, и я снова принялся ее «тележить». А про себя думал: «Вот что значит тюрьма. Баба и жизни-то толком не видела, а отдается, как если бы последний раз в жизни. Надо же на такое решиться. Я ведь ей в отцы гожусь. Да что там думать, тюрьма возраст не спрашивает. Здесь – только момент лови, как свою жар-птицу».

Начальник конвоя открыл тамбур, крикнул мне:

– Хватит, дед! Дорвался до молодой. Не хватало мне еще вместо бабы потом мумию сдавать.

А я ничего не хотел слышать. Единственное, что я прохрипел:

– Начальник, не ломай кайф, приди попозже.

Он ушел. Потом и мы с Оксаной, пьяные, измученные до изнеможения, еле-еле поднялись с пола. Я стоял, а ноги у меня тряслись так, будто я пробежал километров сто, не меньше.

Сержант снова открыл тамбур, запах одеколонного перегара шибанул по всему вагону. Я сказал:

– Прощай, моя дорогая. Иди.

Оксана, вся измятая, с растрепанными волосами, шатаясь из стороны в сторону, пошла по вагону в свое купе. За ней пошел и я. Вошел в свое купе, с трудом залез на вторую полку и тут же уснул.

Проснулся, в вагоне тихо, зеки спят, только из других купе доносился тихий говор, да солдат часовой ходил, топал сапогами. Я тихонько постучал в стенку бабского купе.

– Да, – ответили там.

– Как там Оксана? Спит еще?

– Это ты, Демьян? – раздался чей-то голос.

– Да.

– Ох и уработал ты нашу девку. Она, видно, долго еще не захочет мужика.

Я лежал на полке, думал и под мерный стук колес поезда мысленно напевал песню: «Постой, паровоз, не стучите, колеса, кондуктор, нажми на тормоза, я к маменьке родной, больной и голодный, спешу показаться на глаза…»

Приехали в Минводы. Вагонзак загнали в тупик до прихода «воронков» из тюрьмы. Пока мы их ждали, Оксана проснулась и первым делом крикнула:

– Димочка, дорогой мой, любимый…

Тут все женщины засмеялись, загалдели:

– Проснулась ласточка. Твой любимый давно проснулся, тебя спрашивал, а ты, красавица, спишь себе. Чуть не проспала, мы уж отбить его у тебя хотели.

– Я его никому не отдам, – кричала Оксана.

Я лежал на полке, молчал и улыбался. Мне этот бабский базар был в натуре по масти, как бальзам на рану.

Пришли «воронки», началась погрузка «контингента». Загрузились и тронулись в путь. Привезли нас в Пятигорск, в тюрьму под ласковым названием «Белый лебедь». Говорят, эту тюрьму еще Столыпин строил. С таким же названием у нас в стране есть еще одна тюрьма, это в городе Соликамске. Я много слышал про того «Белого лебедя», но еще до него не доехал.

После шмона нас кинули в большую транзитную камеру человек на пятьдесят. Каких только национальностей я тут не увидел, тут были кабардинцы, карачаевцы, ногайцы, осетины, русские, татары, греки. В общем, эта тюрьма была Советский Союз в миниатюре под названием «Белый лебедь». Я вспомнил Оксану, напоследок мы только и успели крикнуть друг другу «до свидания».

С Сережей мы залезли на верхние нары в самый угол. Куда нас дальше повезут, мы с ним не знали. Я думал в Сосьву, в «СевУраллаг». Но это было всего лишь предположение. Многих зеков из транзитки раскидали по камерам, а нас не трогали. Люди приходили и уходили, а мы лежали. Только одно неудобство было: каждый день приходилось в баню ходить; хочешь не хочешь, а иди. Потому что каждый день подгоняли новые этапы.