Текст книги "Записки рецидивиста"
Автор книги: Виктор Пономарев
Соавторы: Евгений Гончаревский
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 42 страниц)
«Да, – подумал я. – Велико же твое, дядя Коля, заблуждение».
Еще выпили по одной, второй. Дядя Коля скапустился, тетя Таня повела на диван раздевать ударника пятилетки, а мы с Лидой пошли в мою комнату, и я стал собираться в дорогу, Лиде сказал:
– Меня не провожай. Пойдешь сразу домой. Так надо. Расстанемся здесь сейчас.
– Я все, Дима, понимаю, – ответила Лида.
Резким движением я привлек ее к себе, поцеловал, сказал:
– Все. Иди.
Около порога Лида обернулась, ее глаза были полны слез. Она открыла дверь и вышла. А я подумал: «Прощай, моя Красная Шапочка. Твой Серый Волк уходит искать себе новое логово. Волкодавы впритык сели мне на хвост».
3
Поймав такси, я доехал до морского вокзала. Но сразу в него не пошел, стоял невдалеке и ждал, когда начнется посадка. Началась посадка, я затесался в толпу, проскочил по трапу на палубу. Людей было много, все лезли и напирали сзади, как бараны. Я нашел свою каюту, там уже были три человека. Мое место было внизу, я расположился. Когда пароход отчалил от пристани и закачался на волнах, я вышел на палубу. Была почти тихая осенняя ночь. Я стоял, смотрел на огни удаляющегося города и думал о Лиде, о ее и своей исковерканной судьбе, и такая безысходная тоска сжимала грудь и сердце, что хотелось закрыть глаза и прыгнуть в волны Каспийского моря. И только когда почувствовал во рту соленый вкус, понял: плачу. Слезы сами катились из глаз. Я обернулся, не видит ли кто, но поблизости никого не было. Рукавом рубашки я вытер лицо, вернулся в каюту. Мои попутчики уже дрыхли. Достал из портфеля бутылку водки, сорвал пробку и выпил всю бутылку из горла. Потом разделся и лег, почувствовал, как приятная теплота разливается по телу и я куда-то проваливаюсь, проваливаюсь.
Когда утром проснулся, попутчики были уже на ногах.
– Что там за бортом? – спросил я.
– Подплываем к Красноводску, уже берег виден.
Я оделся, вышел на палубу, глазам открылась панорама города Красноводска. Пароход подходил к причалу, стали швартоваться, кинули трап, люди повалили к трапу. Чуть выждав, пошел и я в народ. Сошел на пирс, он стоял на подводных столбах и далеко выдавался в море. Надо было идти метров семьдесят-сто. Впереди меня шли солдаты и несли полные корзины яблок. За ними шел мужчина и говорил: «Осторожней, братки, осторожней, не рассыпьте. Помогите донести только до камеры хранения. Я вам хорошо заплачу».
На середине пирса я остановился у перил, пропуская мимо себя людей. Стал наблюдать за берегом. Наверху у берега были высокие решетчатые ворота. У ворот стояли пять милиционеров. Смотрю, они останавливают солдат и отбирают корзины с яблоками. Волчье чутье подсказало мне: «Все, хана, Дим Димыч. Западня. И назад ходу нет». Первая разумная мысль: «Надо избавиться от ствола». Я присел, сделал вид, что зашнуровываю туфли, вытащил револьвер и рядом со стойкой пирса бросил в воду. Револьвер с легким всхлипом успел шепнуть прощальное «бульк» и выпустить пару маленьких пузырьков воздуха.
Я пошел по пирсу, но до конца не дошел, а спрыгнул на берег с левой стороны и чуть-чуть по песку не съехал в море. Выкарабкался и пошел вдоль берега в сторону большой пивной. Я не видел, как менты наверху засекли меня и пошли в обход по трассе. Зашел в пивную, взял пива и сел к столу в кучу к мужикам. Паспорт, что был у меня, я тоже успел «спулить» в урну. Не допил я еще кружку пива, как они тут как тут. Ввалило человек восемь, окинули взглядом столы и прямехонько ко мне. Выхватили пистолеты, направили на меня, крикнули:
– Встать! Руки вверх!
Сопротивление было бесполезно и бессмысленно. Только я поднялся, на моих запястьях щелкнули «браслеты». Людей в пивной было много, все с удивлением и испугом смотрели в мою сторону. Кто-то из публики высказал предположение, до меня долетели слова: «Взяли, бандита взяли, что кассиршу застрелил и двух инкассаторов». «Вот только этого мне еще не хватало для полного счастья», – промелькнула у меня мысль.
Отстраняя людей по бокам, делая коридор, милиционеры повели меня из пивной. Перешли трассу, подошли к камере хранения. Возле нее стоял майор, а солдаты вываливали из корзин яблоки прямо на землю. Другой мент вытаскивал со дна корзин упаковки в плотной бумаге. Один солдат сказал:
– Товарищ майор, мы не знали, мы думали, в корзинах только яблоки. Нам хозяин так сказал, попросил донести только, обещал заплатить.
Здесь же стоял растерянный хозяин яблок. Лупатые глаза его бегали из стороны в сторону, верхняя губа с тонкими усиками подергивалась, как у пса в ожидании случки. Майор, повернувшись к хозяину шафрана, сказал:
– Разверните одну упаковку.
Дрожащими руками тот развернул. В упаковке был прессованный гашиш.
– Вот, смотрите, ефрейтор, что вы несли, – сказал майор и, повернувшись к капитану, добавил: – Возьми у них письменное объяснение, и пусть едут к себе в часть. – Потом посмотрел на меня. – А этого уведите в камеру. Его надо спецэтапом отправить в Ташкент. Там давно его ждут не дождутся. Отбегался, парень, пора и в родные пенаты.
Ночью меня в наручниках посадили в вагонзак. Утром мы были в Ташкенте. Меня уже поджидал «воронок». Отвезли в железнодорожное отделение милиции и кинули в камеру. Часа через два меня вывели из камеры и повели в здание милиции. Когда шли по коридору, то «милицейские женщины» – работники милиции – открывали двери кабинетов и смотрели на меня с любопытством, как если бы у меня было две головы, четыре руки и хвост в придачу. За своей спиной слышал, как они переговаривались между собой: «Бандита привезли. А он не похож на бандита. Очень даже милый парень». «Что поделаешь, – подумал я. – Работа у них в милиции скучная и сволочная, развлечений никаких, а тут на бандита посмотреть как в цирк сходить – все какая-никакая радость».
Подошли к угловому кабинету. Я обратил внимание: на полу лежали ковры, костюмы, покрывала, куча обуви. Понял: где-то «бомбанули» универмаг, да, видимо, «спалились». Завели в кабинет. Ко мне подошел высокий худощавый мужчина в штатском. Потом я узнал, что это был начальник уголовного розыска железнодорожного отдела милиции Топорков. От наручников руки у меня сильно отекли и болели. Я обратился к штатскому:
– Наручники снимите.
Он снял наручники, сказал:
– Ну, Пономарев, рассказывай, что ты натворил, пока был на свободе.
Я не успел и рта открыть, как получил сильный удар апперкотом под дых. Но на ногах устоял. Высокий вылупил на меня глаза, повернулся к капитану, сидящему за столом, сказал:
– Ты смотри, какой стойкий.
И с поворота снова ударил меня правой рукой в солнечное сплетение. Я опять устоял на ногах. Тогда он врезал мне по челюсти, я упал на пол. Из разбитой губы у меня хлынула кровь, я сидел на полу и вытирал губу. Высокий с ухмылкой сказал:
– Поднимайся! Такой крепкий парень и падаешь.
Потихоньку, скрипя зубами, я стал подниматься. И, еще не разогнувшись как следует, я ногой с разворота что есть силы, врезал длинному по коленной чашечке. И точно. Раздался звериный рев, мент, как перочинный нож, сложился пополам, обхватив ногу. Правым прямым в нос я наглухо вырубил его. Он распластался на полу и не шевелился.
В это время кто-то сзади сильно ударил меня по голове. Перед глазами пошли темные круги, и я упал. Не знаю, сколько я пролежал без сознания, но когда очнулся, увидел: старушка уборщица поливала мне лицо водой из графина и говорила:
– Признайся, сынок. Они же убьют тебя. Из этого кабинета часто на носилках уносят.
– Мне, бабушка, не в чем признаваться. Я ничего не сделал, чтобы так надо мной издеваться. Это милиция здесь или гестапо?
– Я, сынок, сама удивляюсь. Сколько я здесь работаю, это впервые вынесли на носилках моего начальника всего в крови и недвижимого. Это, видно, ты его так саданул. Вот они со злости тебя и избили всего.
Я лежал на полу, не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой; грудь так сильно болела, что не мог кашлянуть.
Видимо, меня били и топтали ногами, когда я вырубился. С огромным трудом я поднялся с пола, сел на стул. Попросил старушку полить на руки. Умылся, снял с вешалки большое полотенце, утерся, и только успел сесть на стул, как дверь кабинета открылась. Вошли два майора, солдаты с автоматами и полковник Матюшин из управления тюрем. Я знал его не понаслышке, приходилось встречаться в зоне. Он был заместителем генерала Яхьяева. Полковник спросил:
– Идти можешь?
– Плохо, но смогу.
– Тогда пойдем, машина ждет.
Снова надели мне наручники и повели; в «воронке» привезли в управление, завели в кабинет. Невысокого роста генерал стал на меня кричать:
– Из-за вас, Пономарев, из зоны ушло еще девять человек. Где твой напарник?
– Не знаю. Мы сразу разбежались кто куда, – сказал я, а про себя подумал: «Молодец, Гена, раз до сих пор менты его не нашли. Надо им еще мозги попудрить, ложную наводку дать». – Гражданин начальник, он в Челябинск собирался, говорил, невеста у него там. А я на Кавказ подался, жил в Баку. Ничего противозаконного не делал. Даже женился, свадьбу сыграли. Жена моя, Лида Красильникова, на Четвертой Баилова живет, – рассказывал я то, что бессмысленно было скрывать и выглядеть круглым идиотом. – Хотел на работу устроиться в рыболовецкий флот, но ваши «волкодавы» не давали, постоянно на хвост садились. Вот и приходилось когти рвать. А ведь хотел на честный путь встать, работать.
– Ладно, Пономарев, хватит нам лапшу вешать, работать он хотел, прямо рвался. Мы еще посмотрим, что ты успел наработать, пока на свободе рыскал, – ухмыльнувшись, сказал генерал.
Глава 2
СНОВА ЗОНА, СНОВА «ДЫБА»
1
После беседы с генералом меня сунули в вагонзак, и я снова очутился в зоне Навои. До суда кинули в БУР. Примерно через месяц в БУР кидают и Генку Циркача. Он был весь в ранах, покусанный собаками. Так менты взять его не смогли, вот и затравили собаками. Раны на Генке кровоточили, гноились. Постоянно приходилось вызывать санчать, смазывать раны.
Потом над нами был суд. Он проходил прямо в зоновском клубе. Зеков набилось полный зал. Все болели за нашу с Генкой команду.
Судья была женщина. Меня она спросила:
– Обвиняемый Пономарев, вот здесь, по данным следователя, вы были в Крыму. Как и на что вы там жили?
Я подумал, решил валять дурака и ответил:
– Понимаете, без документов меня на работу никуда не принимали. Приходилось жить за счет женщин легкого поведения.
– А на Кавказе как вы жили?
– Тоже за счет женщин легкого поведения.
Судья встала, злобно посмотрела на меня, сказала:
– Подсудимый Пономарев, как вам не стыдно. Вы что, хотите сказать, что у нас в стране все женщины легкого поведения?
– Гражданин судья, мне действительно было очень стыдно объедать несчастных женщин, таким тяжелым трудом зарабатывающих себе на жизнь. От стыда я и сейчас готов провалиться сквозь землю. Есть, конечно, исключения среди женщин. Вот смотрю я на вас и вижу: вы лично женщина хорошая и самостоятельная. Поэтому сказанное мной о женщинах к вам никакого отношения не имеет. И я даже горжусь тем, что меня судит такая хорошая женщина, а не какая-нибудь потаскуха. Жалею, что не встретил вас на свободе. Да, такая женщина могла бы стать радостью и украшением любого нашего зека. Правильно, ребята, я говорю? – сказал я, апеллируя к уголовникам.
Зал загудел, как растревоженный улей, раздались истеричные взрывы смеха «плановых» ребят, возгласы: «Правильно, правильно, Дим Димыч! Нам бы такую бабу на барак».
Судья, возмущенная таким надсмехательством, закричала срывающимся голосом:
– Пономарев! Прекратите немедленно! – ударила кулаком по столу и плюхнулась на стул.
И только когда женщина немного успокоилась и зал притих, начала задавать вопросы Генке. На вопрос о причине побега Циркач выдвинул такую версию:
– Бабушку жалко стало. Старая, больная, присмотреть за ней совсем некому было. Вот и побежал, у нее и жил.
В общем, «отломили» нам по три года в довесок к оставшимся срокам. На другой день из БУРа нас привели в зону, кинули в свой отряд и погнали на работу. Все началось сначала, все вернулось на круги своя.
Год я переписывался с Лидой. Она и фотографию свою прислала. А однажды письмо от ее сестры получил. Пишет, что Лида встречается с одним шофером-армянином, на автобусе работает, и хотят пожениться. А мне она просто мозги крутит.
Прочитал это письмо, и мне сначала не по себе стало. Но приняв вовнутрь «фуфырь» «Тройного» и поразмыслив немного, я написал Лиде: «Больше не пиши. Выходи замуж и живи спокойно. Обиды на тебя не держу. Мешать никогда не буду, даже если выйду на свободу». И все, на этом наша переписка закончилась.
По-прежнему я ходил на работу, только нас с Генкой, как побегушников, теперь постоянно проверяли на рабочем месте. Грудь долго болела, а иногда я харкал кровью.
Местные ташкентские ребята спрашивали:
– Кто это, Дим Димыч, так тебя отделал?
– «Волкодавы» в кабинете у Топоркова.
– О, мы его знаем отлично. До него Богданчик был, так того убили. А у Топоркова привычка такая была, сам он боксер. Наловят менты за ночь полный отстойник, а утром Топорков проводит воспитательную работу. Подходит к первому задержанному, говорит:
– Подымайся!
Человек поднимается с нар, стоит перед ним.
– Когда ты перестанешь попадаться мне на глаза?
– Да я, начальник, первый раз попал.
В это время Топорков бьет того под дых. Человек падает. Когда очухается, Топорков говорит:
– А ну, марш отсюда!
И так, пока всех задержанных не пропустит через кулак, но всех отпустит. Это у Топоркова называлось – конференцией.
Постепенно легкие у меня зажили, и через четыре месяца я уже чувствовал себя отлично.
В зону пришел новый этап, а с ним один крымский татарин Бахтияр. Окружил себя своими, создал блок и все ко мне присматривался Он оказался родственником Курбана, которому в «зарубе» (драке) я развалил «складником» пасть до самого уха, за что отсидел шесть месяцев БУРа в Бухаре. Я готовился ко всяким неожиданностям.
Город Навои сильно вырос. Мы строили в основном девятиэтажные дома, так было задумано проектом. Кончилась зима, снова пришло лето, жара и духота.
Один раз солдат на вышке от солнечного удара потерял сознание и упал. Сам упал на волю, а автомат отлетел в зону. Наш зек, пятнадцать лет сроку, в это время проходил мимо вышки. Подобрал автомат и пошел на вахту отдать солдатам и сообщить, что у вышки солдат без сознания лежит. Крикнул солдатам:
– Идите заберите своего товарища.
Те выскочили, увидели зека с автоматом, кинулись кто куда, попрятались, как крысы. Зек стал их уговаривать, никто не выходит. Тогда он бросил автомат и ушел. А вечером в жилой зоне его вызвали к начальнику лагеря. Подполковник Лабуня выслушал зека, отпустил, а сам написал рапорт в управление. Из управления бумага пошла в Москву, а оттуда в зону пришла другая бумага, в которой зеку «за благородный поступок» скинули половину срока.
Напротив нашей жилой зоны в двух километрах был аммиачный химзавод, не дававший нам скучать. Завод периодически поддавал аммиачок для взбадривания наших заржавевших мозгов. А один раз вообще преподнес зоне сюрприз. Только мы колонной подошли с работы к жилой зоне, подул ветерок с химзавода и обдал нас аммиаком с такой силой, что дышать стало невозможно. Люди падали на землю, каждый пытался сделать себе ямку в земле и в нее дышать. Собаки сильно рычали, катались по земле, периодически вздыбливаясь в воздух, будто их подбросило катапультой. К счастью, минут через пять все прошло. Зеков, пошатывающихся на ногах и с зелеными мордами, запустили в зону. На другой день мы узнали: на заводе случилась большая авария, прорвало аммиачные трубы, и погибло много людей.
А чтобы жизнь в зоне не казалась нам уж совсем медом, природа тоже срывала на нас свой гнев и плохое настроение. Бывало, разыгрывались такие песчаные бури, что по месяцу солнца не видели, кругом одни пыльные столбы. В такие дни сидишь в бараке, ешь хлеб и баланду наполовину с песком и поневоле начинаешь верить словам из песни «Лучше нету того свету…» Но буря проходит, жизнь расставляет все на свои места. Город должен стоять во что бы то ни стало, и мы строим, строим. В город приезжает люди, живут, работают, ходят на стадионы, в школы, больницы. Город живет. У нас в зоне в уголовном мире жизнь тоже идет, но у каждого по-своему.
2
Выдался тихий погожий день, мы вышли на работу. Обычное с утра у зеков занятие на работе: кто чифирь варит, кто анашу «шабит», кто морфий колет, кто водку или «фуфырь» пьет. Только после этого утреннего моциона приступаем к работе.
Я разжег большой костер для растопления гудрона, поставил котел, накидал в него смолы и сел покемарить немного. Смотрю, ко мне двое парней подходят – один спереди, другой сзади. Который спереди, в руках топор держит и, чувствуется, вмазанный. Я сразу сообразил: люди Бахтияра пришли меня убивать. Только чуть-чуть я повернул голову ко второму парню, первый занес над моей головой топор. Я, как сидел на корточках, кинулся ему под ноги. Руками захватил под коленки, а головой ударил в живот. Парень упал на спину, но второй успел длинной плотницкой стамеской садануть меня по чану, хотя, наверное, метил в шею. Стамеска удачно прошла по черепу сбоку, сняв приличный кусок скальпа и часть уха.
От боли и от злости я вырвал топор из руки парня и с такой силой опустил ему на голову, что развалил череп на две части до самого подбородка. Страшный хряск костей потряс тишину мало-помалу нарождавшегося погожего дня. Это, видимо, испугало второго парня, он кинулся бежать на вахту к солдатам, я за ним. Сильная боль в голове и кровавая пелена перед глазами затмили мой рассудок. Все было как в бреду или во сне. Я видел, как солдаты распахнули решетчатые ворота, чтобы пропустить парня. Но счастье и Фемида оказались не на его стороне. Метров за десять до ворот я настиг парня и всадил топор ему в затылок. Парень рухнул на землю. Не помня себя от боли и от ярости, я продолжал рубить лежащего парня. Придя немного в себя, я поднялся, бросил топор и медленно побрел к солдатам. Я был весь в крови, из длинной рваной раны на голове сильно текла кровь. Солдаты, видя мое невменяемое состояние, меня не трогали. Потом надели наручники, посадили в машину и отвезли в жилую зону. В санчасти меня перевязали, отвели и посадили в БУР. Только в камере я окончательно пришел в себя. Через три дня меня этапировали в Ташкент, в сангородок, и определили в сумасшедший дом.
Глава 3
«КИЧМАН» ДЛЯ СУМАСШЕДШИХ
1
Сангородок – это лагерь всех лагерей Узбекистана. В нем размещено несколько корпусов различных отделений. Есть хирургическое отделение, терапевтическое, гинекологическое, есть большой физкабинет для парализованных, а третий корпус самый «веселый»: здесь содержат буйнопомешанных, есть еще корпус для «тихих».
Меня определили в корпус для буйных. Локальная зона корпуса огорожена высоким железным забором с колючей проволокой по верху. Барак – самая обыкновенная камерная система. В камерах-палатах содержат по десять-пятнадцать больных, есть и одиночные камеры. Барак для женщин был расположен на одной территории с мужским, только прогулочные дворики разные. В них на час в день выгоняют больных на прогулку.
Принимали меня молодые санитары, тоже зеки, но с первой судимостью и общего режима. Один санитар-амбал толкнул меня, сказал:
– Проходи, – и указал, где мне встать.
– Не толкайся, – ответил я.
Санитар подошел вплотную, поднес к моему носу кулак. Это было уже слишком, я не выдержал. Ударом локтя в живот я сбил санитара с ног. Четверо других санитаров, под стать первому, кинулись на меня, стали бить. Двое меня держат, а трое пинают. Били в живот, по ногам, по голове только не били, она у меня в бинтах вся была и в крови. Не знаю, чем бы это все закончилось, если бы в локалку в это время не зашел врач в белом халате. Это был мужчина лет тридцати с большой головой и высоким лбом. Он крикнул санитарам:
– Отставить!
Санитары отпустили меня, я стоял пошатываясь. Врач обратился ко мне:
– Пойдемте со мной, – завел меня в кабинет. – Садитесь.
Я сел, попросил воды. Врач налил в стакан, протянул мне. Стал спрашивать меня и записывать анкетные данные. Потом слушал меня, прощупывал, задавал вопросы:
– Каким видом спорта занимался?
– Штангой.
– За что привезли?
– Двоих зарубил.
– На что жалуетесь?
– Ни на что. Только в голову иногда сильно «стреляет».
Врач нажал кнопку на столе, вошли два санитара.
– Больного не трогайте, отведите в третью палату, – сказал врач.
Подошли к камере, кормушка была открыта, в нее выглядывал один мужик. Увидев меня, он затанцевал по камере, приговаривая:
– К нам пополнение, к нам пополнение…
Санитары, слегка прошмонав мои карманы, открыли дверь камеры. Я вошел, стоял на пороге и оглядывал своих будущих соратников. Когда дверь за мной захлопнулась, я сказал:
– Здравствуйте, товарищи!
Один пожилой идиот маленького роста подбежал, схватил меня за руку и, преданно глядя мне в глаза, сказал:
– Здравствуйте, Феликс Эдмундович!
От неожиданности такого обращения ко мне я опешил сначала. Потом сообразил, где нахожусь. Вспомнил пословицу: «С волками жить – по волчьи выть», тут же мысленно переиначил ее: «С дураками жить – дураком быть». В общем, надо включаться в этот КВН и «косить» (придуриваться, симулировать).
А идиот продолжал ораторствовать:
– Товарищи! Я же вам говорил, что Феликс Эдмундович скоро подъедет. И вот он здесь, с нами. Какая, товарищи, радость у нас сегодня!
Камера пришла в оживление, человек десять стали по очереди подходить ко мне, здороваться, представляться. Кого тут только не было. Был и Моцарт, все руками махал, дирижировал, были Наполеон и Чапаев, лейтенант Шмидт и Александр Невский. Обиняком от всех держался Геббельс. Не знаю, кто дал этому мужику такую кликуху, но рожа у него была действительно отвратительная.
Я понял: делать нечего, так просто от них не отделаюсь, поэтому пригласил всех сесть к столу. Одному дал команду стать на волчок, к двери. Ласковый идиот, видимо, старый марксист и революционер-каторжанин – так его тянуло на революционные темы, спросил у меня:
– Феликс Эдмундович, а вы не знаете, где сейчас Владимир Ильич?
– Вождь находится в Андижане и тоже скоро приедет к нам руководить революцией, – не стал я огорчать старого революционера. – Во главе революционного комитета стоят четыре человека: Владимир Ильич, Яков Свердлов, Иосиф Сталин и я. Революция, о которой все так мечтали, свершилась, товарищи!
Тут идиот от радости закричал:
– Ура!
– Утухни, недобиток! Соблюдай конспирацию. За дверями полный коридор белых, – сказал я на этот эмоциональный всплеск души больного.
– А потихоньку можно?
– Ну-с, разве что потихоньку.
Идиот сказал «ура» тихим голосом, почти шепотом. А я продолжал развивать мысль, которая, видимо, пошла в масть моим сокамерникам.
– Конспирация и еще раз конспирация, товарищи. Только тогда мы сможем победить контру. Я прорывался через кордон белых, бандитские пули изрешетили мне голову. Вот, смотрите, – сказал я и в доказательство рукой дотронулся до кровавых бинтов на своей голове. – Но мы их разобьем.
Все шизики с уважением смотрели на мою забинтованную голову, а кое-кто стал подходить ко мне и пальцами трогать бинты, говоря при этом: «Да, действительно».
– Я уже разработал план, как разгромить армию Деникина и Колчака, – продолжал я «гнать порожняк». – Армия Бонапарта пойдет с левого фланга, конница нашего легендарного Василия Ивановича ударит справа. С тылу со своей армией зайдет Невский, а посередине пустим на беляков танки. Может, господа офицеры предложат свою доктрину наступления?
Но мой гениальный план произвел на прославленных полководцев сильное впечатление. Чапаев вскочил из-за стола, стал ходить по камере, рубя воздух рукой. Бонапарт подошел к зарешеченному окну, сложил на груди руки, задумался, глядя вдаль. Один только низкорослый революционер, глядя на меня преданно, как кролик на удава, задумчиво спросил:
– А что, Феликс Эдмундович, сразу оба танка пустим на белых?
– Пустим еще и третий, если покрасить успеем, – ответил я. – А сейчас я с дороги, устал, хочу отдохнуть.
Я встал из-за стола, посмотрел, где свободная койка, подошел, разделся и лег, накрывшись одеялом с головой. Лежал и думал: «Нормальный я или тоже сумасшедший? Но мозги-то работают четко. А дальше как быть? Если даже я еще нормальный, то здесь недолго на самом деле с ума сойти. Надо постараться ко всему быть хладнокровным. Но чтобы не выделяться из общей массы психически больных, потихоньку „гнать по пятому номеру“ (симулировать психическое заболевание)». Так я уснул.
Часа через два я проснулся. Дуркоты занимались каждый своим делом. От нечего делать я решил прощупать Геббельса, что собой представляет. Он ходил с тоненькой книжонкой под мышкой и что-то бубнил под нос.
– Что, «Майн Камф» повторяешь? – спросил я. Геббельс что-то невнятно ответил. – Изучай, изучай, все равно скоро повесим или в газовую камеру отправим. Дадим твоим же салом тебе по мусалам, – продолжал я.
На удивление, мои слова развеселили Геббельса, он даже заулыбался. Видимо, перспектива быть задушенным в газовой камере ему очень понравилась и пришлась по душе. А может быть, он подумал, что я хочу угостить его салом?
– Феликс Эдмундович, что вы с ним разговариваете? Лучше я ему голову отрублю, – сказал Чапаев, поднимаясь с койки. Подошел к Геббельсу и ладонью руки ударил того по шее. Тот взвизгнул, как собачонка, отпрянул в сторону.
– А вот это, Василий Иванович, уже невежливо, – сказал я Чапаеву. – Комдиву это не к лицу, это тебе не Анку по заду шлепать. О, кстати, если кого нам не хватает, так это Анки. Скажите, полководцы.
– Анку надо, Анку надо, – приободрился Василий Иванович, да и другие полководцы загудели, повторяя имя Анки.
– Так в чем же дело? – продолжал я развивать мысль. – Долго ли нам восстановить революционную справедливость и Анку назначить. Слушайте сюда, генералы. Считайте это приказом революционного комитета. Первому, кто переступит порог нашей камеры, и быть Анкой. И будет она спать со всем генералитетом по очереди, – продолжал я ораторствовать с весьма серьезным видом. – Скажи, Василий Иванович, правильно я говорю?
– Правильно, Феликс Эдмундович. Это исторически необходимый факт. Это то, без чего революция может зачахнуть, – сказал легендарный комдив.
И тут произошло как в сказке. Дверь камеры открылась, и санитары втолкнули в нее еще одного психа. На пороге стоял толстый мужик с рожей одноглазого циклопа. Без смеха на рожу смотреть было нельзя. Я стал кататься и корчиться на койке. Придя немного в себя, сказал:
– Ну что, Василий Иванович, вот тебе и Анка. Приступай к делу, тащи ее в будуар.
В рядах полководцев наступило замешательство. Еще бы! Последняя Баба Яга в сравнении с этой Анкой могла бы показаться Мэрилин Монро. Одноглазый дурак и тот стоял в какой-то растерянности. Чтобы как-то успокоить полководцев, я сказал:
– Все, товарищи! Отставить дискуссии. К нам для усиления генерального штаба прибыл адмирал Нельсон. Ура, товарищи!
Послышались нестройные крики «ура». А Нельсон, поняв, что его признали, растянул рожу в улыбке и направился к моей койке, подошел, протянул мне руку и представился:
– Нельсон, адмирал.
– Феликс Эдмундович Дзержинский, – сказал я в ответ. – А это мои соратники. Ждем Ленина из Андижана. Он мне говорил, что вы, адмирал, дали согласие сотрудничать с нами.
– Так точно, Феликс Эдмундович, – отрапортовал великий флотоводец, став по стойке «смирно».
– Вольно, адмирал. Вольно, – закончил я диалог.
2
Утром санитары заставили всех шизиков вынести на улицу матрацы, одеяла, вытрясти и занести назад. Так начинался день в дурдоме. Потом мы помылись в умывальнике, и нас повели в столовую, усадили за длинный стол завтракать.
Пришел раздатчик, тоже зек, разлил по мискам. Когда мы съели первое и перешли ко второму, один псих, не найдя более достойного применения каше, а возможно, следуя принятому здесь этикету, взял миску с кашей и надел соседу на голову. Тот миску с головы снял, взял свою миску и надел на голову следующему. Санитаров поблизости не было, они в это время находились, у женского стола. Когда дошла очередь до моей головы, я, не узрев в этом этикете особого благородства, да и жрать сильно хотелось, взял миску с кашей у соседа слева и надел ее на голову соседу справа от меня. Моя голова оказалась как бы вне игры.
Пришли санитары, увидели эту грязную игру и сразу приступили к пробитию серии буллитов. Стали бить всех зеков подряд, меня только не тронули, я был чист и спокойно доедал свою кашу. Потом всех психов потащили под душ обмывать кашу. После этого нас всех повели на прогулку. Я ходил по дворику и увидел, как из женского барака санитары вынесли кровать. К ней простынями была привязана совершенно голая женщина. Она крутила головой и громко кричала: «Спасите сына!» Недалеко от меня стоял санитар, маленького роста мужичок. Я подошел к нему, спросил:
– Что с ней?
– На пожаре у нее сын сгорел, она и помешалась.
Мы разговорились с санитаром, познакомились. Он был из женского отделения, звали Николай, сам родом из Омска, сроку пять лет. Его попросили поработать в дурдоме, он согласился, здесь уже второй год. Николаю я рассказал про свою жизнь начиная с детдома.
– А сюда попал за то, что в зоне зарубил двоих. Что теперь будет, Коля, не знаю, – продолжал я. – Но сумасшедшим себя не считаю.
Коля посмотрел на меня и ответил:
– Всех, кто совершает в зоне тяжкие преступления, привозят сюда на обследование, а потом опять отправляют в зону.
Мои санитары водили меня по больнице сдавать анализы, на рентген. Коля попросил моих санитаров не трогать меня; сказал, что я вполне нормальный.
В сумасшедшем отделении постоянно что-нибудь случалось. Как-то на прогулке один больной кинулся на санитара, схватил того мертвой хваткой и держал в своих объятиях. Другие санитары пытались оттащить больного. Бесполезно. Стали бить, тоже бесполезно. Оказалось, у того был приступ. Когда приступ прошел, больной сам отпустил санитара. Санитары затащили больного в туалет и били до тех пор, пока не убили. Когда у санитаров прошел приступ гнева, они видят: дело плохо, больной уже не дышит. Потащили его в палату, положили на кровать и, пока еще не остыл, давай ставить ему на спину стеклянные банки от простуды. Помогло? Нет, больной как не дышал, так и продолжал не дышать, поскольку был мертв. Зато спина у бедолаги стала синяя-пресиняя и не отличишь, где синяки от побоев, а где кругляки от банок. Вот она, сила советской медицины!
Пришел врач в палату, спросил:
– Что с ним?
– Да вот, попросил банки ему поставить. Приходим, а он умер. Неужели от банок такое может быть? – сказал один санитар с чувством выполненного долга и удивленно пожимая плечами.