Текст книги "Записки рецидивиста"

Автор книги: Виктор Пономарев

Соавторы: Евгений Гончаревский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 42 страниц)

– Начальник, вызывай любое начальство, Жабина вызывай, – сказал я.

Пришли Жабин и корпусной, открыли дверь. Я им говорю:

– Начальник, пожалей пацана. Посмотри, он весь синий, до утра будет готовый. Я-то уже привык, а его хоть заберите отсюда.

Парня увели, я остался один. Сверху постучали:

– Кто в трюме?

– «Крытник» Дим Димыч, – ответил я.

– Между стеной и угольником сетки есть маленькое пространство. Мы тебе сейчас пошлем от веника длинную соломинку с проволочкой на конце, будешь «коня» принимать.

Ребята тоненькими ломтиками нарезали колбасу и сало, привязали их каждый в отдельности на веревочку и опустили. Я из камеры принимаю «коня». Выполнять эту работу неимоверно тяжело, работать восемь часов кайлом – детская забава в сравнении с ней. Приходится высоко залазить на лежак-таганку, который пристегнут к стене, и упираться в него одной ногой. Другую ногу я ставлю на вертикальную стену. Одной рукой подтягиваюсь за решетку, которая почти под потолком, а другой ловлю соломинкой и подтягиваю на себя «коня». Пока его поймаешь и затащишь в камеру, весь мокрый как мышь. Хотя в камере температура около нуля градусов, а то и ниже.

В карцере через одну камеру сидел Погос. Я спросил у него:

– Погос, ты «гревы» принимаешь?

– Нет, Дим Димыч. Сил у меня нету на «решку» лазить.

– Жаль, Погос. И я тебя «подогреть» никак не могу.

Потом я сел поесть. Съел все до крошки, чтобы надзиратели ничего не нашли. За принятие «подогрева», если поймают, «отломят» сверху еще пятнадцать суток карцера.

Так проходили дни в «трюме». Днем я дремал на корточках. В отбой в десять часов вечера в камеру заходили два надзирателя, отстегивали от стены единственную мебель и уходили. Остальная недвижимость камеры была сплошной бетон, и тот под шубу.

Утром общий подъем по всей тюрьме. Опять в камеру заходят два надзирателя и ключом закрывают таганку к стене. Я беру парашу и несу в туалет выливать. Параша в камере у меня, как собака, на цепь пристегивается, а конец ее в коридор выходит. Я даже кличку параше дал Джульетта. Сколько сижу в тюрьме, никак не пойму, для чего цепь нужна.

Может, тюремное начальство боится, как бы я не стащил этот тюремный инвентарь. Смешно и дико. Просто они боятся, как бы я парашей башки надзирателям не проломил, когда те заходят в «трюм» таганку пристегивать. А цепь действительно не дает размахнуться парашей как следует.

Потом камеру опять закрывают и все тихо кругом. Начинаю делать физзарядку, без движений нельзя. Когда разогреешься, все легче телу переносить холод и сырость.

Как-то вечером, еще до отбоя, я спал на корточках. Сквозь сон услышал женский голос, какую-то женщину вели в карцер. Запомнилась фраза: «Мало я этой суке дала». Женщину кинули в соседнюю конуру. Только ушли надзиратели, с ней Погос стал разговаривать, я слушаю и чувствую: голос знакомый. Но я молчал. Женщина рассказывала Погосу, как она надзирательницу супом облила за то, что та ее оскорбила. За это выписали ей пятнадцать суток карцера. Узнал – это же Зойка-карманница из Самарканда, моя первая тюремная любовь. Когда Зойка замолчала, я сказал:

– Здравствуй, Зоя, луч света в темном подземелье.

Зойка закричала:

– Дима, Димочка, это ты?! Вот так встреча!

Зойка рассказала, что должна была скоро уезжать с больнички в зону, да попала в карцер. Я ей рассказал, что тоже лежал в больничке. Нам не довелось там встретиться, так как лежали в разных корпусах: она в женском, я в мужском, а сообщения между ними никакого.

Вечером пришла смена надзирателей. Пришел Ваня, высокий худой парень, он всегда приходил слегка в подпитии. Когда принимал смену, на весь фронтон кричал:

– У, волки, я вам покажу, как нарушать!

Потом подойдет к какой-нибудь камере, откроет кормушку и часа два может болтать с зеком на разные темы. Пока напарник с фронтона смертников не позовет. Тогда они садятся с напарником играть в шахматы. Я часто подшучивал над Ваней:

– Ты, Ваня, обыграй этого фундука. Пусть узбек потом дежурит и за тебя, и за себя, а сам спать ложись.

На этот раз Ваня был изрядно торченый. А тут еще баба в карцере. Ваня подошел к соседней камере, открыл кормушку и стал разговаривать с Зойкой. А поговорить – это его медом не корми. Я сидел сначала слушал их разговор, а потом «впал в распятие» о своем. Я знал, сейчас на дежурстве Галина Александровна. Можно вызвать врача. Но сколько раз она может меня выручать? Да и начальство тюремное может догадаться, тогда ей хана. Зачем подводить женщину, ломать ей судьбу. У нее своя жизнь, у меня своя. Я и так по гроб ей обязан за все, что она для меня сделала.

Я позвал Ваню; попросил принести мне воды попить. Он принес, открыл кормушку. В знак благодарности я рассказал Ване историю из морской жизни. Ваня внимательно, слушал, облокотись на кормушку, а в руках вертел большой ключ от дверей камер. Потом Зойка позвала Ваню ей воды принести. Ваня ушел, а ключ забыл на кормушке. Я взял ключ, стал думать, куда его заныкать. Некуда. За лежаком на стене найдут, на «решке» – дотянутся. Глаза мои остановились на параше. А что, если в нее на веревочке опустить? Это можно. «Давай, Джульетта, помогай», – подумал я. Так и сделал, вряд ли надзиратели станут в параше ковыряться. Пусть только Ваня немного забудется.

Ваня заболтался с Зойкой возле ее кормушки, а про меня и мою открытую кормушку забыл. Потом подошел ко мне, спросил:

– Случаем, я у тебя давеча ключ не оставлял?

– Да нет, Ваня, я не видел. Это ты от женщины голову совсем потерял. Такие ласточки к нам в «трюм» не часто залетают.

– Куда я его сунул? Ну, да черт с ним. У меня запасной есть, – сказал Ваня и пошел опять к Зойке.

А я подумал: «Черт не черт с твоим ключом, а я с ним в натуре». Пришел Ванин напарник, позвал в шахматы играть. Ваня закрыл все кормушки и ушел. В десять вечера зашли надзиратели, отстегнули таганку и ушли. Я лег, Зойка легла на свой лежак, нас разделяла только стена. Я спросил Зою:

– Тебе не холодно?

– Нет. А тебе?

– Мне тоже не холодно. Твоя, Зоя, близость меня согревает даже через стену.

Так мы лежали, тихо разговаривали, но слышимость через стену была хорошая, будто мы рядом лежали. Я стал мечтать и фантазировать:

– Представь, Зоя, лежим мы с тобой голенькие на кровати, на перине, вокруг большие пуховые подушки, и мы утопаем в них. А ты такая страстная и горячая.

– Дима, не надо, не заводи меня.

Я поднялся с таганки, прислушался: Ваня хлопал фигурами по шахматной доске, тренируя одновременно свою словесную изящность в области нецензурной брани. Столик, на котором надзиратели играли в шахматы, стоял на углу фронтона, как раз на повороте, и коридор практически из-за столика не просматривался.

– Зоя, – сказал я, – сейчас я попробую к тебе прийти.

– Как? Шутишь, Дима.

– Сейчас увидишь как. Для любви не может быть преград.

Я знал одно и твердо: если надзиратели поймают меня на коридоре, то отобьют полжизни, если не всю. Отобьют все, что можно отбить у человека: яйца, почки, печень, легкие. Но об этом я уже не думал, надо было ловить момент, а не «впадать в распятие». Игра пошла по-крупному: или пан, или пропал.

Кормушка на двери застегивалась оконным шпингалетом. Руками я сильно надавил на нее, шпингалет выскочил из гнезда. Потихоньку, придерживая пальцами, я опустил кормушку в горизонтальное положение. Вытащил ключ из параши, вставил его в скважину с наружной стороны двери и открыл замок. Приоткрыл дверь и вышел в коридор. Подошел к фанерной заслонке в нише стены. Сюда надзиратели обычно кладут тормозки с жеваниной, что из дома приносят. В нише лежал пакет, я развернул его. В нем оказались колбаса, хлеб и жареная рыба. Я забрал пакет, подошел к камере Погоса и открыл кормушку. От удивления всегда болтливый Погос лишился дара речи. Я протянул ему кусок колбасы и хлеба.

– Ешь, Погос, но так, чтобы ни одной крошки нигде не осталось. Понял? – сказал я и закрыл кормушку.

За углом фронтона «Алехин» долбил «Корчного». Я открыл Зойкину камеру и вошел. Зойка сидела на лежаке, распялив глаза.

– Ну что, моя курочка, Мэрилин Монро преступного мира, не ожидала своего Дугласа Фербенкса? А я как сказал, так и сделал: сквозь землю, решетки, надзирателей прошел, а свою Красную Шапочку нашел, – пытался я даже шутить.

– Ну, Дима, ты дьявол какой-то, а не человек, – сказала Зойка, еще не придя в себя.

– Так, Зоя, быстро, быстро. Времени в обрез.

Подгоняемые страхом и временем, мы трахались с Зойкой как сумасшедшие. Потом я поднялся, оставил ей поесть, закрыл камеру и ушел к себе. Зашел, закрыл свою камеру, постоял, подождал немного и, когда у будущих обладателей шахматной короны начался очередной хипиш, прихлопнул кормушку.

Скушал свою пайку из Ваниного тормозка всю до крошечки и лег на лежак. Только теперь отпустили меня мандраж, внутренняя дрожь и напряжение. Это сейчас смешно и грустно вспоминать, а тогда было не до смеха. Очко, оно ведь не железное. Спросил Зойку:

– Ну, как тебе?

– Мне очень хорошо, Дима. Я за тебя очень боялась, вдруг поймают. Они ведь звери, запинали бы. Но, слава Богу, все обошлось.

Примерно в час ночи я уже стал засыпать, услышал в коридоре хипиш. Ваня хотел поесть, подошел к импровизированному бару, глядь, а там одна сетка пустая. Позвал напарника, думал, тот подшутил, а тот клянется Аллахом, что не брал харчей у Ивана. Поскандалили, поскандалили, пошли и съели харчи узбека. И как Ваня ни просил того сознаться – бесполезно. Так они и сменились, каждый при своем мнении.

В коридор я выходил каждую смену и всегда забирал еду у надзирателя нашего фронтона. Делил на три части: Логосу, Зойке и себе. Каждый раз заходил в камеру к Зойке, и мы отрывали с ней от жизни кусочек радости. Это продолжалось целую неделю. Живя в карцере на голодном пайке, я стал худым и бледным, ходил уже и качался. Если бы не тормозки надзирателей, которые я по-братски делил на троих, я бы уже, наверное, ползал к Зойке на карачках. И не страх расправы надзирателей, если поймают, и не их жеванина толкали меня в коридор. Зойка – вот причина моих «подвигов», она как магнитом тянула меня.

5

Очередной раз надзиратель Ваня заступил на смену. Как всегда в подпитии, он разговаривал или со мной, или с Зойкой. Рассказывал, куда ходил, кого любил, как познакомился с одной элегантной дамочкой, теперь любовь у них. Рассказывал за жизнь на свободе, истории разные. Мне запомнилась одна юмористически-драматическая история.

– Ты знаешь, Дим Димыч, молодежь сейчас не та стала, что раньше. А все почему? Тлетворное влияние Запада. Твисты, шейки танцуют, бражничают без меры. Соплячье по двенадцать-пятнадцать лет что вытворяет. Я тоже пионером был, тимуровцем. Помню, мы помогали старикам и старухам одиноким: за лекарством, за продуктами ходили или дров напилить, наколоть. И даже радость великую от этого испытывали, и старички были довольны, из своей скудной пенсии покупали и старались сунуть нам что-нибудь вкусненькое. А старушка, за которой я был закреплен, иначе, как внучок, меня и не называла, любила. Уж сколько лет прошло, умерла давно старушка, а я, как бываю на кладбище, обязательно ее проведаю, цветочки положу, могилку подчищу. А сейчас оболтусы какие-то растут. Живу я в микрорайоне, там девятиэтажки в основном стоят, за ними пустырь. Пацанов стаи собираются. Пока они развлекались, кошкам и собакам к хвостам консервные банки привязывали, обливали животных бензином и поджигали, это только радость и улыбки у их родителей вызывало. Пока двое сами не сгорели: кошка подожженная опрокинула баллон с бензином на пацанов. А дальше – больше. Не так давно пацаны старушку одну поймали, та с зембелем через пустырь шла, продукты несла. Вот и решили пацаны ей помочь. На свалке еще приличную детскую коляску нашли, засунули в нее старуху и зембель с продуктами и пустили под уклон. Коляска на ухабах развила скорость гоночной машины, и, как бабка ни кричала, ничего не помогло. С километр потом продукты собирали, а старуху в капремонт в больницу отправили. Там хирург, седой старик, весь обмяк и даже сник: он семь суток ее раны зашивал. Но, слава Богу, выжила старушка, крепкая попалась. А могло и хуже быть. Как в четырнадцатом доме. Там пацаны подпили, затащили двух девчонок на чердак, стали измываться над ними, в секс играть, потом в Зою Космодемьянскую. Одну девчонку повесили на стропилах, а другая как-то вырвалась, выскочила в чердачное окно на крышу. Упала, покатилась, но зацепилась кофтой за край крыши. Один мерзавец пытался ногой ее отцепить и столкнуть с крыши, но сам сорвался и вниз полетел. А внизу машина «Волга» стояла директора гастронома. Пацан попал как раз на машину, сам всмятку и машину помял капитально. Так суд был, девчонке срок дали. Она из бедной семьи, жила вдвоем с матерью, а пацан был сынком одного туза местного. Вот девчонка и виновата оказалась. Такие сейчас порядки, такие нравы, то ли еще будет. Девчонку, значит, в малолетку отправили, а директор гастронома ничего лучше придумать не мог, как подать иск в суд на ремонт и восстановление машины. И ты знаешь, Дим Димыч, на кого он иск подал? На девчонку. Но поскольку она малолетка и в тюрьме, то исполнительный лист суд выписал на ее мать.

– Вот приходит судебный исполнитель на квартиру матери девчонки, – продолжал Ваня свой рассказ после перекура. – Протягивает убитой горем женщине документ. Та как глянула на сумму иска, сразу в обморок и ноги кверху, а сама по-домашнему в халате была, да и возраст еще не старый, лет тридцать пять от силы. А этот исполнитель оказался то ли шизофреник, то ли маньяк какой. Не выдержал, увидев женские прелести. Прикрыл входную дверь, скинул брюки и упал на женщину. Где еще представится такой случай задарма? Но женщина, однако, вскорости очухалась. Смотрит, мужчина на ней лежит. Ей бы помолчать, а она кричать давай. Мужик испугался, но слазить с женщины не хотел. Схватил ее руками за горло и придавил. Женщина кричать перестала, но и дышать тоже. Тут-то мужик испугался по-настоящему, когда почувствовал под собой остывающее тело, – сказал Ваня и замолчал.

Я спросил:

– А потом что было?

– О, потом как в анекдоте. Мужик давай ноги делать. Выскочил на улицу, идет, смотрит, в одной многоэтажке пожар на шестом этаже. Пожарные уже лестницы подняли, залезли и поливают из брандспойтов. А этот исполнитель, видимо, не совсем дурак был, – решил и на этой людской беде себе пользу поиметь, алиби обеспечить. Стал бегать между машинами, кричать, давать указания пожарным, как тушить. Те уже материться на него стали. Но мужичка запомнили капитально. Теперь, если спросят его: «Где был?» – «Где был, где был? Пожар тушил», и свидетелей куча в придачу. Но есть Бог на свете. Одна пожарная лестница сломалась, пожарник, что был на ней, успел на балкон соскочить, а лестница вниз рухнула. И удачно. Накрыла мерзавца, только хряст костей раздался. Кинулись к нему люди, пожарники, потом…

Я не узнал, что было потом. Подошел Ванин напарник, позвал в шахматы играть. Уходя, Ваня внимательно посмотрел на меня и сказал:

– Смотри, Дим Димыч, будешь прятать мой тормозок, побью, обещаю.

А я подумал: «Точно побьет. Тем более он хорошо вмазавши. А я совсем ослабел, почти в дистрофика превратился».

В эту ночь я из камеры не вышел. Да и базар по тюрьме уже идет среди надзирателей, чуть до «зарубы» у них не доходит. Но в воскресенье ночью я опять вышел из камеры. Забрал у узбека надзирателя харчи, разделил на троих. Когда уходил от Зойки, сказал:

– Надо на время прекратить наши встречи. Можно «затяпаться». И так все смены уже мной наказаны, пусть успокоятся.

Пошатываясь, я добрался до своей камеры и упал на таганку. Эти ночные похождения Невидимки дошли до Жабина. А в понедельник старший опер, хитрый и опытный, стал «трюмников» «дергать» по одному. Вызвал Погоса, Зойку, дошла очередь до меня. Открыли камеру. Смотрю, в коридоре двое стоят: Жабин и капитан из управления.

– Пономарев! Выходи! – сказал Жабин.

Повели по коридору, в самом конце открыли дверь, вошли.

Оказался довольно-таки просторный кабинет с хорошей обстановкой. В левом углу стоял сейф, с правой стороны – диван, между ними большой стол, к которому Т-образно был приставлен другой стол и стулья. Около самой двери стоял железный стул с замурованными в бетон ножками. «Это кресло для меня. Не думаю, что на диван посадят», – подумал я.

– Садись, – сказал Жабин, кивнув на стул.

Сам сел прямо на стол, свесив одну ногу на пол. Капитан сел на диван и все время пристально смотрел на меня. После продолжительной паузы майор сказал, обращаясь к капитану:

– Этот человек уже впритык меня замучил. Постоянно рвет сетку на подвале, за что в карцер сажал его неоднократно. И так-таки не кается.

Капитан стал спрашивать меня: где родился, где жил, воспитывался. Я стал рассказывать про детдом в Петропавловске-Камчатском, про горячие ключи, что из-под земли били недалеко от нашего детдома.

Жабин перебил меня:

– Ближе к делу, философ, не тяни кота за яйца. Кроме тебя, на такое никто не пойдет. Это де-факто. Скажи только, как ты выходишь из камеры по ночам. Я ничего тебе не сделаю. Знаю, вы нам не верите. Но я тебе лично обещаю и даю слово коммуниста: на оставшиеся сутки карцера и на те, которые я обещал тебе за то, что ты «лаял» меня, даю полную амнистию.

– Гражданин начальник, век свободы мне не видать, но я не вас ругал, а надзирателя. Через волчок не видно, кто за дверью смотрит. А они меня вконец достали своим апартеидом. Ну что там смотреть в бетонный мешок, метр на полтора территория. Может, боятся, что испарюсь или убегу. Да куда из этой «сучьей будки» убежишь? Разве что в могилу. Думаю, в ней и то получше будет. По крайней мере ваши «драконы» (тупицы) зырить не будут.

– Да ты, Пономарев, еще и демагог, однако, – остановил меня Жабин. – Ну так что, расскажешь? И прямо сейчас уйдешь в баню, а потом в свою камеру.

Я знал, что майор врать не будет. У него слово – закон, сказал – сделает. Да и мне терять тоже нечего. В камере не рай, но как-никак получше, чем в бетонном мешке.

– Ладно, пойдемте, – сказал я.

Мы подошли к моему карцеру, я зашел и меня закрыли. Я выдавил кормушку, сказал:

– Отойдите подальше.

Высунул из кормушки руку и ключом отомкнул дверь. Когда вышел из камеры, двое надзирателей кинулись на меня с кулаками, но Жабин остановил их:

– Отставить! Стоять! Надо было ночью ловить, а не спать, козлы фуевы. И не вздумайте его тронуть. Отведите в баню, а оттуда в свою камеру, – закончил майор, дав команду одному из надзирателей.

6

Когда я с матрацем в руках зашел в свою камеру, ребята удивились.

– Что-то, Дим Димыч, ты раньше срока вернулся.

– Ударно трудился – досрочно освободился. Карцер на ремонт закрывают, вот меня и выкинули, – шутил я. – Лучше бы за тюремные ворота выкинули. Жабин амнистию мне дал за художества.

И я рассказал ребятам, как я выходил по ночам из карцера, забирал харчи у надзирателей и трахался с Зойкой. За что и получил амнистию от Жабина.

– По краю пропасти, Дим Димыч, ты ходил. Надзиратели поймали бы – убили.

– Да они и так хотели меня сейчас избить, Жабин не дал, – ответил я.

– Но похудел ты наглухо. Видно, Зойка все соки из тебя вытянула.

– Все ништяк, ребята, в натуре говорю. В санчасть надо записаться, может, положат.

На другой день я записался в санчасть. Меня отвели наверх, завели к главврачу. Я поздоровался, а когда надзиратель вышел, Галина Александровна посмотрела на меня, вздохнула и сказала:

– Ну что с тобой делать? Опять в карцере был. Посмотри, на кого ты похож. Почему меня не вызывал?

– Галина Александровна, только поймите меня правильно. Вы и так сделали для меня хорошего выше головы. За что я вам благодарен на всю оставшуюся жизнь. Честно сказать, за вас боялся, «спалить» ведь мог. Догадаться элементарно могут о наших отношениях, и так вы часто меня на больничку кладете и печетесь о моей персоне больше, чем о своей собственной. А это неправильно. Мне-то терять нечего, а вы можете всего лишиться в момент: и звания, и положения.

– Ладно, Витя, меньше разговоров. Я сама знаю, что делаю. Иди в камеру, бери кружку, ложку, полотенце, я положу тебя. Иначе ты умрешь: еле стоишь, качаешься.

Поместили меня в палату-изолятор. Пришла медсестра, сделала в вену глюкозу. А перед отбоем пришла Галина Александровна, сказала:

– Сегодня я дежурю по санчасти. Сейчас схожу в магазин, возьму продуктов и приду.

Галина Александровна принесла консервы, сыр, колбасу. После отбоя мы сели за стол, выпили спирту. Я уплетал жеванину, а она сидела, смотрела на меня и твердила:

– Кушай, кушай, тигренок мой полосатый и глупый. Ну и характер у тебя.

Потом я откинулся на подушку, сказал:

– Все. Теперь я наелся, всю обойму зарядил.

Майор стала гладить мне лицо, грудь, живот, приговаривая:

– Не будь таким буйным, веди себя тише, пропадешь ведь. Я слышала, по тюрьме разговор идет, что какой-то заключенный-«крытник» выходил по ночам из камеры. Случаем, не ты ли?

– Случаем, я.

– Мое предчувствие не изменило мне. Только ты мог дойти до такого идиотизма. Убить ведь могли надзиратели, если бы поймали.

Я рассказал Галине Александровне все как было, кроме встреч и сношений с Зойкой, дабы не вызвать приступ ревности. Бабы везде они бабы: хоть в тюрьме, хоть во дворце. И в доказательство своей верности и преданности я поднялся с кровати, обнял начальника санчасти и крепко поцеловал в пухлые губы. Потом, отвалившись от меня, Галина Александровна сказала:

– Пойдем, Витя, под душ.

– Пойдем, – сказал я. – Заодно искупаемся. Я теперь наглухо в твоих руках.

В душевой мы намылились, я стал тереть мочалкой Галине Александровне спину и не выдержал, видя перед собой мощный голый зад. Обхватил его обеими руками и, как говорят поляки, впшеджил. Мы трахались с такой страстью и остервенением, что под конец упали, лежали на полу, только вода из душа хлестала по нашим голым телам. Отдышавшись, Галина Александровна сказала:

– Ну, Витя, ты дикарь, питекантроп какой-то. Чуть не разорвал меня на части. Разве так можно над женщиной издеваться.

– Это я от любви к вам, Галина Александровна.

– Да я сама дура старая тебя люблю. Но нужно, Витя, понежнее и аккуратней. А то сделаешь меня калекой. Старая, да еще и калека. Кому я тогда нужна буду?

Пришли в палату, выпили спирту, я еще поел, и мы упали на кровать и продолжили неплохо начатое дело. Если кому я не позавидовал в эту ночь, так это казенной кровати. Казенка скрипела и стонала почти до самого утра. И это тяжелое испытание кровати продолжалось до тех пор, пока я лежал в санчасти.

Но всему бывает конец. Наступил день, когда кончился мой тюремный режим. Я попрощался с Галиной Александровной. Она заплакала, обняла меня, сказала:

– Веди себя в зоне хорошо. Не попадай сюда. Будешь работать, и срок быстрей закончится. А освободишься, приезжай ко мне. Я буду тебе рада, хоть и буду к тому времени совсем бабушкой, но ты станешь мне сыном. У меня ведь тоже никого нет на этом свете.

Меня дернули на этап. Сначала привезли в пересыльную тюрьму, а уже потом отправили в лагерь строгого режима под городом Бекабадом.