Текст книги "Записки рецидивиста"

Автор книги: Виктор Пономарев

Соавторы: Евгений Гончаревский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 42 страниц)

К вечеру я оделся, пошел по набережной. Чемоданчик свой еще днем я сдал на автовокзале в камеру хранения, поэтому был налегке. Зашел в павильон «Соки – воды», взял два стакана томатного сока. Сижу, пью и засмотрелся на буфетчицу. Такая симпатичная миниатюрная южная дамочка с пышной кучерявой прической, что я моментально влюбился. Дело было вечером, делать было нечего. Настроение у меня было хорошее, только есть сильно захотел. Народу в павильоне почти не было, девушка стала считать деньги. «А не помочь ли ей в этом деле?» – промелькнула в подсознании мысль. Но быстро улетучилась, стоит ли мелочиться, да и какая может быть выручка в «Соках – водах».

– Девушка, – обратился я к ней, подойдя к стойке, – вы верите в любовь с первого взгляда?

– Нет, – ответила девушка, продолжая считать деньги.

– Тогда нам придется встретиться еще раз, чтобы не было с первого. Жаль только, долго до завтра ждать. А то могли бы пойти куда-нибудь, посидеть, отдохнуть, поесть. Ваш сок нагнал на меня волчий аппетит, а у вас, кроме горбатых коржиков, печенья и свежего воздуха, и поесть нечего для такого Буцефала, как я. Вы же не хотите, чтобы я тут же на ступеньках павильона скопытился от голода, дожидаясь нашей второй встречи. Для вас, конечно, это хорошо будет, – продолжал я развивать мысль. – К вам в павильон паломничество начнется, экскурсоводы станут водить туристов, показывать эти щербатые перекошенные ступеньки и говорить: «Уважаемые экскурсанты, посмотрите на эти ступеньки. Без слез и сострадания на них невозможно смотреть. Во имя любви на этих ступеньках провел свои последние минуты жизни молодой заезжий рыцарь, потому что молодая прекрасная принцесса отвергла его любовь». Может быть, и горсовет раскошелится на мемориальную доску, на которой золотыми буквами выбьют мое имя и надпись: «Она твоей любви не оценила. Ну и дура!» Самое обидное, «и никто не узнает, где могилка моя. На мою могилку бочек сорок вина, все тогда узнали бы, где могилка моя», – закончил я словами из песни.

Заметил, что девушка давно бросила считать деньги и с любопытством «кнокала» (смотрела) в мою сторону. Спросила:

– Что, донжуан, что ли?

– Нет, Рома я. А вас как звать, если это не государственная тайна?

– Государственная, государственная, но вам скажу по секрету: меня звать – обозвать, а фамилия – лопнуть, – смеясь, сказала девушка. – Шучу, конечно. Тоней меня звать.

– Ах, Тоня, Тоня, Тонечка, с ней случай был такой, служила наша Тонечка в столовой заводской, – продолжал я балагурить, вспомнив песню из кинофильма «Карнавальная ночь», нам его не так давно в зоне показывали.

– Не Тоня, а Таня в песне поется, – поправила меня Тоня. – Ладно, Рома, мне надо закрывать. Сейчас сдам выручку и поедем. Посиди подожди немного.

Она сдала деньги, переоделась и вышла ко мне в зал. Пошли на набережную, Тоня говорит:

– Если, Рома, хочешь, поедем со мной. У меня есть любимое место – «Партизанские костры». Тихое, хорошее кафе, и музыка обалденная.

– Конечно поедем. Какой разговор?

Мы сели на восьмой троллейбус, такси поймать не удалось, и приехали к «Партизанским кострам». Никогда в жизни я не был в таком кафе. Само кафе из плетеных веток, столы деревянные, вместо стульев круглые дубовые пни, а между столами течет маленькая речушка, скорей ручеек. Я заказал «Улыбку», «Черные глаза», себе бутылку «Экстры», закусок, какие только в меню были. Гулять так гулять.

Оркестр был небольшой: сакс, ударник, гитара, контрабас и аккордеон.

Подошел к музыкантам, заказал «Ой вы, очи, очи волошкови». Мы сидели с Тоней, выпивали, закусывали. Потом танцевали танго, фокстрот. Такого блаженства я еще в жизни не испытывал. Вот где жизнь, вот какие метаморфозы. Всего несколько дней отделяли меня от «дядиного дома» (колонии), от нар, от колючей проволоки, от ментов и «дубаков», от «барбосов»-следователей. Вспомнил ребят в зоне, Генку Циркача, где он сейчас, может, «затяпался» (попался) и уже где-нибудь в шизо? У него мало опыта, это первая его «эмиграция». Я пил водку, слушал музыку и ловил кайф.

Сначала, когда мы только вошли в кафе и Тоня кивнула трем парням, сидевшим за столиком, у меня возникло подозрение. Может, она «блатная кошка», женщина из преступной среды, и «замарьяжила» (завлекла) меня на «хипес» (вид мошенничества, когда женщина приглашает к себе мужчину и создает компрометирующую его обстановку, а внезапно появившийся «муж» (сообщник) требует вознаграждения за бесчестие). Пожалел, что нет со мной «удостоверения личности», но есть в кармане «десять суток». «Хипес» особенно развит в курортных городах. Денежной публики там тьма. Молодая красивая женщина завлекает приезжего кутилу к себе на хату или блатхазу. Потом на сцене появляется «муж» и требует бабки за бесчестие своей «жены». Это в лучшем варианте. В худшем – появляется кодла ребят с крепкими бицепсами и начинает «бомбить», вымогать бабки, сначала по-хорошему. Не получается по-хорошему, начинают «на уши ставить» (избивать). Ну а кому охота на «участок номер три»?

Когда я повнимательнее разглядел Тониных ребят, понял: это не та команда, задохлики какие-то, тощие и бледные. Делать с ними нечего. Алкаши или наркоманы, сделал я вывод.

Во время антракта я пригласил музыкантов, молодых ребят, за свой столик, заказал еще литр водки. Выпили, познакомились. Я попросил разрешения сыграть на гитаре и спеть для Тони песню. Поднявшись на небольшую сцену и взяв гитару, я сказал в микрофон:

– Граждане партизаны и партизанки! Завтра уезжаю с экспедицией на Северный полюс. Всем большой полярный привет. Разрешите спеть для любимой девушки Тони песню. И я запел: – «Кондуктор не спешит, кондуктор понимает, что с девушкою я прощаюсь навсегда…»

Кончил петь, начались аплодисменты и визг одобрения пьяной публики. Стали просить еще спеть. Спел еще «Очи черные» и «Журавли», романсы из репертуара Аллы Баяновой. Я хоть и лагерный певец и мой репертуар песен в основном тюремный, но русские и цыганские романсы и таборные песни я любил беспредельно. Хотел еще цыганочку сбацать, но вовремя передумал. В моем положении так засвечиваться просто безумство. Итак, мы с Тоней весь остаток вечера были в центре внимания, на наш столик официантки только успевали таскать коньяки и шампанское в знак признательности от посетителей. Хорошо еще, ребята-музыканты выручали, не отказывались от нашего угощения. Потом и Тонины ребята очутились за нашим столиком. Оказалось, двое из них ее бывшие одноклассники. А я вначале подумал черт-те что. Сказано: «пуганая ворона куста боится».

– Никак, Рома, не пойму, кто ты, – сказала Тоня. – То ли артист, то ли полярник, как ты со сцены представился.

– Хочешь, честно скажу? Штурман я на подводной лодке, а плаваю в Северном Ледовитом, – продолжал я «катить дурочку» и для убедительности задрал рукав рубашки, показав на предплечье татуировку: якорь с надписью под ним «Тихоокеанский флот», которую наколол, когда еще юнгой плавал на крейсере. – Только раньше я служил на Тихом океане, а когда окончил высшее военно-морское, получил назначение на Ледовитый, сейчас в отпуске первый раз. Надо в часть возвращаться уже.

Гремела музыка, мы пили, танцевали, уже и Тоня поверила в любовь с первого взгляда, сказав, икая:

– Да, Рома, я вообще раньше в любовь не верила, тем более с первого взгляда, но ты перевернул меня.

– Я только собираюсь тебя перевернуть, – ответил я, но Тоня не усекла истинного смысла этих слов.

Мы напропалую целовались с ней, не обращая внимания ни на публику в зале, ни на сидящих за нашим столиком Тонькиных друзей. Те, в свою очередь, будучи на бровях, пытались кричать «горько!».

Тоня рассказала про свою жизнь. Была замужем, развелась, муж и сейчас просит вернуться к нему, но она сама не хочет.

Предложил ей прогуляться. Вышли из кафе, пошли по тропинке, кругом заросли, сквозь которые с трудом пробивалось «волчье солнышко» (луна). Когда зашли в глубь зарослей, я привлек Тоню к себе, стал обнимать, целовать, попытался раздеть, он она стала отдергивать мои руки, говоря:

– Рома, только не здесь. Мы еще встретимся.

– Может, к тебе поедем?

– Ко мне нельзя, мама дома, и дочка уже все понимает. Подожди до завтра, что-нибудь придумаем.

Мне не составляло труда взять ее силой. Я был вор, бандит и убийца, но «трусишником» никогда не был и идти на «пушной разбой» (изнасилование) для меня было западло, ниже моего достоинства. «Тольяну ломать» (скитаться ночью, не имея ночлега) тоже не хотелось. Разве что мотануть на бан, там этой «чумы, не крытой шалашом» (приезжих проституток), бичевок и босявок навалом. Так размышлял я, возвращаясь с Тоней в кафе.

– Жаль, Тоня, что все так получилось, – сказал я. – Такая любовь поломалась. А завтра я уезжаю.

– Ромочка, миленький, – чуть не плача, говорила Тоня, – это я во всем виновата. Сейчас у Славика спрошу, он, кажется, сейчас один живет. К нему бы поехали.

– Вариант подходящий. Ты только «не тащи нищего по мосту» (не ной).

Зашли в кафе, а там гудеж полным ходом, ударник из шкуры вылазит, контрабас ухает, сакс надрывается, публика висит друг на друге. Тоня спросила что-то у одного из ребят, а когда мы сели за столик, взяла меня за руку и сказала:

– Все, Рома, в порядке. После кафе едем в гости к Славику, у него хата свободная, предки в отъезде за «бугром».

Тут и я повеселел, ребята попросили еще спеть. Музыканты объявили перерыв, сели за наш столик. Хлобыстнув с ними водки, я пошел на сцену, взял гитару, услышал из зала аплодисменты и запел «Листья желтые над городом кружатся». Потом спел песню Высоцкого «Нинка», недавно принесенную в зону, где Володя пользовался большим уважением. Слова песни были почти в масть с моей ситуацией: «А что мне делать с этой Нинкою, она жила со всей Ордынкою. Глаз подбит, и вечно пьяная, и одета как уборщица, а мне плевать, мне очень хочется… Сегодня вы меня не троньте, сегодня жизнь моя решается, сегодня Нинка соглашается…»

Кабак закрылся, публика разбредалась, а мы с музыкантами и подвалившими к нам официантками еще балдели часа полтора. Потом на каких-то тачках укатили в Ялту на хату к Славику, где веселье продолжалось. А я все думал: «Вот он – миг свободы, вот он – звездный час уголовника. Менты с ног, наверное, сбились, разыскивая меня. Из зоны все-таки не фуцаны ушли, а двое опасных преступников: один семерых зарезал, другой чуть меньше. Кой-кому из лагерного начальства обломают рога, так падлам и надо. Сколько я у них в карцерах, изоляторах, и „в киче качался“ (отбывал срок в тюрьме). А как менты били меня в подвале Таштюрьмы, когда я с девками в туалете трахнулся? Пусть теперь „волкодавы“ (инспекторы уголовного розыска) попарятся». Так своеобразно я торжествовал свою победу над ментами, балдея на хате в окружении красивых баб. Потом с Тоней мы удалились в маленькую комнату до самого утра.

3

Утром меня будит Тоня:

– Рома, заходил Славик сейчас, спрашивал, будем ли мы мозги «гладить», они там уже сели опохмеляться. Еще он сказал, что сейчас они будут разбегаться по своим делам, а мы, если хотим, можем остаться, дверь только потом захлопнуть на замок, когда уходить будем. Я что подумала, мне на смену после обеда, а до обеда мы можем отдохнуть.

– Ты натурально придумала. А с ребятами надо выпить, попрощаться, а то как-то неудобняк. Ребята хорошие, кстати, и девки там?

– Да все там. Никто не уходил, все разместились, хаза – три комнаты и лоджия. Сейчас только матери звякну по телефону, а то волноваться будет, и так ночь дома не ночевала. Рома, ты вчера говорил, что сегодня уезжаешь. Что, и билет есть?

– А я так решил: после обеда нарисуюсь в военкомат, попрошу отсрочить мой выезд в Мурманск на три дня в связи с очень серьезным обстоятельством – женюсь. На тебе женюсь, если не возражаешь. Женщина ты клевая, в моем вкусе.

Тоня даже моргалы вылупила и пасть разинула от такого неожиданного поворота дела и, заикаясь, сказала:

– Ромочка, милый, я-то не против, да как-то неожиданно, и знакомы мы всего полсуток. И с мужем своим я еще развод не оформила.

– Тебе видней. Просто я человек военный, решительный, когда я еще сюда попаду, – продолжал я «мести пургу».

– Да я к тебе сама в Мурманск приеду. Как только документы оформлю, так и приеду. Ты хочешь? Скажи честно.

– Хочу. Я тебе из Мурманска позвоню, когда лучше приехать, а то сам не знаю, на сколько времени в плавание уйду.

Посидели полчаса с компанией. Потом они, «разгладив» мозги и рожи, разбежались кто куда. А я с Тоней до обеда завалился в «будуар». Я лежал, сжимая ее в объятиях, и думал: «Вот ведь судьба моя какая. Не будь я беглым каторжником, в натуре женился бы на ней, на работу устроился и жили бы себе да поживали. А так, линять постоянно надо. Чуть где хипишнешься, и вот она „раковая шейка“ (милицейская машина), приехали. „Одеяло“ у меня есть, но и то чужое. Теперь я по паспорту Неменущий Дмитрий Васильевич. Так что „Прощай, Антонина Петровна – неспетая песня моя“».

После обеда Тоня побежала в свои «Соки – воды», а я поплелся на пляж. Нашел поукромнее место, где поменьше народу и зевак на мои нательные шедевры живописи. Искупался, позагорал и ближе к вечеру пошел на базар. Был я свеж и бодр, настроение хорошее.

Съел пару беляшей, подошел купить яблок. За прилавком стоял высокий худощавый мужчина лет тридцати пяти, спросил его:

– Колхозник?

– Нет, свои это. В саду у меня яблонь три ряда. Урожай в этом году хороший, яблоки девать некуда, вот и вожу на базар, – ответил мужчина.

– А где живешь-то?

– В колхозе «Дружном», раньше село по-татарски Чибирда называлось. Это в горах по трассе на Симферополь, за Заречьем.

– Слушай, друг, а у вас там нельзя где-то на работу устроиться, хоть временно? Приехал отдыхать, да это безделье заколебало уже, а то бы приятное с полезным: и отдохнуть и поработать, и подзаработать немного, – сделал я закидон (попытку).

– Можно на виноградник, на сбор, сезон только начался, – ответил мужчина.

– Слушай, а ты когда туда едешь?

– Яблоки допродам и поеду, совсем немного осталось. Сейчас люди с работы да с пляжа пойдут, так быстро разберут.

– А можно с тобой туда махнуть? Ты-то все там знаешь, да и остановиться на первых порах, – спросил я.

– Поехали, если не шутишь.

– А как тебя звать? – спросил я.

– Василий.

– Меня – Димка. А знакомство наше, Василий, я думаю, не мешает обмыть. Я счас схожу принесу.

– Лучше потом. Возьмем ящик вина, закуски, а по дороге выпьем. Я-то на мотоцикле, «К-750» у меня. За Заречьем есть ставок, там и выпьем. А то на перевале ГАИ постоянно дежурит. С ними связываться – себе дороже, – сказал Вася.

Еще он рассказал, что женат, двое детей, жена работает в больнице в Заречье, а сам он – мастер на строительстве дороги.

Вася распродал яблоки, купили вина, колбасы, сыру, сложили в коляску мотоцикла, надели каски и поехали. За Алуштой на бензозаправке заправили мотоцикл, вышли на трассу. Было еще светло, солнце только садилось за горизонт, мы ехали километров семьдесят в час.

Неожиданно Вася сбавил ход, говорит:

– Смотри, что делается на трассе.

Я выглянул из-за его плеча и увидел жуткую картину: «УАЗ»-фургон, ударившись о высоковольтный столб, кувыркается по бетонке. Перевернувшись раза три, стал кверху колесами. Мы подъехали, подскочили к машине. Вытащили шофера – живой, только голова разбита, а сам на ногах. Говорит:

– Там мальчик, женщина и девушка.

– Василий, ты вытаскивай женщину, что в кабине, – сказал я, а сам кинулся к задней двери и открыл ее.

Около двери лежала девушка и сильно кричала:

– Позвоночник, позвоночник сломался.

Я вытащил девушку, положил на траву, снова кинулся к машине. Под скамейкой лежал мальчик без сознания, грудь и голова сильно разбиты. Оказывается, одна скамейка в машине была не закреплена. Она-то и наделала бед. Вытащил мальчика, положил рядом с девушкой. А девушка все кричала: «Спина, спина!» Стал щупать девушку, спрашивать:

– Где болит? Здесь болит?

Понял, что позвоночник целый, видимо, ее сильно ударило скамейкой по спине, когда переворачивались. Обошел машину, Вася уже вытащил женщину. Она сидела, притулившись к машине спиной, одна нога была сломана, висела на коже.

Я принялся останавливать проходящие по трассе машины, грузовые и легковые. Но ни одна падла и не подумала остановиться, только проносились мимо, прибавляя обороты. Вижу, «Волга» мчится, стал махать шоферу. Какой там! Тогда я выскочил на дорогу, встал поперек, расставив ноги. Только тогда шофер дал по тормозам и остановился в полуметре от меня. Выскочил из машины с разъяренной, как у быка, мордой, стал орать:

– …Твою мать! Да я тебя, гад!

Мои нервы не выдержали, меня затрясло, словно в лихорадке, я выхватил «лису», свой складник, и крикнул:

– Ну, дорогой папочка, наконец-то мы с тобой встретились. Пусть меня «посодют», но ты, мразь, будешь у меня седьмым на пике, – и кинулся на шофера с ножом. Тот сквозонул только так.

Я открыл дверцу машины, там были мужик и три бабы, сказал им:

– Быстро выходите.

– Мы деньги заплатили, – стали возмущаться бабы.

– Я вам, бляди, покажу деньги! Здесь люди умирают. А ну, быстро! – закричал я и замахнулся на них ножом. Как шальные, они повыпуливались из машины.

Робко подошедшему шоферу я сказал:

– Кинь какие-нибудь тряпки, одеяла на сиденья.

С Васей занесли, положили в кабину мальчика, женщину и девушку. Шофер с «УАЗа» ехать отказался, ему перевязали голову. А шоферу «Волги» я сказал:

– Гони, падла, в Симферополь, и постарайся никогда больше мне на глаза не попадаться, папаша. «Уделаю начисто» (убью).

«Волгу» как ветром сдуло. Подъехало несколько грузовых машин, зацепили «УАЗ», поставили на колеса.

– Вася, валим отсюда, пока не появилась «раковая шейка» с ментами, а то еще в свидетели попадем, а мне это никак не катит. Да эти бляди скажут, что я с ножом на них кидался и на шофера. Точняком таганка за «растрату с криком» (разбойное нападение) мне обеспечена. Я этих «барбосов» и «волкодавов» знаю. Что надо, мы помогли, – сказал я.

Сели на мотоцикл и свалили с места аварии. За Заречьем свернули вправо, остановились на ставке, достали вино, закусь. После всего, что произошло на трассе, я никак не мог прийти в себя. Залпом из горла вмазал бутылку вина. Не отпускает. Выпил еще одну, Вася действует в том же ключе. Только теперь немного отлегло на душе. Стали закусывать, беседовать. Вася внимательно посмотрел на меня, на каску и говорит:

– Дима, у тебя на каске мозги засохли.

Я снял каску, глянул, точно – мозги.

– Это мальчика, когда переносил его. Умрет, наверное. Жаль пацана, – сказал я.

Мы еще выпивали, а я сидел, думал и никак не мог понять: откуда у людей на воле столько жестокости. Ладно, наши тюремные волчьи законы оставляют желать лучшего, но здесь же свобода. Может, в моих искаженных мозгах свобода ассоциировалась с понятиями любви и доброты. На дороге люди умирают, просят помощи, а они проскакивают мимо. Да, может, через пять минут с ними еще хуже авария случится, от этого никто не застрахован. А им хоть бы…

4

Подъехали к дому, Василия вышла встречать жена.

– Пойдем на кухню, надо перед ней отчитаться, – сказал Василий, отдал жене деньги, что выручил за яблоки. – А это мой товарищ, будет работать у нас на винограднике. Надо бригадиру Ваське сказать, пусть возьмет на сезон.

Я познакомился с хозяйкой, звать Маша. Прибежала девочка Оля лет четырнадцати.

– Вот дочка моя растет, – сказал Василий, обнимая девочку. – Ты, Демьян, посиди здесь, а я сейчас схожу до бригадира.

Минут через пять Василий с бригадиром были уже в кухне.

– Знакомься, тезка, работника тебе привез.

Мы познакомились, бригадир спросил:

– Документы есть?

Я достал паспорт, он бегло посмотрел его и сказал:

– Пусть паспорт у меня будет. На днях поеду в Ивановку, в контору, они там тебя зачислят сезонным рабочим. А сейчас пойдем в общежитие, я дам тебе комнату.

Общежитие было рядом. Пошли туда втроем. Бригадир говорит:

– Один будешь жить в комнате. Вот ключи, открывай.

Я открыл комнату, включил свет. Чистенько, кровать заправлена, стол, тумбочка, табуретка. «Ну, класс, – подумал я. – Лучше не придумать. Где еще в горах такую берлогу сыщешь? Пока все складывается в масть. Надолго ли?»

– Сейчас и обмоем новоселье. Пойдем, Демьян, принесем из коляски что Бог послал, – сказал Василий.

Забрали бухалово, закуску, все принесли в мою комнату. Бригадир принес стаканы, кружку, кастрюлю, миску, ложку.

– Вот тебе хозяйство. Завтра возьмешь электроплитку.

Расселись кто куда: на кровать, тумбочку, табуретку и стали пить. Напились до основания. Когда оба Василия уползли, я сразу уснул. Меня утром разбудил Василий-бригадир, спрашивает:

– Как голова, не болит? Похмелиться не осталось?

– Да, вон навалом вина еще.

Мы выпили, после чего Василий сказал:

– Пойдешь виноград грузить. Из Симферополя с винзавода будут машины приходить, так ты бадьи будешь цеплять трактористу, он покажет как. А сейчас бабы будут идти на работу, и ты с ними иди. Понял?

– Усе уразумел, – ответил я.

Только вышел на улицу, Маша мне машет.

– Иди, Дима, борща поешь. А в обед на виноградник привезут.

Я поел вкусный домашний борщ со сметаной. Одно не понял, чего там было больше: борща или сметаны. Смотрю, бабы по улице идут, и я подвалил к ним сзади. Бабы все время оглядывались на меня и что-то говорили между собой. Пришли на виноградник, приехал тракторист Николай, показал, как бадьи цеплять.

– Пока машин нет, будем бабам помогать, корзины с виноградом таскать и высыпать в бадьи. Иди, Дмитрий, Ленке помогай, она холостячка, но баба справная, – сказал Николай и показал на толстую женщину лет сорока.

«Да она лет на пятнадцать старше меня, – подумал я. – Зато груди у нее что вымя у коровы, еле вмещаются в безразмерную кофту».

– О, Николай, такие женщины как раз в моем вкусе, – ответил я.

– Вот и займись ею, она сестра нашего бригадира Васьки. Может, еще родней станете.

Я подошел к Лене, она срывала кисти винограда и бросала их в корзину, сказал:

– Бог в помощь и два пулемета.

– Спасибо, откуда сам-то будешь?

– Из Львова я, сирота. Решил сезон на винограднике поработать. Очень нравится мне эта работа: простор, воздух свежий, красотища.

– Тогда, сирота, рви виноград и кидай в корзину, – сказала, улыбаясь, Лена, глядя на мою сиротскую «будку» (полное лицо).

Так начался мой первый трудовой день на свободе, временной, разумеется. Какая еще может быть свобода у беглого уголовника? Я знал, рано или поздно меня поймают. Ну да ладно, посмотрим, куда кривая вывезет.

Как только корзина наполнялась, мы с Леной брали ее за ручки, несли по ряду на дорогу и высыпали в бадью.

Подошли две девочки-близняшки лет по четырнадцать.

– Это мои дочки: Надя и Вера, – сказала Лена.

Девочки стали помогать рвать виноград. Солнце поднималось все выше и выше, стало совсем жарко. Лена сняла кофту, осталась в одном бюстгальтере. Когда нагибалась, груди почти вываливались из него. Мне делалось дурно и начинало трясти, как только гляну на такое изобилие «продукта». Тогда я уйду подальше от Лены, успокоюсь и возвращаюсь. Постепенно привык.

Привезли обед, все собрались, пообедали. Пришел бригадир, увидел меня, спросил:

– Ну как, студент, привыкаешь?

– Да, все нормально.

Девочки ушли домой, бабы попрятались под кусты отдохнуть немного после обеда, да и жара началась обалденная. Я притулился отдыхать возле Лены. За полдня я рассмотрел ее как следует: обыкновенная женщина, причем некрасивая. Одна сторона лица у нее была синяя. Я спросил:

– А что у тебя с лицом?

– Да после войны нашли мину, она взорвалась, три человека погибли, а меня опалило, изуродовало одну сторону. Дима, я че у тебя хочу спросить: ты траву можешь косить? Мне пайку дали, а косить некому.

– А коса есть? – спросил я.

– Все есть, я заплачу.

– А когда косить?

– Да вечерами после работы, а потом отпрашиваться будем.

– Хорошо, Лена. Сегодня тогда и начнем, – сказал я и, увидев подъезжающие машины, пошел грузить виноград.

Загрузили быстро, и машины ушли, а я нарвал в целлофановый пакет винограда и пошел к себе в общежитие. Васька Еценко, мой сосед по общежитию, его комната рядом с моей, уже приехал с работы, спросил:

– Ну, как дела на трудовом фронте?

– Все класс. Одно только беспокоит: Ленка, сестра бригадира, попросила скосить ей пайку. Я согласился, а сам в этом деле не фурычу.

– Ничего, Дима, я пойду с тобой, покажу, никакой особой хитрости в этом деле нет. Ты только пойди, возьми у нее косу, пусть семерку дает, она полегче, и брусок. А пока давай выпьем за твое назначение.

Зашли ко мне. Хлобыстнули самогонки. Еценко рассказал мне про Ленку:

– Жила она с мужем Николаем, сильно командовала им. Он и хату построил, и летнюю кухню с подвалом, и коровник. Одним словом, мужик работящий был. Через дорогу подруга Ленкина жила, одинокая баба, а хозяйство крепкое имела: дом хороший, две коровы, бычка. И все просила: «Лена, пусть Микола косу отобьет, пусть Микола сарай подремонтирует». Да, видно, ласкала она Миколу дюже, и в один прекрасный день уговорила его. Все продала: и дом, и коров, и уехали вдвоем. Тут недалеко, под Ялту уехали, в Пионерском поселились. А Ленка одна осталась, но живет богато. Да ты, Дмитрий, будешь у нее, сам увидишь. В деревне мать ее и отец живут. Отец у танкистов работает на полигоне в воинской части, старый уже, но крепкий старик. Был у них еще средний брат, но его Василий – старший брат – расстрелял во время войны. Предателем оказался в партизанском отряде. Хоть Ленка старше тебя намного, да с характером ее трудно ужиться, но ты, Дима, попробуй. Одному без бабы плохо, по себе знаю, не первый год по общагам мыкаюсь, как «откинулся» (освободился) последний раз. Недавно сам женился, бабу привел. Хату собираемся строить. В общем, смотри сам. Просто хотел тебе совет дать, вижу, ты парень неплохой.

Выслушал я Василия, сказал:

– Ладно, пошел за косой. А пайка у нее на той стороне яра за садом.

– Да знаю я. Возьми косу и приходи, пойдем косить.

Пришел к Лене, она повела меня на кухню. В углу сепаратор стоял, она как раз молоко прогоняла.

– Понимаешь, Дима, много молочного скопилось. Хочу в субботу на воскресенье на базар в Ялту поехать, продать. Сливок попьешь?

Пока я пил сливки и разговаривал с ней, зашла соседка Ленкиного возраста, тоже холостячка. Изучающе посмотрела на меня, как цыган при покупке жеребца, и сказала:

– Лена, корову мою подоишь завтра? А то я на базар собралась, у Василия отпросилась.

– Ладно, езжай, – сказала Лена, и соседка умотала.

– Давай, Лена, косу семерку и брусок. Васька Еценко знает, где твоя пайка, мы с ним сходим, он меня ознакомит. А ты дома будь. Если захочешь, приходи попозже.

С Василием мы пришли на левый край яра. Он прихватил с собой бабку, показал, как отбивать косу.

– Ну начнем. С Богом, – сказал Василий и начал косить своей косой.

Сначала у меня получалось очень плохо, коса без конца втыкалась в землю. Василий остановится, повернется, говорит:

– Пяточкой бери и сильней маши, а пяточкой прижимай.

На третьем заходе у меня стало получаться, и я сам уже был доволен. Сели отдохнуть.

– У тебя, Дима, уже неплохо получается. Да большую арифметику знать тут не надо, лишь бы желание было. Ну, ты коси, а я пойду по дому управляться. Вечером заходи вечерять, жена у меня борщ отменный готовит, – сказал Василий и пошел.

Стало смеркаться, пришла Лена с дочками, посмотрела на мою работу говорит:

– Да ты уже хороший кусочек отмахал. Дай-ка я попробую.

Взяла у меня косу и стала косить. Пройдя одну ручку до конца яра, Лена села на траву, сказала:

– Ну все, на сегодня хватит. Пойдем ужинать.

Возвращались вчетвером, шли, болтали, говорили о винограднике, сколько винограда в этом году. Надя с Верой то и дело посматривали на меня сбоку. Я это видел, но делал вид, что не замечаю. Пришли домой, на кухне помылись и сели за стол. Я как глянул на него, у меня чуть «паморки» не отшибло. На столе только птичьего молока не было. Вареная курица, творог со сметаной, картошка жареная с домашней колбасой, сыр, масло сливочное еще молоком пахнет. Я сидел, смотрел на это изобилие и тюрьму вспоминал. Камера, в углу параша, на столе пшенка-овес и четыреста граммов хлеба. Генку вспомнил, как кабур делали, как «копыта точили» (готовились к побегу), где он сейчас…

Лена уже два раза спросила, почему я не ем. Оказывается, я сильно «впал в распятие», не слышал. Вернулся на землю, сказал:

– А, да, давайте есть. Вы на меня не смотрите, я, прости, замечтался, это со мной бывает. Тут и дурак замечтается, глядя на такой стол.

Лена взяла графин с розовым вином, налила два стакана, сказала:

– Давай, Дима, выпьем. Это мое вино, домашнее.

Выпили, стали есть. Лена больше пить не стала, а я прикончил весь графин и столько умолотил еды, что сам удивился, куда это все полезло. Нормальному человеку этого на три раза хватило бы. Лена посмотрела и говорит:

– Вот молодец. Вот это мужчина.

Девочки ушли спать, а мы сидели на кухне и разговаривали. Я прилично забалдел, вино было хорошее и дело свое знало.

– Корова скоро отелиться должна, – говорила Лена, а я сидел и кивал. Чуть спьяну не спросил: «А ты?»

Потом сказал:

– А может, Лена, нам пожениться? Все веселее жизнь пойдет.

Обнял Лену, прижал к себе. Она заплакала, я стал успокаивать:

– Ну что ты плачешь, не плачь, все будет хорошо. Ты одинокая, я одинокий, может, жизнь у нас и наладится. Если тебя разница в годах смущает, так это ерунда. Для нормальной жизни не это главное, а понимание и уважение.

– Хорошо, Дима, я спрошу у девочек. Они-то большие уже, все понимают, и потом дам тебе ответ, – сказала Лена, а я обнял, поцеловал ее и ушел в общежитие.

Лежал на кровати и думал, зачем я лезу в чужую семью. Так или иначе, меня поймают, под чужим «одеялом» долго не проживешь. Опять «дыба» (суд), опять «дядин дом», опять нары. Только жизнь семье сломаю. А с другой стороны, я один как перст, хочется человека рядом иметь, и постирать, жеванину сготовить, где все это сделаешь в «кошаре» (общежитии). Вспомнил лагерную песню: «Вот надумал я, братишечки, жениться… Найду я жинку мирную, да толстую, да жирную и буду с ней я жить да поживать…» В натуре, у меня получается как в этой песне. Одним словом, не жизнь, а песня. А песня нам строить и жить помогает, она скучать не дает никогда.

Зашел в комнату. Пьяный Василий, который Еценко, говорит:

– Че не заходишь, Дима. Пойдем, борща поешь.

– Ты что, Василий, я только что у Ленки на три дня вперед поел, живот чуть не лопнет.

– Пойду тогда самогонки принесу, у тебя выпьем, а то моя кобра шипит, что пью.

Принес графин самогонки, дербалызнули по стакану, и я сказал:

– Все, Василий, Ленке предложение сделал. Сказала, с дочками посоветуется.