Текст книги "Записки рецидивиста"

Автор книги: Виктор Пономарев

Соавторы: Евгений Гончаревский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 42 страниц)

Попетляв между дачными участками, мы остановились, вышли из машины и пошли пешком. Метров через сто остановились около невзрачного с виду, но крепкого особнячка. Чехарда постучал в дверь условным стуком. На пороге появился Огонек со словами:

– Ну, что? Как?

– Порядок, «маз», – ответил Чехарда и протянул ему пузатый портфель.

– Заходите, заходите, чего стоим, – сказал Огонек.

Мы прошли в комнату, расселись в кресла и на диван. Посреди комнаты стоял стол, уже хорошо накрытый на четыре персоны. Постарался сам Огонек.

– Зырьте, братва, я не сомневался, ждал вас с удачей. Ну, к столу. Удачу надо обмыть, чтобы и дальше она сопутствовала нам. Ой, Дим Димыч, удивляюсь я на тебя. Артист, да и только. Видели мы, как ты лазил по столбам, точняк гиббон в спецухе. Тебе бы в цирке работать с таким талантом. Но чего ты так долго копошился? Или забыл, за чем шел, и решил по всей улице провода поднять? – спросил Огонек, когда мы вмазали по стакану водки. Только Пегас не пил, ему надо было еще за руль «бригантины» садиться.

– Так я теперь смогу монтером хоть где работать, такую практику прошел. Осталось только «оправилы» сделать. Да еще шабашку сбил: и напоили, и накормили, – ответил я. – А че, объект мне уже знакомый. Завтра же пойду в ремконтору электросетей, заявление на работу подам. Там, смотришь, и московскую «проколку» сделают. Вот ништяк в натуре канает. А сейчас бабу трахать пойду. «Прищепка» одного ученого приглянулась, – добавил я, и все дружно поймали «ха-ха».

– «Проколку» московскую Димыч захотел. Будет тебе «проколка» на Петровке, – сказал Огонек, и все снова сделали «ха-ха». – Знал бы я раньше твои планы, Дим Димыч, то жеванину на тебя не переводил, на троих сготовил бы и харе. А ты у бабы и похаваешь. Ладно, братва, жуйте. «Двигать от страстей» в столице, будем. Туда надо еще сегодня подогнать.

– Это что, доложить в Совет Министров о проделанной работе? – пошутил я.

– Во-во, Дим Димыч, ты натурально «рюхнулся» (догадался). И еще в Политбюро доложить надо и на Петровку, чтобы тебя отметили за особые заслуги, – засмеялся Огонек, и за ним вся кодла.

Потом Огонек с Чехардой свалили в другую комнату, и надолго. Видно, прикидывали добычу, так как до моего уха долетали отдельные фразы и слова: караты, граммы, унции. Иногда они заходили в нашу комнату с лихорадочным волчьим блеском в глазах, выпьют по рюмке водки и снова удалятся. Потом вышли, Огонек сказал:

– Все, братва, погнали. Иди, Пегас, заводи «ландо».

Уезжали с дачи уже при свете «волчьего солнышка». Приехали на Пятницкую к Сургучу. Застолье продолжили. Но я что-то быстро «улетел». Сославшись, что сильно устал, я пошел «давить ухо».

– Давай, Дим Димыч, отдыхай. Ты по праву заслужил, – сказал Огонек.

В своей комнате я разделся, лег на кровать и «впал в распятие». Лежал и думал, как все чисто и виртуозно получилось. Молодец Огонек, как все продумал клево. Талант, ничего не скажешь. А что дальше? На Украину к кентам ехать уже не имело смысла, да и время поджимает, и так придется в «третьей хате» (милиции) ответ держать у «серого барона» (участкового инспектора). Надо катить к себе в Пинюг на лесоповал и под теплую сиську к Машке. С такими мыслями я и ушел в «страну дураков».

4

Утром я долго спал. Разбудил меня немой «самурай» и жестами показал, что свора в сборе и ждет меня. Я поднялся, сходил в «светланку» (туалет, умывальник), умылся, обтерся по пояс и вышел в большую комнату. Троица уже сидела за накрытым столом. Увидев меня раздетым по пояс, все стали щериться, а Огонек сказал:

– Во, братва, и в картинную галерею ходить не надо. Эрмитаж на хате. Зырьте! Вот они, ошибки молодости. Целое наглядное пособие для начинающих уркачей. Хотя здесь нет таких, но для понта проверить не мешает. Ну-ка, Пегас, ты у нас самый молодой и всего две «ходки» имеешь, скажи, что бы значила эта наколка «ВОЛК» на руке Дим Димыча?

– Волку отдышка, легавому крышка, – выпалил Пегас, и все засмеялись.

– Точняк, – сказал Огонек. – Сейчас бы сюда мента, так он, только глянув на Дим Димыча, поволок бы его в ментовку.

Все опять засмеялись. Я пошел, надел рубашку и присоединился к товарищам. Стали кушать, выпивать. Потом Огонек произнес речь:

– Так, братва, мы все сделали натурально, и наши надежды оправдались. В «сандале» оказалось то, что мы и предполагали, правда, не в таком количестве, как хотелось бы. Никого не буду выделять индивидуально, но все же отмечу работу Дим Димыча, поскольку в нашей дружине он – человек новый, и за него я «был в распятии» больше всего. Одно дело – слышать о человеке, другое – видеть в деле. Братва, каждый получит по заслугам. Вы мое слово знаете. А сейчас «фестивалим»! Ты, Дим Димыч, как намерен дальше поступить?

– Пару дней отдохнул бы да махнул к себе на лесоповал. По «Дружбе» (бензопиле) соскучился, – пошутил я. – А ехать к хохлам за бабкиным наследством ни смысла, ни времени уже нет.

– Правильно, Дим Димыч, ты «рюхнулся» насчет наследства, – засмеялся Огонек. – Наследство, которое твоей бабке самой не снилось, ты получишь здесь, как говорят, не отходя от кассы. А сейчас, Дим Димыч, и ты, Чехарда, можете отдыхать от пуза. Я же с Пегасом еще крутанусь немного. Надо «сливки» и «сверкальцы» еще пристроить надежным барыгам. Если надумаете куда прошвырнуться, не вздумайте на «горбатой» или в «сарае на привязи» (на троллейбусе). Скажите, и «ландо», и рулила в вашем распоряжении. Не вздумайте с блядями связываться. Еще не пришло время. Сейчас нужно «по бритве ходить» (осторожно себя вести). Могут быть подняты на ноги большие силы «волкодавов». «Клиент» наш слишком большой «литер» сейчас. Так что лучше пока «на дне полежать». Это мой вам совет, и не только совет.

Два дня мы с Чехардой «двигали от всех страстей», а на третий утром Огонек увел меня в спальню, положил на стол объемистый сверток и сказал:

– Тебе на рыло, Дим Димыч. Здесь сорок «тонн» (тысяч). На общак я уже отстегнул положенное. Твое слово.

– Все ништяк, Огонек. Век свободы не видать.

– И запомни, Дим Димыч, мы всегда рады видеть тебя в нашем кагале. Братва тебя не забудет. Сам видишь, какие пухлые «клиенты» пошли. Надо же их от опухоли лечить. Раньше таких мало было, зато сейчас пруд пруди. Так что настоящей работы хватит. Это тебе не «торчков бомбить» (пьяных грабить). Будем держать с тобой связь. «Не закатывай шнифты» (не удивляйся), Дим Димыч, если когда ксиву, маляву или «письмо деревянное» (посылку) подгонят тебе от дедушки. Это бабушка у тебя «крякнулась», а дедушка остался.

Тут мне на ум пришло шуточное стихотворение из лагерного фольклора: «Письмецо от деда получил Федот…» А вслух я продекламировал:

– Сухарей не надо, масло, сало шли…

– Вон чего ты захотел. Масло ему, сало надо, – засмеялся Огонек. – Да тебя, Дим Димыч, сухарями кормить и то роскошь великая. Вон какую будку отъел на казенной баланде.

– Да это, Огонек, я так от баланды распух, – снова пошутил я.

– Все ништяк, Дим Димыч, в натуре тебе говорю. Придет скоро наше время, и менты еще под нашу дудку плясать будут, и тебе пайка будет не хуже, чем у членов Политбюро. Леонид Ильич сам к тебе в гости и за советом ходить будет, спрашивать, сколько на общак отстегивать надо. На «мерседесе» ездить будешь и «форд» в запасе иметь. Ты уж поверь мне, старику. Да и должность тебе приличную сделаем, пусть не министра, а хотя бы его зама для начала. В партию вступишь, иначе нельзя, в замминистры не возьмут. А еще лучше послом тебя направим в какую-нибудь пухленькую капстрану «шерсть сдирать» с пузатых буржуев и миллионеров. Доберемся и до них. Кстати, Дим Димыч, ты еще не в законе, так мы тебя «коронуем». Я сам тебе рекомендацию дам. Пока ты только уркач (дерзкий преступник, рецидивист) и «бродяга» (авторитет в преступном мире), а станешь действительным членом нашего воровского братства, то бишь вором в законе, – пророчески улыбаясь, сказал академик преступного мира.

– Благодарю, Огонек, за высокое доверие, но не имею морального права. Подписку давал, когда меня менты ломали и «прожарку» проходил в подвалах Хабаровской тюрьмы, – ответил я.

– Ты об чем базаришь, Дим Димыч? Какое право, какая мораль? Все давали. Ты что, взаправду давал? Нет, конечно. А так, для понта, чтобы копыта не двинуть. И еще мой тебе совет: прикатишь на свой «дальняк», то как следует «поклей псов на лапу» (дай взятку работникам милиции), где «проколку» держишь. Из бабушкиного наследства не грех отстегнуть. Смотришь, когда надо будет, тебе отпуск «отломят». Хватит нам с ментами канат перетягивать. Не те времена наступают. Менты ведь тоже человеки, за копейки под наши пули лезут. Вот и надо «псов» в свое дело взять, чтобы они не нас гоняли, а на нас добычу гнали и свою долю от нее имели. Запомни это. И еще запомни: ссылку отмотаешь и тебе есть куда ехать. И главное: веди себя пока тихо, на рога не лезь понапрасну, – прочитал Огонек мне целую воспитательную лекцию.

– Усе я уразумел, Огонек. Спасибо за советы. Все в масть. Так и сделаю, – ответил я «академику», и мы крепко пожали друг другу руки.

– Я в тебе не сомневался, Дим Димыч. И ребятам ты по масти пришелся. Братва тебя не забудет. А сейчас сгоняй в один «рундук», Пегас знает. Я там присмотрел кресло-качалку клевую еще довоенного выпуска. Возьми. Повезешь с собой для убедительности, как память о бабушке. Я вот сам люблю в качалке у камина покачаться, мозгами пошевелить.

После завтрака я с Пегасом поехал по Москве. В комиссионном магазине, как и советовал Огонек, купил кресло-качалку, в «ГУМе» себе и Марии взял кое-какой «прикид», купил билет на поезд на следующий день. А еще дал Марии «перегон» (денежный перевод) телеграфом на десять «косых». Потом набрал полный ящик водки, коньяка и шампанского. И вечером устроил коллегам прощальный ужин-банкет на хате у Сургуча. Присутствовал весь «экипаж». Я был в ударе: играл на гитаре, пел, а под конец сбацал цыганочку.

На другой день Пегас и Чехарда отвезли меня на вокзал, погрузили в поезд качалку и узлы. Когда поезд тронулся, я зашел в купе и сразу лег на полку. Только теперь я мог спокойно отдохнуть и подумать. Я ехал на Север доматывать ссылку. Лежал с закрытыми глазами и думал: а что дальше, как дальше сложится моя жизнь? За какую-то неделю сразу столько событий обрушилось на меня в Москве.

Но лучше не думать, ни о чем не думать, и я гнал мысли от себя, но они наползали и наползали. Потом в такт стуку колес поезда в моей голове зазвучал гитарный перебор и слова старой лагерной песни: «По тундре, вдоль широкой железной дороги, где мчится скорый Воркута – Ленинград, мы бежали с тобою, уходя от погони. Дождик капал на лица и на дуло нагана, но менты просчитались…» Я и предположить не мог, насколько пророческими окажутся слова этой песни для меня. Она станет частью моей биографии. Пойдут новые преступления, тюрьмы, лагеря, побеги. Но это будет впереди, а пока я ехал домой на лесоповал, где ждут меня товарищи и почти любимая женщина. И в подтверждение этой мысли я вспомнил песню: «Постой, паровоз, не стучите, колеса, кондуктор, нажми на тормоза, я к Машеньке родной с последним приветом спешу показаться на глаза…» А колеса все стучали и стучали. Я и не заметил, как «улетел» в «страну дураков».

Часть пятая
ТАЙНА ИЗЯСЛАВСКОГО МОНАСТЫРЯ

Глава 1
НА СВОБОДЕ

1

Уже год я на свободе, а привыкнуть не могу. Тридцать лет своей жизни я провел в тюрьмах, зонах, на этапах. Если прибавить к этому сроку еще шесть лет детского дома (тоже казенный дом), то получается не так уж мало из сорока девяти лет жизни. Как-то прочитал рассказ «Узник Бастилии», герой которого просидел в заключении тридцать восемь лет, я немного меньше.

Даже сейчас, живя на свободе, я не ощущаю ее полностью. Сны все равно тюремные. Снятся угрюмые пейзажи и жуткие зоны Ванинского порта и Туруханска, Анадыря и Магадана, Певека и Билибино, Верхоянска и Воркуты, Алдана и Бодайбо, Дудинки и Норильска, порта Провидения и Вилюйска. Средней Азии и Кавказа. За плечами почти вся география страны. Миклухо-Маклай и тот, пожалуй, меньше путешествовал.

Презрительные прозвища «вор», «рецидивист», «бандит», «убийца» преследовали меня даже в те редкие дни, когда я оказывался на свободе. Про таких, как я, говорят: «Лучше один раз услышать и никогда не видеть». Я не обижаюсь. Все правильно. Но глубоко задевают меня слова «для него тюрьма – мать родная». Вот это неправда. Человек, отсидевший хотя бы один день в тюрьме, так не скажет. Конечно, можно ко всему привыкнуть. Но, чтобы тюрьма стала матерью родной, такого не бывает. Пусть тюрьма будет хоть золотой, хоть самой образцовой и показательной.

Устал я за тридцать лет заключений. Устал жить по волчьим законам под дулом автомата. Первый раз в жизни мне по-настоящему поверили, что я тоже человек, несмотря на мое преступное прошлое. И пусть моя искалеченная жизнь станет грозным предостережением молодым ребятам, которые ищут романтики и думают найти ее в тюрьме. Пусть знают: самая паршивая свобода лучше самой «прекрасной» тюрьмы. Тюрьма и каторга – не романтика. Один раз переступив тюремный порог, как трудно потом вырваться из замкнутого круга, а зачастую просто невозможно!

Сколько раз я хотел «завязать», но каждый раз, выйдя за тюремные ворота и оказавшись на свободе, я сталкивался с такими непостижимыми проблемами, отчуждением и непониманием, что раз за разом сползал в накатанную колею. Освободившись от тюремных волчьих законов, я попадал в не менее жестокие волчьи законы свободной жизни. Но, если те тюремные законы ты уже освоил, свыкся с ними, то на свободе ты поначалу просто «белая ворона».

Это напоминает мне такую ситуацию. Возьмите поймайте в джунглях тигра и поместите этого матерого хищника в клетку на долгое время. Постепенно он привыкает к жизни в заточении, хотя и сердится, рычит, когда в пайку не докладывают мяса, обворовывают или когда пыряют его железной рогатиной. Потом этого тигра снова выпустите в джунгли. Он тоже растеряется, не будет знать, что ему делать, как жить дальше, когда любой заяц может нахлопать его по ушам.

Вот вам и свобода. Тигр, конечно, рано или поздно выкрутится. Но незавидна будет его участь, если он родился в зверинце или попал туда в юном возрасте.

2

В середине семидесятых годов я вышел на свободу, отсидев очередной срок за неудавшееся ограбление сберкассы в Ташкенте. А сидел я в Узбекистане под Самаркандом в колонии строгого режима. Очень волнующий момент, когда освобождают. Начальник зоны, выстроив заключенных на поверку, кричит:

– Пономарев! – уже без добавления слова «заключенный». – На выход с вещами. Вы свободны. Надеюсь, в этой курортной зоне нам не доведется больше встретиться. Желаю удачи и честной жизни.

Под одобрительный гул заключенных с лихорадочно бьющимся сердцем бегу в барак за вещами. Вот она – долгожданная свобода. Но до конца еще не верится. И только выйдя за лагерные ворота, отпускает тебя внутреннее напряжение. Поначалу ноги несут тебя быстро-быстро, но ты с усилием замедляешь шаг. Отойдя метров сто, останавливаюсь, поворачиваюсь лицом к лагерным воротам. Заключенные уныло смотрят на тебя сквозь колючую проволоку. Кто-то вяло машет рукой. Комок подступает к горлу, что-то щемящее давит в груди, и чувствуешь, как нечто теплое прокатилось по щеке. Нет, ты не плачешь, не рыдаешь. Слезы, одновременно и радости, и щемящей тоски, сами выходят из твоих глаз. Краем рукава ты быстро смахиваешь их с лица. Тебе стыдно за эту минутную слабость, но заключенные этого не видят, ты уже далеко.

3

И вот я на Украине в городе Жмеринке. Деньги, которые я получил при освобождении, кончились быстро. Надо было прибарахлиться, погулять по-человечески. Я попытался устроиться на работу, слава Богу, в тюрьме кое-чему полезному научили. Обошел несколько строительных организаций. Бесполезно. Как только посмотрят в отделе кадров на мои ксивы, точнее, документы, вежливо так говорят: «Нет, дорогой товарищ, для вас у нас ничего нет». Или даже с каким-то сожалением: «Извините, товарищ, ну хотя бы на день раньше пришли, а сейчас все вакансии заняты. Жаль, конечно, но ничем помочь не можем. Но вы заходите, заходите, может, что появится, так мы рады будем».

Я, конечно, понимаю, что лишил всех этих людей большой радости – работать со мной в одном коллективе, плечом к плечу, и ясно себе представляю, как они горько плачут по ночам, что так случилось.

У меня в кармане оставалась какая-то мелочь. Точно знал: завтра жрать будет нечего. Что ж, опять грабить и воровать? Я оказался в положении витязя на распутье. Мной понемногу начинало овладевать если не отчаяние, то беспокойство – это точно.

Правда, вешаться я не собирался, не собирался и ходить с транспарантом: «Свободу Манолису Глезосу!» или «Дайте работу». Так, в раздумье, проходил я мимо меховой фабрики. Дай, думаю, зайду. Чем черт не шутит, когда Бог спит. Сыграю на даму пик.

Зашел, и прямо к директору.

– Возьми, – говорю, – начальник, на работу. Хоть грузчиком возьми, парень я здоровый. За всю жизнь бюллетеня в руках не держал, даже в глаза не видел.

– Документы.

Я протянул директору документы. Он бегло просмотрел их и сказал:

– Возьми документы и иди отсюда.

– Начальник, – взмолился я, – возьми хоть ящики сколачивать. Денег совсем нет на пропитание. Возьми. Честно буду работать. Хотя бы на время возьми, мне только перехватиться. Не побираться же идти с такой мордой.

Тут директор стал кричать:

– Вон из кабинета!

– Не уйду, начальник, пока не возьмешь на работу, – сказал я и сел на стул.

– Ах так? – Директор потянулся к телефону. – Сейчас вызову милицию, и ты поедешь туда, откуда приехал.

«Не шутит, сволочь», – подумал я, поднялся со стула и пошел к двери. Уже на пороге обернулся и сказал:

– Сегодня вечером, начальник, приеду к тебе домой в гости. Жди, мне все равно ни жрать, ни терять нечего.

– Давай канай, канай отсюда! Видали мы таких.

Со злостью я захлопнул дверь и подумал: «Нет, начальник, таких ты еще не видал. Ты еще меня не знаешь. Узнаешь – будет поздно. Посмотрю я еще на выражение твоей жирной рожи».

Этим же вечером я обещание свое сдержал.

4

Зашел в пивную. На последнюю мелочь купил две кружки пива. Сел за столик, пью понемногу, присматриваюсь к публике. В основном бичи, алкаши, фуфло разное. Зашла компания, села за столик в углу. Взяли пива, закуску, достали из сумки водку. По «фене» понял – «свои». Подошел к столику, представился: кто и откуда, из каких «командировок». Придвинули еще стул, пригласили сесть, налили водки. Выпили. Пошел разговор.

В компании выделялись двое ребят: крепкие, спокойные. Братья – Павлик и Валентин. Я им прямо сказал:

– Есть дело, ребята. Беру обоих. Если «сгорим», все беру на себя. Ваша задача – подстраховать меня. Ломать хозяина буду сам.

Ребята подписались. Провел инструктаж. Предварительно, когда еще шел в пивную, запасся в справочном бюро адресочком Михаила Моисеевича. Так звали директора меховой фабрики, прочитал на дверях его кабинета.

Вечером подошли к дому. Не дом, а маленький дворец. Позвонили. Открыла пожилая женщина и спросила через цепочку:

– Что вам надо, ребята?

– Совсем немного от того, что у вас есть, – улыбнулся я, – Михаил Моисеевич пригласил нас в гости сегодня, сказал, что вы хорошо готовите. А мы как раз есть хотим. Мы с ним коллеги в некотором роде. Он жулик, мы тоже, но работаем в разных кооперативах.

Веселый и шутливый тон, видимо, старуху не очень насторожил, а меня словно прорвало.

– Так что, мамаша, принимайте гостей. Если уж таким гостям вы будете не рады, то не знаю, каких вам еще надо. Разве что из ОБХСС. Да вы не волнуйтесь, они тоже придут, только позже, скорей всего – завтра.

Послышался женский голос из глубины квартиры:

– Мама, кто там?

– Да с работы к Мишане пришли.

– Скажите: начальник цеха готовой продукции с замом и бухгалтером, – шепнул я старухе.

Но говорить ей уже ничего не пришлось. Валентин плечом саданул дверь так, что цепь брызгами разлетелась в разные стороны. Подхватив старуху под руки, ребята потащили ее по коридору, опережая бабкины комнатные тапочки, которые на некоторое время зависли в воздухе в бреющем полете. Я захлопнул дверь и прошел в большую комнату. На глаза попался утюг, я включил шнур в розетку, оборвал провод от телефона и сказал:

– Чтобы не мешал своими звонками, пока мы будем ужинать.

Перепуганная женщина стояла с раскрытым ртом посередине комнаты. На шум из кабинета вышел Михаил Моисеевич в полосатой пижаме. Челюсть у него отвисла. Я подумал про себя: «А ведь полосатая тюремная роба ой как будет ему к лицу. Может, когда-нибудь и встретимся с ним в полосатых костюмах».

В одной из комнат захныкал ребенок:

– Мамочка, ну где ты пропала, иди дочитай сказку.

– Вот, Михаил Моисеевич, и я, как обещал. А вы, по всему чувствуется, никак не ожидали. Нехорошо. Я предупреждал. «Пассажир» я такой: слов на ветер не бросаю.

Тем временем ребята стащили в одну комнату и старуху, и жену директора, и их сынка лет шести.

Михаил Моисеевич опустился на диван, чтобы легче справиться с потрясением, я сел в кресло напротив.

– Не вижу особой радости и гостеприимства, Михаил Моисеевич. Ты, я вижу, человек состоятельный. Поделись своими нетрудовыми. Даже в Библии сказано: «Поделись с ближним своим».

Лицо Михаила Моисеевича осунулось, посерело, взгляд был как у затравленного волка. Он, видимо, что-то соображал, думал. У меня тоже выдалась передышка, чтобы осмотреться. Наверное, мы напоминали боксеров в перерыве между раундами.

У меня было ощущение, что нахожусь я не в квартире советского служащего, а в музее или в комиссионном магазине. Ковры, импортная мебель, картины в золоченых рамах, хрусталь, мраморная скульптура какой-то голой бабы в натуральную величину. А люстра – я такую видел как-то в театре, только там была чуть-чуть поменьше размерами.

Пауза затягивалась. Разведка была закончена, пора было переходить к решительным действиям. Я первым сделал выпад:

– Михаил Моисеевич, я глубоко сожалею, что приходится подавать дурной пример подрастающему поколению. Но что делать? Вы сами виноваты. Я лично, видит Бог, не хотел этого. Кстати, я что-то действительно проголодался, и не дадите ли вы указаний своей теще собрать на стол. Выпустите старуху, – крикнул я ребятам.

Старуха вошла в комнату, спросила:

– Может, сынок, вина выпьешь?

– Тащи, мать, – ответил я.

Она затрусила на кухню.

– Вот что, молодой человек, завтра приходите на фабрику, я вас приму на работу. А пока у меня есть в пиджаке пара сотен, я дам вам аванс.

Меня разобрал смех:

– Ты что, начальник, очумел? Неужели ты ничего не понял? Разве не видишь, что идет экспроприация награбленного у трудового народа и государства? Или ты думаешь, мы шутки пришли шутить? А за милость твою величайшую – спасибо. На работу он меня возьмет. Смехота, ребята. Я один раз уже приходил. Два раза я на одной карте не играю. А может быть, ты принимаешь нас за каких-нибудь слабоумных? Ну ты артист, Михаил Моисеевич.

Я поднялся с кресла, подошел к утюгу и плюнул. Слюна зашипела на утюге.

– Вот зараза, перегрелся уже. Вот так, хозяин, без денег я отсюда не уйду, мне терять уже нечего, я все уже потерял из-за таких гадов, как ты. Пожалей пацана хоть, не порти его счастливого детства, не сироти. Я на себе испытал, что такое детдома и лагеря «пионерские». Мне хотя бы тысячной доли его детства, не стоял бы я сейчас здесь как палач.

Тем временем старуха собрала на стол, притащила трехлитровую бутыль вина, налила два стакана.

– А себе? – спросил я. – Садись с нами за компанию, будет потом что вспомнить.

Хотя я был уверен, что она и так до конца своей жизни не забудет этой встречи.

Мы выпили с Михаилом Моисеевичем по стакану. Вино было хорошее.

– Павлик, – крикнул я, – проверь утюг, у меня такое ощущение, что он уже светится.

– Шипит, как кобра, – ответил Павлик, – у него, наверное, регулятор испорчен.

– Это непорядок. Надо остудить утюг. Сунь-ка его в мотню пижамы Михаила Моисеевича, – скомандовал я, – а заодно посмотрим: таким же храбрым будет Михаил Моисеевич, как в своем кабинете на фабрике.

Старуха опередила Павлика, кинувшись наперерез ему со словами:

– Миш, а Миш, отдай хотя бы это, – и она кивнула на диван.

– Ладно, берите, вам тут хватит, – сказал Михаил Моисеевич и встал с дивана.

С Павликом мы быстро сняли спинку, сиденье, но там ничего не было. «Двойное дно», – подумал я. Мы оторвали фанеру кочергой, лежавшей тут же, возле камина, и увидели пачки денег. Здесь же на столе я пересчитал их. «Дружба дружбой, а деньги счет любят», – почему-то вспомнил я пословицу. Их оказалось пятьдесят четыре тысячи. «Вот гад, а сколько мурыжил. Ясно, что не последние деньги. Нас до греха чуть не довел, жлоб проклятый. А старуха молодец, поняла, что к чему».

Здесь же, в комнате, я и поделил деньги. Как сейчас модно стало говорить – в соответствии с коэффициентом трудового участия. Павлику и Валентину дал по десять тысяч, себе взял тридцать четыре. Хотел четыре тысячи отстегнуть старухе за находчивость, но передумал. Пожалел старуху: если «сгорим», пойдет с нами по делу за соучастие.

Мы собрались и пошли к выходу.

– Вы извините, Михаил Моисеевич, мы пойдем, а то уже поздно. Мы бы еще посидели, выпили, да вашему шустряку пора спать, не следует ребенку нарушать режим из-за шалостей взрослых. А вот бутылочку возьмем с собой. Валентин, захвати четверть и стакан, – сказал я. – А вам, Михаил Моисеевич, я бы хотел дать маленький, но весьма полезный совет: не надо огорчать нашу доблестную милицию в канун Дня милиции нашим посещением. У нее и без нас полно дел. А тут сразу два серьезных дела на их усталые плечи: наше – по линии уголовного розыска и ваше – по линии ОБХСС. И вот еще что. Я просмотрел интерьер вашей гостиной и коллекцию картин и пришел к выводу, что вам не хватает картины, изображающей немую сцену из комедии Николая Васильевича Гоголя «Ревизор». Эта картина заставляла бы вас иногда задумываться: «А правильно ли я живу?» У меня есть знакомый художник в Одессе, так мы с ним это дело вам поправим. О цене за картину договоримся как-нибудь в другой раз. А сейчас всем спокойной ночи и прощайте.

Последний раз посмотрел я на семью Михаила Моисеевича и захлопнул дверь. Вид у них был как у персонажей с картины Перова «Не ждали».

В подъезде какого-то дома мы распили вино. С Валентином и Павликом договорился, где их искать, если появится хороший вариант. А сам я махнул на железнодорожную станцию, будучи уверен, что Михаил Моисеевич не ринется сломя голову звонить в милицию о нашем посещении. Человек, у которого только под диваном валяется пятьдесят четыре тысячи, вряд ли захочет беспокоить милицию из-за такого пустяка. Мелькнула мысль как-нибудь потрясти его основательней. Аванс я получил, надо будет прийти за получкой и премией. Но этого не произошло, хотя с Михаилом Моисеевичем нам через три года довелось встретиться, но только в местах не столь отдаленных.