Текст книги "Клубок Сварога. Олег Черниговский"

Автор книги: Виктор Поротников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 31 страниц)

Глава двадцатая. СДЕЛКА.

Всеволод Ярославич сдержал своё обещание. В течение пяти лет под власть Олега перешла большая часть черниговских владений на Руси. В связи с этим Давыду пришлось перебраться из Ростова в Новгород-Северский, а Ярославу перейти из Вышгорода в затерянный в вятских лесах Муром. Теперь под властью братьев Святославичей находился Окский торговый путь и путь по Дону до Хазарского моря.

Во время встречи братьев в Новгороде-Северском Давыд не скрывал своего злорадства:

– Трепещет великий князь! Перед тобой трепещет, брат. – Давыд подмигнул Олегу. – Припугни его, он тебе и Чернигов отдаст. Кончилось времечко Всеволода Ярославича, ныне наше время пришло. Станем властителями Руси от Волги до Днепра!

– Говорят, Всеволод Ярославич хворый совсем, – молвил Ярослав. – Ему о душе пора думать. Поэтому надо бы вытребовать Чернигов у дядюшки, покуда он в здравом рассудке. Не ровен час помрёт, тогда Владимир нам без боя Чернигов не отдаст. А он воитель храбрый!

Олег слушал братьев, стараясь не показывать, как неприятны ему эти разговоры. В кои-то веки ему удалось выбраться на Русь, вдохнуть воздух Родины, напитанный весенним цветением садов и трав, услышать родную северскую речь. Не успел Олег нарадоваться всему этому, – почитай восемь лет не был на Руси! – а братья его уже омрачили настроение, наговаривая злыми языками на великого князя. Знают они, что путь Олега лежит в Киев, где предстоит встреча со Всеволодом Ярославичем, дабы заключить новый ряд. Отсюда стремление внушить Олегу, что дядя ныне слаб, поэтому его можно одолеть и без войны.

Слабость Всеволода Ярославича Давыду и Ярославу прежде всего виделась в том, что Ростиславичи не изъявляли ему свою покорность, как полагалось по княжеской лествице, а победить упрямых братьев силой он не мог. Не смог победить и непокорного полоцкого князя. И теперь, если поляки вновь затеют войну за червенские города, то самое лучшее, полагали Давыд и Ярослав, это помогать полякам, а не великому князю.

– Всеволод Ярославич немало нам зла сделал, за это мстить полагается, – зло молвил Давыд, глядя в глаза Олегу. – Надеюсь ты не забыл, как погибли наши братья Глеб и Роман?

– И за Бориса Вячеславича отомстить надо, – вставил Ярослав.

– Не пойму я тебя, брат, – сказал Олег, обращаясь к Ярославу. – Ведь ты собираешься взять в жены дочь Всеволода Ярославича. Неужто тебе не жаль своего будущего тестя?

Ярослав нахмурился, помрачнел.

– Расстроилась помолвка, – пояснил Давыд. – Митрополит запрет наложил. Мол, двоюродных брата и сестру сочетать браком нельзя, не по-христиански это.

Олег понимающе покивал головой. Всего на два дня задержался он в Новгороде-Северском, затем двинулся дальше вдоль реки Десны ко граду Чернигову. На пути у него не раз щемило сердце от здесь пережитого. В этих холмистых краях, ещё когда был жив отец, Олегу в составе черниговской дружины довелось участвовать в преследовании половецкой орды хана Шарукана. В этих знакомых местах Олег вместе с Борисом Вячеславичем спешно собирали пешую рать за несколько дней до роковой битвы у Нежатиной Нивы. По этим светлым лиственным лесам князь уходил с остатками дружины и телом Бориса ко граду Путивлю, что на Сейме-реке.

В Чернигове Олег встретился с Владимиром и его женой Гитой. Гита особенно старалась, чтобы между её супругом и Олегом не промелькнуло и тени отчуждения. Владимир в своё время принимал участие в сожжении Чернигова, а в битве при Нежатиной Ниве именно приведённые Олегом касоги перебили так много Владимировых дружинников. Сам Владимир в той сече был ранен стрелой в ногу.

После жестокой межкняжеской распри Чернигов был отстроен заново. И хотя городские улицы и переулки пролегали там же, где и раньше, придирчивый глаз Олега подметил много новшеств.

Все Предгородье, сплошь и рядом застроенное домами из свежеотёсанных брёвен, выглядело уже не таким, каким запомнился Олегу этот самый обширный квартал Чернигова. И ремесленное предместье за речкой Стриженые ныне было совсем другим. Олег словно очутился в другом городе, где не бывал раньше. И только в Окольном Граде и в Детинце все оставалось по-прежнему. Так же гордо возносился к небу главный купол белокаменного Спасо-Преображенского собора. И княжеский дворец из белого камня все так же радовал глаз фигурными изразцами на стенах между узкими закруглёнными кверху окнами, блестевшими на солнце ячейками из разноцветного венецианского стекла.

Олег задумчиво бродил по широкому княжескому двору, окружённому конюшнями, кузницей, баней и другими строениями. Здесь все дышало памятью о днях юности. Даже видневшиеся за высоким тыном терема бояр, потемневшие от времени, были неразрывны с его молодостью. Находясь в плену на чужбине, Олег вспоминал эти терема такими, какими видел их из окна своей опочивальни. И сад, засаженный вишнёвыми и яблоневыми деревьями, очень много значил для него, ибо примыкал к женской половине дворца. Летними вечерами, притаившись в тени деревьев, Олег ещё будучи подростком любил слушать, как поёт грустные саксонские баллады у раскрытого окна его мачеха.

Олег во власти печальных дум долго бродил в саду по прошлогодней опавшей листве.

Здесь его нашёл Владимир, сообщивший, что ко княжескому дворцу пришла большая толпа черниговцев.

– Желают видеть тебя, брат. Я распорядился пропустить бояр на подворье, а чёрный люд оставить за воротами. Этих смутьянов впускать в Детинец опасно.

Олег поспешил на красный двор, почувствовав, что ему предстоит волнительная встреча с бывшими соратниками, ушедшими в Чернигов, когда в Тмутаракани утвердился Ратибор, ставленник великого князя.

Едва Олег появился во дворе, как бояре гурьбой обступили его, оттеснив Владимира, который поднялся на высокое крыльцо и взирал сверху на происходящее. Бояре поочерёдно тискали своего князя в крепких объятиях со слезами и громкими радостными восклицаниями, словно не веря, что лицезреют любимого из сыновей Святослава Ярославича целым и невредимым после всех злоключений.

Тут были и старики, выделялись своей дородностью Веремуд с братом Алком; были и ровесники Олега, и молодые бояричи. Всего не меньше шестидесяти человек. Среди родных и знакомых лиц Олегу особенно приятно было видеть Регнвальда, Инегельда, Потаню и Воибора: с ними ему довелось плечом к плечу участвовать во многих битвах.

– Что, князь, не удалось твоему отцу уничтожить Олега Святославича! – крикнул Владимиру боярин Алк. – Тщился ворон сокола одолеть, да сам без перьев остался!

И Алк торжествующе захохотал. Вслед за этой репликой посыпались другие не менее язвительные, сопровождаемые дружным смехом.

Владимир молча скрылся в тереме, а его место на крыльце заняли гридни с короткими копьями и суровыми лицами, всем своим видом показывая: доступ в княжеские хоромы для черниговских бояр закрыт.

Ещё долго шумели на красном дворе черниговские бояре, считающие, что пришла пора решительной битвы со Всеволодом Ярославичем. Олегу с большим трудом удалось их угомонить, сказав: он отныне намерен все споры с великим князем решать не мечом, а миром. Наконец бояре разошлись по домам. Было видно, что многие из них недовольны миролюбием Олега.

– Я уж думал собирать пожитки да в Любечский замок перебираться, – такими словами встретил брата Владимир, когда тот появился в дворцовых покоях. – Думал, бояре сегодня же тебя на черниговский стол посадят. Что и говорить, брат, тут у тебя сторонников больше, нежели у меня. Мои-то в Киеве да Переяславле.

– Сиди, где сидишь, брат, – ответил Олег. – Я не ищу Чернигова. Хочу, чтобы все было без ненависти и по закону. К сожалению, боярам я это втолковать не смог, – добавил он со вздохом.

– Это потому, что здешние бояре никак не могут забыть черниговское пепелище в год битвы у Нежатиной Нивы, – хмуро пояснил Владимир.

Вошедшая в покой Гита прервала разговор, позвав мужчин к ужину.

На другое утро спозаранку Олег покинул Чернигов, держа путь к Киеву. Перед самым отъездом он зашёл в Спасо-Преображенский собор к могиле отца.

«Вот, батюшка, еду в Киев мириться со Всеволодом Ярославичем, – мысленно обратился Олег к каменному надгробию. – Не знаю, одобришь ли ты мой шаг, но затевать новую междоусобицу я не хочу…»

Огромный Киев, раскинувшийся на холмах над Днепром, как и прежде поражал великолепием белокаменных храмов, многолюдством, шумом на торжищах. По пути следования Олеговой дружины улицы были полны народом. Всем хотелось взглянуть на князя-изгоя, причинившего столько хлопот своим дядьям, а ныне обрётшего такое могущество, что не считаться с ним не может даже великий князь.

Олегу было приятно такое внимание к нему киевлян, радовало то, что ненависти к нему не было.

«А ведь киевлян немало полегло под Черниговом и у Нежатиной Нивы, – думал Олег, отвечая взмахами руки на приветствия из толпы. – Видно, простой люд понимает: в тех сражениях правда была на моей стороне».

Всеволод Ярославич встретил племянника не в тронном зале, а в библиотеке. Едва Олег переступил порог светлицы, как великий князь вскочил с кресла и устремился навстречу.

Дядя и племянник обнялись на глазах у находившихся тут же писаря и воеводы Коснячко.

Всеволод Ярославич так растрогался, что даже прослезился. Он усадил Олега напротив себя и принялся сетовать на своё житье-бытье. Мол, одолели недруги, так и норовят Русь растащить себе на уделы. Сначала Всеволод Ярославич долго ругал полоцкого князя, потом перешёл на Ростиславичей, которым, видишь ли, мало земель по Днестру и Сану, хотят ещё и Волынь к рукам прибрать.

Олег внимал великому князю, слабо кивая головой и разглядывая того, из-за козней которого он некогда лишился удела на Руси и в конце концов угодил в плен к ромеям. Перед ним сидел сутулый человек с жёлтым нездоровым лицом и длинной темно-русой бородой, в которой немало было седых волос. Прежней силы и стати во Всеволоде Ярославиче уже не было. Он выглядел похудевшим, даже усохшим. От этого морщины резко обозначились на лице. Особенно Олега насторожил взгляд великого князя, в котором проскакивали порой полубезумные искорки. Если Всеволод Ярославич вдруг терял мысль, он начинал нервно постукивать кулаком по краю стола либо тёр виски пальцами, что-то бормоча себе под нос.

В такие моменты Олег вскидывал тревожный взгляд на Коснячко. Тот успокаивающе кивал головой, мол, такое бывает и все к этому привыкли.

Внезапно посреди разговора Всеволод Ярославич принялся диктовать какое-то письмо своему писарю, но сбился и замолк. А когда писарь несмело сообщил своему господину, что данную фразу великий князь диктует ему уже третий раз, то Всеволод Ярославич разгневался и прогнал писаря с глаз долой. Коснячко, попытавшийся было вмешаться, тоже был немедленно выставлен за дверь.

Оставшись наедине с Олегом, Всеволод Ярославич принялся ходить из угла в угол, стуча посохом по каменному полу. Теперь великий князь жаловался на своих бояр, которые готовы предать его, чтобы возвести на киевский стол Святополка Изяславича.

– Даже сын мой Ростислав и тот нож на меня точит. Это жена моя Анна, змея половецкая, настраивает его супротив меня. Её бесит то, что я надумал жениться.

– На ком, дядюшка? – Олег изумился.

– На вдове Ярополка, – с мальчишеским самодовольством ответил Всеволод Ярославич. – Немочку Кунигунду помнишь? Вот на ней и женюсь! Ножки у неё знаешь какие, белые да гладкие! А грудки будто соком налиты! И лицом мила на загляденье! Да что я тебе рассказываю…

Всеволод Ярославич с необычайной для его болезненного вида прытью выбежал из библиотеки и вскоре вернулся, таща за руку очень красивую молодую женщину в длинном белом платье с закрытым воротом и узкими рукавами. Голову женщины покрывал облегающий белый повой, поверх которого была надета изящная золотая корона.

– Вот она – Кунигунда! – Всеволод Ярославич неожиданно толкнул женщину вперёд, так что она упала на колени. – Ну, какова?

Первый раз Олег увидел Кунигунду лет десять тому назад в Киеве, когда вернулся из изгнания Изяслав Ярославич с сыновьями. Но и по прошествии стольких лет она не утратила своей дивной красоты, из-за которой ныне угодила в наложницы к старику.

Все это Олег прочёл у девушки на лице, помогая ей встать.

– Здравствуй, Кунигунда Оттоновна, – промолвил он. – Помнишь ли ты меня?

– Если мне не изменяет память, ты – Олег Святославич, двоюродный брат моего покойного мужа, – ответила Кунигунда, пристально вглядевшись в Олега.

Тут вмешался Всеволод Ярославич, который вдруг велел молодой женщине раздеться донага.

– Сейчас, племяш, ты увидишь подлинную красоту, – осклабился великий князь, подмигнув оторопевшему Олегу.

Поскольку Кунигунда не спешила выполнять приказание, Всеволод Ярославич наградил её сильным шлепком пониже спины.

Шевелись, краса моя! – Великий князь был весь во власти какого-то нездорового возбуждения. – Уж тебе-то нечего стыдиться своей наготы!

Кунигунда принялась робко возражать, пытаясь разжалобить Всеволода Ярославича, но, наоборот, только рассердила его. С бранью великий князь сорвал с головы Кунигунды корону и повой, а затем стал задирать платье, награждая девушку пощёчинами, если она сопротивлялась. Снять платье с Кунигунды Всеволоду Ярославичу не удалось, тогда он стал рвать его на части. Швыряя обрывки материи себе под ноги, Всеволод Ярославич осыпал Кунигунду упрёками, в которых явственно проглядывала месть одновременно с ревностью.

– Ты же любишь глаза таращить на статных молодцев. Было дело, сама подол задирала пред моим сыном Ростиславом. Чего краснеешь, паскудница? Иль скажешь, не было этого? Покрути задом и пред Олегом Святославичем, сей витязь Ростислава за пояс заткнёт! Ну, чего отворачиваешься?

Утомившись, Всеволод Ярославич опустился в кресло и принялся пить какое-то снадобье из небольшой чаши, стоявшей на столе рядом с книгами.

Олег сидел на стуле с каменным лицом. Полуобнажённая Кунигунда с царапинами от пальцев великого князя на спине и бёдрах стояла рядом, закрыв красное от стыда лицо руками.

Коснувшись пальцами едва заметного шрама на колене молодой женщины, Олег спросил как ни в чем не бывало:

– Откуда это у тебя?

– С лошади упала, – тихо ответила Кунигунда, отняв руки от лица.

– Так ты любишь кататься верхом?

– Люблю.

– Небось каждый день выезжаешь верхом за город, а? – Олег посмотрел Кунигунде в глаза снизу вверх.

– При живом муже я часто верхом каталась, а ныне мне великий князь запрещает даже думать об этом.

– Отчего же так, дядюшка? – обратился Олег к великому князю.

– Дай ей волю, она мигом удерёт, – проворчал Всеволод Ярославич. – И я останусь без жены-красавицы. Пусть во дворце сидит, неча зад о седло сбивать.

Олег пожал плечами.

– Я думал, у вас обоюдное согласие сочетаться браком…

– Не хочу я этого замужества! – Кунигунда упала на колени перед Олегом, вмиг забыв про свою наготу. – Избавь меня от этого страшного старика!

– Чего-о?! – Всеволод Ярославич грозно поднялся с кресла. – Вот я тебя, паскудница!…

Великий князь со злым лицом устремился к коленопреклонённой Кунигунде, но Олег заслонил собой молодую женщину.

– Не дело это, дядюшка, – осуждающе промолвил он. – Ты ведь христианин, а не бохмит[133][133]
  «Ты ведь христианин, а не бохмит какой…» – бохмитами на Руси называли мусульман.


[Закрыть] какой, чтобы при живой жене вдругорядь жениться. Что скажет на это твой тесть хан Терютроба?

Всеволод Ярославич небрежно махнул рукой, вновь усаживаясь в кресло.

– Помер Терютроба в прошлом году.

В душе Олега невольно шевельнулось чувство мстительного удовлетворения. Ему сразу вспомнилась битва на реке Хорол с ордами днепровских ханов, которых возглавлял Терютроба. Могучего союзника лишился Всеволод Ярославич.

«Что ж, дядюшка, пора потолковать и о наших с тобой уговорах», – подумал Олег.

– Коль исходить из твоих условий, изложенных в письме пятью годами ранее, то в следующем году я должен вступить во владение Черниговом, великий княже, – сказал Олег. При этом он поднял молодую женщину с колен и легонько подтолкнул к двери. Кунигунда несмело сделала два шага и оглянулась на великого князя.

– Ступай, – кивнул тот.

Едва Кунигунда скрылась за дверью, как облик Всеволода Ярославича враз переменился. Из глаз у него опять потекли слезы, на лице появилось страдальческое выражение. Он то предлагал Олегу отступное в виде золота, то просил заколоть его ножом прямо здесь, но не лишать Чернигова.

– Ведь я есть великий князь, а чем я ныне владею? – жаловался Всеволод Ярославич. – Окромя Киева и Переяславля мне подвластны лишь Смоленск, Туров, Ростов и Новгород. Полоцк как стоял особняком, так и стоит. На западе Ростиславичи самовластцами себя возомнили. На востоке от Волги до Десны ныне ты хозяин со своими братьями. Коль отдам я Чернигов, то от моего величия и вовсе ничего не останется. Повремени, Олег. Дай срок, я и сам тебе Чернигов уступлю.

– Уступишь ли, дядюшка? – с сомнением проговорил Олег. – У тебя и впредь отговорки найдутся.

– Уступлю, уступлю! – с жаром подтвердил Всеволод Ярославич. – Кабы я таил злой умысел, то разве отдал бы под твою руку Курск, Новгород-Северский, Козельск и все Окские земли до самой Волги. Подумай сам.

– Братья поведали мне, что Ода ныне в Киеве обретается, – сказал Олег после паузы. – Могу я повидать её?

– Конечно, можешь, – кивнул Всеволод Ярославич. – Ода живёт в Малом дворце, что напротив Десятинной церкви.

– Как она? Здорова ли? Я ведь десять лет её не видел.

– Здоровёхонька! Что с ней сделается? У неё забот немного в отличие от меня.

– Ладишь ли ты с нею, дядюшка?

– Живём душа в душу, – Всеволод Ярославич погладил бороду. – С Одой легко ладить, не то что с супругой моей. Бывают, конечно, и у неё капризы, не без этого. Но я всегда Оде уступаю, ибо она женщина мудрая. Пожелала перенести прах Бориса Вячеславича из Путивля в Вышгород, я не стал противиться. Знаю, что это был любимый град Бориса и вышгородцы его любили, когда он сидел там князем.

Услышав о Борисе, Олег невольно вздрогнул, впившись глазами в лицо великого князя. Как посмели тронуть эту священную для него могилу!

– Все перевезли в сохранности: и гроб с телом, и саркофаг, и надгробную плиту, – торопливо добавил Всеволод Ярославич, заметив недовольство в лице Олега. – Каменщики вышгородские все установили в прежнем виде. Ода сама за этим следила.

– В каком храме Вышгорода погребён Борис? – спросил Олег.

– Знамо дело в каком, в самом лучшем – церкви Святых Бориса и Глеба, – Всеволод Ярославич осенил себя крестным знамением…

После беседы с великим князем Олег отправился в Малый дворец, чтобы повидаться с Одой. Всеволод Ярославич просил остаться до обеденной трапезы, мол, за Одой можно и слугу послать, но Олегу не терпелось встретиться с мачехой именно там, где он когда-то расстался с нею на целых десять лет.

Видимо, Оду успели предупредить о приезде Олега: она ожидала его в покое с высоким закруглённым потолком и побеленными стенами. В небольшие окна, пробиваясь сквозь толстое богемское стекло, лились горячие лучи майского солнца. Сочные яркие краски переливались на больших восточных коврах, расстеленных на полу.

Ода была уже не та, какой её помнил Олег. Перед ним стояла заметно располневшая женщина с миловидными чертами лица, одетая так, чтобы хоть немного скрыть свою полноту. Длинное светло-серое платье с блёстками, поверх него византийская туника чуть ниже колен, расшитая узорами. Наряд дополнялся лёгкой накидкой, наброшенной на плечи. Длинные золотистые волосы были уложены в роскошную причёску, дополнением к которой являлась корона, украшенная драгоценными каменьями.

Ода заметно волновалась. Олегу сразу бросились в глаза высоко вздымающаяся грудь мачехи и слезы, готовые вот-вот пролиться из её глаз.

Он и сам не смог удержаться от слез, когда заключил Оду в объятия. Притаившаяся за дверью Регелинда, подглядывая, тоже вытирала слезы со своих щёк. Сидя рядом с Одой на скамье, сжимая её руки в своих руках, глядя в голубые глаза, такие близкие и родные, Олег лишь теперь ощутил, сколь долог был срок его скитаний. Он с упоением внимал Оде, наслаждаясь звучанием её голоса.

Оде хотелось узнать от Олега о жизни на чужбине, о жене и детях, нынешнем положении в Тмутаракани. Олег же на все вопросы отвечал кратко и односложно.

– Не сразу, милая моя, – сказал он, обнимая Оду за плечи. – Не хочется мне в миг радостной встречи ворошить свои прошлые невзгоды. Об этом у нас ещё будет время поговорить.

Олег принялся расспрашивать Оду о прожитом, узнавая о событиях, происходивших на Руси в его отсутствие.

Неожиданно Ода прервала свой рассказ о поездке в Германию и спросила, как-то по-особенному взглянув на Олега:

– Признайся, я сильно подурнела?

– Ты располнела, но совсем не подурнела.

– Так тебя не отвращает моя полнота? – вновь спросила Ода с некой надеждой в голосе.

Вопрос и тон сразу пробудили в Олеге уже подзабытое чувство влечения к мачехе.

– Не отвращает, – тихо ответил он.

Ода закрыла глаза и подставила губы для поцелуя.

Регелинда, уловив долгую паузу в беседе Олега и Оды, осторожно заглянула в светлицу. Служанка увидела их целующимися и вновь спряталась.

«Дорвались, наконец», – с усмешкой подумала Регелинда.

* * *

То, что Ода не питала больше враждебности ко Всеволоду Ярославичу, не удивило Олега. Во-первых, старый князь являл собой довольно жалкое зрелище после тяжело перенесённой болезни. Во-вторых, одна из младших дочерей Всеволода Ярославича Евпраксия вышла замуж за племянника Оды Генриха по прозвищу Длинный. Ода сама способствовала этому браку, дабы сильнее привязать род Ярослава Мудрого к династии саксонских графов. Всеволод Ярославич собирался и другую свою дочь от половчанки Анны выдать замуж за сына Оды Ярослава. Если бы не решительный запрет митрополита, он так бы и сделал.

Разлад с женой и то, что многие киевские бояре втихомолку поговаривали: пора звать на киевский стол Святополка Изяславича, который в более здравом уме, вынуждало Всеволода Ярославича искать себе союзников. Вот почему он держал подле себя Оду, а до недавнего времени и сына Ярослава. Вот почему он пошёл на сближение с Олегом и Давыдом Святославичами, уступив им больше половины черниговских земель.

Все это Олег понял из беседы с Одой, которая была в курсе всех дел и забот Всеволода Ярославича. Ода просила Олега не затевать свару из-за Чернигова именно теперь, когда великий князь пребывает в разладе со своим боярством и со Святополком, рвущимся на киевский стол. Падение Всеволода Ярославича не принесёт пользы Олегу и его братьям, поскольку Святополк по складу своего характера весьма завистлив и податлив на дурные советы. Став великим князем, он непременно затеет новый передел княжеских столов, и ещё неизвестно, чего дождутся от него Олег и его братья. Так полагала Ода. Олег не мог не признать её правоту.

Однако, согласившись на уступку Всеволоду Ярославичу, Олег потребовал и от него уступки, причём немалой. Он отказывался от Чернигова на ближайшие три-четыре года при условии, что великий князь нынче же отпустит Кунигунду и её мать в Германию.

Такое условие выбило Всеволода Ярославича из равновесия. Он долго кричал и бранился, обвиняя Олега в том, что тот якобы сам положил глаз на Кунигунду. Ни Коснячко, ни лекари долго не могли успокоить великого князя, который разошёлся не на шутку. Это было во время его второй встречи с Олегом.

После к Олегу пришёл Коснячко и попытался уговорить не сердить великого князя в теперешнем его состоянии.

– Ныне Всеволод Ярославич более похож на дитя капризное, нежели на мудрого правителя, – молвил Коснячко. – Отнять у него Кунигунду, это все равно что отнять последнюю радость жизненного бытия. Анна-то открыто брезгует делить ложе со своим супругом.

– Можно подумать, Кунигунда не брезгует, – Олег криво усмехнулся. – Иль она из вдовы превратилась в пленницу? Ты, боярин, разумеешь ли, что за подобное насилие над дочерью графа Орламюнде германский король, его сюзерен, может Всеволоду Ярославичу войну объявить. И ладно бы открыто, а то ведь Генрих в средствах-то не шибко разборчив. От него всяких козней ожидать можно. А вы тут носитесь с полоумным стариком как с дитятком малым, не ведая, чем это может обернуться для Руси в ближайшем будущем.

Коснячко понимающе закивал головой, вздыхая:

– Верно молвишь, верно. Токмо Всеволод Ярославич ныне скор на необдуманные решения и в гневе неукротим.

– Боишься в опалу угодить, боярин? – вновь усмехнулся Олег. – Я вижу, роль первого советника при великом князе тебя устраивает. Гляди, коль не будет по-моему с Кунигундой, то я вступлю в сговор со Святополком. Братья меня в этом поддержат. Вместе-то мы сбросим Всеволода Ярославича с киевского стола. Тогда тебе, боярин, придётся бежать из Киева куда глаза глядят.

Коснячко переменился в лице.

– Уразумел я, княже. Все уразумел! – торопливо забормотал он. – Завтра же попробую уговорить Всеволода Ярославича отпустить Кунигунду и её мать в Германию. Пусть убираются ко всем чертям!

– Ну то-то, боярин, – Олег миролюбиво похлопал Коснячко по плечу. – Ты ведь меня знаешь. Я-то на Киев не зарюсь, поэтому лучше дружить со мной, чем враждовать.

– И я о том же постоянно толкую дяде твоему, – заверил Коснячко и добавил, понизив голос: – Скажу честно, княже. Всеволод Ярославич страшится войны с тобой пуще Божьей кары. Ему и поныне снится сеча у Нежатиной Нивы.

Олег так и не узнал, как уж Коснячко сумел убедить Всеволода Ярославича не гневить Бога и германского короля и расстаться Кунигундой по-хорошему. Правда, для этого воеводе потребовалось несколько дней.

Все это время Олег не видел Всеволода Ярославича, постоянно находясь в обществе Оды и Янки, которая тоже горячо поддерживала намерение дать Кунигунде свободу. Любые разговоры об отце вызывали у Янки неприкрытое отвращение, поэтому Олег и Ода старались при ней не обсуждать дела и поступки Всеволода Ярославича.

Кунигунда разрыдалась от нахлынувших на неё чувств в тот день, когда узнала, что она и её мать могут уехать в Германию.

На главном дворцовом дворе стояли повозки с запряжёнными в них лошадьми, сновали слуги, тащившие поклажу графини Розамунды. Всем распоряжалась сама графиня, поскольку все её немцы-слуги давно были спроважены Всеволодом Ярославичем из Киева во Владимир. С Кунигундой и её матерью остались лишь четыре немки-служанки.

Коснячко дал в сопровождение своих челядинцев и дружинников, чтобы те помогли знатным немкам невредимыми добраться до Владимира, откуда в дальнейший путь их должен был проводить Давыд Игоревич. Розамунда должна была передать владимирскому князю послание от Коснячко со всеми необходимыми указаниями.

Проводить Кунигунду в дальнюю дорогу пришли Ода и Янка. Пришёл и Олег.

Двух своих сыновей от Ярополка Изяславича Кунигунда была вынуждена оставить на Руси. Ей было дозволено взять с собой лишь маленькую дочь, которая родилась в год смерти отца.

Попрощаться с Кунигундой Ода пришла не одна, а с девятнадцатилетней Евдокией, дочерью покойного Изяслава Ярославича, и ещё с одной девушкой по имени Хильда, которая выглядела года на два моложе Евдокии.

Представляя Олегу девушек, Ода назвала Хильду своей дочерью, пояснив при этом, что она появилась на свет в Германии в год, когда Святослав Ярославич стал великим киевским князем.

Олег с трудом сдержал волнение, мигом догадавшись: эта невысокая светловолосая и голубоглазая девушка, так похожая на Оду, и есть его дочь, о которой Ода впервые рассказала ему незадолго до похода русских полков в Богемию.

Хильда держалась с Олегом непринуждённо, не догадываясь, что он ей не брат, а отец.

Все женщины, пришедшие проводить Кунигунду в путь, были с нею в добрых отношениях и искренне радовались за неё. Особенно бурно проявляли участие Хильда и Евдокия. Они не постеснялись расцеловать Олега, благодаря его за помощь. Сама Кунигунда не только поцеловала Олега, но и поклонилась ему в ноги по русскому обычаю.

Наблюдавший за происходящим Коснячко находился все время чуть в стороне. Всеволод Ярославич же так и не пришёл пожелать Кунигунде и её матери счастливого пути.

Перед самым отъездом Олега из Киева произошла его встреча с Никоном, который ныне был игуменом Печерской обители вместо умершего Стефана. Никон, хоть и давно покинул Тмутаракань, все же продолжал радеть о далёком тмутараканском приходе, где он долгое время состоял иеромонахом[134][134]
  Иеромонах – священнослужитель средней степени в церковной иерархии, принявший монашество.


[Закрыть]. Благодаря его стараниям епископия там была заменена архиепископией. Тем самым церковная кафедра в Тмутаракани по своему значению сравнялась с церковной кафедрой в Херсонесе Таврическом. Архиепископом тмутараканским и корчевским стал Николай, ученик Никона и бывший настоятель тамошнего Богородицкого собора.

– Отец твой при всем своём безмерном честолюбии всегда о Руси радел, не выделяя особо Киев иль Чернигов, – сказал Никон Олегу, сидя с ним в келье Печерского монастыря, а точнее в пещере, которая соединялась узкими коридорами с другими пещерами, где обитали монахи. – Тем мне был люб отец твой. Не ломал он шапку перед иноземцами в отличие от братьев своих. И сие тоже было важно, ибо Русь – это клин, вбитый меж Востоком и Западом. Тут слабины давать нельзя! И Святослав Ярославич это понимал, не то что Изяслав Ярославич, царствие ему небесное. Ты, Олег, есть отросток могучего побега, – продолжил Никон, глядя в глаза собеседнику. – И где бы ты ни сидел – в Чернигове ли, в Тмутаракани, – покой на Руси и её могущество будут зависеть от тебя, ибо ты не токмо умом светел, но и меч крепко держишь. Таким же был отец твой. Всеволод Ярославич тоже таким был до поры до времени, а ныне весь вышел. Да ты сам видел, каков ныне в Киеве великий князь.

При этих словах на лице у старца появилась смесь жалости и презрения. В дальнейшем Никон говорил о том, что грядут суровые времена для Руси: ей грозят не только княжеские усобицы, но и вражеские вторжения. Поэтому Никон просил Олега удерживать братьев своих от необдуманных поступков и ни в коем случае не ссориться с Владимиром Всеволодовичем.

– Ты да он – истинные заступники Руси. На Ростиславичей надёжа плохая, на Давыда Игоревича тоже и тем паче на Святополка Изяславича. Всеволод Ярославич недолго протянет на этом свете, поэтому важно, чтобы после его смерти Владимир сел в Киеве, а ты – в Чернигове.

– А как же Святополк? – невольно вырвалось у Олега. – По закону ему надлежит быть великим князем.

– Для Святополка и новгородского стола довольно, – резко сказал Никон. – Не может он ни воевать, ни в боярской думе заседать. Я знаю, что Владимир сам не решится закон преступить и пойти Против киевского боярства. Поэтому, Олег, тебе надлежит убедить в этом его.

– Мне?! – изумился Олег. – Станет ли слушать меня Владимир?

– Тебя – станет, – твёрдо произнёс Никон. – Этот воз вдвоём тащить надо, Олег. Коль ты пособишь Владимиру утвердиться на киевском столе, а сам сядешь в Чернигове, то все ваши недруги сразу примолкнут. Воинская слава Владимира широко на Руси известна, столь же хорошо ведома и твоя дерзкая отвага. На двух таких воителей никто не отважится меч обнажить. А это – благо для земли Русской.