Текст книги "Клубок Сварога. Олег Черниговский"

Автор книги: Виктор Поротников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 31 страниц)

Глава семнадцатая. СМЕРТЬ ГЛЕБА СВЯТОСЛАВИЧА.

Существование Оды в Муроме в первые дни после возвращения из Ростова было тоскливым и безрадостным. Угрюмая, скучающая, злая она слонялась по терему от рассвета до заката, не зная, чем себя занять. Душа её горела местью к Изяславу и Всеволоду, но орудия мести не было. Ярослав, видя состояние матери, старался не приставать к ней с расспросами. Регелинда и та держалась от Оды подальше, чтобы не вывести её из себя каким-нибудь словом, сказанным невпопад.

Ода пыталась занять себя чтением книг, которых было немало у Ярослава. Но все книги, оказывавшиеся в её руках, были о царях и полководцах далёкой языческой древности, когда миром правил великий Рим, когда греческие и персидские цари в ожесточённом противоборстве строили многие сотни кораблей, срывали с места огромные массы азиатских племён. По ночам Ода просыпалась от лошадиного ржания и грозной поступи тяжеловооруженной пехоты. В её сумбурных снах проносились боевые колесницы, звенели мечи. Давно ушедшие в небытие полководцы казались Оде титанами, полубогами, сверхлюдьми, бросавшими вызов не только собственной судьбе, но и судьбам целых царств и народов. Их жизнь была похожа на величавый полет орлов, на стремительную охоту больших гордых птиц. Все русские князья после Ярослава Мудрого казались Оде мелкими пташками в сравнении с Ксерксом[75][75]
  Ксеркс – персидский царь, сын Дария, из династии Ахеменидов. Царствовал с 486 по 465 г. до н. э. Прославился походом в Грецию в 480 году до н. э. во главе несметного войска.


[Закрыть], Цезарем[76][76]
  Гай Юлий Цезарь – древнеримский полководец и политический деятель, живший в 100-44 гг. до н. э.


[Закрыть]и Митридатом[77][77]
  Митридат VI Евпатор – знаменитый понтийский царь, живший в 132-63 гг. до н. э.


[Закрыть]. А сын Ярослав и его сводные братья Глеб и Давыд и вовсе казались мотыльками, не способными противостоять даже пташкам.

Ода забросила книги и принялась писать письма к германскому королю и своим саксонским родственникам, призывая их вмешаться в события на Руси или хотя бы усовестить Изяслава Ярославича, убедить дать княжеские столы племянникам-изгоям. Вечерами Ода писала письма, а утром сжигала их в печи, ибо понимала тщетность своих усилий добиться справедливости таким способом.

В разгар лета из Ростова в Муром прибыл воевода Гремысл, верный спутник Глеба во всех его мытарствах.

– Надумал князь мой мечом справедливости добиваться, – поведал Оде Гремысл. – Янка извещает, что Всеволод Ярославич соглашается уступить ему город Курск и только. Глеб считает унизительным для себя княжить в Курске, поэтому намеревается изгнать из Новгорода Святополка Изяславича.

– Давно бы так, – сказала Ода, сидевшая у стола напротив Гремысла.

– Давыд согласился помогать Глебу против Святополка, – продолжил Гремысл. – Давыд перекроет волжский торговый путь, а Глеб тем временем пойдёт с дружиной к Белоозеру, чтобы перекрыть новгородцам верхний переволочный путь из Онежского озера в Белое. Однако с Волги есть ещё один путь до Новгорода – по Оке и Москве-реке через Волок-Ламский и Тверь. Вот кабы Ярослав закрыл сей путь возле Мурома иль в устье Москвы-реки, было бы славно.

Ода оценила замысел Глеба и Давыда, признав его неплохим.

Новгород издревле живёт торговлей, и волжский путь важен тем, что в основном по нему в неурожайные новгородские земли поступает зерно. Если перекрыть переволочный путь у Онежского озера, то новгородцы лишатся соли из своих варниц и пушнины, которой расплачиваются с Новгородом в виде дани северные лесные племена. Путь по Оке есть продолжение торгового пути не только с Волги, но и с Дона, который связывает Нои город с Тавридой и Византией. По донскому пути в Нои город сплошным потоком идёт арабское серебро в обмен на меха и моржовый зуб.

Нарушение торговли хотя бы на одно лето неизменно вызовет в Новгороде возмущение купеческих гильдий, ремесленников, живущих за счёт сбыта своих изделий, мастеров-корабелов, менял и ростовщиков. Вместе с утраченными прибылями может наступить и голод, тогда возмущение новгородцев обернётся восстанием против Святополка.

– Я поняла тебя, воевода, – кивнула Ода. – Можешь передать Глебу и Давыду, что окский водный путь будет перекрыт.

– За это не грех и выпить, княгиня, – улыбнулся падкий на вино Гремысл.

Ода хлопнула в ладоши, призывая слуг. В дальнейшем разговоре она сказала Гремыслу, выпив с ним за успех задуманного дела, что было бы неплохо отрезать Новгород и от днепровского водного пути.

– Далеконько до пути «из варяг в греки» от Ростова, – вздохнул воевода, – и войска для этого потребуется немало. Святополк ведь медлить не станет, непременно попытается силой устранить преграду для кораблей, идущих с севера на юг. В том ему Владимир Всеволодович поможет, ему-то из Смоленска действовать сподручно.

– А ты скажи Глебу и Давыду, пусть они с полоцким князем в союз вступят, – предложила Ода. – Всеслав Брячеславич свяжет руки Владимиру, а Глеб и Давыд тем временем разобьют Святополка.

– Тебе бы самой войском верховодить, княгиня, – Гремысл усмехнулся, но тут же нахмурился. – Вряд ли Глеб пойдёт на союз со Всеславом, с которым он столько раз воевал и от которого много зла испытал, покуда в Новгороде княжил. Всеслав за просто так ничего не делает. За содействие немалую плату потребует, ещё и обманет, чего доброго.

– Унял бы Глеб свою щепетильность, – поморщилась Ода. – Как будто у него выбор есть.

– Так-то оно так, княгиня, – Гремысл вновь потянулся к сосуду с вином.

* * *

Ярослав без особого восторга узнал о намерении Глеба и Давыда попытаться отнять Новгород у Святополка, но открыто противиться задуманному братьями не стал, видя, что мать целиком на их стороне. Разделив свою дружину, он поставил заслоны торговым судам, идущим с Волги и по Москве-реке.

Однако ушлые торговцы, будь то арабы, персы или греки, находили всевозможные обходные пути, пробираясь к Волоку-Ламскому по реке Клязьме. Новгородские и немецкие купцы, которых воины Ярослава останавливали на Москве-реке, бросали корабли, перегружали товар на возы и сухим путём двигались к верховьям Днепра, где покупали новые суда в Смоленске и Дорогобуже, чтобы плыть вниз по Днепру до самого моря.

Если Ярослав лишь заворачивал купцов в обратный путь, то Давыд не брезговал и самым откровенным грабежом. Он намеренно перебрался в Ярославль, чтобы самолично определять, какой товар следует отнять, а какой можно оставить владельцу. Слухи об алчности Давыда докатились и до Мурома. Прознали о бесчинствах, творимых Давыдом на волжском торговом пути, и в Новгороде.

Глеб перевёз в Белоозеро всю соль, заготовленную новгородцами на продажу, туда же его дружинники отправляли связки ценных шкурок, захваченные в городищах чуди[78][78]
  Чудь – в Древней Руси общее название некоторых западно-финских племен.


[Закрыть]. Новгородские сборщики дани ни с чем вернулись домой, поскольку Глебовы воины не пустили их дальше Онежского озера.

Купцы и бояре новгородские стали требовать у Святополка, чтобы он шёл с дружиной против Глеба в Заволочье и одновременно послал другое войско против Давыда к Ярославлю.

Святополк долго колебался, опасаясь вторжения полоцкого князя, который мог нагрянуть к Новгороду, узнав, что войско оставило город. Наконец, когда он решился покинуть Новгород, пришло неожиданное известие: Глеб убит в Заволочье.

О том, как погиб Глеб, Ода узнала от Гремысла, который оказался в Муроме с большей частью дружины, держа путь в Тмутаракань.

В одном из городищ чуди случилась вооружённая стычка, когда лесные охотники не пожелали отдавать добытую за зиму пушнину.

– Мы ведь просто отнимали у чуди меха, ничего не давая взамен, – Гремысл, сокрушённо качал седеющей головой. – Вот и дошло дело до драки. Наши молодцы уложили на месте троих наиболее ретивых, да подожгли дом тамошнего князька, да идолов ихних порубили малость. И вдруг такое началось! Чуди этой из леса выбежало видимо-невидимо, окружили нас и давай бить стрелами. Хорошо, щиты у нас были, а то вся дружина полегла бы в той стычке.

Гремысл помолчал и продолжил:

– Не знаю, как это случилось. Дружинники прикрывали Глеба щитами со всех сторон, но все же одна стрела угодила ему прямо в горло навылет. Расстояние– то было невелико. Оттащили мы его подальше в лес. Глядим, уже не дышит, сердешный. Жизненную артерию та стрела проклятущая перебила. В Белоозере уложили мы тело князя нашего в гроб и водным путём отправили в Чернигов, чтобы, значит, упокоился Глеб Святославич рядом с прахом отца своего.

На радость Изяславу, – не удержавшись, обронила Ода.

Она слушала Гремысла с суровым лицом, не уронив ни слезинки. Нелепая смерть Глеба рассердила Оду, ибо это было на руку Изяславу Ярославичу и Святополку. Все шло не так, как ей хотелось. Словно злой рок преследовал сыновей Святослава Ярославича!

– Не долго радоваться Изяславу, – с угрозой в голосе произнёс Гремысл. – Мстители за Глеба придут на Русь с Тмутаракани. Вот тогда и посчитаемся за все! Коль пособит мне Господь, то своею рукой прикончу злыдня Изяслава. Костьми лягу, но отомщу!

Прощаясь с Одой, Гремысл оставил ей молитвенник Глеба, с которым тот никогда не расставался. Перелистывая молитвенник, Ода наткнулась на строки, помеченные рукою князя. Читая, она не смогла сдержать слез, узрев то жизненное правило, коего самый старший из Святославичей придерживался всю жизнь. И благодаря которому так разительно отличался от своих братьев.

«Господи, дай мне с душевным спокойствием встретить все, что принесёт мне наступающий день. Дай мне всецело предаться воле Твоей. На всякий час и день грядущий наставь и поддержи меня. Господи, дай мне силу достойно перенести все события моей жизни. Руководи моею волею и научи меня молиться, верить, надеяться, терпеть, прощать и любить. Аминь».

* * *

Когда тело Глеба привезли в Чернигов, Всеволода Ярославича там не было. В ту пору он был в Киеве.

Изяслав Ярославич собирался обсудить с братом, когда и где сподручнее в очередной раз начать войну с полоцким князем, дабы покончить с ним раз и навсегда. При этом Изяслав не совсем к месту добавил: «…как с Глебом».

Тут Всеволода прорвало:

– Чему ты радуешься, брат! Тому, что избавился от своего племянника и моего, между прочим, зятя. Дочь моя места себе не находит от горя. Надо же, удумал! Согнал Глеба со стола новгородского, а мне про то молчок. Ладно бы перевёл Глеба с одного стола на другой, а то ведь спровадил его к Давыду в Залесскую Русь. Мол, ищи сам себе доли в братнем уделе. С родней так не поступают. Не по-христиански это.

– А старшего в роду лишать власти великокняжеской, это по-христиански? – поддел Изяслав Всеволода. – Я подлости и жестокости у своих же братьев научился, кои на Бога не оглядывались, когда за выгодой гнались. Особливо Святослав. Так что, брат, не тебе бы говорить, не мне бы слушать.

Всеволод помрачнел и насупился.

– Та несправедливость мною уже искуплена, брат, – молвил он. – Ты ныне опять великий князь. Зачем прошлое ворошить. А может, изгоняя Глеба из Новгорода, ты тем самым мне старался досадить? Неужто ты до сих пор не простил меня за прошлое?

– Брат, я на тебя зла не держу, – примирительно проговорил Изяслав. – Пойми, по закону мой старший сын должен в Новгороде сидеть.

– Однако ж был уговор у тебя со Святославом, – возразил Всеволод.

– Святослав сам тот уговор нарушил, изгнав меня из Киева. А сыновья его слишком много о себе возомнили! Думают, коль побывал их отец на столе киевском, так и лествицу княжескую следует ломать им в угоду.

– И все же с Глебом ты поступил не по чести, брат, – сокрушался Всеволод. – Из Святославичей он был, пожалуй, единственным, с кем можно было полюбовно столковаться. Вот от братьев его всего ожидать можно, эти договариваться не станут, живо за меч схватятся. Особенно, Олег и Роман. Опять же через Глеба можно было бы принудить к миру сорвиголов этих. А теперь как их унять? Они будут мстить за Глеба. И Борис Вячеславич мстить будет.

– Брат, ещё гром не грянул, а ты уже испугался, – беспечно бросил Изяслав. – Вот управимся со Всеславом, тогда и за изгоев возьмёмся. Я хочу Тмутаракань тебе во владение отдать. Ведь по закону земли тамошние Чернигову принадлежат.

Ничего не сказал на это Всеволод. Но от Изяслава не укрылось: в душе он доволен таким намерением старшего брата.

По возвращении в Чернигов Всеволод столкнулся со столь явной неприязнью к себе со стороны Янки, что все размолвки с Изяславом показались сущим пустяком по сравнению с теми душевными муками, какие он испытывал, видя, что ненавидим родной дочерью.

Годовалая дочь Янки увидела вошедшего в светлицу деда и спросила у матери: «Кто это?»

Янка с жестоким спокойствием ответила:

– А это, Оленька, убийца твоего таты.

Присутствовавшая при этом нянька маленькой княжны пришла в такое замешательство, что едва не выронила из рук кружку с молоком.

Всеволод на миг лишился речи, потом стал выговаривать Янке, чтобы она не бросалась такими словами в присутствии дочери и слуг. Мол, вина за смерть Глеба не на нем и даже не на Изяславе, но на безбожных язычниках, обитающих в лесах за Белым озером.

– И я скорблю по Глебу не меньше твоего, доченька.

Сидевшая на лавке Янка стала хохотать безумным смехом все сильнее и сильнее. Всеволод велел няньке унести княжну в другую комнату, а сам бросился к дочери, желая её успокоить. Янка продолжала хохотать, хотя у неё по щекам катались слезы. Всеволод брал дочь за руки, тряс за плечи, говорил ласковые слова, но ничего не помогало. Наконец прибежавшие служанки обрызгали Янку водой и кое-как успокоили.

Отец и дочь теперь трапезничали отдельно. Им было тесно вдвоём в просторном тереме: если Всеволод входил в покой, где находилась Янка, та тут же скрывалась за дверью. Постепенно отчуждение распространилось и на челядь. Никто из слуг не смел в присутствии Янки заговаривать со Всеволодом. Дружинники Глеба, вернувшиеся в Чернигов вместе с телом своего князя, неизменно сопровождали Янку в её прогулках за городской стеной. Всеволодовы гридни не смели приближаться к Янке и даже громко разговаривать при ней.

Каждое утро и каждый вечер Янка приходила в Спасо-Преображенский собор к могиле мужа, подолгу стояла там в одиночестве и беззвучно плакала.

Однажды ко Всеволоду Ярославичу пришёл взволнованный архидьякон[79][79]
  Архидьякон – старший дьякон в епархии, состоящий при кафедральном соборе правящего епископа. Надзирал за остальными дьяконами, заведовал благотворительными делами епархии.


[Закрыть] Богоявленской церкви, что на Третьяке, и сообщил:

– Дочь твоя, княже, вчерась заказала молебен за упокой души супруга своего. А после молебна заплатила священникам и певчим, чтобы те каждый день Бога молили о скорейшей кончине Изяслава Ярославича и сына его Святополка. Вместо одной свечи поставила на канун две. Я спросил её, по ком вторая свеча, а она в ответ: мол, по отцу моему. Я так и ахнул! Говорю ей, что отец-то живой-здоровый. А она мне: «Для меня он все равно что мёртвый».

Поэтому Всеволод Ярославич с большой охотой покинул Чернигов, когда узнал, что близ Переяславля объявилась половецкая орда.

Уезжая, он не мог заглушить в сердце обиду:

«Дожил! Родная дочь смерти желает. Вот сойдёмся с погаными в сече, наперёд всех пойду. Пущай сразит меня копье половецкое иль стрела. Пущай доченька порадуется!»

Глава восемнадцатая. БИТВА НА СОЖИЦЕ.

Воевода Ратибор, являвшийся посадником в Переяславле, к прибытию Всеволода уже исполчил переяславскую дружину и собрал пеший полк. Конные дозоры извещали о всех передвижениях половецкой орды.

С той поры как Изяслав Ярославич вновь утвердился в Киеве, переяславская дружина заметно усилилась. Причина была в том, что многие киевские бояре, спасаясь от мстительного Изяслава, перебрались в Переяславль вместе с семьями и всей чадью. В нем оказались и бывшие любимцы Изяслава бояре Чудин и Тука, а также боярин Зерновит и его братья. Изяслав не мог им простить того, что они не последовали за ним в изгнание, а предпочли служить Святославу.

На военном совете царило единодушное мнение воевод: нужно без промедления выступать против половцев, которые держат в осаде пограничный городок Лубны на реке Суле.

Всеволод вывел из Переяславля три тысячи всадников и семь тысяч пеших ратников. В составе конницы шла и молодшая дружина Всеволода, приведённая из Чернигова.

На реке Суле степняков не оказалось. На месте пограничного града дымились черные развалины, среди которых лежали бездыханные тела его защитников. Следы орды уводили к реке Сожице, самому большому притоку Сулы. По берегам Сожицы было немало богатых деревень, где жили вольные смерды. Там же стояли два больших города, Прилук и Пирятин, защищавшие Переяславль с востока.

Русские полки настигли половцев в двух переходах от Пирятина.

Всеволод живо развернул дружину и пеший полк в боевой порядок, намереваясь прижать половцев к реке. Степняков было не много, всего около восьми тысяч. Они отыскали броды на реке и уже собирались переправляться на другой берег, когда внезапно появилось переяславское войско. Подвижная степная конница с улюлюканьем устремилась на русичей, на скаку выпуская тучи стрел.

Пеший полк переяславцев замер на месте. Пешцы закрылись большими красными щитами, образовав на зелёной равнине нечто похожее на гигантскую черепаху. Наклонив длинные копья, ратники ожидали удара копной лавины степняков. Но удара не последовало. В каких-нибудь ста шагах от плотных шеренг русской пехоты половцы повернули коней вспять. Отступая, степняки продолжали обстреливать русичей из луков.

Битва зачалась на флангах, куда устремилась основная масса половецкой конницы, намереваясь смять дружинников. Там, где сражался Всеволод, сеча была особенно упорной: половцы видели княжеский стяг и рвались к нему.

Переяславская пехота вновь двинулась вперёд, сминая и рассеивая немногочисленные пешие и конные отряды степняков, пытавшиеся хоть как-то задержать это грозное наступление. Частокол из многих сотен склонённых копий, надвигаясь, неизменно отбрасывал назад храбрых половецких батыров, израненные кони которых дыбились и не слушались седоков. Тысячи красных щитов, утыканные стрелами, были похожи на несокрушимую стену, перед которой оказывалась бессильной дальнобойная мощь половецких луков. Степняки стали искать спасения на другом берегу реки. Поднимая фонтаны брызг, они галопом гнали коней по мелководью. Им вдогонку летели русские стрелы. Выбитые из седел, наездники валились под копыта лошадей, вопли раненых сливались с конским ржанием, бряцаньем оружия и криками военачальников.

Неразберихи и смятения добавляли пленные русичи, которых половцы тоже пытались перегнать на другой берег. Связанные одной верёвкой по десять-двадцать человек, полонянники не могли быстро передвигаться. Они вязли в иле, спотыкались, падали. На них налетали лошади.

Все больше половцев искало спасения в бегстве, все меньше половецких батыров во главе с беками[80][80]
  Бек (тюрк.) – предводитель небольшого кочевья, князь.


[Закрыть] и беями[81][81]
  Бей (тюрк.) – военачальник.


[Закрыть] пытались противостоять русичам.

Всеволод уже торжествовал победу, когда кто-то из воевод крикнул ему, что сзади надвигается неведомое войско.

Выбравшись из сумятицы боя, Всеволод погнал коня к небольшой возвышенности, поросшей редким кустарником. Там уже собралось около трёх десятков раненых дружинников, которые тревожно переговаривались между собой.

Прикрыв глаза ладонью от солнечных лучей, Всеволод с удивлением разглядывал большое конное войско, идущее на рысях из дальнего леса. То, что это идут русские дружины, не вызывало сомнений.

– Не иначе, Изяслав поспешает нам на помощь, – промолвил Всеволод.

– Не мог Изяслав добраться сюда так быстро, – возразил воевода Коснячко.

– Тогда это Давыд Игоревич идёт из Канева.

– Откель у него столько конного войска? – выразил сомнение Коснячко.

– Может, с ним вместе идёт Володарь Ростиславич. – Всеволод продолжал гадать. – Может, торки идут вместе с ними.

Из-за слепящего солнца было невозможно разглядеть княжеские стяги, покачивающиеся над шлемами и копьями воинов. Один из конных отрядов своим вооружением действительно напоминал торков.

– Хорошо, кабы так княже, – пробормотал воевода.

Но вот огромное белое облако заслонило солнечный диск. Будто тень упала на землю: все вокруг враз обрело более чёткие краски и очертания. Неведомая конница была уже настолько близко, что у передних всадников можно было различить узоры на щитах. Отлично просматривались и знамёна.

Всеволод не поверил своим глазам, когда узнал красного трубящего ангела на чёрном полотнище. Это было знамя Бориса Вячеславича.

– Проклятье! – выругался поражённый Коснячко. – Да это же дружина Олега Святославича! Он-то здесь откуда?

Всеволод посмотрел туда, куда показывал рукой Коснячко.

Сомнений не оставалось. Это были Олеговы гридни на серых в яблоках лошадях. А вон и стяг Олегов с суровым ликом Иисуса-Пантократора в золочёном нимбе: точная копия с иконы из Спасо-Преображенского собора в Чернигове.

Дружины Олега и Бориса двигались на флангах, а в центре шёл конный полк, на знамени которого была изображена Богородица с младенцем Иисусом. Она считалась покровительницей Тмутаракани.

«А это дружина Романа! – мелькнуло в голове у Всеволода. – Пожаловали-таки князья-изгои. Хитро подкрались, по-половецки!»

Всеволод послал Коснячко разворачивать пеший полк, а сам поскакал к своей дружине, надеясь успеть собрать дружинников в кулак. Однако этому намерению помешали половцы, которые, воспрянув духом, вновь ринулись на переяславцев.

Тем временем полки князей-изгоев с такой силой врезались в боевые порядки пешего переяславского полка, что с ходу разметали его. Битва превратилась в избиение.

Всеволод, проклиная все и вся, пробился с небольшим отрядом гридней к лесочку, протянувшемуся вдоль низкого берега реки. Ускользая от погони, Всеволод и его люди, загоняя коней, сумели-таки достичь большого леса. К ночи беглецы добрались до города Пирятина.

В последующие два дня к Пирятину собирались остатки разбитой переяславской рати. Из трёх тысяч дружинников уцелело чуть больше тысячи. В сече пали виднейшие переяславские воеводы Порей, Симеон и Иван Творимирич. Погиб Тука, брат Чудина. Погибли оба брата боярина Зерновита.

От пешего полка осталась едва ли половина.

Всеволод хотел было идти к городу, но все пути были перекрыты половецкой ордой, которая подобно саранче рассыпалась по переяславским землям. Видя вдали чёрный дым зажжённых половцами деревень, Всеволод двинулся прямиком к Киеву, уповая лишь на помощь старшего брата.

* * *

От пережитого нервы у Всеволода совсем сдали. При встрече с Изяславом, рассказывая о своём тяжком поражении, Всеволод разрыдался, поимённо поминая всех павших воевод и старших дружинников. Горевал Всеволод и над тем, что земля его пожарами объята, что поганые наверняка уже Переяславль осадили, а защитников в городе осталось совсем немного.

Глядя на брата, убитого горем, прослезился и Изяслав:

– Не тужи! Вспомни, что со мною некогда случилось. Разве не скитался я на чужбине, лишённый всего? И теперь, брат, не станем тужить. Будет ли нам владение в Русской земле, то обоим, лишимся ли, то оба вместе. Я сложу свою голову за тебя.

Изяслав повелел воеводам собирать войско от мала до велика, ибо понимал: изгои-племянники злы на него больше, чем на Всеволода. Они, конечно, не оставят в покое главного врага своего. Были посланы гонцы на Волынь к Ярополку Изяславичу и в Смоленск к Владимиру Всеволодовичу.

Первым пришёл Ярополк со своей дружиной. К тому времени Всеволода уже не было в Киеве. Он ушёл со своим войском оборонять от половцев Переяславль. В помощь брату Изяслав дал торческую конницу. Когда к Киеву подошли ладьи со смоленской ратью, осада Переяславля ещё продолжалась. По слухам, князья-изгои помогали половцам штурмовать город. Владимир, вы грузив войско на берег, без задержки двинулся к отцу ни помощь.

Изяслав тем временем послал гонцов в Канев к Давыду Игоревичу и на Рось к Володарю Ростиславичу, приказывая им выступить против половцев и князей-изгоев. Но ни Давыд, ни Володарь этого не сделали.

Настораживало Изяслава и поведение старшего и Ростиславичей – Рюрика, сидевшего в Овруче. На призыв великого князя Рюрик ответил: князья-изгои не за чужим пришли, но за своим. Поэтому он не двинется с места, дабы не оскорблять память о Святославе Ярославиче.

«Ну, погоди, злыдень! – злился Изяслав. – Вот разделаюсь с Олегом и Борисом, доберусь и до тебя! Вкусишь и ты изгойской участи».