Текст книги "Сапоги — лицо офицера"
Автор книги: Виктор Кондырев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 22 страниц)
Кровавый понос
Пекло начиналось в девять часов.
За полчаса казарменные бараки теряли в густом зное четкие формы, адская духота выталкивала людей наружу, лучи солнца, взболтанные пыльным ветром, обжигали лицо и руки, раскаляли утюги сапог, валили с ног тепловыми ударами.
Прошлогодняя жара вспоминалась как милая шутка, как любезность деликатной природы, не пожелавшей тогда сразу огорошить новичков.
Даже благоразумному лесу не удавалось смягчить варварский напор солнца. Кроны деревьев старались не пропускать безумных лучей, но солнце отыгрывалось, не давая улетучиться стесняющим дыхание испарениям.
Опрятно одетые в солдатское, салаги маршировали по центральной аллее и по плацу. В хвосте восьмой роты ковылял бывший подопечный Балу – киргиз с ногами разной длины. Командир роты Коля Жмур уже не раз причитал в штабе, присылают, мол, калек, но что делать с хромоногим, пока не решили и отправили с ротой на плац.
Ну, а нависшее над полком необъяснимое проклятие скорчило очередную мрачную шуточку.
Началась дизентерия.
Когда четыре киргиза пришли с жалобами на боли, начальник медчасти майор Елин, чтоб отбить охоту сачковать, угостил их рюмкой касторки, по-отечески погрозил пальцем и дружески подтолкнул, указывая дорогу к казармам. Скептически поциркал, ну и солдатиков Бог послал, не успели приехать, как начинают отлынивать, да еще по дурости своей не могли придумать ничего похитрее, чем больной животик.
Проклятие хихикнуло и потерло руки.
Командир первой роты лейтенант Сырец, найдя в углу умывальной комнаты загаженные кровавым поносом трусы, присел от ужаса.
Он сразу вспомнил нескольких своих салаг, ходящих согнувшись, держась за живот, следы рвоты за казармой, посеревшие смуглые лица молчаливых чучмеков, черт-те откуда исходящую непонятную вонь.
Лейтенант бросился в штаб.
Через пятнадцать минут подполковник Терехов стоял перед построенной ротой.
– У кого болит живот, – пять шагов вперед!
Понявшие приказ зашептали соседям, человек двадцать вразнобой вышли из строя, подполковник обернулся к вбежавшему майору-медику:
– К вам, оказывается, уже обращались с жалобами! Почему ставить диагноз должны строевые офицеры? Ну, если это дизентерия…
И командир полка дико закричал:
– Весь медперсонал на казарменное положение! Проверить весь полк! Установить карантин! Я вас, дураков стоеросовых, заставлю бегать с горшком за каждым солдатом!
Медик что-то пикнул в ответ.
– Да мне плевать на ваши обиды! Вы полк угробите! Что вы прикидываетесь младенцем? Делайте, что нужно! – так озверело кричащего Терехова еще никто никогда не видел. – Пошли в другие казармы!
Сырец увел роту в медчасть.
Ударившиеся в панику старики принесли ведро хлорки и густо, как в туалете, притрусили ею пол в казарме. Посовещавшись, посыпали и постели салаг…
Тщательно пересчитанные роты и батареи стояли в казармах и ждали своей очереди.
При входе майора Елина и двух лейтенантов-медиков солдаты снимали трусы, выворачивали наизнанку и протягивали офицерам. На черном сатине следы крови было трудно заметить, но все-таки у двух десятков их обнаружили.
Заболевших, почти исключительно киргизов, отводили в медчасть.
Болезнь не огорчала азиатов, они даже как-то обрадованно гутарили на своем непонятном языке, поспешно вбегали по ступенькам, видимо, довольные предстоящей спокойной больничной жизнью…
К третьему дню в полку заболел семьдесят один человек.
Терехов и Елин уехали в штаб дивизии – сомнений не оставалось, дизентерия не собиралась шутить шутки…
Возле столовых дымили ряды походных кухонь – в громадных котлах беспрерывно кипятили воду. Щедро сыпали в кипяток горчичный порошок, опускали большие, сваренные из прутьев корзины, наполненные грязной посудой – мисками, кружками, ложками.
Подходившие строем солдаты мыли до локтей руки в едко воняющем растворе хлорной извести, каждый получал ложку и миску и чуть ли не на цыпочках входили в столовый зал.
Брезгливо не дотрагивающиеся даже до дверных ручек, засунув для безопасности руки в карманы, офицеры рассаживали подчиненных.
Столы, обданные кипятком, были расставлены как можно дальше друг от друга.
«Старики» с омерзением бросали выданные ложки и доставали из голенищ свои, персональные, прокипяченные еще в казарме. Вопреки обычаю, они не позволяли салагам обслуживать и носили бачки сами.
Медик-дежурный по столовой, отдув от края миски толстый слой костного жира, без меры добавляемого для кулинарной привлекательности, снимал пробу. Дергаясь от отвращения, зачерпывал несколько капелек щей, стараясь не захватить кислой капусты, вкладывал ложку в рот и, убедившись, что повара следят за ним, проглатывал. Съедал две-три крупинки каши и с облегчением кивал – добро, обед хорош, можно начинать…
Похлопывая ладонью по колену, майор Жигаев строго говорил:
– Необходимо принимать дополнительные профилактические меры. Хватит кустарщины и самотека! Офицеры должны активно контролировать качество пищи, а не корчить из себя институток!
Офицеры скучливо разглядывали стены.
– С завтрашнего дня командиры подразделений и лейтенанты будут есть в солдатских столовых вместе со своими подчиненными. Пора покончить с дизентерией! Командование решило приложить драконовские усилия, но искоренить корни инфекции!
Лейтенант Северчук громко, не скрываясь, ахнул.
– Как же мы искореним эти блядские корни, если будем глотать эти помои?!
– Да и зачем нам всем обжираться, объедать солдат? – возбужденно засмеялся Петров. – Достаточно, если представитель штаба батальона или партийной организации возьмет на себя эту почетную и приятную обязанность. Своим примером увлечет личный состав!
– Это приказ! Оставьте при себе ваши неуместные шутки алкоголика, лейтенант-недоразумение Петров! – язвительно сказал Жигаев.
– Шутки и вправду неуместные! – заволновался вдруг Казаков. – Но не это огорчает. Настораживает своей явной глупостью приказ! Где же логика? В случае эпидемии необходимо избегать контакта с потенциальными очагами инфекции, в частности, со столовыми. А вы нам предлагаете есть с солдатами. Принимаем, мол, меры, себя не жалеем! Еще не хватало, чтоб я перед самым дембелем кровавый понос подхватил! На меня не рассчитывайте, обедать я в полку не буду!
Со спокойной ненавистью Жигаев сказал:
– Лейтенант Казаков, душа моя! Логичнее всего будет, если вы отправитесь на пять суток на гауптвахту! Заодно с вашим другом, пьяницей Петровым. Кстати, майор Францер мне говорил, что и он объявил вам арест на пять суток. Вот и посидите перед вашим дембелем, если он еще состоится!
– Ставлю вас в известность, что я немедленно пишу жалобу командованию полка, – канцелярским голосом вставил Северчук. – Приказ приказом, а думать тоже надо…
Офицеры вышли.
Пульсирующий, слоистый от жары воздух заставлял людей плотно прищуривать глаза и широко раскрывать рты.
– Боже, Боже, Боже! – запричитал Теличко. – Категоричность дураков и невежд! Когда же это кончится, еще целых десять дней!
– Хер я ему пойду на губу! – зло сказал Петров. – Завтра же иду к военному прокурору на «А». Задвину телегу, пусть пугнет этого залеченного кретина! Чтоб аракчеевщину тут не разводил, скудоумием своим не так часто похвалялся..
Паскудные морды
Сразу же после подъема солдат вели в лес, за автопарк.
С саперными лопатками, расхлябанные, непроснувшиеся еще люди хмуро шагали, командиры и медики плелись за ними.
В лесу, выстроившись длинной шеренгой, солдаты выкапывали небольшие ямки и присаживались над ними. Офицеры курили, ждали, пока личный состав оправится. Затем медленно шли вдоль ряда ямок, возле каждой, придерживая брюки, стоял солдат. Внимательно разглядывали экскременты. Медик иногда шевелил палкой, чтобы лучше рассмотреть. Обнаружив кровь, отводил заболевшего в сторонку. Солдаты быстро закапывали кал, опасливо поглядывая на понурых несчастливцев, с незастегнутыми от безнадежности брюками. Молодые солдаты-киргизы, обеспокоенные нешуточной тревогой стариков-сержантов, понимали теперь опасность этой несерьезной на первый взгляд болезни.
Возвращались неторопливо и без песен, с похоронными лицами, не глядя по сторонам…
На плацу Казаков встретил майора Францера.
– Что у вас произошло с Жигаевым? – почти извиняясь, спросил майор. – Настаивает на вашем аресте… Я уже решил забыть наш разлад в поезде, но он очень раздражен… Я вынужден выписать «Записку об аресте»… Лежит у дежурного… Портите вы себе память об армии, Казаков!
– Ну что вы, товарищ майор! Не это главное! Память! Осталась-то неделя! Завтра пойду отсижу. С хорошей или плохой памятью, как говорится, без радости была любовь, разлука будет без печали!
– Почему вы так службу ненавидите? Ведь у нас в стране все служат! Не пойму я этого! – удрученно сказал Францер.
Казаков криво улыбнулся.
– Так и живем! Принцип-то у нас какой? Чтоб служба медом не казалась! Как в тюрьме! Да и понять это можно – по-другому здесь нельзя… Армия – не детский садик!
Замполит внимательно смотрел, пытался понять что-то, но не сказал ничего, пошел, вытирая платком потное лицо, к штабу, рабочий день только начинался и многое предстояло сделать…
Начальник гауптвахты, невеселый майор-ракетчик, рассеянно глянул в записку об аресте и без интереса посмотрел на Казакова.
– Что это ваше командование свирепствует? Что ни неделя, присылают… Вы балдеете, а я возись с вами. Почему я должен любоваться вашими паскудными мордами?
– Сам голову ломаю, товарищ майор! – стараясь произносить раздельно, сказал Казаков. – Не дают, бляди, спокойно дослужить, командиры херовы!
– Ты, лейтенант, не распускай язык, – все так же равнодушно сказал майор. – Устроили тут вытрезвитель! У нас своих алкашей хватает! Еще одиннадцати нет, а ты уже пьяный, как свиноматка! Офицеры из вас, как из моего хера дудка! Что у тебя в чемодане? Открой-ка!
– Устав не предусматривает досмотр личных вещей офицеров, – доброжелательно сказал Казаков и открыл чемодан. – Книги только да мыло. Одеколона нет. Была водка, я ее по дороге высосал, так надежней. Знал, что шмонать будете. На губе любят устав нарушать.
– Ты особо не хорохорься! Помни о моем праве добавлять пять суток. Все вы грамотные, когда шары зальете! Ступай, проспись!
Дивизионная гауптвахта ютилась в одноэтажном здании за глухим трехметровым забором из досок, недалеко от Дома офицеров. Караулка и камеры для солдат выходили окнами на небольшой плац. Внутри забора сам дом обнесен колючей проволокою, с узенькой контрольной полосой вдоль нее – вскопанная, проборонованная граблями земля.
Тут же прохаживался часовой, второй стоял у ворот.
Между колючкой и домом оставался неширокий проход, и, повернув за угол, Казаков остановился перед калиткой, отгораживающей участок офицерской гауптвахты.
Пара ступенек, прислоненные к стене железные грабли, настежь открытая дверь, кусок фанеры с крошками для птиц. За колючей проволокой пространство до дощатого забора, метров двадцать, было заполнено перепутанными витками тонкой проволоки – противопехотным препятствием, известным под названием «спирали Бруно». Ограниченная калиткой и колючкой малюсенькая площадка предназначалась для прогулок офицеров-узников.
Сержант запер за Казаковым калитку.
Лейтенант шагнул в дверь. На голой железной койке в позе мечтателя-птицелова лежал на спине старший лейтенант-связист с красивым, насмешливым лицом.
– Привет! – сказал Казаков и оглядел камеру.
Обычная комната, почти квадратная, открытое окно с решеткой, три кровати, стол, табуретки и ничтожная лампочка, свисающая с потолка.
– Нехерово! – подвел итог Казаков и, вытерев о брюки потную ладонь, представился. – Вадим. Пять суток за нерадивое отношение к службе, выразившееся в беспробудном пьянстве и дерзком неповиновении.
Старший лейтенант вежливо сел на кровати.
– Да-да! Дали б мне власть, я бы вас, пьянчуг, поставил кверху жопой и едал бы, не спрашивая фамилии! Роман. Десять суток, через два дня выхожу. Хотел отшпокать дочь непосредственного начальника, но в пьяном виде упал и сломал у него в доме этажерку. А тут он сам с женой приперся, кино не понравилось. Представляешь, видит он дочь, пьяную до обморока, и голого хмыря возле разрушенной мебели. Расстроился полковник и лишил меня, блядь, свободы! За что? Даже всунуть не успел!
– Мне бы твои заботы, Рома! – вяло утешил Казаков. – Это дело такое, успел бы отодрать, жениться б заставили… Извини, я посплю…
Роман настойчиво тормошил Казакова.
– Тебя друг во дворе зовет! Вставай!
Они вышли на крыльцо, и сразу же над забором показалась смеющаяся физиономия Горченко. Он подтянулся и сел боком на забор.
– Вадим, ну как ты устроился? – негромко закричал гость. – Захмелиться, рванина, хочешь? Тут внизу Батов, мы с ним выпили и о тебе вспомнили!
Часовой вышел из-за угла и стал возле калитки.
– Как же я выйду? – заволновался Казаков.
– Мы хотели пройти к тебе, но из офицеров никого нет. А эти нерки, – Горченко мотнул головой на часового, – не пустили. Бдят, мандавохи! Обхезались, салаги, от страха!
Часовой засмущался.
– Но мы предусмотрели этот вариант! Смотри! – и Горченко потряс двумя алюминиевыми фляжками. – А теперь наблюдай за действиями русского офицера!
Горченко размахнулся, как бросают противотанковую гранату, и с натужным стоном метнул фляжку. Звякнув о стену, она упала возле двери.
– Смотри не наебнись! – радостно закричал Казаков. – Держи, Роман. Давай вторую, Вася!
Часовой возбужденно топтался, интересно ему было, переживал немного – получится или нет.
Вторая фляжка не перелетела через колючую проволоку, пришлось подгрести к себе граблями радующий своей литровой тяжестью сосуд.
Помахав рукой, Горченко спрыгнул с забора, а арестанты, с фанфарами в душе, обнявшись за талию, вернулись в узилище.
– Портвейн, прямо скажем, как пресная моча! – кочевряжился связист. – Но молодцы парни! Уже семь, скоро жор. Ну, погнали, твое здоровье!
Нетрезвые тени покачивались на стенах, вечерняя прохлада согнала мух поближе к теплу лампочки, они умиротворенно грелись, не надоедали, прислушивались к веселым песням, собеседник казался остроумным, и лицо его трогало своей симпатичностью.
Принесли ужин – гороховый концентрат и невесомый, с коробок спичек, кусочек жареной рыбы. Казаков начал было возмущаться, что это за пайка, уж не за салаг ли их принимают, надо дать по ушам, чтоб неповадно было обворовывать арестованных офицеров.
– Не переживай ты! – урезонивал его Роман. – Зачем тебе эта рыба? Не нарушай кайф!
Сержант-караульный приволок матрацы и одеяла.
Казаков раскис, хотел сразу же завалиться спать, но связист не позволил.
– Сначала всех мух надо побить! Утром спать не дадут!
Закрыли окно и дверь, свернули в трубку газеты. Старший лейтенант, потрезвее, стал на табуретку, хлестал самодельной мухобойкой, с удовлетворением отмечал удачные удары. Казаков бил садящихся на стены и на стол, по-охотничьи кричал, занятие было интересным и даже увлекательным.
– Ты с оттяжкой, с оттяжкой! – возбужденно настаивал Роман. – Хоть одна останется, – жить не даст! С оттяжкой бей!
Заснули офицеры с чувством тихого счастья…
Лишение свободы
В семь утра зашел заспанный сержант.
Двое пришедших с ним губарей начали уборку.
Караульный унес постели.
Офицеры расстелили шинели, просунули через сетку в изголовье кровати ножки табуреток, устроили нечто вроде шезлонгов – можно было полулежать, опершись спиной на сиденье.
Покорно повозмущались гадостным завтраком, воруют, мерзавцы, беспощадно, совсем совести у шакалов нету.
Раскаленная подушка солнца заткнула окно, установилась банная жара, батальоны мух плавали в солнечных лучах, как в шампанском, беспардонно жужжали и ничего не боялись.
Невеселый майор пришел с обходом.
– Просьбы есть? Я не говорю о жалобах и претензиях, их быть не должно!
– Главное, выпустить меня завтра не забудьте, товарищ майор! – пошутил Роман.
Майор усмехнулся и посмотрел на Казакова.
– А у меня, товарищ майор, даже не просьба, а почтительнейшее пожелание. Нельзя ли сделать, чтоб газеты были? И хорошо бы липучек от мух, уячивают они нас немилосердно!
– Ты, я вижу, парень бойкий! – невозмутимо сказал майор. – Насчет газет посмотрим. Пока читайте уставы, – он кивнул на книжечки на столе, – там все написано. А липучек у нас даже в штабе дивизии нет. И еще. Повторится вчерашний номер, – будешь с губарями маршировкой заниматься по четыре часа в день… Я имею право тебе такое приказать… Чтоб мне все было в порядке!
Он вышел.
Казаков начал читать специально захваченную толстую книгу. Роман отвинтил крышку от часов и принялся в них ковыряться.
– Это моя единственная радость – часы чинить! Кроме поддачи, конечно. Сколько у меня их перебывало! Охуительная тьма-тьмущая! Особенно, когда молодых пригонят. Последний раз мне полную пилотку часов принесли – старики попросили ревизию сделать… Знают, суки, мою слабость!
Прячась от жары, посидели на бетонном полу в коридоре, возле туалета. Было прохладнее, но от мух и там не было спасения.
– Пусть налетает побольше! – злорадно говорил Роман. – Вечерком мы им устроим! Ух, пидарасы наглые, хуже жидов!
В этот раз мух били скрученными в жгуты и намоченными полотенцами. Побоище затянулось, хитрые мухи всячески старались не выдать своего присутствия, но горя местью за дневные страдания, человек победил…
Неделя, семь дней, семь раз лечь и проснуться оставалось до дембеля.
От великого счастья дрожали мышцы, Казаков забывал дышать, покрывался нервной испариной, мысленно умолял себя отвлечься, успокоиться, заснуть. Вытянувшись на койке, он злился, что распустился, позволил размечтаться, не удержал себя от будоражащих мыслей, растревожил…
О сне не могло быть и речи…
Нарисованная лунным светом решетка на полу. Восхитительная прохлада. Легкий запах хлорки из туалета. Уютное поскрипывание кровати – необремененный счастливыми думами связист деликатно онанировал…
– Не грусти, Вадим! – растроганно говорил Роман, натягивая сапоги. – Дембель неизбежен, через неделю будешь дома! Как я тебе, блядь ты разблядь, завидую!
– А ты уже, считай, свободен! – успокоил его Казаков.
– Что ты равняешь! Ты никогда больше эту свинскую армию и не увидишь! А я к тачке прикован, двадцать лет еще, как говно в проруби… На вот, может, будет желание поалкать…
И он протянул флакон одеколона.
– Спасибо, спасибо, Рома! Будь здоров! Целуй за меня полковничью дочку!
Почитал, не замечая слов, книгу, посидел на ступеньках, постирал без мыла трусы и рубашку…
Казаков все чаще поглядывал на одеколон.
После обеда решился, налил в крышечку из-под мыльницы, истекая от отвращения слюной, всосал неестественно воняющую сиренью жидкость.
Походил, посидел, полежал.
И выскочил во двор – кто-то прокричал его имя.
Лежа грудью на заборе, там же, откуда метал фляжки Горченко, Коровин радостно улыбался.
– Привет, Вадим! Ты, наверное, обалдел от скуки? Смотри, что у нас!
Он ухитрился развернуться и поднял из-за забора трехлитровый бутылек с вином.
– Договорись, может, выпустят тебя на часок! – сознавая глупость своих слов, сказал Коровин.
Казаков заметался.
– Кто меня, блядь, выпустит?! Подожди! Наблюдай за действиями русского офицера.
Он схватил тяжелые грабли, с приваренной трубой вместо ручки, и несколькими ударами порвал колючую проволоку. Шустро лег на землю, нырнул под спирали Бруно и, приподнимая руками проволочную путаницу, пополз на спине к забору.
– Стой! Куда вы, товарищ лейтенант! Стрелять буду! – закричал появившийся из-за угла часовой.
– Я тебе, сука, стрельну! – страшным голосом крикнул с забора Коровин. – До дембеля не доживешь! Завтра же повесят как крысу! Давай, Вадим!
Казаков по-чемпионски перемахнул через забор.
Возбужденный Фишнер чуть не расцеловал его.
Коровин тяжело бухнулся с трехметровой высоты.
Быстрым шагом дойдя до полупостроенного здания, приятели расселись на кирпичах.
– Пей без стеснения, Вадим! – подбадривал Коровин. – Скажешь, что папиросы кончились, вот и бегал за ними.
Офицеры отдышались, пришли в себя, беседа стала неторопливой.
– Пять дней осталось! – рассказывал новости Фишнер. – Конечно, в полк уже почти не показываемся. Только на развод и назад. Терехов грозится, пугает, что задержат дембель. Ну, это уж хер ему! Ни одного лишнего дня!
– «Урал» позавчера перевернулся, без офицеров, правда. Теперь мы, если и идем, то только пешком. Нельзя же рисковать перед самым дембелем! – заулыбался Коровин.
– А на «Б» что творится! Гудеж во всю! Ночью каждый кустик дышит! Еще счастье, что мы жен отправили!
– В общем, тебя, блядь, не хватает! – пошутил Коровин.
Надо было возвращаться, Казаков затосковал, но напряг волю и поднялся.
– Мне пора. Давайте папиросы. Я пошел…
Колени конвульсивно подгибались, центр тяжести тела беспрерывно смещался, приходилось быстро семенить, настигая ускользающее равновесие. Затрачивая неимоверные усилия, хватаясь за стены и заборы, лейтенант добрался до гауптвахты и, собрав силы, постучал.
Часовой с пятном вместо лица впустил его.
Наученный опытом невеселый майор ругаться не стал.
– Завтра свое получишь! Иди в камеру! Я уже позвонил вашим о твоем побеге…
– Обрадуйте их, что я нашелся, – роняя слюни, сказал Казаков и с грохотом вывалился из караулки…
