Текст книги "Сапоги — лицо офицера"
Автор книги: Виктор Кондырев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 22 страниц)
Саратовские страдания
Уже через пару километров все взмокли, стало жарко, многие расстегнули полушубки, сняли шапки, шли, окутанные паром, хотя мороз был несильный, двадцатиградусный.
Вначале до них по лыжне прошли три роты, укатали ее. Но затем батарея свернула в лес, согласно плану батальонных учений, и тут начались настоящие муки.
Лыжи, смазанные мастикой для полов, с ненадежными, так называемыми мягкими креплениями, сильно затрудняли передвижение, ремешки беспрерывно спадали, расстегивались и рвались. Маршрут трудный, через мелкие сопочки, с низким кустарником между деревьями. Приходилось продираться, преодолевать подъемы, крутые или тягучие, а когда, вздохнув с облегчением, лыжники набирали скорость на спусках, первые смельчаки ломали лыжи о невидимые под снегом пни и поваленные стволы. Летели кувырком в снег, хохоча и ругаясь, вытряхивали валенки, смотрели насмешливо на осторожно спускающихся.
У конечного пункта батальон должен сконцентрироваться и прийти одновременно, рота за ротой. Подполковник Терехов пожелал присутствовать при этом, сказал перед кроссом Жигаев, подчеркивая важность ситуации.
На лесной дороге, возле громадной наледи у незамерзающего ключа, повалясь в снег, их поджидала девятая рота. Вот кому не позавидуешь, пехоте.
Солдаты были навьючены оружием – автоматы, гранатометы, пулеметы, ручные безоткатные орудия, ранцевые зенитные ракеты и огнеметы, каски и лопатки, катушки с проводом, рации, – они завистливо поглядывали на идущих налегке артиллеристов.
– Вставай, вставай, вставай, царица полей – пехтура! – кричал командир роты. – Мы им сейчас докажем, вперед!
Кому собирался что-то доказывать лейтенант, было неясно, но солдаты неохотно поднимались со снега и, вытянувшись журавлиным клином, побрели по дороге, неся лыжи на плечах. Минометчики пристроились в хвост, недовольные, они рассчитывали на передышку…
Странную картину являла собой эта длинная-предлинная вереница людей, третий батальон, старческими шагами идущий по лесной дороге, с опущенными головами, не подавая голоса, безрадостно.
Отступление наполеоновской армии, переход Суворова через Альпы, неутешительные итоги Зимней кампании на Востоке, – подполковник Терехов подыскивал сравнение, наблюдая приближающихся солдат.
– Что это за народное ополчение! Что за слабосильная команда! Где ваш строй? Командиры рот, приведите в порядок свои подразделения! – закричал в мегафон Жигаев, пытаясь сгладить неблагоприятное впечатление от небравого вида батальона.
– Не кричите, майор! – строго сказал Терехов. – Ваши люди выполнили задачу, вовремя прибыли в назначенный пункт. Не порастерялись, дошли все-таки, добрели! Разве вы не понимаете, их надо поблагодарить!..
– Теперь уж точно неделю не появлюсь в полку! Ноги в кровь растер! – удовлетворенно сказал Петров и, захватив пригоршню снега, приложил к пятке.
А про себя еще больше обрадовался, как все удачно, сходится один к одному, сейчас только дома сидеть, аппарат-то уже на мази…
Труднее всего было поддерживать постоянную температуру.
Дрова то жарко разгорались, угрожающе полыхали, хоть водой заливай, то пламя едва лизало поленья, и взмокший от старания Коровин подкладывал щепочки, раздувал огонь. Если бы был уголь, сожалел кочегар, никаких тебе проблем, уголь горит долго и равномерно, а с дровами одни саратовские страдания.
В комнате мерзко воняло перекисшей брагой, было жарко и темно, слабые отблески метались по стене, и только благодаря им можно было различить большой бидон на печке, увенчанный горизонтальной трубой, подведенные к ней шланги, три осторожно двигающиеся фигуры, очень тихо разговаривающие.
Коровин, Сырец и Казаков терпеливо волновались, совершали бесцельные движения, часто замолкали и прислушивались, не слышно ли бульканья закипевшей жидкости, очень важно не упустить момент начала кипения, открыть вовремя кран, отрегулировать напор охлаждающей воды, да и вообще, друзья устали ждать, истомились…
Приготовления заняли всю осень.
Коровин, творец идеи, издергался, видя леность компаньонов.
После вспышки лихорадочной активности, закончившейся постройкой аппарата, наступила душевная вялость. Короче говоря, злился Коровин, никто и пальцем не шевельнул, чтоб добиться практических, видимых, ощутимых на вкус результатов так расчудесно задуманного проекта.
Но участившиеся запреты на продажу горячительного ассортимента сдвинули дело.
Совладельцы аппарата купили вскладчину сахар и дрожжи, поколебавшись, решили одарить доверием Коровина, произвести испытания у него на кухне, взаимно поклялись не приставать к нему с предложениями попробовать брагу и оказать на совесть, без дураков, помощь при подготовке установки к пуску.
Панкин и Петров оказались клятвопреступниками, показали свое истинное лицо.
Первый остался сидеть дома, под дутым предлогом болезни жены, рассчитывая прийти утром на готовенькое, второй же, известная скотина, всю неделю изводил Коровина требованиями угостить его брагой, а в решающий вечер насосался в столовой пива и уснул в девять часов.
– Включай воду! – праздничным голосом сказал Коровин. – Закипело!
Лейтенант Сырец, очарованный тонюсенькой струйкой из трубки, пожелал немедленно снять пробу. Но ему не разрешили, что ты за цаца такая, пить первым.
К нескольким капелькам самогона в чайной ложке поднесли спичку, вспыхнул синий огонь. Коровин с гордостью объяснил, раз горит, значит не меньше семидесяти градусов, первак высшего качества, хоть отправляй на экспорт, соответствует международным стандартам.
Не успели выпить по рюмке горячего самогона, как в дверь условным образом постучали.
– Конечно, – язвительно сказал Коровин, открывая. – Свершилось чудо, жена внезапно исцелилась, и товарищ Панкин решил внести посильный вклад – выкушать первачка. Да не один, а захватил с собой дармоеда и пропойцу Балу, падшую личность, похитителя окороков.
Балу, рассыпавшись в многословных извинениях, налил себе стакан и немедля выпил.
Панкин тоже.
– Сейчас вам придется выслушать скорбную историю о низком предательстве, – сказал он, закусывая. – Балу меня истерзал причитаниями по дороге. Избежать невозможно, пусть лучше сразу выговорится…
Вчера Терехов вызвал Эдика Думанина, устроил разнос, говорят, даже кричал и стучал по столу.
Кухарка нажаловалась-таки подполковнику, офицеры, мол, ограбили столовую, украли окорок, она теперь знает, куда делись пропавшие незадолго до этого полведра сметаны и мешок лука, эти друзья-приятели промышляют кухонными кражами.
Перепугавшийся Думанин свалил всю вину на Балу, это тот его сначала споил, а потом вынудил быть соучастником, воспользовавшись его слабохарактерностью, против воли. Подполковник вызвал потом и Балу, зловеще предупредил – если такое, не дай Бог, повторится, он ославит Балу на всю Украину, напишет письма и на работу, и родителям, чтоб люди знали, чем занимается в свободное время, стыдно сказать, лейтенант, советский офицер Балу.
– Больше всего меня возмущает, что это я его споил! – повизгивающим шепотом возмущался Балу. – Я его споил! Представляете? Да дай ему волю, он ведро водки ухайдакает, сука-падло!
Непрерывная струйка самогона с мелодичным, радующим душу звуком, лилась и лилась в банку.
Уютно устроившись, друзья болтали, смеялись, шутили в темноте.
Было хорошо.
Ударная сила
– Мне надоело! – говорил Теличко. – Сколько можно! Он загачивает, пьяный все время, а я за него в караул ходи! Чего ради? Ну раз, ну два, но не все ж время!
Они прогуливались перед дежурством.
– Эту херню надо кончать, – сказал Казаков. – Сам ты лично пей хоть до опиздененения, но не подсерай другим. Завтра сходим к нему, взъебем по первое число, чтоб понял, мы не шутим.
– Жигаев уже ко мне подваливал, – сказал Теличко. – Лисьим голоском интересовался, не надоело ли мне в караулы ходить? Надоест, мол, напишите рапорт, а он примет меры. Заставит пьяниц задумываться над последствиями.
– Это его мечта, чтоб мы жалобы друг на друга писали. Но Петров тоже говно приличное… Никак не уразумеет, надо приспособиться, выжить…
– Странное дело. Вроде уже пора привыкнуть к экстремальным условиям, к армии. Мы и привыкли, но потратили на адаптацию столько сил, что ничего не остается для ежедневной, незаметной борьбы за существование.
– Это мне напоминает лозунг: «Все силы на выполнение пятилетки!». Требуется отдать именно все силы, а там, после выполнения, ложись и коньки отбрасывай, сил-то уже нету…
– А ведь обычное блядство на гражданке не вызывает у нас никаких эмоций. В нормальных условиях мы и внимание на него не обращаем. А стоит сменить обстановку, это бросается в глаза, вызывает нервное недоумение. Бардак здесь, как везде, но все же совсем другой…
– Почему мы называем это бардак? Солдаты служат, офицеры командуют, пушки стреляют, самолеты летают. Это не бардак, это наша жизнь. Но ты прав, в других декорациях… А правило то же. Слова – это одно, а дело – другое. По словам выходит, что посреди колоссальной неразберихи существует какой-то таинственный, райский остров, наша могучая армия, где все не так, все по-другому, прекрасно организовано и чудесным образом налажено. А увидев реальность, мы начинаем скулить и жаловаться друг другу. И здесь бардак, ах Боже, как нас обманули!
– Но меня поражает количество нахлебников. Вернее, их страсть убедить всех и друг друга в крайней своей нужности. И на гражданке их тоже, хоть жопой ешь, но там легче замаскироваться.
– Ты говоришь! Больше всего они боятся обвинения в паразитизме. Чтоб продемонстрировать свою полезность, они без колебаний выпьют всю твою кровь. Как вампир. Или как вошь… Они на все пойдут и на все согласны.
– А куда денешься, танками, пушками и ракетами надо управлять и командовать!
– Все равно, количество явно превышает разумное, нормально необходимое. Возьми, культурист. Годами человек накачивает какую-нибудь трехглавую мышцу спины. А зачем? Размеры мускулов далеко не всегда показатель силы. Ты можешь быть большим, как мешок с говном, а другой, с мускулами, скажем, волейболиста, будет гораздо сильнее тебя.
– Как тебе сказать! В нашем сознании глубоко засел урок войны. Главное – это количество, которое, будучи достаточно большим, одержит победу в любом случае. Количество и людей, и вооружения. И другой аспект. Зачем, например, десятки тысяч танков в Европе? Там им и развернуться негде, не хватит физического пространства. Мы просто создаем стратегический запас, заранее, в тиши, как запас хлеба или хрома. Двойной эффект – поражаем воображение в мирное время, а в случае войны – танков хватит на многие годы.
– Представляю себе эту картину! Нас с тобой, Коровина с Батовым, Синюка с Кушником, Жигаева с Курицыным катящими по дорогам Европы. Перед чем мы остановимся? Какое преступление не совершим? Какой приказ не выполним? Все выполним, все совершим, ни перед чем не остановимся! И главное – без раздумий! Вот наша ударная сила, даже смутно не осознаваемая врагами – мы способны на все.
– Это не новость. Каждый из нас в отдельности человек как человек. Некоторые при случае и ребенка из огня вынесут. Это сейчас мы русские, узбеки, якуты, а объединенные в орду, посаженные за рычаги, штурвалы и пульты, мы становимся советскими людьми. Новой, неведомой и невиданной формации, поколениями селекционированными, специально воспитанными и с намерением выращенными для выполнения самых подлейших, не укладывающихся в голове, приказов командиров.
– Д-а-а! Это наш главный козырь! Вот тогда Европа ахнет! А они, дурачки, считают – у вас две ракеты, а у нас три, у вас пять подлодок, а у нас десять. Они-то и не подозревают, какой им предстоит сюрприз! Встреча с чудо-богатырями из Страны Советов!
Казаков попытался улыбнуться, но задубевшие на морозе губы не слушались, не сложились в улыбку, обнажились только пожелтевшие от табака зубы…
Пиво «Таежное»
«На пленуме подчеркивалось, что повышение эффективности комсомольской работы должно содействовать активному участию юношей и девушек в практической реализации партийных решений…»
Бред какой-то, Коровин неторопливо дулся, сидя на ведре возле теплой печки, покорно читал, не вникая в смысл.
В дверь излишне громко затарабанили, какой-то дурак лупил валенком по филенке.
– Оля, открой! – крикнул Коровин, не отрываясь от чтения.
– Сам встань и открой! Я глажу! Это к тебе, я в окно видела. Кучкуются, пропойцы, чуют выпивку!
Придерживая руками штаны под коленями, Коровин неловкими прыжками на полусогнутых ногах добрался до двери, повернул ключ и, допрыгав до ведра, уселся снова.
Балу, Казаков и Горченко, крича шутки, ввалились на кухню, нанесли снега, стали полукругом вокруг сидящего на ведре хозяина, попрекая неуважением к обществу.
– Ты совсем обнаглел, баран, договорились в три, а ты хезать уселся! – возмущался Казаков. – А мы жди на морозе!
– Что я мог сделать, подперло! Подождите минуту! – задрав голову, оправдывался Коровин.
Полчетвертого, рабочий день в разгаре. Но это была пятница, банный день, маленький еженедельный праздник, начальство закрывало глаза на ранний уход со службы.
Большая бревенчатая баня стояла на отшибе, множество протоптанных в снегу тропинок вело к ней. Светлый, густой дым поднимался из высокой трубы, площадка перед крыльцом была очищена от снега, высокое крыльцо тщательно подметено и посыпано мелкой золой, чтобы, не приведи Господи, не поскользнулись почтенные посетители, руки-ноги не поломали, не испортили себе настроение.
Дымящая труба, щедрые клубы пара, выбрасываемые наружу каждый раз, когда открывалась дверь, неясный желтый свет в густо запотевших окнах придавали избе вид добродушного паровоза, гостеприимно принимавшего пассажиров для приятного и уютного путешествия.
Люди чинно шли в баню, трезвые, с деловитыми лицами, одетые кто во что, но тепло, смесь военной формы и партикулярного платья, и разношерстные эти одеяния трогали сентиментальные души, вызывали в памяти рисунки в школьных учебниках, деревенских ряженых и шесты с развевающимися лентами.
Подмышкой у каждого был березовый веник, в одной руке сумка или чемоданчик с чистым бельем, а в другой – большой сосуд.
Алюминиевые и эмалированные бидончики для молока, трехлитровые стеклянные банки из-под маринованных огурцов, чисто отмытые от смазочного масла жестяные канистрочки, графины с притертыми пробками и кувшины, предназначенные в прошлом для утренних обливаний. Годилась любая посуда, на этот счет не было ограничений и предубеждений.
Шли только мужчины, группами и в одиночку, исключительно мужчины. Это был их день, для женщин баню устраивали в четверг, в пятницу все они сидели по домам, готовились воспользоваться длительным отсутствием мужей.
Как-то само собой получилось, что время до шести отводилось лейтенантам и капитанам, людям общительным и шумным, в раздетом виде склонным к шалостям и розыгрышам. Солидные предпочитали вечерние часы, перед самым ужином, когда баня пустела и можно было в тишине, на свой вкус попариться и помыться…
Горченко приложил палец к губам и скорчил хитрую рожу.
Приятели затихли, присели на широкие деревянные лавки. Наспех промыли от мыла глаза – должен состояться традиционный номер.
Не отрывая ног от пола, Горченко подкрался к Исе Арай-оглы. С густо намыленной головой Иса принял неосторожную позу: стоя наклонился над своей шайкой. Притаившийся сзади Горченко, отставив вверх большой палец, с размаху ткнул им в голую задницу южанина. Иса подскочил от неожиданности, заверещал, обильная пена не позволяла открыть глаза, однополчане дружелюбно хохотали, Горченко поглядывал орлом – шутка удалась.
Такую штуку проделывали со многими, обид особых не было, но чувствительный Иса таких шуток не принимал. Природа наградила его крупным, внушительным половым органом, и он почему-то этого стеснялся, любой намек на его мужские достоинства повергал Ису в смятение. В общей бане он старался повернуться к обществу спиной, а иногда даже мылся, не снимая трусов. А тут было прямое посягательство на его тело, что, с точки зрения кавказского человека, представляло собой серьезное оскорбление.
Иса побагровел, отплевался, ругался на немыслимом языке, грозил набить морду и даже зарезать. Это в высшей степени понравилось окружающим и было бы глупо упустить такой момент.
– Иса! – кричал намыленный с ног до головы Синюк. – Ты меня извини, но с такой ялдой тебя надо показывать на ярмарках! Когда ты с бабой, ты его вдвое складываешь, что ли?!
Капитан сделал движение, как бы желая схватить его за член.
Иса в ужасе отпрыгнул.
Одурев от смущения, прикрываясь руками и матерясь, выскочил в предбанник, провожаемый смехом и шутками…
С красными, распаренными, в крупном поте лицами, неся в руках верхнюю одежду, офицеры выходили из предбанника и становились в очередь за пивом. Появлялись принесенные сосуды, не бегать же каждый раз с кружкой в буфет, тогда вместо отдыха одна нервотрепка.
Завстоловой Маша неустанно работала насосом, наполняла посудины, добавляла горячего пива из чайника, иначе пить ледяной напиток опасно, мгновенно простудишь горло, да и у слишком холодного пива не тот вкус.
Садились на скамейки, ставили на пол между ног наполненные сосуда, закуривали, двумя руками подносили к губам банки и бидончики, чмокали и крякали, получая неизъяснимое удовольствие от прохладного, темного, крепкого напитка с подходящим названием «Таежное»…
С сожалением возвращались домой.
Снег поскрипывал, окна бараков ярко светились, плотные тени от стволов сосен перечеркивали сугробы в самых неожиданных направлениях…
Половое извращение
– Чего я не видел на открытом партсобрании! – грубо ответил Петров. – Какое я имею отношение к коммунистам, а они ко мне? Никуда я не пойду!
Капитан Синюк возмущенно закатил глаза.
– Что ты прикидываешься! Ты знаешь прекрасно, это общее собрание офицеров батальона! Как оно называется – неважно! Я знаю одно, мне приказано обеспечить явку подчиненных. И я ее обеспечу! Поднимайтесь и идем!
– Действительно, товарищ капитан! – поддержал Петрова Казаков. – Коммунисты решили собраться, ну и собирайтесь на здоровье, мы-то причем? Почему всегда поднимается такой понт? Что-то я ни разу не слышал, чтоб беспартийные устраивали сборище и угрозой сгоняли на него коммунистов!
– Да прекрати ты этот балаган! Болтаешь языком черт-те что! Речь будет идти о нашей батарее. Замполит полка придет! Мы обязаны присутствовать!
– Жигаеву требуется возмущение общественности, – сказал Теличко. – Товарищ майор в залупе на артиллеристов.
Но его персональное мнение мало кого впечатляет в штабе полка. Поэтому ему нужен хор возмущенных нами сослуживцев.
– Залупайся наедине, так нет, обязательно надо устраивать какое-то толковище, – недовольно сказал Казаков, одеваясь.
Офицеры-пехотинцы курили, хлопали в ладоши и подталкивали друг друга плечами, согревались, мороз был нешуточный. В сумраке неярко светилась лампочка над входом в штаб третьего батальона.
– Чего ждем? – спросил, подходя, Синюк. – Уже время, пойдем в штаб. Не стоять же на морозе.
– Там у них закрытое партсобрание, – пренебрежительно сказал Коля Жмур, командир восьмой роты. – Это только для белых, черным и собакам вход воспрещен. Подождем, скоро кончат.
– Как закрытое, говорили открытое? – с надеждой удивился Теличко. – Раз так, то мы там не нужны.
– Потом будет и открытое! – насмешливо сказал Северчук. – А сейчас коммунисты батальона рассматривают жалобу Вальки, жены их благородия командира седьмой роты.
– Ну болтун! – недовольно поморщился Жмур. – Как херовая баба!
– В чем дело, товарищ старший лейтенант? У большевиков не должно быть секретов от народа! Офицер Безуглый, коммунист и семьянин, допускает в быту нетоварищеское отношение к женщине, к своей законной супруге. Вот она и накапала Жигаеву. Мол, пьет муженек по-черному, а напившись, настаивает на половых извращениях, шантажирует разводом. Надо же спасать семью, ячейку социалистического общества.
– Что ты говоришь! – оживился Петров. – Что ж он с ней творит?
– Да ничего он не знает! – попытался защитить сослуживца Жмур.
– Я, милые мои, сам эту жалобу писал. А подробности эта дура рассказала моей колдунье. Больно боится, что он ей под сраку даст, прогонит на хер. Вот и решила пугнуть партбилетом… А извращение самое что ни на есть затрапезное. Загибает колени к подбородку, пропускает офицерский ремень и пристегивает ноги к шее, чтоб не дрыгалась. В таком положении и натягивает ее на кукенквакен.
– Ты посмотри, какой половой разбойник! – покачал головой Казаков. – Кто бы мог подумать! А чем она, клизма, недовольна? Человек проявляет разумную инициативу, а такая неблагодарность.
На крыльце появился замполит батальона, помахал рукой, заходите, товарищи, будем начинать…
– Итак, мы рассмотрели мероприятия, связанные с подготовкой к зимним полковым учениям. На этом первый пункт повестки дня исчерпан. Переходим ко второму. «Состояние дисциплины в минометной батарее». Слово предоставляется командиру батальона майору Жигаеву.
Положив на колени шапки, офицеры сидели на самодельных деревянных скамейках.
Жигаев вышел на середину батальонной канцелярии.
Сделал долгую паузу, скорбно оглядел присутствующих, радоваться нечему, положение катастрофическое, надо спасать батальон, батарея разваливается, говорил его вид.
– Как ни грустно это констатировать, но до сих пор у нас царила атмосфера всепрощения. И этим умело воспользовались некоторые офицеры, всем нам известные лейтенанты Казаков, Петров и идущий у них на поводу Теличко. О Петрове я скажу особо. Саботаж под прикрытием пьянства, преступное пренебрежение своими обязанностями! Я хотел бы, чтоб офицеры батальона высказали свое нелицеприятное и принципиальное отношение к поступкам этого, с позволения сказать, офицера. Выслушаем капитана Синюка.
– Саботаж, это слишком сказано. Но разгильдяйство налицо. И отсутствие характера, как у барышни… Я иногда удивляюсь, взрослые люди, а ведут себя хуже солдат. Никакой моральной ответственности, горите вы ярким пламенем, мне плевать. Но если мы его строго-настрого предупредим, я думаю, он найдет в себе силы одуматься.
– Надо сказать, что командир батальона как будто получает удовольствие от склок! Иногда кажется, он просто провоцирует, и Петрова в том числе, – смело сказал Теличко.
Жигаев горестно всплеснул руками.
– Я, оказывается, во всем виноват! Моя вина в одном – я вовремя не настоял перед командованием на отдаче виновных в саботаже под суд!
– Вы, товарищ майор, прямо и судья, и прокурор! Всех под суд и немедленно! – Казаков решил поддержать Теличко. – Мы не профессионалы, мы не умеем служить, нас этому не учили! Что бы вы сказали, если б вас вдруг отправили в шахту план выполнять? Вы бы такое учинили, десятилетия бы понадобились, чтоб прийти в себя после вас!
– Это демагогия! – презрительно скривился Жигаев. – Советский гражданин должен выполнять то, что ему приказывает партия! В случае войны я не пожелал бы быть рядом с вами и с Петровым!
– Это еще вопрос, как бы вы себя повели в случае войны, – спокойно сказал Петров. – Вы знаете, что такое страх? Мы-то хоть и испытывали его в шахте, но каждый раз преодолевали, шли и работали. А вы вот замираете от ужаса перед любым начальником. На любом собрании трясетесь за свою шкуру. А ведь речь идет о пустяках, всего лишь о карьере. А если б дело касалось вашей жизни? Да вы нас, не задумываясь бы, угробили, всех вместе взятых, только чтоб спасти свое бесценное тело. А сейчас вы валите вину за вашу малую компетентность в военном деле на разгильдяев-лейтенантов. Хороший предлог показаться перед командованием, как вы стоите стеной за порученное дело.
Казаков дернул Петрова сзади за шинель, замолчи, совсем спятил.
Теличко беспокойно огляделся.
Капитан Синюк с окаменелым лицом чуть заметно покачивал головой.
В полной тишине Петров сел, отвел глаза.
Майор не сказал ни слова, не шевельнулся, не изменился в лице, не задышал чаще, но все заметили, почти физически ощутили дымящуюся ненависть, настоящую, незабываемую, делающую человека безумным ненависть.
Капитан Зерновский с горячностью сказал:
– Ваша дерзость, лейтенант, вызвана страхом. Вы обвиняете своего командира, а сами трусите. Вы боитесь суда, чувствуете, что заслужили его. И нам придется возобновить свои ходатайства о предании вас суду!
– Да нельзя же так, товарищ капитан! – домашним, успокоительным тоном сказал Северчук. – Что вы все суд да суд! Человек может быть никчемным офицером, но прекрасным работником в другом деле. Каждый служит, как может, а если даже и совсем не умеет служить, то это не значит, что он преступник!
– Одному нравится что-то, а другого, бывает, тошнит от этого! Одно дело, что, скажем, я могу сдерживать и скрывать свои чувства, а другому это не удается. Не убивать же его за это! – сказал командир взвода шестой роты, тишайший человек.
– Надо понять одно, мы в армии случайные люди! Штатские неумехи! И если дошло до того, что нас пригласили командовать, то не бороться с нами нужно, как с грызунами и тараканами, а думать, как выкрутиться из этого положения, – негромко сказал Теличко.
– А если война, весь народ должен воевать! И умелые, и неумелые! – воскликнул Зерновский.
– Война это стихийное бедствие, все должны разделять его. Никуда не денешься. А в мирное время неплохо поразмыслить, прежде чем принимать решения, – сказал Казаков.
Тихонько сидевший в уголке майор Францер решил, что настало время напомнить о себе.
– У нас обязательная воинская обязанность! И вас пятнадцать лет бесплатно учили! Партия вправе требовать от вас отдачи! – наставительно сказал он.
Лейтенанты вздохнули с облегчением, мыслитель майор Францер, умелый и чуткий руководитель, не даст поскучать.
– Обязательная обязанность! – хмыкнул Теличко. – Скажем лучше – обязательность обязательной обязанности в обязательном порядке!
– Как жаль, что товарищ майор невнимательно читал труды советских экономистов! – задушевно сказал Северчук. – А им удалось установить, что каждый инженер за свою трудовую жизнь десятикратно окупает расходы на свое образование. Так что, как это ни прискорбно, мы уже принесли государству трехсотпроцентную прибыль!
– Красивая это сказка, о бесплатном образовании! Только рассказывать ее надо на политзанятиях в провинциальных ремесленных училищах! – вздохнул Казаков…
Все-таки надо быть осторожнее, ведь служить осталось всего полгода, но от этой агрессивной свиньи, Жигаева, мы еще натерпимся, нельзя давать ему серьезный повод, он и вправду может исхитриться и напакостить, у него сейчас единственная светлая цель – испортить им жизнь, старались убедить друг друга лейтенанты, скрывая беспокойство.
Петров шел со всеми по плацу, молчал, вроде бы соглашался, в разговор не вступал, о чем он думал, никто не знал…
