Текст книги "Сапоги — лицо офицера"
Автор книги: Виктор Кондырев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 22 страниц)
Натуральный налог
Сержанты оказались на высоте.
Это они, расторопно переговорив с призывниками, сразу же после переклички организовали нечто вроде сбора натурального налога. Каждый с легкостью поделился припасенными в дорогу продуктами и выпивкой. Вид двух набитых едой и бутылками кошелок побуждал к развитию этой разумной инициативы, и Горченко весело намекнул на денежные затруднения. Потолпившись и пошушукавшись, рота собрала своему симпатичному командиру двадцать пять рублей. Лейтенант разрешил отдыхать до завтра, до посадки в поезд, с достоинством поблагодарил и поспешил к друзьям.
Пиршество устроили сразу же за изгородью, над арыками, под глухими глинобитными стенами окраинных домов.
Горячая водка пилась неприятно, но местное сладкое вино имело ласковый вкус.
– Что творится, братья-славяне! – сокрушался Гранин. – Везем одних чучмеков! Они и разговаривать не умеют!
– Ты не огорчайся, прихватим за жопу – заговорят! – сказал Горченко. – Все они понимают, только прикидываются. Рассчитывают перекантоваться два года дурачками-придурками.
– Одно непонятно, – сказал Казаков. – Зачем такую ораву людей гонять из конца в конец Союза? Из Сибири везут в Молдавию, с Украины – в Среднюю Азию, отсюда – на Дальний Восток. Каждые полгода армия обновляется на четверть. Это сколько нужно составов! А мы плачем, транспорта в стране не хватает!
– Логика простая. Надо приучать солдат к незнакомым для них районам. Да и куда чучмеков девать? Через десять-двадцать лет они составят треть армии! Сам знаешь, какие они вояки! А если будет война с Китаем, им только там и место. Чем больше их перебьют, тем больше сбережем боеспособных солдат, – сказал Ваня Вольнов.
– А случится заварушка среди местного населения, кто усмирять будет? Мы, может, подумаем еще, прежде чем в кацапов стрелять, а черные, пожалуйста, только прикажи! – добавил Батов.
– Да и ты в чучмеков с удовольствием постреляешь! – засмеялся Рушников.
– Ну! – согласился Батов. – Они там, бляди, наверху эти варианты давно прикинули! Так что не волнуйтесь насчет транспорта…
– Вот именно! – воскликнул Сидоров. – Завтра посадим салаг в вагоны и начнется королевская жизнь! Я лично рассчитываю не протрезвляться до самой Ледяной!
Старший лейтенант весело потер руки, посмотрел с наигранным недоумением на заинтригованных собутыльников.
Все яснее ясного.
Дорога предстоит дальняя, люди неизвестно какие, всякое может случиться. Разобьют, к примеру, унитаз в туалете, кто отвечать будет? Вот первым делом и надо создать аварийный фонд, собрать в вагоне по три рубля с головы. Все взяли с собой, все дадут, если прижать, не будешь же из-за пустяков портить отношения с командиром. Сунуть немного проводнику, сержантам дать, чтоб не болтали, а на остальные всю дорогу гудеть можно. К концу поездки о трешке никто и не вспомнит, а вспомнит, так всегда можно придумать отмазку, то за постель заплатил, то за мойку посуды, то за чай и кипяток.
Заразившись оптимизмом и веселостью рассказчика, лейтенанты допили вино и двинулись вниз, в не такой уж плохой город Ош.
Дурачились, сбиваясь на бег по крутым улочкам, облегченно похохатывали и подталкивали друг друга, все, конец мучениям, уж они отведут душу, уж вознаградят себя, уж обретут душевный покой, только бы побыстрее дожить до завтра…
Стоя на нижней ступеньке вагона и вцепившись в потные поручни, Балу глубоко вдыхал носом воздух и протяжно выдыхал, стараясь отогнать тяжелое опьянение, усугубленное свирепой жарой. Он обливался потом и часто снимал фуражку, козырьком соскабливая со лба обильную испарину.
Унылое разочарование послужило причиной этого неуместного утреннего состояния.
Два часа назад он познакомился со своим проводником, чернявым украинцем, услужливым и понятливым. Тот пригласил расстроенного лейтенанта в вагон, достал бутылку теплой «Кориандровой», утешал как мог, обещал все уладить и утрясти.
Балу мрачно выпил всю водку и успокоился, хотя роковое невезение все еще подтачивало настроение.
У всех, во всех вагонах, кроме его и Казакова, проводниками были женщины, молодые или средних лет, а у него оказался мужик. Женское присутствие неоспоримо скрасило бы тягомотные дни неблизкого путешествия, но вот тебе…
Лица, печальные и плачущие, искаженные волнением и убитые горем, не отличались друг от друга, расплывались и мельтешили. Иногда одно становилось четким, лейтенант натыкался на взволнованный оценивающий взгляд. Балу напрягался, вздергивал голову, выпячивал грудь, шевелил челюстью и проглатывал слюну.
Прощание было в полном разгаре.
Полукольцо толпы прижало к вагону сотню перепуганных предстоящей разлукой худеньких подростков-азиатов, старающихся не плакать, молча смотрящих туда, где стояли их родственники.
– Начинайте погрузку! – проорал в мегафон Залесский.
Гул тут же перестал быть монотонным, тысячи отдельных, ясно отличимых криков перекрыли голос-приказ, толпа придвинулась, руки людского полукольца стиснули отъезжающих.
Командиры рот строгими голосами начали выкликать по спискам.
Проволакивая за собой чемоданы и мешки, истомленные прощанием, новобранцы полезли в вагон. Первым по алфавиту выпала удача выбрать лучшие места, последние карабкались на третьи, обычно для багажа, полки.
Поезд приготовился к отправке.
К немного пришедшему в себя Балу протиснулась русская женщина и, не обращая внимания на отвратный водочный перегар, близко наклонилась к лицу лейтенанта.
– Скажите, куда их везут? Пожалуйста, скажите!
Балу отрицательно замычал, нельзя, военная тайна, вам напишут, это запрещено говорить.
– Там мой сын! – униженно повторяла женщина. – Там сын! Ну скажите мне, мы же с вами русские…
– Амурская область, – не разжимая зубов, сказал Балу.
– Где это? – испуганно отстранилась женщина, снова начала плакать, погрузилась в толпу.
Поезд тронулся.
Раздался звон разбитого окна.
Пьяненький паренек-киргиз, разбив чем-то стекло, с протяжно-отчаянным воплем высунулся из вагона. Кричал долго, пока вокзал не скрылся из виду и парня безжалостно не оттащили сержанты. Хотя они сами были расстроены, но бить его не стали…
Потные подмышки
В раскаленной духоте водка, казалось, испарялась прямо на глазах, распространяя тошнотворный запах. Проводник, сухощавый дядька с неискренней улыбкой, щедро подливал и вводил в курс дела.
О вагонах особенно заботиться не надо, все они давно сняты с пассажирских линий, из двух уборных одну надо всегда запирать на ключ, а то загадят так, что самим не войти, для мойки посуды выделять дежурных, пусть моют сами, постельное белье, он считает, выдавать не нужно, хоть и положено, раздать одни матрацы и подушки, зачем этим монголам простыни и полотенца, а кто захочет, пусть заплатит рубль.
– Это твое дело. Меня не путай, – сказал Казаков. – Я отвечаю только, чтоб вагон не раскурочили. Дери с них по рублю, если хочешь. Хотя не думаю, чтоб чурки раскололись… А я иду в штаб на совещание.
В штабном вагоне больше всего были пьяны солдаты из взвода охраны.
Раскисли воины на жаре, снисходительно поглядывали лейтенанты, толпясь в коридоре у дверей командирского купе.
Майор Залесский в хлопотах отъезда выпить так и не успел и поэтому был излишне серьезен.
Майор Францер исхитрился захмелиться, чудовищно потел, но лопотал связно, давал указания.
– Не забывайте, что наш эшелон это воинское подразделение. Сведения о количестве людей и конечном пункте назначения представляют собой военный секрет. Новобранцы не должны это знать. Строго следить за тем, чтобы люди на станциях не выходили и не вступали в разговоры с посторонними. Письма в дороге запрещены. Прием пищи производится два раза в день. Выделять дежурных и на специальных остановках посылать их под командованием сержантов к вагону-кухне. В случае заболевания немедленно обращаться к медику. К концу каждого дня докладывать в штаб о наличии личного состава…
Каждые двенадцать секунд с подбородка майора срывалась капля и падала на галстук. Пятна пота подмышками расплылись до размеров тарелки.
Офицеры часто и глубоко, как у врача, дышали ртом, обмахивались фуражками.
– Да прекратите вы курение! – не выдержал трезвый Залесский. – Нечем дышать! И я предупреждаю насчет пьянства! Не успели отъехать, а половина из вас на ногах еле стоит! Не продохнуть от перегара!
Лейтенанты осуждающе зашумели, какое безобразие, кто посмел, этого нельзя оставлять без последствий, такое скотство недопустимо в офицерской среде, тем более на боевом посту, в ответственной командировке, до какой степени нужно опуститься, чтоб в такую жару водку пить, шумно резвились лейтенанты.
– Я еще не закончил! – крикнул Францер. – Внимание, товарищи! Каждый день, с десяти до двенадцати необходимо проводить политзанятия! В каждом вагоне! Причем, делать упор на антирелигиозную пропаганду. Люди здесь, знаете, в значительной степени отравлены мусульманством. Разоблачайте библейские мифы, открывайте людям глаза, рассказывайте о завоевании космоса.
– На каком это все языке? – гоготнул из-за спин Панкин. – Они и поздороваться не умеют по-русски!
– Не фиглярничайте, товарищи! Добавлю, после обеда необходимо прорабатывать уставы, ознакамливать людей с нормами армейской жизни. Можете идти приступать к вашим обязанностям!
Коротко передохнув в Андижане, поезд запыхтел дальше.
Поля хлопчатника млели в предвечернем пекле, вдоль полотна в один нескончаемый ряд стояли стволы тутовых деревьев – ветки с листьями были обрезаны на корм шелкопряду. Отвратительное солнце заходило мучительно долго, как могло оттягивало наступление ночи, торопясь напоследок поддать жару в уже и так донельзя раскаленную Ферганскую долину.
Гранин, голый до пояса, с колотящимся от духоты сердцем, подстегивая себя надеждой на вечернюю прохладу, посасывал из горлышка сладкое, густое вино.
Неожиданно лейтенант рассвирепел.
– Эй! – крикнул он. Сержант, отодвинув одеяло, заглянул в отделение. – Кончаем эту херню! Открывай везде окна, а то мы здесь коньки отбросим! Людей только мучаем, дурацкий приказ выполняем!
Новобранцы повеселели, потянулись к своим пожиткам, доставали еду. Сержант принес стакан коньяку, в знак благодарности от третьего взвода.
– Ты им там всем намекни, – с командиром всегда надо делиться! – оживился Гранин. – Шепни, мол, когда лейтенант замочит, он добрый, а на сухую, пугни их, он зверь зверем.
Сержант снова заглянул, уже встревоженно:
– Майоры идут!
Залесский и Францер зашли важно, с деловым видом.
За спинами переминался старший лейтенант Сидоров, начальник канцелярии, с двумя авоськами, набитыми бутылками.
– Необходимо у всех произвести проверку багажа, Гранин! – озабоченно хмурясь, сказал Залесский. – В эшелоне начинаются попойки, рукой подать до ЧП! Идем-ка с нами, как у тебя обстоят с этим дела!
– Н-е-е-т, товарищ майор, в шмоне я участвовать не буду! – разозлился на себя за непредусмотрительность Гранин. – Это по уставу не положено! Вы меня с вашими преступными приказами под трибунал подведете! Грабеж молодых! А у меня дембель через полтора месяца! Да и в нашем вагоне все в порядке.
– Посмотрим! Оставайтесь с сержантами на своих местах! – недовольно сказал Залесский.
Сидоров извинялся гримасами, чувствовал, подлец, свою вину, не предупредил. Майоры двинулись по вагону, новобранцы открывали мешки и чемоданы, офицеры выуживали обнаруженные бутылки, строго выговаривали, для пущего страха записали несколько фамилий.
Сидоров успел сбегать в штабной вагон, разгрузиться.
– Хоть бы в конце догадались притырить, пока дойдут до них, – вздохнул сержант. – Сколько добра пропадает, все в штабе попьют!
Гранин клял себя последними словами. Надо же так опростоволоситься, не предвидеть очевидный шмон, не принять меры…
Крохобор
Казаков хлебнул для храбрости вина и решительно вышел на середину вагона.
Жара спала, в вагонном полумраке лица не различались.
– Внимание! Все внимание! – крикнул он наглым командирским голосом. – Ввиду того, что потребуются большие дополнительные расходы, связанные с долгой поездкой, я предлагаю собрать по три рубля с человека и вручить деньги сержанту Изяеву. Командиры взводов лично отвечают за исполнение! Напоминаю, это обязательно для всех! Каждый расписывается в ведомости! Переведите своим товарищам, плохо говорящим по-русски! Действуйте, сержант!
Лейтенант быстро прошел к себе.
От стыда и волнения на секунду разболелась голова, он выпил вина и сел на лавку.
Хлопнула дверь в тамбуре, Горченко, Вольнов и Батов сияющие втиснулись за занавеску.
– Ну? – спросил Горченко. – Что ты махорку трусишь? Мы уже! Недолго дрыгалась старушка в гусарских опытных руках!
– Садитесь, – сказал Казаков. – Там сейчас собирают…
Сержанты приносили мятые или аккуратно расправленные бумажки, снова выходили, возвращались.
Командир первого взвода, филолог, принес деньги сам.
– Дали все, – сказал он. – И расписались. Только я не расписался. Это же глупо, мы вносим деньги, зачем же еще и расписываться… Они не понимают, что это глупо…
– Не имеет значения! – засуетился Казаков. – Молодец! Может, выпьешь?
– Я не пью, – сказал филолог и вышел.
Изяев ввел за руку низкорослого киргиза.
– Вот, товарищ лейтенант! Только этот герой не дал, говорит, нету. Врет, сука, я думаю.
Щупленький киргиз смотрел в пол.
– Ну раз нет, так нет! – осуждающе покачал головой Казаков. – Ты ему растолкуй, так положено в армии…
– И фамилию запиши! – сказал Вольнов. – Даром ему его жадность не пройдет. Как я, блядь, ненавижу крохоборство!
Лейтенанты поцокали языками, дело дрянь, начинать вотскую службу с порчи дружеских отношений, это никуда не годится, ох, тяжело ему будет…
Изяев увел киргиза, а через минуту принес недостающую трешку. Брать было неловко, но и отказываться глупо, не возвращать же.
– Вот непручая жизнь! – юродиво жаловался Горченко, выпив залпом стакан. – Проводница-то у меня скоро умрет от старости! Клянусь вам, она еще Ленина видела! А Гранину повезло! Девка у него при ноге, грудь – как моя голова! Он уже, паскуда, заперся с ней!
– У меня ничего, сойдет, чтоб сперму согнать. Только ей надо морду полотенцем завязать! – сказал Вольнов. – И ноги кривые – собака пробежит!
– Ноги не считаются, они отбрасываются! – засмеялся Батов. – Тут они такие блядовитые, настоящие штурмовики, аж страшно!
– Вам хорошо, хоть есть с кем перепихнуться при случае! А мне волком вой, самообслуживанием занимайся! – поплакался Казаков.
– Жаль, что у тебя здесь ванны нет, – на полном серьезе сказал Вольнов. – Ты садишься в нее, напускаешь воды и ловишь муху. Обрываешь крылышки, выставляешь из воды болт, чтоб только головка торчала, и пускаешь муху. Она, падлюка, бегает по нему, щекочет, а ты кейфуешь.
Все кисло похмыкали и выпили.
– Вот вы где, долбаные в сраку, попрятались! Я весь эшелон обегал, ищу вас! – потрясая бутылкой коньяка, ввалился Сидоров, оборвал одеяло-занавеску.
Не слушая незлобивые обвинения в предательстве, разлил всем коньяк и перешел к делу.
– Пока вы не пьяные, как дикие кабаны, давайте-ка, родные мои, кто сколько может! Вы тут разговелись, денежки собрали, а мы в штабе соси хер у пьяной обезьяны? У нас нет личного состава, так что поделитесь! Мне Залесский намекнул.
– А балалайку он не хочет? – возмутился Казаков. – Ограбили, пиздюлины, мой вагон, а теперь еще подать требуют! Ни копейки не дам этим штопанным гондонам!
На удивление никто не поддержал взрыв законного негодования.
– Такой порядок, никуда не денешься! – рассудительно сказал Вольнов, доставая деньги. – Штопанки не штопанки, а заплатить придется!
Все внесли по тридцать рублей, допили что осталось и решили лечь спать пораньше, умаялись, день был сумасшедший.
Проводив гостей, Казаков позвал сержантов и дал им тоже по тридцатке, на дорожные расходы.
Потом отозвал Изяева, татарина, поэтому считавшегося честным, и попросил его сохранить до Ледяной сто рублей.
– Все равно по пьянке их у меня украдут. А приедем домой, – будет за что выпить.
Сержант серьезно кивнул.
Казаков закрылся в туалете, разделил оставшиеся деньги на три части. Одну пачечку он засунул в сапог, вторую в прореху под погоном на кителе, а третью положил в маленький брючный карман, пистон, чтоб были под рукой.
Лицедеи
Воинский эшелон всем страшно надоел, путался под ногами.
Отрезки пути между нечастыми казахстанскими станциями он проскакивал во всю прыть, залихватски ухая, а на станциях железнодорожники с облегчением запихивали его на запасные пути и, похоже, забывали об этом.
Дежурные с термосами бежали в голову поезда, к теплушке-кухне, волокли еду.
На завтрак гречку или перловку с тушенкой, на ужин макароны, тоже с тушенкой. Говяжье мясо было жесткое, противное, распадающееся на крупные волокна. Взяли только говядину, зная об отвращении мусульман к свинине. Вечером грели воду, киргизы жадно пили жидкий чай, некоторые захватили с собой зеленый, плиточный, пахнущий странно, но вкусный при запивании водки.
Жара заметно уменьшилась, новобранцы целыми днями лежали на полках, иногда садились по-турецки. Вели себя тихо, неслышно переговаривались, тоскливо смотрели в окна. Вечерами, подвыпив, русские подвывали модные песенки, киргизы покуривали анашу. Запашок тянуло сквознячком по коридору, при приближении офицеров папироски быстро гасились, но потом курцы пообвыкли, даже угощали желающих. Дурманящая травка слабо действовала на постоянно пьяных командиров, затянувшись несколько раз, они с опаской возвращали драгоценный окурок, но курению не препятствовали, что здесь страшного, если в меру, пусть побалуются салажата, быстрее выкурят свои запасы, такой роскоши они два года не увидят, добродушно закрывали глаза лейтенанты.
Майоры не досаждали визитами.
Андижанский шмон оказался урожайным, они дружно хмелели разнообразными напитками, а достигнув пьяных кондиций, по вагонам не шастали, хватило деликатности не мозолить глаза подчиненным.
Залесский приударял за проводницей, та днем кокетничала, позволяла ощупывать себя, выпивая, подмигивала и хохотала обещающе, но ночью к себе не пускала, предпочитала двух сержантов…
На каком-то зачуханном казахстанском полустанке майор Францер был вынужден употребить власть.
Старухи-казашки облепили поезд, продавали кумыс. Его брали нарасхват, высовываясь из окон по пояс, поднимали миски в вагон, новобранцы проглатывали кисловатую жидкость, брали еще.
Францер с пьяным скандальным криком побежал вдоль поезда, отталкивая женщин, вырывая из рук миски, выливал кумыс на землю, пустые запуливал на крыши вагонов.
– Закрыть немедленно окна! – кричал он. – Эту гадость пить нельзя! Вы хотите, чтоб в эшелоне началась эпидемия?! Миски веками не моются! Командиры рот, примите меры!
Для новобранцев дни пробегали серенькими мышками, неприметные и неотличимые друг от друга. Равнодушное движение поезда казалось рассчитанным на долгие месяцы, изнуренные бездельем люди безрадостно делали вид, что спят, нелюбопытные пейзажи приелись, разговоры выговорены, только изредка люди исподтишка дивились сценкам, разыгрываемым нетрезвыми лицедеями, их командирами.
Лейтенанты не думали о зрителях, они не замечали сотен глаз, не смущались незнакомых людей и не волновались их реакцией, меньше всего они заботились о соблюдении каких-то условностей, как не обращают внимания на рыбок в аквариуме или душевнобольную бабушку.
Офицеры с криками захмелялись, валились в пьяных обмороках, скандалили за картами, временами орали песни, улюлюкающим кодлом переходили из вагона в вагон, удачливые в любви шумно обнимали своих подруг, с громкими шутками волокли их, притворно упирающихся, голосисто ржали, переругивались и кляли начальство, прилюдно портили воздух, блевали в унитаз, не закрывая дверь туалета, и бродили, варнякая, по вагону, попивая из горлышка водку…
Но наступали и часы скорбного затишья.
Мутно протрезвившиеся офицеры разбредались по своим закуткам-отделениям, с нетерпеливым тоскованием смотрели попеременно то в окно, то на часы, ждали остановки и заклинали судьбу, чтоб там был магазин. Скрежет тормозов выводил из похмельного оцепенения, люди в форме бежали к вокзальному зданию, товарищи сжимали ручку стоп-крана. Никто заранее не знал, сколько простоят, и, если посланцы не успевали возвратиться, ожидавшие, не колеблясь, включали аварийный тормоз. Поезд злобно и беспомощно, собакой на цепи, дергался, давал частые гудки, сзывая убежавших.
Майор Залесский нетрезво ковылял вдоль состава, нервничал, опоздавшие дарили ему бутылку, чтоб умаслить и восполнить потерю нервных сил.
Уже под Новосибирском нежданно свалилась из ряда вон выходящая удача.
Перед перегоном на запасные пути эшелон остановился на минутку рядом с пассажирским поездом. Вагон Балу оказался напротив вагона-ресторана. Вместе с пришедшим в гости Курко они выскочили в чем были и вломились на кухню.
Берите на всех, надрывался из окон эшелон, все что есть и побольше, потом рассчитаемся, хватайте и закуску, если есть.
Вино было дорогое, «Крымский портвейн», смешно надеяться на что-то путное, но взяли еще и красной икры, и сухой колбасы, и пару свежих огурцов, завернули в газету два десятка горячих шницелей, с виду вкусных, но огорчавших своей легкостью. Рассовывали по карманам, за пазуху, подмышку, хватали в охапку бутылки, успели вскочить в отходящий поезд.
Все перевели дыхание.
К ночи поезд резвел, начинал тараторить по рельсам, нагло посвистывал, презрительно воротил морду от разъездов и полустанков. Куда девался его дневной комплекс неполноценности, колеса крутились барабанами лотереи, под бравурное эхо.
Измочаленные неурочной дремой и многодневным лежанием, люди глухо засыпали, утешенные радостным ощущением скорости.
Мистический дух замка с привидениями и лицемерная тишина ночных джунглей воцарялись в вагонах.
Ночники над дверями светились болезненным, болотным светом, порождавшим жуткие волчьи ямы теней. Непонятного происхождения ядовитые запахи терзали обоняние, вынуждали дышать ртом. Вагонная жизнь раскаленно колыхалась под обманчиво застывшей коркой ночи, наполняя ее звуками-отгадками, сигналами и маяками, звуками – путеводными нитями.
Цикадное поскрипывание сапог, булькающие шорохи, слюнявые всхлипы, хрюканье, всхрапывание и воркование, пробочное чмокание, босой топоток, неразборчивый клекот и кудахтанье скандала, сиротские перепойные причитания, матерные чертыхания и царедворческий шепот, рев рвоты и обезьяний вопль истерики, аукающие свисты и шелест сквозняков, воровские щелчки замков и вздохи проклятий отличались слухом гораздо отчетливее, чем занудливый перестук колес…
