Текст книги "Андрей Снежков учится жить"
Автор книги: Виктор Баныкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)
13 марта, четверг.
Весна! Она смело шагает по улицам Старого посада. И чувствуется она во всем: и в запахе пресноватого ветерка, и в резвящемся стригунке, взлягошки бегающем по Базарной площади, и в крошечной елочке у памятника борцам революции, вдруг сразу, в какое-то мгновение, сбросившей с себя снежные оковы. А синие-синие лужи, в которые подолгу засматривается солнышко, – разве это не весна? А крыши домов, словно бока пятнистых коров (лишь на северной стороне они пока еще все в снегу)? А рыхлые, потемневшие тропинки в городском саду, в полдень курившиеся пряным парко́м? А щебечущие воробьиные стаи, будто справляющие свадьбу за свадьбой? Разве это не весна – веселая, проказливая?
Все живое радуется наступающей весне, только у меня на душе почему-то черным-черно. Сам не знаю, что со мной. Уроки готовлю кое-как, спустя рукава, матери грублю, со многими мальчишками из класса почти перессорился, перессорился процентов на пятьдесят.
Но как-то особенно тяжело мне стало в последние дни. Будто я что-то потерял... что-то самое дорогое, самое близкое...
Весь вечер сидел над учебниками, а в голову лезла всякая дребедень! Потом стало совсем невмоготу. Тогда я вскочил и кинулся к вешалке. Мама что-то сказала, но я ничего не слышал.
Шагал по хрупающему под ногами ледку, подставив лицо освежающему ветру. Где-то забрел в лужу, где-то налетел на телеграфный столб. Какая-то тетка, которую я чуть не сшиб с ног, на всю улицу раскудахталась: «Едакий молоденький, а уж водку хлещет, прости господи! Образовали молодежь, нечего сказать!»
Опомнился на тихой, с редкими фонарями улочке. В мае тут зеленым-зелено. А какая сирень цветет в палисадниках! Но зачем я сюда пришел, чего мне здесь не хватало? Когда же взгляд остановился на небольшом домике с белым крылечком, тогда-то... да, тогда-то я все, все понял. Вот уже четыре дня она не появлялась в школе. Кто-то сказал: заболела. Четыре дня не видел ее. Целых четыре, дня!
Смотрел в зашторенное занавеской окно, освещенное лампой с зеленым абажуром, и с тревогой спрашивал себя: что с ней? Как помочь, чтобы она не страдала? Может, срочно, не мешкая, надо отправиться в путь за каким-то целебным лекарством, которое спасет ее от грозящей смерти? Пусть только прикажет – пойду куда угодно, хоть на край света. Меня ничто не остановит – ни распутица, ни метель, ни бурлящие ледяной водой овраги и реки...
Смотрел не отрываясь на окно и все думал, думал о ней. А может, ей ничего и не требуется: ни каких-то там особенных лекарств, ни моей жизни? А хочется просто-напросто чуть-чуть развеселиться, потому что целый день валяться в постели даже здоровому человеку до тошноты наскучит.
И я стал перебирать в голове все веселые трюки, какие только знал. Можно пройтись на руках вниз головой, волчком покрутиться на пятке. Или вот еще: показать, как воет медведь, когда его, шельму, жалят пчелы в наказание за съеденный мед. А не хочешь ли послушать, как разговаривают в лесу птицы? А фокусы? Знаю целую сотню, не хуже разных восточных факиров!
Вдруг свет в окне мигнул и погас. И весь дом погрузился в темноту.
Спокойной ночи! Просыпайся завтра здоровой и веселой. Я хочу... я так хочу тебя видеть!
14 марта, пятница
У нашей троицы хлопот полон рот. Готовим к полировке свой футляр. Охота до каникул с ним разделаться.
Алексеич только что сдал книжный шкаф и сейчас, сидя на верстаке, отдыхает.
– Погляжу вот на вас, молодых, – медленно и глуховато говорит он, ковыряя щепочкой в желтых от курева зубах, – погляжу, и так иной раз муторно на душе сделается... Полезное вроде дело – производственное это самое ученье, только не всем оно впрок. Есть и такие среди вас: который вон парень кровь с молоком, а не нагнется, доску не поднимет. С другой стороны, и у нас тут порядка нет... государственного размаха не хватает. – С минуту мастер молчит. – Теперь возьмем другое дело. Куда ни ткнись – ясли, детсады, школы, библиотеки, опять же кино и клубы разные. И для кого все, спрашивается? Для вас, подрастающее поколение, ядрена мать!
Данька Авилов прыскает и тотчас замолкает, зажав ладонью рот.
– А ты не фыркай, я дело толкую, – косится на него Алексеич. – Лучше скажи вот... Столько хорошего для вас народ делает, а ценить вы это научились? Молчишь, то-то мне!.. Идешь который раз с работы – тут валяется пьяный лоботряс, там другой нагрубил старшему, а который еще и драку затеет. Разве гоже это? Был я в прошлые выборы нарзаседателем. И разбирали одно такое кляузное дело: трое парней с лесопилки нализались и дебош учинили в девичьем общежитии. Так они вместо того чтобы покаяться да наперед зарок дать, принялись других обвинять. «Вот если б, – говорят, – у нас почаще концерты устраивали, да новую радиолу в красный уголок дали, да пластинок танцевальных побольше приобрели...» И пошли и поехали! Не удержался тут я и говорю: «И как же вам, ребята, не совестно! Ведь вы вон какие лбы, десятилетку кончили, народ ученый, самостоятельный, а вам все дай да подай! Вы что же, век собираетесь недорослями быть? И чтобы все за няньками да за мамками жить? Что же тогда мы-то должны были делать в наши молодые годы? Ведь ничего тогда такого не было, что вы сейчас имеете! Выходит, нам в ту пору оставалось только перепиться да перерезаться? Так, по-вашему, выходит?»
В это время кто-то насмешливо сказал:
– Да разве можно сравнивать одно с другим? Вы тогда разве жили? Вы просто существовали!
Оглядываюсь, а это Борька Извинилкин стоит в дверях чулана. Нате вам: не ходил, не ходил да заявился! Стоит, руки в боки, на лице ухмылка.
Алексеич тоже поднимает голову. Проводит ладонью по бурой, исхлестанной морщинами жилистой шее. Вижу, как багровеет лицо мастера. Краснота пошла даже по шее – все еще крепкой, рабочей.
Думал, выйдет сейчас наш Алексеич из себя и так-то отчитает Борьку, что тому тошно станет! Но старик сдержался.
– Ошибаетесь, юноша, – тихо сказал Алексеич, только голос его чуть задрожал. – Ошибаетесь! Жили мы. Да, жили! И обходились без драк и пьянства. И росли не лодырями. Были не хуже вашего брата, образованного!
Мастер слез с верстака и, прихрамывая, отошел в угол, к настенному шкафчику с разным своим инструментом.
– Зачем же ты так? – говорю Борису, оттаскивая его от двери.
– А что я ему сделал? – Борис пожимает плечами. – Решительно ничего!
Он заглядывает в соседнюю комнатушку, где наши девчата помогали работницам кроить обивочную ткань, и кричит:
– Эй, вы, кончайте, по домам пора!
Но тут в цех заявляется, скрипя сапогами, Голубчик. Борька сразу к нему.
– Здрасте, Осип Яковлевич!
Голубчик снимает шапку, машет себе на потное раздобревшее лицо и спрашивает:
– Трудитесь, голубчики?
– Трудимся, Осип Яковлевич! – Борька разводит руками, показывая на сосновые скелеты будущих диванов. – Вот... видите?
– Ну-ну! – кивает директор. По всему видно, он пребывает в благодушном настроении.
Борька ходит с Голубчиком по цеху, что-то объясняет, что-то показывает. Потом директор отправляется в контору артели, а мы гурьбой выкатываемся на улицу.
– Ну и олух! – шепчет Борька, хихикая. – Я ему сочиняю, а он знай башкой кивает. Напялил на себя китель с чужого плеча и чванится...
– Как с чужого? – спрашиваю.
– А так! Он и на фронте никогда не был. Мой отец этого Голубчика как облупленного знает. Вместе во время войны на одном объекте работали. – Борис, как бы спохватываясь, берет меня за руку. – Смотри, не звони – между нами!
И он, попрощавшись, заворачивает за угол. А я шагаю дальше. Немного погодя догоняю Зойку. Идет одна, вернее, не идет, а плетется, еле передвигая ноги.
– Ты что, – спрашиваю, – заболела?
– Нет, – трясет головой и отворачивается.
Прохожу дальше – некогда мне антимониями разными заниматься, пусть уж Борька с ней нянчится, если она к нему липнет. Но Зойка вдруг догоняет меня и говорит:
– Андрюша, пойдем... пойдем в кино, а? Помнишь, как хорошо было в прошлый раз?
– Тебе, – говорю, – что, мало одного мальчишки?
Зойка бледнеет.
– Не притворяйся! Кому письма пишешь? С ним и в кино ходи. Думаешь, не знаю? Сам Борька...
С минуту Зойка смотрит так дико, что у меня слова в горле застревают. А потом срывается и бежит от меня прочь, бежит изо всей силы, откуда только прыть берется!
Из-за угла вывертывается грузовик с какими-то ящиками, треногами, измерительными рейками, и Зойка чуть не попадает ему под колеса. Шофер тормозит, высовывается из кабины, ругается. А она, не оглядываясь, точно оторопевший от страха длинноногий жеребенок, перебегает дорогу и скрывается в воротах с резными петухами.
В тот же день, вечером.
Ну и ну, Иван! С этим сорвиголовой опять приключилась история. На этот раз романтическая. Только кончилась она для него плохо – явился вчера домой с подбитым глазом и расквашенной губой.
Шепотом спрашиваю: «Что с тобой?» (мама уже спит), а он сопит себе и ни гу-гу. Ну, думаю, и молчи, раз тебе нравится! Сбрасываю рубашку, штаны и валюсь на тахту. Немного погодя, погасив настольную лампу, лезет ко мне под одеяло и сам Иван.
Оба не спим, молчим. Иван нет-нет да вздохнет.
– А ты знаешь, Андрюха, эх и злющие у вас парни, – начинает наконец он изливать душу. – Ну, прямо кобели! Право слово! Иду сейчас по улице, а у ворот эдакая куколка... будто из витрины универмага сбежала. Из того, который на Кооперативной. Видел, с кудряшками завлекательными? Она красуется в средней витрине. И эта живая, представь себе, как родная сестра той: тоже и кудряшки, и ресницы длиннущие... Одним словом, стоит одна и головой вертит – туда-сюда, туда-сюда. Подхожу поближе и самым таким культурным образом спрашиваю: «Фа-мажор, не скучно вам одной?» Она улыбается и охотно отвечает: «Скучно, очень даже скучно!» Ого, думаю, клюет. Ну, слово за слово... одним словом, знакомимся. Только собрался самым таким культурным образом ее за талию обнять, как вдруг откуда ни возьмись детина... с воротной столб, право слово! Хватанул меня за грудки и говорит: «Ты что это, малявка, с чужими девочками заигрываешь?» – «А на ней, – отвечаю, – не написано – чужая она или твоя» – «Оставь, – говорит, – шутки шутковать. Знай наперед – в нашем городе это не принято, чтобы отбивать. А теперь проси прощения и вон с моих глаз!» Видал ты такого! Прощения проси! Шалишь, думаю, не на того нарвался! В гробу я тебя видел, в белых тапочках! А он опять свое: «Будешь извиняться?» – «Нет, – мотаю головой, – не буду!» – «Ах, так», – басит детина и как развернется, как даст мне по скуле. На небе ни звездочки, а у меня перед глазами сразу они засияли! – Иван вздыхает. – Сызнова спрашивает: «Будешь извиняться?» Опять молчу, только зубы плотнее сжимаю. Тогда он еще раз звезданул. И в третий раз спрашивает, самым таким преспокойным образом... Вижу, деваться некуда. С эдаким кобелем мне не справиться! А куколка, между прочим, стоит в сторонке и в платочек хихикает. Ну и я, это самое, под давлением обстоятельств, извинился... бис его растерзай на мелкие клочья! Сказал: «Paxмат!» – и самым таким культурным образом домой направился.
Свистящим шепотом Иван говорит что-то еще, но что – я уже не слышу.
15 марта, суббота.
Идет урок литературы. Вдруг – шлеп! – на парту записка!
«Есть одно гениальное предложение. Чур, только секрет! На перемене расскажу. Борис».
Складываю записку, а через плечо Максим заглядывает (мы с ним соседи по парте):
– Тоже писульки от девчонок?
– Не-ет, – отвечаю. – Парень один пишет.
– Врешь? – не отстает Максим.
– Ей-ей, не вру! – Вижу по глазам – не верит Максимка. Взял и сказал: – От Борьки, доволен?
Максим сразу поджимает губы и отворачивается. Они теперь с Борисом, после того случая, не разговаривают.
Но вот и звонок. Борис ждал меня уже в коридоре. Взял за руку и повел в самый конец, к запасному выходу – там было сумрачно и пусто.
– Хочешь, старик, повеселиться? – с таинственным видом начинает Борис, потирая руки. – Такой подвернулся случай!
Молча жду, что он дальше скажет. А Борька наваливается мне на плечо и шепчет, как заговорщик:
– Укатили в Самарск мои благоверные. И вернутся лишь завтра вечером... Смекаешь? Прекрасный случай устроить маленькую домашнюю вечеринку. Примешь участие?
– А что мы будем делать?
– Мало ли что! Потанцуем, послушаем пластинки... у нас всяких полно!
– Еще кто будет?
– Девочки – Нелька с подругой. Помнишь Нельку? Она в прошлом году бросила школу.
– Помню. – Я помолчал. – А если одним... без девчонок?
– Чудик! – Борька смеется. – Ну что за вечеринка без девчонок? Да ты не бойся, не съедят же они тебя! Приходи, Андрей, часиков в восемь. Идет?
Мне не хотелось идти к Борису на эту его вечеринку, но он не отставал до тех пор, пока я не согласился.
«Ну ладно, схожу, – думал я по дороге домой. – Пожалуй, не мешает немного встряхнуться».
Когда вечером собрался к Извинилкину, маме сказал, что иду помогать товарищу чинить радиоприемник. (Почему-то язык не повернулся сказать про вечеринку.)
17 марта, понедельник.
Вчера не брал в руки дневник. И весь этот день до того было противно на душе, словно мне туда наплевали. А виной всему эта проклятая вечеринка. И зачем я, дурак, туда сунулся?
Расскажу все по порядку, хотя вспоминать об этом тошно.
К Борису пришел ровно в восемь. Едва постучал в дверь парадного, как ее тотчас открыли. Борька потащил меня в прихожую, от него несло одеколоном. Не люблю, когда мальчишки одеколонятся! По дороге Борька шепнул:
– Учти, твой объект – Нелька, а мой – Сима, ее приятельница. Договорились?
– А зачем она мне... Нелька? – начал было я, но Борька перебил:
– Ну что тебе стоит... ну, чуть так за ней поухаживать? Вот увидишь сейчас, какая она стала... Пожалуйста, только не будь букой!.. Раздевайся, вешай сюда.
В комнате, куда меня провел Борис, горела люстра, а на столе... ну, точно праздник какой-то собирались отмечать! Тарелки с разными закусками, конфеты и даже... две бутылки. Одна с красным вином, а вторая с водкой. И за этим праздничным столом уже сидели расфуфыренные Нелька и ее подруга – такая же полная девчонка, и тоже, как и Нелька, завитая и накрашенная.
– Андрюша, приветик! – закричала Нелька, вставая из-за стола. Можно было подумать, что мы с ней не видались всего лишь день или два, никак не больше. Все так же радушно и весело Нелька продолжала: – Знакомься – моя закадычная, моя верная подружка Симона! На одном фронте с ней потеем. На фронте нарпита.
Смотрю, и Борька разнаряжен. Один я в своем постоянном «снаряжении»: в лыжной куртке и помятых старых штанах.
Порхая бабочкой, подлетела Нелька и потащила знакомиться с Симой – то есть Симоной.
Сели за стол. Рядом со мной Борис пристроил Нельку, а возле себя посадил ее подругу. Потом в рюмки всем налил водку.
– Не буду, – сказал я и отставил от себя рюмку.
– Неужели ты все еще одно парное молочко пьешь? – чуть насмешливо спросила Нелька, ласково трогая меня за плечо. От нее тоже пахло какими-то крепкими духами. Хитрые, черные, быстрые глаза смотрели, казалось, в самую душу.
Как она, Нелька, изменилась за этот год! Прямо-таки не узнать в ней бывшую ученицу восьмого «Б». И неужели это она когда-то треснула меня по голове портфелем?.. Да, ничего не скажешь, Нелька стала настоящей... настоящей красивой девушкой. Только уж что-то кричащее, неестественное было в ее красоте.
– Не ломайся, Андрюша, выпьем! Выпьем за нашу школу, за все, что было и чего не вернешь! – говорила Нелька, опять ставя на прежнее место мою рюмку.
– А ты не жалеешь, что бросила школу? – спросил я, все еще не отводя от Нельки взгляда.
Она повертела между пальцами вилку, вздохнула.
– Как тебе сказать? Сначала вроде жалко было... Меня ведь семейные обстоятельства заставили. Умер отец, а у мамки нас пятеро. И я самая старшая.
– А сейчас, видно, неплохо живешь: вон какое платье, часы золотые...
Нелька заулыбалась – чуть снисходительно и чуть загадочно:
– Жить надо уметь, верзилка-мурзилка!.. Помнишь, я тебя все так называла?
Но тут закричал Борис с другого конца стола:
– Хватит вам вдаваться в разные воспоминания! Давайте кувыркнем!
Вместе со всеми я нерешительно взял рюмку, чуть отлил и закашлялся. Все сделали вид, будто ничего не заметили.
– Закуси, светик, соленым огурчиком, – ворковала Нелька, что-то кладя мне на тарелку. – И грибки хороши. А потом – ветчинки попробуй. И порядочек будет!
Я молчал, изо всей силы стараясь сдержать душивший меня кашель, и называл себя тряпкой, мочалом и еще разными очень и очень злыми эпитетами.
– Между прочим, Андрейка, наши девочки работают в ресторане, где директором отец этого... нашего неврастеника Максима, – сказал Борька. – И человек он, представь себе, мировецкий! Я раз с двоюродным братом – он в отпуск зимой приезжал – захожу в это шикарное местечко. Ну, посидели, выпили – все как положено, стал рассчитываться с официантом, а деньжат не хватает. Так, малость – рублей тридцать... Захожу к Семену Палычу – отцу Максима, и он без никаких: «Пожалуйста, что за разговор!»
– А откуда ты знаешь отца Максима? – удивился я. – Ты же у них никогда не был.
– Знаю! – Борька опять стал наполнять рюмки. – Верно, девочки, мировецкий человек этот Семен Палыч?
– Ага! – сказала Сима и как-то лукаво глянула на Нельку. – Такой ухажористый, такой внимательный... сто очков любому мальчишке даст. Правда, Нелли?
Нелька и бровью не повела. Лишь ехидно заметила, обращаясь к Борису:
– Боренька, подай мне... нет-нет, не консервы, а сыр... Спасибочко, котик. А должок-то ты забыл, наверно, вернуть мировецкому человеку? А? Как не раз уж забывал и мне...
– Брать да отдавать – одна путаница! – захохотала Сима и сама первой чокнулась с Борькой.
Меня подмывало сказать, какой он «мировецкий», этот препротивный Семен Палыч, но я сдержался. А сейчас так жалею, так жалею... Не притрагиваясь больше к своей рюмке, я поднялся, сказал, что забыл носовой платок, и вышел в прихожую. Сорвав с вешалки шапку и шубняк, открыл дверь в сени и – бегом от этой теплой компании. Ноги моей больше не будет у Борьки!
18 марта, вторник.
Сегодня на уроке думал о Борьке. Смотреть на него тошно! После школы захотелось побыть одному, и я направился к волжскому берегу.
Шагал, не разбирая дороги, по хрустевшему под ногами игольчатому снегу. Прямо в лицо смотрело веселое, доброе мартовское солнце. Не знаю, от его ли слепящих лучей или еще от чего-то другого, только у меня по щекам текли слезы...
Когда шел к Волге, увидел грача. Первого грача в эту весну.
Большой и грузный, весь глянцевито-черный, он важно расхаживал по рыжеватой проталинке и что-то клевал, то и дело наклоняясь к земле.
Мне не хотелось его пугать, и я остановился, прижался плечом к желтой, будто намазанной сливочным маслом березке.
Удивительны эти березки в марте! Смотришь на тонкие, статные деревца, а по их чеканно очерченным стволам как будто огоньки перебегают – так просвечивает на весеннем солнышке молодая береста. В другое время года такого не заметишь.
А грач все по-прежнему важно разгуливал по кочкастой проталинке и, кажется, совсем не собирался отсюда улетать. Смотрел на грача, а сердце в груди тук-тук, тук-тук... И с каждым разом толчки становились сильнее и настойчивее. К чему бы это? Может быть, всему виной весна? Ведь и небо, и земля, и все-то, все вокруг было весеннее, чистое, новое...
Почему-то вдруг вспомнил, что в разлив в эту низинку всегда заходит вода. В большое половодье она разливается почти по всему острову. В апреле прошлого года, как-то в выходной, мы нагрянули сюда на лодке целой ватагой. В низинку только-только начинала прокрадываться вода. Она поблескивала между прозрачно-зеленой щетинистой травкой, как утренняя роса.
А однажды здесь же я случайно стал свидетелем удивительно забавного случая. Было это так.
Я сидел на корточках за кустом краснотала и, затаив дыхание, подсматривал за кряквой, хлопотавшей возле своего гнезда на обгорелом пеньке. Внезапно совсем рядом всплеснулась вода, и по сверкающей поверхности заводи медленно пошли круги. Не успел я еще сообразить, что происходит, как молодая травка, всего лишь утром оказавшаяся в воде, зашевелилась, точно живая, и прямо на моих глазах стала исчезать – былинка за былинкой. Чуть приподнявшись, я раздвинул кусты и увидел... щуку. Это она, зубастая, безбоязненно выбравшись на мелководье, щипала, будто коза, нежную травку. Но вот щука чего-то испугалась, подпрыгнула, вся извиваясь, и скрылась в глубине...
А вот здесь, нет, чуть подальше... да, вон на том месте мы развели под вечер костер и варили уху из первого улова (опять вспомнил нашу прошлогоднюю поездку). Один сазан, самый большой, когда я его очистил от чешуек-гривенников и стал мыть, вдруг вырвался у меня из рук и, вильнув хвостом, ушел в омут, сверкнув черной, смоляной спиной...
Чтобы не мешать грачу, я повернул назад и побрел к видневшемуся справа озерцу. В этом озере, покрытом позеленевшим ледком, всегда водились головастики.
Еще мальцом, когда мне было не больше семи, нас с Колькой – закадычным приятелем – привез как-то на остров бакенщик Тихоныч, Колькин отец.
Было жарко. Тихоныч ушел куда-то по своим делам, строго-настрого наказав никуда не отходить от этого озерца – мелкого, тинистого; а нам так хотелось купаться! И вот Колька первый решился войти в озеро, хотя тоже, как и я, боялся головастиков.
Крупные, жирные, с коричневатыми спинками и белыми брюшками, они выныривали из воды и жадно хватали тупыми рыльцами разных зазевавшихся букашек.
Колька храбро вошел в воду по самую грудь и окунулся с головой. А потом опрометью выскочил на берег, весь обвешанный ядовито-зелеными махорками тины. Выскочил и заплясал, приговаривая:
– Эх ты, труса, эх ты, труса! Труса, труса, перетруса!
Мне оставалось только одно: налететь на приятеля с кулаками (я был сильнее и мог бы в два счета расквасить ему нос). Но Колька, разгадав мое намерение, прытко отбежал в сторону и снова принялся дразнить.
Тогда, пересилив страх и отвращение к этим уродливым тварям, я вошел в воду по шейку и тоже окунулся с головой. А потом с вызовом крикнул Кольке:
– Выкусил? А? Вот и не боюсь твоих головастиков! А хочешь, возьму и утоплюсь. И нисколечко не забоюсь!
И тоже опрометью выбежал на берег. И мир между нами был восстановлен.
Хороший был друг Колька! В один год мы пошли с ним в школу, в один год вступили в пионеры. Мы и сейчас учились бы вместе, если бы.... если бы три года назад Колька не утонул в воложке. Он катался в начале декабря на коньках по тонкому, еще прогибавшемуся под ним ледку. Катался, катался, да и ухнул под лед. А вблизи никого не было.
Вытащили Кольку из воложки только на другой день. Он был без шапки и валенок. Как сейчас помню: из штанов торчали белые-белые ноги, точно руки прачки. А на длинных ресницах застыл ледок.
После похорон Кольки я заболел и целую неделю провалялся без памяти. А когда выздоровел, поклялся: все, что буду делать в жизни доброго, буду делать вдвойне – за себя и за Николая.
...Домой вернулся под вечер. Мне повезло: ни мамы, ни Глеба, ни Ивана.
Снял шубняк и заковылял к тахте (гудевшие от усталости ноги совсем не слушались). Уснул мертвецким сном, едва только уткнулся лицом в подушку.
