Текст книги "Андрей Снежков учится жить"
Автор книги: Виктор Баныкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 18 страниц)
Часто на пост к старику приплывал с левого берега Евсеич. Он потерял свою прежнюю веселость, помрачнел и стал курить такой крепкий табак, что у Дмитрия Потапыча после двух затяжек набегали на глаза слезы и першило в горле.
Старики садились на скамейку перед домиком и подолгу молчали, греясь на солнышке и чадя махоркой.
Внизу бежала Волга, играя на стрежне жаркими отсветами солнца, в лугах за рекой курились синие дали, еле шевеля крылом, парил в поднебесье коршун. И когда Дмитрий Потапыч глядел на этот вольный простор и необозримое раздолье, душа его наполнялась тихой грустью.
Евсеич нервно курил одну цигарку за другой и бросал на приятеля косые взгляды. Дмитрий Потапыч тоже курил свою трубку, но медленно и невозмутимо... Наконец Евсеич не выдержал и сердито закричал:
– Опять отступили!
– Отступили, – негромко, с болью в голосе сказал хозяин.
Евсеич крякнул и пересел на другой конец скамейки.
Снова помолчали. Но вот Евсеич кинул под ноги окурок и обернулся к Дмитрию Потапычу:
– Вчера отступили. Нынче отступили. И завтра, значит, отступят? Это до каких же мест отступать будут?
Дмитрий Потапыч неторопливо вынул изо рта трубку.
– Подожди, годок, потерпи. Велика наша Россия... Просчитается фашист, ох просчитается!
Он сковырнул носком сапога камешек, и тот покатился, подпрыгивая, под берег.
– Думалось мне, не полезут они на рожон, потому тебе тогда зимой и не шибко поверил, – сказал он и вздохнул.
Притихшим уезжал Евсеич от своего друга.
Садилось за лесом солнце, густела над Волгой синяя мгла, и Дмитрий Потапыч тоже направлялся к лодке.
На пост он возвратился в сумерках. Острым взглядом окинув реку с мерцающими красными и белыми огоньками бакенов над загустевшей серо-мраморной водой, поднялся в гору, к домику, и стал готовить себе ужин.
Старик не спеша начистил в котелок молодой картошки, налил из кадки прозрачной, отстоявшейся воды и развел костер.
В овраге ни ветерка, ни звука; не шелохнет листва на деревьях, словно все вокруг омертвело. Лишь изредка трещал сучок на огне или выплескивалась и шипела забурлившая в котелке вода, и снова становилось тихо.
К вершинам кленов и дубков робко тянулись малиновые языки пламени, но нависшая над оврагом кромешная тьма давила их к земле и, ослабевшие, они тускнели и растворялись в ней.
Поужинав, старик вошел в домик и лег немного отдохнуть, опустив над кроватью марлевый полог. Где-то рядом звенел одинокий комар. Дмитрием Потапычем овладели думы о Павле.
Где он сейчас, его сын, и что с ним: на грохочущем ли танке несется в пламени жаркого боя, чтобы сразиться с врагом, или у него сейчас короткий отдых и он, утомленный, лежит возле своей еще не остывшей машины и думает о семье? А может быть, в полевом госпитале мечется в бреду на жестком матраце походной койки и грудь его, как обручем, стянута бинтами в алых пятнах? Или уж нет Павла в живых, и его изуродованное тело похоронили под собой искореженные обломки металла, и со дня на день надо ждать скорбную весть?
«Как сумрачно у меня на душе, – в тоске думал старик. – Недавно получили от Павла письмо – жив он и здоров, а покоя после этого все равно нет и нет... Почему так тяжело?»
Чтобы как-то развеять свои мрачные мысли, старик начинал вспоминать, каким был Павел в детстве и юности. После отъезда сына на фронт эти воспоминания стали особенно дороги его сердцу.
Восьми лет Павел уже ездил с отцом и на пост и на рыбную ловлю. Мальчик был упрям, терпелив и настойчив. Он никогда не жаловался Ни на комаров, ни на дождь, ни на холод.
Как-то раз Павел весь день не был дома. Он явился под вечер грязный и голодный. В руках мальчишка держал длинное удилище и ведерко, до краев наполненное мелкой рыбешкой.
Негромко и неторопливо, подражая отцу, он сказал матери:
– Ты мне уху сварила бы. Я с утра ничего не ел...
Подростком он многое умел делать самостоятельно: косил траву, ездил в лес за дровами, ставил вентеря, зажигал на посту фонари.
Дмитрию Потапычу вспомнился такой случай. Однажды, когда Павлу пошел тринадцатый год, его оставили одного на посту: Дмитрий Потапыч болел, а Константин с утра ушел на сенокос.
Под вечер разыгрался шторм, наступали сумерки, а Константина, обещавшего вернуться к заходу солнца, все еще не было. Тогда Павел один поплыл к бакенам. Он зажег фонари и стал грести к берегу. Ветер гнал от Жигулевских гор навстречу лодке высокие беляки, и Павел совсем выбился из сил. Через борта несколько раз обрушивались волны, и в лодке плескалась вода.
Уже стемнело, когда Павел пристал к берегу.
Константин вернулся поздно.
– Я огни зажег, – сказал ему Павел, уже обсохший у костра.
– Один? – удивился брат.
– Один, – кивнул головой Павел и ничего больше не сказал...
Постепенно сознание Дмитрия Потапыча стало гаснуть, мысли путаться, и он задремал.
В полночь старик встал. В окошко подсматривала луна, и в домике все предметы были отчетливо видны. Из потайного места старик достал узелок и бережно его развязал. На холстяной тряпочке лежал георгиевский крест. Старик поднес его на ладони к глазам и долго рассматривал.
«Да, – подумал он. – В сентябре пятнадцатого года в бою под Петликовцами отличился. Семь немцев тогда в штыковой атаке заколол».
И он принялся вспоминать, как было дело. Память Дмитрию Потапычу изменяла, и он многое позабыл или помнил смутно, неясно. Только один миг пережитого тогда все еще ярко и волнующе вспыхивал в сознании.
...Цепи сближались. Дмитрий Потапыч смотрел перед собой и видел пожилого, полного немца, бежавшего прямо на него, с далеко выставленной вперед винтовкой.
Вдруг Дмитрий Потапыч почувствовал, что ему сделалось жарко, захотелось вытереть рукавом мокрый от пота лоб, но тут же он об этом забыл и ускорил шаг и все смотрел на немца с бледным ощеренным лицом и мутными стеклянными глазами.
Но как Дмитрий Потапыч проколол немца штыком, он не помнил даже тогда. Немец грузно и молча повалился на землю, а он уже бежал вперед и смотрел прямо перед собой...
– В этом же году и братец погиб, Захар Потапыч, – сказал вслух старик, – царство ему небесное.
Дмитрий Потапыч бережно завернул в холстину крест и опять спрятал узелок. Он надел ватник и зашагал к двери.
Тихим призрачным светом был залит овраг, и от дурманящих запахов ночи кружилась голова. Над Волгой курился туман, поднимаясь столбами к небу, и мерещилось, что какие-то духи в белых саванах шагают по воде.
К стене домика были приставлены весла. Дмитрий Потапыч взял их на плечо и стал спускаться по лесенке к берегу.
«В такой туман только и гляди, что беду наживешь», – размышлял он, зябко поеживаясь от сырости, проникавшей за воротник ватника.
XIВ Морквашах Константин пробыл недолго. Знакомый столяр оказался сговорчивым, и Константин по сходной цене срядился с ним о поделке оконных рам для дома.
Со двора столяра бакенщик вышел в веселом расположении духа.
«Все-таки к зиме я перееду в свою избу, – думал он, спускаясь по отлогому берегу к Волге. – Вернется ли скоро Павел, не вернется ли, а мне в своем углу спокойнее будет».
Константин сощурился и посмотрел из-под руки на небо. От края и до края оно было чистое, синее, и хотя солнце поднялось еще невысоко, но уже припекало.
Минут пятнадцать назад от пристани отвалил пароход, идущий вверх до Ульяновска, и на берегу уже никого не было. Даже морквашинские колхозницы, приносившие для продажи пассажирам топленое молоко, яйца и масло, разошлись по домам.
У пристанских мостков лениво покачивалась на тихой волне лодка Константина. Бакенщик отвязал веревку от перил мостков и собрался было шагнуть в лодку, когда за спиной услышал слабый женский голос:
– Дяденька, вы далеко собираетесь?
Константин оглянулся и увидел немолодую черноволосую женщину с худым болезненным лицом, закутанную в поношенное байковое одеяло. Возле женщины стояли остроносый мальчик и маленькая кудрявая девочка. Бакенщик оглядел женщину с головы до ног и, ничего не сказав, полез в лодку.
– Эй, Фомичев, – крикнул бородатый старик в ушанке, сидевший на борту пристани. – Возьми с собой бабу, ей в Отрадное.
– А кто она такая? – спросил Константин, подняв вверх голову. – Цыганка, что ли?
– Я русская, – застенчиво сказала женщина, подходя к перилам мостков. – У меня брат, Авдей Никанорыч Хохлов в Отрадном живет. Он на промысле работает. Я бы пешком пошла, да дети не дойдут, сил у нас совсем нет...
– А ты откуда сама будешь? – спросил бакенщик, снова остановив на женщине холодно-серые, строгие глаза.
– Из под Воронежа... От немцев убежали. Колхозники мы, – торопливо проговорила женщина.
– Садись, – сказал Константин, – только спокойно, лодка у меня вертлявая, перевернете еще.
Поставив в лодку девочку, женщина села на лавку и протянула руку мальчику:
– Осторожно, Миша.
– А я сам, – сказал мальчик и смело шагнул в лодку.
Константин снял пиджак, оттолкнулся кормовиком от мостков и сел за весла. Километра два он греб молча, изредка бросая исподлобья на пассажиров быстрый, угрюмый взгляд.
Женщина смотрела на высокие горы с непролазными зарослями орешника и торчащими над ними тонкими, как свечи, соснами, на светлую, манящую даль просторной реки, сливающуюся на горизонте с голубизной безоблачного неба, и на глазах у нее навертывались слезы.
– Мама, ты опять плачешь? – негромко, с укором и лаской в голосе сказал мальчонка, прижимаясь щекой к руке матери.
– Нет... Я не плачу... Я так это...
Женщина провела ладонью по голове девочки, смирно сидевшей у нее в ногах, и вздохнула.
– Вы так, налегке, или вещи какие на пристани остались? – спросил Константин.
– Немец у нас все разграбил... А деревню спалил. Богатый был колхоз, теперь ничего не осталось.
– Да что ты... спалил? – переспросил Константин, переставая грести.
– Всю, как есть... – сказала женщина. – Выгнали ночью всех до единого в чистое полюшко, разграбили добро наше, а дома пожгли...
Она уронила на колени руку, державшую на груди одеяло, Константин увидел ее наготу и содрогнулся.
Он взялся за весла и уже больше ни о чем не спрашивал.
В Отрадное приплыли около полудня. Женщина вылезла из лодки и стала благодарить бакенщика. Мальчик и девочка вошли в воду и, смеясь и брызгаясь, принялись мыть ноги.
Константин взял с сиденья пиджак, протянул его женщине.
– Возьми, – сказал он.
– Не надо, зачем это вы? – еле слышно проговорила женщина, и щеки ее покрылись бледным румянцем.
– Возьми, – повторил опять Константин, – нечего стыдиться.
Он бросил на руки женщины пиджак, отвернулся, крепко потер ладонью лоб.
* * *
Теперь Маша стала спокойнее и жизнерадостнее. Возвращаясь с работы, она обедала, помогала Катерине убирать со стола посуду и, не дожидаясь прихода подруги и жены бухгалтера, садилась за швейную машинку... А поздним вечером, оставшись в горнице одна, Маша шила кружевные чепчики, распашонки, простыни и все думала, кого она родит: сына или дочь? Павел желал, чтобы у них родился сын, а Маше хотелось, чтобы была девочка.
Собираясь спать, она перечитывала письмо мужа, а потом уже ложилась в постель. Помечтав немного о том времени, когда в мире наступит покой и счастье и Павел вернется к ней, она тихо засыпала.
Раз как-то Маша пришла из конторы необычайно взволнованной.
– Катюша, – сказала она, прижимаясь к невестке плечом. – Нам нынче благодарность вынесли. За пошивку белья. Честное слово!
И весь вечер глаза у Маши светились большой радостью.
В субботу с поста приехал помыться в бане Дмитрий Потапыч. Он вошел в горницу, увидел детское приданое, разбросанное по столам и стульям, и растрогался. Старик подержал в руках легкую, как пушинка, рубашечку и сказал Маше:
– Мареюшка, а ты смотри, не утруждай себя шибко...
Отзвук сердечного отношения уловила в его голосе Маша и с благодарностью взглянула на старика.
В это время прибежал со двора чумазый и загорелый Алеша.
– Дедушка! Иди в баню. Готова! – закричал он, сверкая перламутровыми белками.
Старик взял под мышку свернутое трубкой белье и направился в баню. Он всегда ходил в баню первым. Ее топили жарко, так, что уже в предбаннике лицо обдавало сухим горячим воздухом.
Дмитрий Потапыч разделся и, немного приоткрыв тяжелую разбухшую дверь, боком пролез в баню. Едва он переступил порог и прихлопнул за собой дверь, как грудь словно сдавило тисками и нечем стало дышать.
– Хорошо, – крякнул он, проводя рукой по волосатой широкой груди. Тело старика было белое и молодое. На кирпично-красной шее, исхлестанной крупными и мелкими морщинами, болтался на пропотевшем гайтане медный крестик.
Дмитрий Потапыч открыл раскаленную дверку парной отдушины, зачерпнул полный ковш воды и плеснул на каменку. И тут же присел. Шевеля волосы, над головой со свирепым свистом пронесся пар.
– Добрый парок, – сказал старик и, выплеснув в отдушину еще три ковша воды, полез на верхний полок.
В избу Дмитрий Потапыч еле вошел и у порога повалился на чистые половицы.
– Испить, Алешенька, – задыхаясь, проговорил он и уронил голову на распаренную руку со вздувшимися венами.
За ним в баню пошла париться Катерина. Вернулась она через полчаса и тоже чуть стояла на ногах. Потом отправились Егор и Алеша, и уж за ними Маша. К ней пришла Катерина.
– Давеча я и помыться не смогла, – сказала она, притворяя дверь.
Теперь в бане было не так жарко, как вначале, но Маше было трудно дышать, и она попросила Катерину открыть дверь в предбанник.
– Ты что, Мареюшка, а по мне так холодно, – удивилась та, но все же сжалилась над невесткой, открыла в стане отдушину и полезла с тазом на полок.
После бани пили чай с ежевикой. Подобревший старик щекотал Алешу, и тот смеялся. На щеках Алеши играл румянец, и мальчишка выглядел намного здоровее, чем зимой.
– Дедушка, когда же мы поедем рыбачить с ночевой? – спросил он. – Зимой обещал меня взять, когда лето придет, а теперь не хочешь!
– Поедемте, папаша, нынче, – негромко сказала Маша и посмотрела на Дмитрия Потапыча.
– Вот это верно! – с мальчишеским задором подхватил Егор. – Поедемте, дедушка. Бредень тятя починил, а вечер тихий. Ловиться рыба хорошо будет.
Дмитрий Потапыч подумал и кивнул головой.
– Поедем завтра в ночь. А после бани нельзя... Мы с Егором будем с бреднем ходить, а Мареюшка с Алешей рыбу собирать. А утром прямо ко мне на бакен уху варить отправимся.
– Что ты, батюшка, выдумал? – развела руками Катерина. – Да Мареюшка простынет.
Маша радостно засмеялась и сказала:
– Я, Катюша, пальто надену и шерстяные носки с калошами.
XIIНочь была тихая, теплая, но рыба ловилась плохо. Дмитрий Потапыч с Егором сделали два заброда, а вытянули лишь пять подлещиков, судака и десяток густерок.
– От берега рыба отвалила, непогоду чует, – сказал Дмитрий Потапыч. – Не озяб, Егорушка?
– Нет, – ответил Егор и поднял клячу. – Давай, дедушка, еще половим.
Дед с внуком вошли в воду, не спеша побрели вдоль берега. Бьющуюся о песок рыбу Маша собрала и сложила в корзину с крышкой.
– Ее надо в воду поставить, – шепотом сказал Алеша, присев рядом с Машей. Оглядевшись по сторонам, он таинственно добавил: – А ко мне ночью бабушка приходила. С собой меня звала. «Пойдем со мной, внучок, сказала, у меня хорошо...» Разве покойники говорят и ходят?
– Нет, Алеша, что ты! – промолвила Маша и закрыла корзинку.
Они взяли корзинку за ручки и поставили ее у берега в сонную и теплую, как парное, молоко, воду.
– А ты меня обманываешь, – недоверчиво сказал мальчишка.
Маша обняла Алешу и прижала его к себе.
– Глупенький, зачем же я тебя стану обманывать? – негромко сказала она, и ей захотелось поцеловать Алешу, такой он был хороший и славный со своей детской искренностью и простотой. Но Маша почему-то не посмела, она лишь ласково провела ладонью по щеке мальчика.
– Ты меня любишь? – спросил Алеша и посмотрел Маше в глаза.
– Люблю.
– И я тебя тоже. Давай друг другу будем только правду говорить. А то большие всегда маленьких обманывают. Ладно?
– Согласна, Алеша, – серьезно сказала Маша.
– Давай руку, – потребовал Алеша.
К утру поднялся низовой ветерок, и на реке появились первые пятна ряби. Снизу шел буксир с нефтянками и тяжело хлопал по воде плицами колес.
Дмитрия Потапыча и Егора начала пробирать дрожь, и они вытащили бредень на берег. Егор надевал рубашку и прыгал с ноги на ногу по вязкому песку.
– К-ком-му др-рож-жей, дешево пр-ро-одаю! – озорно кричал он, и длинные волосы рассыпались у него по широкому лбу.
Маша и Алеша натаскали кучу валежника, зажгли костер.
– Пудика два поймали на первый случай, – сказал Дмитрий Потапыч, раскуривая трубку и застегивая на все пуговицы пиджак. – Я так думаю: пудов тридцать до конца навигации выловим и в подарок защитникам нашим сдадим... Правильно говорю, Егор? – повернулся он к подошедшему внуку.
– Наловим, дедушка, не сомневайся, – кивнул головой Егор и протянул к огню посиневшие руки.
Меркли веселые огоньки бакенов. Над мутной в тумане и белых барашках Волгой носились беспокойные острокрылые чайки. Пенные волны лизали прибрежный песок, намывали гальку.
На правом берегу молчаливо высились сизые от непогоды горы с высокими мрачными соснами на хребтах, в вершинах которых путались облака.
Свернувшись клубочком, спал Алеша. Голову он доверчиво положил к Маше на колени. А Маше спать не хотелось, ей было хорошо, она как-то по-особенному, не как всегда, все воспринимала и чувствовала. И старик, и мальчишки, и Катерина с мужем, и все другие люди казались ей гораздо лучше, чем они представлялись ей раньше.
Егор подложил в костер хворосту, и сникшее было пламя вновь быстро разгорелось по ветру.
– Расскажи, дедушка, что-нибудь о прошлом, – попросил он. – О бурлаке Мартьяне расскажи.
Дмитрий Потапыч спрятал в карман трубку, высвободил из-под воротника бороду и расправил ее по сторонам.
– Жизни в деде Мартьяне было много. До девяноста лет пресвободно себя чувствовал, – заговорил он. – А к концу дней своих задумываться начал, таять. Уставится в одну точку и часами сидит не шелохнется. «О чем, дедушка, думаешь?» – спросишь его, а он посмотрит на тебя, будто на пустое место, с неохотой проговорит: «Так, разное житейское». Раз утром – в сенокос это случилось – мы с родителем и брательником Захаром в луга собрались, а дед слезает с печки и говорит: «Ты, Митюшка, не ходи, на Молодецкий курган меня повезешь». Это мне, значит. Я у него любимым внуком был. Вижу, родителю неохота меня отпускать, да и сам знаю – не к сроку дед каприз выдумал. «Дедушка, – говорю, – может, повременим, опосля сенокоса на курган съездим?» А он: «Не перечь, касатик, вези!» И родителю: «Оставь его, Потап. Потерпи, скоро не буду вам помехой...» На Молодецкий курган дед еле взобрался. Проведу его шагов несколько, а он задыхается. «Погодь, – говорит, – отдышусь». – «Может, вернемся, – говорю, – трудно тебе, дедушка?!» – «Нет, – отвечает, – взберемся. Хочу в последний раз на просторы вольные взглянуть, с миром проститься». Привел его на курган. День выдался веселый. Глянул дед Мартьян вокруг – конца края нет матушке земле. И заплакал. «Не сладка была жизнь, – говорит, – а помирать не хочется». Всю обратную дорогу, пока плыли до Отрадного, дед молчал, думы тяжелые думал. Не вытерпел я, говорю: «Сказал бы мне, дедушка, свои мысли, может, тебе и полегчало бы». Дед поднял голову, пристально так на меня посмотрел, а потом отвечает: «Зелен ты еще, Митюшка, даром что чуть ли не с воротний столб вымахал. Не все мысли свои можно людям доверять. Который, может; и поймет, о чем ему скажешь, а которому, может, оттого и плохо случится». Когда вошли в избу, перекрестился он на образа и в передний угол лег на лавку. «Теперь, – говорит, – и помирать можно». А через день и взаправду помер.
Ветер разыгрывался. Дмитрий Потапыч надвинул на глаза выгоревший картуз с потресканным козырьком и спросил Егора:
– Согрелся? Ну, тогда поехали.
Алеша еще спал. Маша заглянула ему в лицо. Оно светилось какой-то особенной, сонной улыбкой. Только у детей бывает такая улыбка.
– Алешенька, – тихо сказала Маша, – проснись.
Мальчик широко открыл большие глаза, все еще чему-то улыбаясь, увидал костер, Машу, серое небо с голубыми бездонными колодцами и окончательно проснулся. Дрогнули и разомкнулись вишневые губы.
– Я не сплю. Я это просто так, – молвил он и поднял голову.
А Егор с Дмитрием Потапычем уже скатали разбросанный по песку бредень. На желтом крупитчатом песке отпечаталась причудливая кружевная вязь.
– Поплыли? – спросил Егор, когда на дно лодки возле бредня и корзинки с рыбой уселись Маша и брат.
С кормы помахал рукой Дмитрий Потапыч. Егор толкнул лодку и повис у нее на носу, болтая над мутной водой ногами.
Старик умело направлял лодку навстречу волне, стремящейся захлестнуть борта, и каждый раз увертливое суденышко взлетало на пенистые гребни, так и норовившие подмять лодку под себя.
– А здорово Волга расходилась! – прокричал Егор, сильно налегая на весла и упираясь широко расставленными ногами в копань.
– Шалит, – ответил старик. – Когда она разыграется, так не то еще бывает.
Егор ощущал в себе неудержимый прилив молодых, растущих сил, ему не страшна была разбушевавшаяся стихия, он знал, что одолеет ее, и от сознания этого ему было весело. Он далеко закидывал весла и подставлял разгоряченное лицо под холодные, освежающие брызги.
Первые минуты Маша сидела с закрытыми глазами, взявшись руками за края бортов. Когда лодка срывалась с гребня волны и падала вниз, у нее замирало сердце и ей казалось, что сейчас они провалятся на дно Волги. Но вдруг лодку подхватывала какая-то неведомая сила, и она будто на крыльях вырывалась на простор. Постепенно Маша привыкла к этим ежесекундным взлетам и падениям. Наконец она полуоткрыла глаза. Посмотрела на качающиеся вдали берега и улыбнулась солнцу, поборовшему тучи и на минуту заглянувшему на землю.
Когда-то в давние времена, думала Маша, в такую же вот непогоду, увязая в сыпучих песках и глине, шел по берегу, спотыкаясь от усталости, бурлак Мартьян, и жесткий лямочный хомут больно врезался в израненные плечи. Какие сокровенные мысли тревожили перед смертью старого бурлака? Не о смысле ли жизни задумывался он? Не тосковала ли его душа о правде, которая, придет время, одолеет зло на земле, как бы велико оно ни было?
Все ближе и ближе угрюмые громады гор. Черной щетиной стоял густой сосняк. Маше показалось, что кто-то притаился в его таинственном мраке и пристально смотрит неподвижными темными глазами, и ей сделалось жутко, у нее по спине пробежали мурашки.
Внезапно с самой высокой сосны сорвалась большая серая птица и, взмахивая огромными крыльями, полетела над рекой.
– Ястреб! – закричал Алеша и заглянул из-под руки на небо.
Ястреб летел медленно, свесив вниз голову, зорко высматривал добычу. Были видны белые подкрылья птицы.
Тише стал ветер и спокойнее волны, а у подножия дальней горы, спускавшейся прямо в Волгу, вода казалась гладкой, словно по ней только что прошелся утюг.
Берег был совсем рядом. Над окнами белого домика четко вырисовывался номер поста. По каменистой дороге в сторону Яблонового оврага лениво плелась лошадь. В телеге трясся мужик с длинной хворостиной в руке.
У мостика в лодке сидел, ссутулившись, Константин. Он ездил тушить бакены, вернулся недавно и теперь, отдыхая, поджидал на смену старика, чтобы отправиться в деревню.
– Папа, а мы рыбу ловили! – закричал Алеша, махая отцу фуражкой. – Мы ее дяде Паше на фронт пошлем!
Лодка пристала к берегу. Дмитрий Потапыч положил на колени кормовник и сказал Константину:
– Всем стадом ездили. Да погода разненастилась, мало наловили.
Константин промолчал. Он перегнулся через борт и, зачерпнув в пригоршню воды, стал пить.
